Александр БУШКОВ
НЕПРИСТОЙНЫЙ ТАНЕЦ

 
   Революция как Сатурн – она пожирает собственных детей.
Вернио, Деятель французской революции (гильотинирован).


 
   Революция не умеет ни жалеть, ни хоронить своих мертвецов.
И. В. Сталин

 
   Роман частично основан на реальных событиях, хотя некоторые имена изменены.

Пролог.
Увертюра к долгому танцу

   – Это не тот дворник, – сказал вдруг Прокопий тихо и убежденно. – Не всегдашний, а новый какой-то... Не оглядывайся!
   Он стиснул сильными пальцами руку Сабинина, словно кузнечными клещами защемил.
   – Да и не думал я оглядываться, – недовольно сказал Сабинин, морщась. – Прими руку, больно же...
   – А то-то, – хохотнул спутник, разжимая пальцы-клещи. – Пролетарская заквасочка себя оказывает, осталась сила... – и мгновенно стал серьезным. – Не тот дворник. Старый был татарин, моих годов, а этот совсем молодой. Вылитый ярославский половой: кудерышки льняные, курносый, веснушками всего закидало. Двух таких разных ни за что не перепутаешь...
   Они чинно, неспешно шагали в прежнем направлении. За спиной не утихало ленивое шарканье метлы по сухому тротуару.
   – Я и внимания не обратил, – серьезно сказал Сабинин. – Все они, по-моему, на одно лицо: фартук да бляха...
   – Так ты ж им в лица и не смотрел никогда, милый, – сказал Прокопий. – В прежней своей жизни. Дворянчиком да офицерчиком мимо черной кости променадствовал.
   – Уймись, – поморщился Сабинин. – Нашел о чем вспоминать, господин пролетарий... В прежней жизни. Нет больше никакой прежней жизни, и висеть нам с вами, милсдарь, если оплошаем, на одной перекладинке, совершенно по-братски.., а?
   – Типун тебе... – зло фыркнул спутник.
   – Аль не правдочку глаголю, милай?
   – Правду, – нехотя признался Прокопий. – И все равно – типун тебе... Не егози словесно. Плохая примета – такой вот кураж подпускать на серьезном деле... Или это у тебя от напряжения нервов?
   – Пожалуй, – сказал Сабинин.
   – Понятно. Это бывает. Не передумал?
   – Да куда уж... Далеко зашло.
   – Не тот дворник, – сказал Прокопий без особой связи с предыдущим. – Я за неделю к прежнему, к «князю», присмотрелся, как к собственному, давно разношенному штиблету. Но , не в том даже дело... Подметать он не умеет. Совершенно. Метлой шаркает наобум Лазаря, как первый раз в руки взял. А подмести толково улицу – это, брат, ремесло. Я в Нижнем два месяца подвизался самым что ни на есть натуральным дворником, с надежным паспортом – ну, выпал такой оборот, охранка обложила, забился в нору переждать, пока собаки утомятся... Не умеет он мести. И опять-таки не в том дело... Когда проходили мимо, одеколоном от него шибануло явственно. И бриллиантином для волос. Несовместимые с дворником запахи...
   – Ты к нему не только присматривался, но еще и принюхивался? – хмыкнул Сабинин.
   – Не егози. Жизнь научит не то что к дворнику принюхиваться – к Трезоркиной конуре. Ты, голубь, под петлей гуляешь всего-то месяца четыре, а я – третий год. К осени три полных годочка и стукнет. Три календаря истрепал... И не пойман до сих пор отнюдь не из-за дурацкого везения. Нет-с, исключительно благодаря навыкам. Так что ты уж чутью моему доверяй и насмешек не строй.
   – Я и не строю, – серьезно сказал Сабинин. – Но мало ли какое объяснение можно подыскать? Почему непременно филер? Мало ли...
   – А ну-ка!
   – Домина купеческий, ты сам говорил, – подумав, сказал Сабинин. – Запил твой прежний татарин, неожиданно и люто, как у нас издревле заведено на Святой Руси. Даже у татар. А купеческий приказчик, этот самый тобою описанный кудряш, в чем– то аккурат к этому дню и проштрафился. И выгнал его миллионщик-самодур грех искупать с метелкой. Отсюда и несовместимые с дворником ароматы, и полное неумение владеть метлою... Убедительно?
   – Отчего бы нет, – подумав, согласился Прокопий.
   – Ну вот, а ты заладил сразу – филер, филер...
   – Я, промежду прочим, не говорил, что это именно фидер, – поморщился Прокопий. – Просто-напросто мыслю вслух. О замеченных несообразностях. Конечно, вовсе и не обязательно, чтобы непременно филер. Поставь они на нас бредешок, их бы, пожалуй, было тут гораздо более одного, в самых разных видах и обличьях, по разным сторонам, со всех концов. Но мало ли, береженого бог бережет... Ты поглядывай.., украдочкой, украдкой, умоляю я тебя, не верти башкою, как дикий тунгус в зоологическом парке. До чего ты в этом деле неумелый – тоска берет согреть...
   – Ценю твои тонкие чувства, – сказал Сабинин. – И спорить не буду. Заранее с тобой согласен, где ж тут переть против чистейшей правды. Но есть и положительная сторона. Уж оружием-то я владею, имею нахальство думать, не в пример ловчее прочих...
   – Не спорю, – почти сразу же согласился Прокопий. – Учили вас, ваше бывшее благородие, так, что нам, лапотным, и близко не подравняться... Только тут случай особый, ты учти. Это тебе не по япошкам щелкать, не по прописанному в воинском уставе «внешнему врагу престола и Отечества». – Он помолчал, зло сопя. – Тут свои. Никакие они не свои, конечно, слов не подобрать...
   – Я понимаю, – кивнул Сабинин. – Ничего. Как сказали бы хохлы наши любезные – не журись, моя коханочка... Постараюсь не оплошать. Знал бы ты, какие волки на душе воют, когда все в этой жизни напрочь потеряно...
   – Знаю.
   – Ах, пардон, я неточно выразился. Когда теряешь все, и возврата к прошлому нет. Так оно будет точнее. Так что в моей злобе ты не сомневайся. И потом, ежели помнишь, один свой у меня уже повис грехом на душе, так что не гожусь в невинные дитяти наподобие убиенных царем Иродом, ох, не гожусь... – зло выдохнул он сквозь зубы. – И коли уж у нас есть время, я тебя еще раз попрошу, Прокопий: не лезь под руку и не встревай. Проверки хотите, доказательства? Кровью повязать хотите? Да хотите, чего уж там, как же это еще называется... Вот и ладушки... – Он левым локтем коснулся скрытого под одеждой браунинга. – Сам справлюсь, понятно тебе?
   – А что тут непонятного? – дернул уголком рта Прокопий. – По рукам. Не встреваю. Ты, главное, не дрогни, господин бывшее благородие. Все, пошли назад, не спеша, раздумчиво, чинною господскою беседою увлечены...
   Он шагал, твердо ставя трость на булыжники мостовой, в черном касторовом сюртуке и полуцилиндре неотличимый от степенного, осанистого купца, не вызывавшего у городовых ни малейших подозрений; мало кто, кроме посвященных в некоторые потаенные сложности жизни, мог бы опознать в нем эсдековского боевика с неотбытым каторжным сроком и двумя смертными приговорами за душой.
   Кудряш, повернувшись к ним спиной, по-прежнему шаркал метлой. Из-за угла показался извозчик без седока, неторопливо проехал по пустынной улице, остановил лошадку – гладкую, сытую – саженях в десяти от них и привычно понурился на облучке, словно поджидая кого-то, с кем заранее уговорился. Встретившись с ними взглядом, незаметно показал большим пальцем себе за спину, опустил веки.
   Господин жандармский подполковник, сие означало, вот-вот должен появиться из-за угла...
   Сабинин подобрался, держа правую руку поблизости от левого внутреннего кармана. Улица, залитая солнцем, была пустынной и сонной, на миг возникло непонятное, саднящее ощущение, что это уже было однажды в его жизни, – господи, да откуда?!
   Он видел все окружающее невероятно отчетливо – кудряш скреб, как ленивая мышь, кожа на боку у извозчичьей лошаденки дергалась, отгоняя мух, четкие тени лежали на булыжной мостовой, словно вырезанные из сероватой бумаги...
   Однако вместо жандарма из-за угла появился извозчик, свернул в их сторону. В пролетке с опущенным верхом сидела молоденькая девица – надувшись, демонстративно отвернувшись от спутника, почти столь же юного студентика в зеленоватой тужурке института путей сообщения. Положительно, он был вполпьяна, что-то горячо твердил, наивно веря, что поможет делу яростной жестикуляцией, но девица выглядела столь упрямой и непреклонной, что никакие слова и жесты помочь делу не могли, даже стороннему наблюдателю ясно.
   Пролетка остановилась чуть впереди. Девица, проворно высыпав серебро в ладонь извозчика, спорхнула с подножки и, не поворачиваясь, жестяным голосом приказала:
   – Увезите отсюда этого.., субъекта.
   – Па-ашел! – закричал студент-путеец совершенно противоположное, с размаху впечатав в корявую ладонь извозчика синенькую кредитку. – Гал-лопом отсюда, эфиоп!
   Извозчик, должно быть, во мгновение ока сопоставил полученную от обоих мзду и, не колеблясь, сделал выбор в пользу более щедрого даяния, сиречь кредитного билета, подлежащего свободному размену на золото... Опасаясь лишиться пятирублевой бумажки в случае промедления, он так хлопнул вожжами, что лошаденка рванула с места подобно Буцефалу. Миг – и его уже не было.
   Девица топнула ножкой в неподдельной ярости:
   – Виктор, я вам запрещаю за мной следовать! И упорхнула в парадное. Глядя через плечо растерянно топтавшегося студиозуса, Сабинин ощутил азартный холодок – мишень приближалась. Он вышел из-за угла и двигался в их сторону неторопливой походкой уверенного в себе человека, хозяина жизни, наделенного правом карать и миловать, – высокий, румяный мужчина в партикулярном, полнокровный, крепкий, ходячее олицетворение латинской пословицы касательно здорового тела и здорового духа. Идти до своего парадного, до своей нежданной гибели ему оставалось всего ничего – вот только пьяненький студиозус стал той самой непредвиденной случайностью, которой так опасаются понимающие люди...
   – Господа! – уныло и растерянно воззвал юнец, обращаясь, ясное дело, к ним, поскольку никаких других господ в данный момент рядом с ним не имелось. – Вот попробуйте стать третейскими судьями в извечном и мучительном вопросе о женском вероломстве...
   Жандарм уже миновал извозчика, сообщника, ему оставалось до парадного каких-то десятка полтора шагов...
   Они обменялись молниеносными взглядами. Прокопий взглядом и скупыми мимическими жестами дал понять, что берет неожиданную помеху на себя. Шагнул к студенту, взял его под локоток – той самой таещеподобной хваткой, несомненно – и, оттеснив подальше от парадного, внушительно начал:
   – Позвольте уж на правах старшего заявить вам, юноша, что нахожденье в таком виде посреди бела дня...
   Остального Сабинин не слышал. Он шагнул навстречу жандарму, изо всех сил стараясь не выдать себя каким-то движением или взглядом, рука скользнула за отворот сюртука, ладонь сжала рубчатую рукоятку бельгийского браунинга, второго номера, большой палец отвел ребристую кругляшку предохранителя вниз, патрон был уже в стволе...
   – Стой! – стеганул по нервам отчаянный вскрик. – Ваше благородие, у него пистоль...
   Это кудряш-дворник рванулся в их сторону, отшвырнув глухо стукнувшуюся о булыжники метлу, выхватив откуда-то из– под фартука вороненый наган... Не колеблясь, Сабинин дважды выстрелил в него – практически в упор.
   Наган глухо звякнул о мостовую Сломавшись в коленках, кудряш медленно и нелепо опустился ничком на булыжник, скорчившись, зажав обеими руками грудь. И замер без движения, только ноги еще пару секунд дергались.
   Не теряя времени, жандарм метнулся к парадному, вжав голову в плечи, охнув и выкрикнув что-то нечленораздельное. Сабинин, вытянув руку с пистолетом, поднятым на уровень глаз, расчетливо давил на спуск – раз, два, три! Выстрелы трещали негромко и как-то даже несерьезно. Четыре! Успевший уже распахнуть тяжелую дверь жандарм завалился лицом вперед, последняя, седьмая пуля Сабинина прошла мимо цели, пробив толстое зеркальное стекло в окне на первом этаже. Но это уже не имело значения – ноги лежащего, торчавшие из узкой щели меж косяком и дверью, захлопнувшейся под действием сильной пружины, были абсолютно неподвижны...
   Оглянувшись, Сабинин констатировал, что студент форменным образом выпал из ума, ошеломленный то ли разыгравшейся на его глазах сценой, то ли ее молниеносностью. В два прыжка оказался на крыльце, заглянул в парадное.
   Извозчик уже мчал к ним, кнут звонко полосовал лошадиную спину. Последний раз махнув кулаком под носом студента, Прокопий рявкнул:
   – И ничего не видел! Иначе под землей сыщу, кишки выну!
   Заехав бедолаге левой под душу, отчего студиозус вмиг согнулся пополам, задохнулся, одним прыжком оказался рядом с Сабининым, подтолкнул его к пролетке:
   – Жив-ва! Прыгай!
   Изловчившись, Сабинин ухватился за опущенный верх, рывком бросил тело на сиденье. Рядом плюхнулся Прокопий, ткнул кучера кулаком в шею:
   – Гони, Вася, гони, милый!!!
   Где-то позади – в безопасном отдалении, ага! – раздалась первая трель полицейского свистка, неуверенная, прерывистая. Вася хлестал кнутом, как ошалелый, гладкая лошадка неслась во весь опор. Мелькнула парочка удивленных лиц, кто-то громко выругался, махая тростью; завизжала женщина, шарахнулась на тротуар собака, гремели колеса...
   После третьего лихого поворота за угол Вася натянул вожжи, и лошадь пошла нормальной рысцой, не привлекая ненужного внимания господ городовых и просто публики. Прокопий давно уже поднял верх, погоней и не пахло, так что все было в порядке...
   – Пистолет спрячь, – распорядился Прокопий, тихо, пожалуй, даже ласково. – Пистолет спрячь, Коленька, все...
   Сабинин обнаружил, что сжимает в руке разряженный браунинг, и торопливо сунул его в широкий внутренний карман. Криво усмехнулся, помотал головой:
   – Н-ну...
   – Ничего, ничего... – Прокопий с неожиданной для него душевностью потрепал по плечу. – Наповал, а?
   – Да уж, изволите видеть, – звенящим голосом сказал Сабинин. – И не шелохнулся, четыре пульки в спину, в затылок... В лучшем виде... – Он все еще задыхался. – Мертвее дохлого... Последнюю только промазал... Стекло жалко...
   – Нашел о чем жалеть... – так же ласково, ободряюще держа за плечо, сказал Прокопий. – Вставят стекло, куда денутся... И кудрявого ты ловко положил... Мне с того места плохо было видно, пришлось студентика держать и осаживать... Он что, с пистолетом на тебя кинулся, дворник ряженый?
   – С наганом, – кивнул Сабинин. – Достал наган – и ко мне... Ничего, я успел... Но ведь это была не засада? Один он...
   – Ага, – раздумчиво протянул Прокопий. – Я так понимаю, ложного двойника они поставили для охраны. Ничего толком не знали, но что-то, должно быть, пронюхали, слышали звон, да не знали, где он... А может, новые порядки. Может, сейчас господам охранным начальникам такая вот охрана по должности полагается... Ну, не надо над этим голову ломать... Молодец, Коленька, душевно справился, доведись о тебе слово сказать, ничего плохого не изреку, кроме хорошего... Молодец он у нас, Вася?
   – Орел! – подтвердил Вася, не оборачиваясь. – Отзвенел шпорами наш господин подполковник, голубое благородие... На вокзал едем, товарищ Прокопий?
   – На вокзал, как договаривались, – кивнул Прокопий. – Билеты готовы, паспорта надежные, вы склизнем... Уже, считай, вывернулись, ищи ветра...
   Сабинин, все еще пребывавший в некотором переполохе чувств, с удивлением констатитровал, что вокруг продолжается самая обычная жизнь: едут извозчики, идут прохожие, на углах монументально маячат городовые в белых нитяных перчатках, и никто не летит сломя голову им вслед, никто не тычет пальцем, не орет. «Вяжите убивцев, православные!». Поистине, ищи ветра...
   Свинтив с фляги колпачок, Прокопий наполнил его до краев, подсунул Сабинину:
   – Причастись вот С полем тебя, с первым... Ну как, есть разница с япошками?
   – А пожалуй что и нет, – заключил Сабинин, с удовольствием проглотив шустовский коньячок. – Положительно, нет...

Часть первая.
ТАНЦУЕМ МАЗУРКУ, ГОСПОДА!

Глава 1.
Исповедь в нехристианских условиях

   Настроение у Сабинина было самым что ни на есть унылым – это определение подходило гораздо лучше интеллигентного термина «ипохондрия»...
   Весь день его с предельно таинственным видом водили с одной «надежнейшей» квартиры на другую, пугая возможной опасностью, заверяя, что и этот адрес может оказаться под подозрением, зато уж следующий надежен, словно бронированные подвалы французского Национального банка. Однако на новой квартире очень скоро все повторялось – рано или поздно на пороге возникал субъект, державшийся таинственно и значимо. Вот только эта напускная таинственность отдавала дурным вкусом дешевого театрика. Сабинин давно уже не без оснований подозревал, что тертые пограничные прохвосты неким не объясненным наукой чувством раскусили в нем совершеннейшего новичка и то ли набивают цену за будущие свои профессиональные услуги, то ли попросту решили устроить себе нехитрое развлечение.
   В ходе всех этих странствий он чувствовал себя то ли фальшивой монетой, от которой все новые ее владельцы стараются побыстрее отделаться, то ли докучной помехой. Ощущения были не из приятных, ему уже осточертело сидеть в чужих комнатушках, где чувствуешь себя скованно и неловко, – но он крепился. Ибо до границы, за коей простиралась Австро– Венгерская империя, было рукой подать, каких-то полторы версты, а если пользоваться привычными военному человеку сравнениями, прицельная дистанция винтовочного выстрела... И он крепился, благо до желанной цели оставалось немного.
   Пригнувшись, он выглянул в низкое окошечко, на убогий дворик, заваленный всякой чепухой. Прислушался. Сварливый женский голос честил собеседника на чем свет стоит, а тот, очевидно наученный богатым предшествующим опытом, вяло отругивался. «А ведь это уже не притворство, – подумал он, разобрав в общих чертах содержание разговора. – Всерьез беднягу чехвостит...»
   Заслышав близкие шаги, он отпрянул от окна, уселся на шаткий табурет. Вошедший, еврей средних лет, одетый обыкновенным мещанином, еще хранил на лице целую гамму чувств, вызванных оживленной беседой во дворе. И бросил сварливо, еще не остывши:
   – Ну и что вы себе сидите? Пойдемте уже! – Оглянулся на дверь:
   – Вот дура баба, чтобы ей повылазило и назад не влезло... Мотка о доме не думает. Мотка о детях не думает... А как иначе, если иначе и денег не получишь? Вот деньги ей нравятся, да уж, а все остальное не нравится, изволите видеть...
   – Да, я понял, – сказал Сабинин. – Все слышал... На лице собеседника отразилась пугливая подозрительность:
   – Интересно, как пан понял? Пан что, знает жаргон[1]? Пан что-то не похож на еврея... Или пан еще скажет, что и гебрайский[2] разбирает?
   – Чего нет, того нет, – сказал Сабинин. – Просто немецкий знаю неплохо, вот и понял...
   – Ай, понятно... Скажу по секрету, гебрайского я и сам не знаю, что я вам – раввин? Пойдемте, они там ждут уже...
   Они вышли за калитку и двинулись по узкой грязной улочке, столь кривой, будто строившие здесь дома заранее пылали ненавистью к прямым линиям. Улочка, конечно, была немощеная – как и все остальные «прошпекты» этого заштатного городишки юго-западного края, даже те, что в отличие от здешних хибарок застроены «палацами» местной знати. Хорошо еще, что далеко было до осенних дождей. В дождливую погоду этот раскинувшийся на склоне холма городишко должен превращаться в море разливанное непролазной грязи.
   – Жалко, что пан не похож на девицу, – неожиданно заключил провожатый.
   – Это почему?
   – А было бы проще. Можно бы нарядить пана истинным евреем, подвязать пейсики и поехать прямо на телеге на ту сторону, за кордон... Только стражники – это ведь аспиды! Он себе сразу скажет: ага, а чего это полная телега одних мужчин поехала за кордон? Эти евреи, чтоб их, опять что-то замышляют... Хватай еврея, вяжи еврея! Вот незадолго до пана один молодой человек тоже ехал на ту сторону, так он был совсем молодой и ни разу еще не брился, мы его и нарядили в молоденькую еврейку, букли ему прицепили, личико было очень даже подходящее, да вдобавок он рукавом закрывался, как благонравной еврейской девице и положено при виде грубых стражников...
   – И что?
   – И проехали за кордон, в лучшем виде. Каждый стражник, что попадался, говорил себе: ага, вон евреи с молодой еврейской девицей едут к кому-то в гости или на свой чертов еврейский праздник, кто их разберет, который... И ни один не остановил. Но с паном такое не выйдет, у пана лицо военное.., и выправка замечается.., те! Я и сам догадываюсь, что пан – дезертир, но кого это волнует? Ваших туда много бежит, я про господ дезертиров, и вполне понятно: ну что хорошего, если на тебе военный мундир и каждый фельдфебель рычит, когда захочет... Да еще иди и убивай кого-то, ай-ай! А зачем? Он ведь может не захотеть, чтобы его убивали ни с того ни с сего, и сам убить попытается... Вот взять моего племянника Гершеле Ягоду, так его тоже хотели забрать в войско, только отец извернулся и устроили ему белый билет., ну какой из Гершеле Ягоды военный человек, смех один... Мы его устроили в ученики к аптекарю, хорошая профессия, на всю жизнь будет кусок хлеба... Вот туда пан изволит пройти, там к вам...
   – Да, я знаю. Подойдут.
   – Вот и чудненько. Всего пану наилучшего, и чтобы ему хорошо жилось в Австро-Венгрии.., хотя где нынче хорошо?
   С этим философским замечанием он отправился восвояси, а Сабинин прошел еще немного по Чайной улице. Увидев двухэтажный домик с сиявшей золотом вывеской «Большой Гранд-отель», без колебаний вошел.
   За роскошной вывеской таился обычный постоялый двор, довольно грязный и запущенный, или, как выражались здешние аборигены, «занедбаный». За эти два дня Сабинин узнал и запомнил много местных словечек, весьма для него экзотических.
   Он присел за столик, заваленный старыми образчиками повременной печати – и около часа делал вид, будто просматривает с интересом «Ниву», «Живописное обозрение» и «Московские ведомости». Все до единого экземпляры происходили чуть ли не из времен балканской кампании, новости давным-давно устарели. Дверь беспрестанно хлопала, взад– вперед ходили люди, кто в буфет, кто в номера, кто и непонятно зачем, многие с откровенным любопытством косились на Сабинина, отчего он нервничал, не зная даже, есть ли для этого реальные причины...
   Ага! Вот он, сутуловатый старичок с кипой газет под мышкой! Полностью соответствует описанию. Покряхтывая, он сложил кипу за стол, за которым, как на иголках, восседал Сабинин, и, растирая поясницу, прокряхтел:
   – Дзень добжи, пане. Ох и ноют стары кости...
   – Добрый день, – обрадованно отозвался воспрянувший Сабинин. – Когда здесь получат сегодняшние «Московские ведомости», не подскажете ли?
   Старичок впервые встретился с ним взглядом. Глазки у него были острые, как буравчики:
   – А что пану так любопытно в сегодняшних «Московских ведомостях»?
   – Там должно быть объявление насчет места управляющего имением.
   – Да? Ну, чтобы получить нынешние «Московские ведомости», пану придется любоваться нашим местечком не менее как целый тик-день[3].
   Все было в полном порядке. Напряжение растаяло. Старичок, подравнивая стопу газет и уже не глядя на собеседника, тихонько распорядился:
   – Hex пан поднимется на первый этаж[4].., пану понятно?
   Сабинин кивнул – он уже и в эту тонкость вник.
   – А на первом этаже пан пусть стучит в двенадцатый нумер... Там пана дожидаются.
   И он заковылял к двери. Сабинин прямо-таки вскочил из-за шаткого стола, почти взбежал по скрипучей лесенке. Без особого труда отыскав двенадцатый номер, постучал и, дождавшись громкого позволения войти, последовал оному.
   В тесном номере у стола восседал молодой человек, одетый с нескрываемой претензией на щегольство, довольно, впрочем, напрасной. Костюм, сразу видно, был обязан появлением на свет не самому лучшему портному, сверкавший в галстучной булавке брильянт был чересчур велик для настоящего (да булавка к тому же была воткнута прямо в галстучный узел, что считалось дурным тоном), а толстенная золотая цепочка поперек жилета что-то уж чересчур сильно сверкала для настоящего золота.
   Завидев Сабинина, молодой человек проворно вскочил (причем под пиджаком у него при резком движении явственно обозначился револьвер) и распахнул объятия так, словно они оба были злодейски разлученными при рождении и встретившимися спустя годы родными братьями:
   – Ну наконец-то, наконец-то! Знали бы вы, как мы истомились ожиданиями... Опять-таки – филеры, жандармы и прочие мерзости российского бытия... Садитесь же, прошу вас! Не угодно ли бокал шампанского? Контрабанда из Парижа!
   Отпив глоток, Сабинин внутренне содрогнулся – жидкость сия была даже мерзостнее той, которой угощал своих гостей Карандышев, но не показал вида. Однако допить до донышка оказалось свыше его сил, и он насколько мог непринужденнее поставил бокал на стол. Усмехнулся:
   – Если вы так истомились, милейший...
   – Яков. Но для вас – просто Яша, какие, к лешему, церемонии!
   – Если вы так истомились, милейший Яша, зачем понадобилось весь день таскать меня по этим вашим «явкам»?
   – Здесь, знаете ли, небезопасно, – с апломбом заявил Яша. – Да-да, у меня самые точные сведения! Вы у нас человек новый, во всех смыслах, вы и представления не имеете, как мы тут ходим по лезвию ножа... Народ кругом ненадежен, охранка свирепствует... Ну да ничего, ваше счастье, что попали на меня... Мы, анархисты, способны справиться с любой опасностью...