Бушков Александр Александрович. НКВД - Война с неведомым

   Нет уж, без дураков он воевал. Но был ужасно везучий. Его даже кое-кто втихомолку величал Заговоренным. И не каждый, кто это повторял, говорил так в шутку. Знаете, на войне всяческие суеверия, приметы и прочая антинаучная мистика расцветают пышным цветом. Смотришь на исконно неверующего человека а он себе нательный крестик из консервной банки ладит. И так далее, тут столько можно порассказать...
   Ну, и шептались: мол, заговоренный, слово такое знает, талисман имеет... Его, вы знаете, отчего-то не любили. То есть.., нельзя формулировать так "не любили". Нужно... Я даже не смогу сразу и подыскать нужное слово...
   Понимаете ли, он был мужик не замкнутый, не дешевый, наоборот, веселый, компанейский, без той излишней, чуточку театральной навязчивости, что у других бывает.., всегда поможет, всегда приободрит, умел жить с людьми, нормально отношения строить... Казалось бы, к нему просто обязаны относиться с симпатией. А вот поди ж ты... С ним как-то... не сближались. Совершенно не было того, что можно обобщенно назвать "фронтовой дружбой". Вот он, свой, храбрый, заслуженный, открытый всем и каждому - а вокруг него вечно словно бы некое пустое пространство.., вроде нейтральной полосы на границе. Вот и со всеми он - и словно сам по себе, не то чтобы его сторонятся, нет, но он особенный.
   И отношение к нему такое.., особенное.
   Примерно так, если вы понимаете, что я имею в виду... Так оно тогда выглядело. Между прочим, его по совокупности заслуг давно бы следовало представить к Герою, но командование, полное у меня впечатление, из-за того самого особого к нему отношения как-то неспешило. Рука, как бы выразиться, не поднималась писать представление, хотя, повторяю, по совокупности заслуг определенно следовало бы...
   Он, по-моему, это отношение прекрасно чувствовал. Не давал понять, что чувствует, но по его поведению иногда становилось ясно, что просекает он это дело, что доходят до него и, нюансы, и общая картина...
   И вот вся эта история однажды меж нами случилась.. Дело было зимой сорок четвертого, в самом конце года. Мы тогда стояли в одном небольшом городишке, ждали приказа выдвигаться.
   Мне тогда было очень плохо. Нет, не в смысле здоровья. Мне поплохело душой, если можно так выразиться. Иные это называли - поплыл...
   Удалось мне однажды вырваться в Москву, сопровождая одного генерала. И получилось у меня целых два дня полноценного отдыха дома, с женой и дочкой. Верно говорили некоторые, что лучше бы таких отпусков не было вовсе...
   Дочке было четыре годика. Жена изнервничалась. Жилось им.., ну, сами понимаете, как. Война. Тяжело. Командирский аттестат проблем не решает...
   И вот, вернувшись на позиции, я и поплыл. Что под этим следует понимать... Как бы; внятно...
   Начинается с мыслей о смерти. Вообще-то на войне умеешь эти мысли подавить, притерпеться, но иногда накатывает и уже не отпускает. И нет ни сна, ни покоя, начинаешь этой тоской, этой болью переполняться. О чем бы ни подумал, мысли быстро сворачивают на одно: вот убьют, к чертовой матери, и не увидишь ты больше своих, и останутся они без тебя одни-одинешеньки... Как ни борешься, а растравляешь себя, все это превращается в навязчивую идею, чуть ли не в манию.
   И вот это - самое скверное, по-моему, что может с военным человеком случиться на войне. Это и называлось - поплыл. Потому что депрессия углубляется, начинаешь осторожничать, думать не о том, как выполнить задачу, а о том, как бы уцелеть, не полезть лишний раз на рожон, увернуться от костлявой, проскользнуть как-нибудь эдак под ее косой, выжить...
   Это, в свою очередь, не может не влиять на поведение...
   А это скверно. Даже не тем, что окружающие видят, что с тобой творится. Становишься другим, не прежним. Если все это зайдет достаточно далеко, можешь однажды совершить в горячем желании уцелеть что-нибудь непоправимое: подвести других, сорвать задачу, струсить, смалодушничать, скурвиться, одним словом. Может кто-то погибнуть из-за тебя, из-за того, что ты одержим этой своей навязчивой идеей - а то и сам погибнешь очень скоро. Давно подмечено: когда человек падает духом, плывет, его по каким-то необъяснимым законам природы как раз и долбанет смерть раньше, чем остальных, выберет. Такой человек становится как бы отмеченным.
   Я эти вещи наблюдал не единожды - касательно других. И вот теперь самого приперло. Прекрасно ведь понимал, что со мной творится, но не представлял, как мне из этого пикового положения вырваться. Несло меня куда-то, как щепку течением, и я уже вплотную подходил к той черте, за которой кончается плохо...
   И вот тут Удальцов стал показывать мне особое внимание, определенно. Отношения у нас с ним были обычные, ровные - но с некоторых пор, ручаться можно, стал он вокруг меня виться. Как немецкая "рама" над позициями. Разговорчики вводил, пытался быть задушевным. А со мной было скверно...
   И вот однажды, в доме, где я квартировал, состоялся" такой примерно разговор. Мы немного выпили, так, не особенно. Разговор как-то незаметно повернул на оставшихся дома родных, на жизнь и смерть. Ну, не сам повернул это, обозревая прошедшие события, можно сказать с уверенностью: Удальцов его по этим рельсам направил.
   Сначала шел обычный треп о том, что смерть в нашем возрасте - вещь преждевременная, обидная и не правильная. Не только потому, что для тебя самого все кончится - вдова останется, дети... Тебе-то уже все равно, а им с этим жить и бедовать в невзгодах... От такой беседы меня еще больше подминала вовсе уж нечеловеческая тоска.
   Он не мог этого не видеть.
   И вот в один прекрасный момент Удальцов нагнулся ко мне, понизил голос, глаза совершенно трезвые и непонятные. И говорит серьезным тоном:
   - Слушай, комбат, а хочешь, я тебе помогу?
   - Это как? - переспросил я. - И в чем?
   Он продолжал:
   - Как - дело второстепенное. Вопрос - в чем... Хочешь жить?
   - Я, - отвечаю, - пока что и так живой...
   - Вот именно, - говорит Удальцов. - Пока что. А что будет завтра, неизвестно. Вот прямо сейчас какая-нибудь крылатая сволочь разгрузится бомбами над городишком - ночь на дворе, но погода вполне летная. И - привет родным... Упадет бомба прямо сюда - и конец тебе...
   Я усмехнулся:
   - А тебе? Ты что, по своему везению опять уцелеешь?
   Он ответил очень серьезно, глядя мне неотрывно прямо в глаза:
   - В том-то и фокус, что уцелею. Достанут меня из-под развалин живого и целехонького...
   Я был злой, взвинченный, понимал, что лечу куда-то в яму. И спросил весьма даже неприязненно:
   - Слушай, говорю, - Удальцов... Болтают всякое. Но я привык полагаться на собственную голову... Вот скажи ты мне: ты что, и в самом деле слово такое знаешь? Имеешь талисман? Или тебя бабка-знахарка от смерти заговорила?
   Он ухмыльнулся - улыбка была вроде бы беззаботная, веселая, но какая-то неприятная. И глаза при этом оставались совершенно не веселые, колючие. Смотрит мне в глаза и отвечает:
   - Предположим, конечно, не бабка... Но мысли у тебя, комбат, идут в правильном направлении.
   Ага, заговорили... Хочешь, он и тебя заговорит?
   - Кто?
   - А какая тебе разница? Кто надо.
   - Скажу тебе честно, - ответил я. - Мне на свете хреново жить и без таких дурацких шуток...
   - Что тебе хреново, я это уже понял, - сказал Удальцов. - Понял даже, что тебе совсем хреново, уж извини. Что с тобой происходит, ты сам прекрасно понимаешь, и знаешь, чем это, как правило, кончается. Братской могилкой. Верно ведь? Ну вот, головенку повесил с таким видом, что сразу ясно: все ты и сам понимаешь... Давай выручу, комбат. Очень я к тебе отчего-то расположен, нет сил смотреть, как тебя ведет прямым ходом к дурацкой гибели... Чего тянуть кота за хвост? Пойдем...
   - Куда?
   - К тому человечку, который только и способен помочь твоей беде...
   - Так он что же, здесь? - удивился я.
   - А где ему быть? - говорит Удальцов. - Вовсе даже неподалеку...
   - И что будет?
   Он ухмыляется:
   - А что может быть? Будет тебе в точности такое же везение, как мне. Выходить будешь невредимым из любых передряг, хоть сам противотанковой гранатой подрывайся. В этом конкретном случае или граната не взорвется, или отбросит тебя взрывной волной так хитро, что на тебе не останется ни царапинки... Посмотри на меня и припомнив все мое везение. Все мои случаи. Все до одного погибельные, неминучие... Тебе перечислять, или сам вспомнишь.
   - Сам, - сказал я.
   - Ну вот, положа руку на сердце - такая полоса везения есть что-то обыкновенное?
   Я подумал и ответил честно, что думал:
   - Что-то я не верю ни в бога, ни в черта, Удальцов. Но это твое везение и в самом деле какое-то ненормальное. Полное впечатление, что кто-то тебе ворожит...
   Он прямо-таки осклабился:
   - Умница ты у нас... Пойдем. Он и тебе точно также сворожит. И будешь ты у нас совершенно заговоренный, вроде меня. Я с тобой не шучу.
   Я тебе желаю только добра. Вижу, что с тобой происходит, ясно, что скоро ты гробанешься...
   Тут он начал поглядывать на часы, казалось, заторопился. Словно подходил некий условленный час... Я сидел смурной и, откровенно, плыл уже вовсе жалостно...
   - Ну, пошли, - говорит Удальцов. Встает, берется за шинель. - Точно тебе говорю, все будет в лучшем виде. Смерть тебя не коснется, что бы вокруг ни происходило. Можешь лезть прямо под косу. Хоть против пулемета вставай в пяти шагах.
   Все равно или пулеметчик смажет, или ленту перекосит, или кто-то успеет его, поганца, пристрелить... Домой вернешься целым и невредимым.
   Доченьку на руки возьмешь, приласкаешь, жена у тебя на шее повиснет, рыдая от счастья...
   То ли от его слов, имевших некое гипнотизирующее действие, то ли от собственной тоски, я себе представил все это, как наяву - вот я поднимаюсь по лестнице, вхожу в квартиру, ко мне бегут жена и дочка - а я живой, я вернулся, нет больше войны... И мне стало так тоскливо, так остро захотелось выжить, что все внутри обожгло, словно огнем... Было даже не человеческое, а звериное, яростное желание жить... И я спросил:
   - Ты не шутишь? В моем настроении не до шуток... Он уже надел шинель и сует мне мою:
   - Давай-давай, поторапливайся. Сейчас сам убедишься, что шутками тут и не пахнет...
   Я нашел шинель, нахлобучил шапку - и пошел за ним, как заведенный. Словно кто-то за меня переставлял мне ноги, отняв при этом и всякое желание сопротивляться, и собственную волю.
   На улице было пакостно: ветер пронизывал до костей, поземка мела вдоль улочек. Ни единой живой души, только кое-где теплятся коптилки в окнах. Городок был небольшой, старый, домишки главным образом частные, строенные еще при царе Горохе. Близилось к полуночи. Очень неуютно было на улице...
   Шли мы не особенно долго. Пришли к такому же частому домишку, как тот, где квартировал я.
   Удальцов уверенно сунул руку в дырку в калитке, сноровисто поднял щеколду, пошел в дом без стука, как свой человек.
   Я вошел за ним. В сенях запнулся обо что-то, чуть не упал. Потом прошел в горницу, там горела коптилка.
   Ничего там особенного не было - обычная убогая мебелишка, на которую во время оккупации и немцы, надо полагать, не позарились. Стол стоял старый, потемневший. А за столом, освещенный коптилкой, сидел майор.
   Этого майора я несколько раз видел в штабе полка. Не помню, какую он занимал должность - как они все там, сидел с бумагами. Самый обычный майор, даже не форсистый, как многие другие из штабных - в полевой гимнастерке, с орденской планочкой на груди и гвардейским значком (наша дивизия к тому времени стала гвардейской).
   Лицо у него было скучное, обыкновенное донельзя, ничем не примечательное. Бывают люди, которых с первых же минут знакомства так и тянет окрестить "бесцветными". Они иногда потом могут оказаться и умными, и хитрыми, но большей частью первое впечатление и есть самое верное. Вот таким он и выглядел - сереньким. Все черты лица какие-то мелконькие - рот маленький, как говорила моя бабка, в куриную гузочку, губы узкие, нос невыразительный, глаза неопределенного цвета. Желчное какое-то выражение на лице, словно он давненько мается язвой или, того похуже, геморроем. Совершенно не военное лицо.
   Война, конечно, не спрашивает и не отбирает по внешности, и форму вынуждены надевать самые разные люди, но это тот случай, когда его бухгалтерская физиономия ну никак не гармонировала с формой. Хотя никак нельзя сказать, будто она сидела на нем, как на корове седло. Наоборот, все пригнано, все по размеру, ладненько. Просто лицо никак с военной формой не сочетается, хоть тресни. Ему бы где-нибудь в ЖЭКе бумажки перебирать или насчетах щелкать...
   Совершенно невоенный, бесцветный такой человечек, унылый, как промокашка. Но он у меня до сих пор перед глазами, в память впечатался...
   Удальцов как-то сразу стушевался, отошел в уголочек, а там и вовсе вышел. Мне показалось, он этого типчика боялся. Даже ростом словно бы ниже стал, сутулился. Совершенно на себя не похож.
   Коптилка светилась тускло, в углу топилась "буржуйка" - уже почти прогорела. Майор встал мне навстречу, воскликнул этак воодушевлено:
   - Ну вот и прекрасно, что пришли, рад вас видеть...
   И мне он показался фальшивым насквозь.
   Оживился он, даже суетился чуточку, старался показать, что он мне действительно рад, всерьез - но никак у него не получалось лицом отразить чувства. Оно у него было словно бы ниточками на затылке зашито наглухо, так что не получалось нормальной человеческой мимики. Видел я похожее у обгоревшего танкиста, которого подштопали хорошие медики: кожа вроде бы нормальная, ни следа ожогов, но лицо совершенно неподвижное, как у статуи. Очень походил он на того танкиста.
   - Садитесь, - говорит. - Вы правильно сделали, что пришли. Человеку в первую очередь нужно жить, а все остальное приложится. Самое главное для человека - жизнь...
   Я сел, положил шапку на стол. В голове было совершеннейший сумбур, я уже немного опамятовался, и стало казаться, что это какой-то дурной розыгрыш. А он продолжает, обходительно, вкрадчиво:
   - Я вашей беде могу помочь достаточно легко. Вот только сначала нужно обговорить некоторые неизбежные детали. Понимаете, мы с вами взрослые люди, нужно же соображать, что бесплатно на этом свете ничего не дается...
   И тут меня, в моем раздрызганном состоянии чувств, как током ударило. В голову, когда услышал о какой-то плате, полезла совершеннейшая чушь: а вдруг это просто-напросто...
   Он смеется одними губами, так, будто читает мои мысли. Также безжизненно смеется, не отражая это мимикой:
   - Вот придумаете тоже! Ну при чем тут вражеские шпионы? Вы же взрослый человек, офицер, вторую войну топчете... Слышали вы когда-нибудь о шпионах, способных заговорить человека от насильственной смерти?
   Я, точно, подумал в смятении: не шпион ли, часом? Плату ему подавай... Интересно, чем же платить офицеру с передка? А он продолжает:
   - Клянусь вам чем угодно, со шпионами, как и с немцами, не имею ничего общего. Я свой. Для него свой, - кивнул он в ту сторону, куда на цыпочках ушел Удальцов. - А теперь и для вас тоже, если договоримся. Та плата, про которую я говорю, со шпионажем ничего общего не имеет.
   Снимите шинельку, вам, по-моему, жарко. Разговор у нас долгий...
   Меня, в самом деле, бросило в жар, хотя буржуйка почти прогорела, а на дворе стояла натуральная зима. Снял я шинель, повесить вроде бы некуда, положил ее на колени. Все равно было жарко, душно, как в бане, я даже верхние пуговицы гимнастерки расстегнул...
   И туг меня как кольнет что-то в ямку у ключицы... Острое что-то. Боль нешуточная...
   Полез я туда машинально рукой и вытащил крестик на цепочке. Нет, я тогда был неверующий да и теперь.., не сказать, чтобы сознательно примкнувший к этому идеологическому течению. Жена, понимаете... Нет, и она была не особенно верующей. Просто... Да, наверное, тот случай, когда хуже не будет, рассуждала она. И определенно надоумил кто-то. Тогда для религии были сделаны определенные послабления, открылись новые церкви... Вот она и ходила за меня свечку ставить, плохо представляя, как это вообще делается. Ну, надоумили ее какие-то старухи из тамошнего актива, крестик всучили...
   Она мне и надела. Я с ней спорить не стал - и не стал потом снимать. Так оно, знаете... Веришь не веришь, а - спокойнее. Я же рассказывал, как из консервных банок солдатики вырезали.
   А мой был - настоящий, не знаю уж, были у них свои мастерские, или им кто-то помогал, но крестик был настоящий, штампованный из металла, с цепочкой...
   Я его вытащил машинально, он и повис, на гимнастерке. Крестик меня и кольнул - встал горизонтально меж шеей и воротом, как распорка, оцарапал... Качество исполнения было плохое, вот уж точно - военного времени, на металле остались заусенцы...
   И тут моего майора ка-ак перекосит!
   Я и слова не подберу Понимаете, у него физиономия вдруг поехала, будто пластилин на огне. Стянулась на одну сторону, так что ухо оказалось чуть ли на месте носа, потом уши словно бы к подбородку съехали... Жутко было смотреть. И все это на моих глазах происходило с человеческим лицом.
   Мяло его, корежило... Будто голова стала резиновой, и ее изнутри распяливают пальцами и так, и эдак...
   У человека так не бывает. Невозможно.
   Я так и охнул:
   - Господи боже ты мой!
   Так и произнес. Почему? Спросите что-нибудь полегче. По-моему, иные вроде бы давным-давно сгинувшие из обращения словечки в нас, оказывается, засели глубже, чем можно было думать.
   Ну, там: "Бог ты мой!", "Боже упаси". Совсем не обязательно нужно быть верующим, я так думаю...
   Тут его стало бить и корежить всего. Вскочил из-за стола, дергается, как током его бьет, уже весь как резиновая кукла, изнутри управляемая пальцами совершенно хаотично... Жуть - не приведи господи... Тьфу ты! Ну вот, видите? "Не приведи господи". Совершенно машинально, для красоты стиля...
   В общем, зрелище было жуткое. Он корежился, дергался, временами превращался из человека непонятно во что - не дай бог во сне увидеть - потом опять как бы пытался собраться. Помню, как он визжал благим матом:
   - Ты кого мне привел?
   Вот именно, это был визг, да такой пронзительный, что уши не просто закладывало - сверлило.
   Огонек коптилки плясал, казалось, у него не одна тень, а с полдюжины, все стены были в дергавшихся тенях, и по углам словно бы глаза зажглись, парами, живые такие огоньки, осмысленные...
   И тут я вскочил, рванул оттуда, как-то сообразив подхватить шинель и шапку, не разбирая дороги, налетел в сенях на что-то твердое, оно развалилось, ногу ушиб, плечо, лоб, но боли не почувствовал, вывалился из дома, выскочил в ворота и припустил по улице что было мочи, и все время мне казалось, что в уши кто-то свистит и хохочет совершенно нелюдским образом. На улице стало чуточку легче, словно опамятовался. Но останавливаться и не подумал - лупил прямо к дому. И, знаете, все также посвистывал ветерок и мела поземка - но снег, вот честное слово, так и плясал вокруг меня, складывался в какие-то почти явственные фигуры, чуть ли не плотные, и они за руки хватали, а я сквозь них проламывался...
   Ввалился к себе. Ординарец мой - хороший был парень, татарин, рассудительный, хваткий - спал уже. Вскинулся спросонья:
   - Тревога?
   Я, надо полагать, влетел, как бомба...
   - Спи, говорю, ничего такого...
   Он голову уронил и снова похрапывает. Нашел я свой неприкосновенный запас, хватил добрый стакан, и стало чуточку полегче. Гимнастерка распахнута, крестик висит наружу, за окном словно бы кто-то шипит и посвистывает...
   Снял я автомат с крючка, положил его на колени и долго-долго сидел на табуреточке. В доме темно, хозяйка спит тихо, как мышка, Галим похрапывает, а за окном разгулялась непогода - так и лупит снежком по стеклу, и никак не могу отделаться от впечатления, что это не просто снег, а словно бы снежные лапы царапают - корявые, противные. И словно бы голоса, но ни словечка не разобрать, - а впрочем, в метель так бывает.
   Допил я остаточки и понемногу задремал прямо так, на табуретке, привалившись к стене, с автоматом на коленях.
   Утром меня Галим такого и нашел. Я ему соврал, будто ночью под окнами шлялись какие-то подозрительные типы, вот и решил на всякий пожарный покараулить. Он, по-моему, поверил - дело было в Западной Украине, а там по ночам могли шляться самые неприглядные субъекты.
   Утро, как известно, вечера мудренее. Все я прекрасно помнил, но не испытывал ни особенного страха, ни тревоги - хотя и твердо знал, что все эти поганые чудеса мне не привиделись, а были наяву в том домишке.
   Удальцова я потом, естественно, встретил очень быстро. Он на меня смотрел, как на чужого, незнакомого. Даже не подошел. А вот майор мне больше на глаза не попадался. Не станешь же специально болтаться по штабным помещениям, высматривать...
   Ну, предположим, увидел бы я его? И что прикажете делать? Особистам сдавать? На каких основаниях?
   Да, а между прочим, Удальцова убило где-то через недельку. Об этом было столько разговоров... Потому что, вспоминая его долгое фантастическое везение, смерть ему выпала даже нелепая какая-то - нарвались мы на немецкий авангард, они огрызнулись пару раз из самоходок, развернулись и ходу. Человек пять поранило, а вот Удальцову осколок голову разворотил начисто.
   Совершенно такая смерть не гармонировала с полосой его невероятного везения...
   А с меня все глупости как рукой сняло. Жил и воевал совершенно нормально - и в Маньчжурии тоже. Не то чтобы везло, как Удальцову, но дальше все было нормально...
   Мои соображения на этот счет? Ох, сложно...
   Я все это видел своими глазами, это было, но, вот такое глупое чувство, я и сам себе временами не верю, поскольку тот случай вступает в противоречие с материалистическим мировоззрением... Я же говорю, трудно объяснить. Все это было, но лучше бы его не было - потому что больше нечего подобного не случалось.
   Ну, если допустить вольный полет мысли...
   Сдается мне, вы и сами прекрасно понимаете, что этот майор так называемый был из тех, кого не следует поминать к ночи. И разговор насчет платы, если вспомнить классику, должен был закончиться известно каким предложением. Давным-давно известно, что хотят эти... Гоголя перечитайте. И я так думаю, Удальцова он со злости снял с везения, как часового снимают с поста. Это - если фантазировать.
   И вот что еще, коли уж мы углубились в безудержный полет фантазии. Если обсуждать отвлеченно, как над какой-нибудь научной проблемой, то, я бы сказал, типчик этот был не из главных.
   Уж безусловно не сам. Понижете мою мысль?
   Есть же такое выражение - "мелкий бес". Вот таким он и был мелконьким... Как две копейки. Какой-нибудь ихний ефрейторишка, ха...
   Но впечатлений, знаете ли, было... На всю оставшуюся жизнь.
   ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
   ЗАГАДОЧНЫЕ ЛЮДИ
   Тарелка с водой
   Я всю свою сознательную жизнь был предельно далек от сверхъестественного. В силу характера, натуры, да и благодаря профессии. Преподаватель математики - это кое к чему обязывает, вам не кажется? Мир строгой логики, четких понятий, не оставляющий места всякой там чертовщине. Интеллигент-материалист, одним словом.
   И только однажды на войне...
   Я москвич, коренной. И призывали меня в артиллерию тоже из Москвы, в июле сорок первого. И получилось так, что нас с женой разбросало. Тогда подобные истории были не то что не в диковинку, наоборот, самой обычной вещью.
   Наш дом разбомбило дня за три до того, как мне пришлось явиться на сборный пункт. Фугаска. Осталась груда развалин. Хорошо еще, так сложилось, что жена с дочкой были у знакомой, вот и выжили. В общем, эта же знакомая их приютила - и все вместе они позже и эвакуировались.
   Понимаете? Мы с ней попросту не знали, куда следует писать. Дом разрушен до основания, номера моей полевой почты она не знала. Я не знал, где она, она не знала, где я. Я пробовал писать в домоуправление (она, как потом выяснилось, тоже писала) - но ответов не было, ни разу. Ну, понять можно: в домоуправлении своих забот хватало...
   Вот так я и воевал до сорок четвертого, представления не имея, где жена с дочкой, что с ними, живы ли они вообще. Как воевал, рассказывать неинтересно. Как все. Отступали, потом наступали, два раза ранило, оба раза легко, наградили пару раз... Обычная история.
   Мучило, конечно, что с семьей у меня полная неизвестность. Но понемногу притерпелся, все это как-то сгладилось, ушло поглубже. Да и некогда было горевать, не до того. С другими бывало гораздо хуже - с теми, кто совершенно точно знал, что семья погибла. А у меня, по крайней мере, оставалась надежда...
   Ну вот... В сорок четвертом мы стояли в Белоруссии. Уже и не помню, как называлась та деревенька, что-то совершенно обыденное, какие-то "вичи": Козельковичи, Костюковичи, Кроликовичи... Что-то похожее. Нет, не Барановичи. Барановичи - это город, к тому же близко от границы. А мы стояли в восточной Белоруссии, где-то меж Могилевом и Бобруйском. Не в том дело...
   Главное, я однажды узнал, что наши солдатушки, бравы ребятушки, прямо-таки в массовом количестве шляются к какой-то бабке - и эта бабка им гадает, что ли. Судьбу предсказывает, объясняет насчет пропавших родственников, что-то еще...
   Я поначалу посмеялся и забыл. А потом оказалось, что к ней ходил Женя.., ну, фамилия вам ни к чему. Еще напишете полностью, а он жив-здоров, смотришь, не понравится... Мой офицер, толковейший парень (я тогда уже был начальником штаба артполка). Представляете? Интеллигент бог ведает в каком поколении, коренной петербуржец, математик, как и я, материалист до мозга костей, член партии, наконец... И шмыгает под покровом ночи к бабке-гадалке, словно в повести Гоголя...