Он плыл по спокойной темной воде, накрепко зажав в зубах пакет, дыша носом. Водичка была совсем не та, что в открытом море возле маленького живописного острова: лицом он то и дело врезался в скользкие, жирные пятна, оставлявшие на губах противный привкус мазута, воняло гнилью, еще каким-то дерьмом, повсюду плавали отбросы вроде кожуры от фруктов, тряпок и прочей дряни. Ну, что поделать – зато погони нет ни морем, ни по воздуху, а это искупает все неудобства…
«Заря» вздымалась над ним высоченной стеной. Достигнув якорной цепи, Мазур стал карабкаться по ней проворно и бесшумно, ни разу не поскользнувшись. Подтянулся на руках, перевалился через борт, выплевывая воняющую мазутом жижу, чувствуя себя грязным с головы до пят. Тут же к нему бросилась фигура в белом и, выставив перед собой продолговатый предмет, что-то грозно и непреклонно скомандовала по-испански, а потом продублировала по-английски: – Стоять, не дергаться! Руки вверх!
– Отставить, – послышался рядом знакомый, насмешливый голос, молвивший на языке родных березок: – Это не диверсант, это, как я понимаю, капитан Мазур наконец-то соизволил домой вернуться…
… В каюте было сухо, светло, тепло и уютно – дом родной, чего уж там. Плавучий кусочек советской суверенной территории, откуда Мазура не могла извлечь никакая сила, самая могучая и злокозненная. И он сидел, расслабляясь совершенно телом и душой, уже содравший с себя мощными струями душа всю грязь портовой акватории, со стаканом дегтярно-крепкого чая в руке, чувствуя восхитительнейшую опустошенность. «Это – привал, – лениво, вновь и вновь повторял он по себя, как заведенный. – Это – привал… »
Капитан первого ранга Самарин по кличке Лаврик, наоборот, трудился в поте лица – сидя напротив, он аккуратненько подпарывал бритвенным лезвием подкладку куртки, извлекал оттуда невесомо-плотные листочки микросхем, способных сэкономить Советскому Союзу массу времени, трудов и денег, складывал их стопочкой, но стопочки никак не получалось, получалась кучка.
– Все? – спросил он, поблескивая своим знаменитым пенсне.
– А тебе что, мало? – устало спросил Мазур. – Сколько было, все принес, не жадничай… Как там с остальными?
– Да все в порядке с остальными, – рассеяно отозвался Лаврик, тасуя листочки, как карты. – Трое уже на «Петропавловске», ты только что заявился, двое давным-давно перешли границу на северо-западе, прямым ходом идут на точку, они на контакте… Все путем, вам легче, вы свое отпахали. А мне, горемычному, предстоит работать, как трактору «Беларусь». Безопасность – она обязывает, старина, дорогой мой Кирилл Степаныч. Мне вот, как человеку наученному горьким опытом многолетнего отпора проискам и поползновениям, совершенно ясно, что где-то по пути вас, конечно же, поймало в цепкие щупальца ЦРУ. И вербануло в два счета, играя на ваших всегдашних слабостях, как-то: золото, вино и бабы. И предстоит вас теперь, дражайший, изобличать долго и упорно с присущим мне. старому волку контрразведки, блеском…
Его подчиненный – новый какой-то, молодой, незнакомый Мазуру – преданно и насторожено торчавший за правым плечом шефа (то есть там, где и полагается по уставу быть ангелу-хранителю), слушал это ошарашено, потом лицо его приняло ожесточенное, служебное выражение, и правая рука потихонечку поползла под белоснежный морской кителек…
– Отставить, – сказал Мазур равнодушно. —У вашего командира всегда было специфически извращенное чувство юмора…
– Отставить, – покосился и Лаврик на своего напрягшегося орла. – Это я так шутю на радостях… но ты, Кирилл, и в самом деле очень уж долго болтался по континенту. На полную катушку, поди, попользовался всеми здешними удовольствиями? Винишко, экзотика, девочки темпераментные…
Обижаться на него было бессмысленно – во-первых, Лаврика не переделаешь, и никуда от него не деться, а, во-вторых, чертов особист далеко не всегда торчал в безопасном тылу, случалось вдвоем хаживать по лезвию… И обязаны кое-чем друг другу, чего уж там.
– Ну, разумеется, – сказал Мазур. – Больше тебе скажу: я даже в борделе работал, недолго, правда…
– Не шлюхой, надеюсь?
– Обижаешь. Главным вышибалой.
– Ну, это ты потом напишешь, – сказал Лаврик бесстрастно. – Сам понимаешь, писать тебе оперу потолще «Войны и мира»…
– Понимаю, – сказал Мазур с грустной покорностью судьбе.
– Жмуров много?
– Ерунда, – сказал Мазур. – В пределах средней нормы.
– Стареем, – кивнул Лаврик. – В сентиментальность впадаем, жмуров кладем не штабелями, а через раз… – он повернулся к своему молодому кадру. – Обрати внимание, Вадик: за иллюминатором тишина и благолепие, город дрыхнет себе совершенно нетронутым. Душевный все-таки человек капитан Мазур – а ведь мог на прощанье городишко и с четырех концов запалить, с него станется… Ладно. Неси все это к Реброву, пусть радиограмму пошлет, а то меня дергают что ни час…
Молодой собрал микросхемы с величайшим тщанием и бережностью, словно тончайший старинный фарфор, вышел за дверь с видом просветленным и гордым от сознания своей причастности к таким вот играм.
– Новый? – кивнул ему вслед Мазур.
– Ага, – сказал Ларик. – Натаска на пленэре… Вроде бы будет толк. Что ты озираешься?
– Портрета не вижу, – сказал Мазур. – Ты ведь, насколько я понимаю, замполитом тут числишься? Сиречь первым помощником, ежели на гражданский манер? Что ж у тебя в каюте портрета генсека нету? Это, Самарин, как ни крути, политическая близорукость, должен тебе заявить со всей нелицеприятностью, как член КПСС члену… И вообще, у тебя водки нет?
– У меня-то? – хмыкнул Лаврик, проворно распахивая шкафчик. – Обижаешь. Ром местный пойдет?
– А чего ж…
– Ты мне политическую близорукость не шей, – сказал Лаврик, проворно расплескивая по стаканам и высыпая в качестве закуски с полдюжины конфеток. – Портрет отсутствует не по причине аполитичности, а ввиду полного отсутствия оного. Нету еще портретов, чтоб ты знал… Не успели нарисовать и распространить.
Мазур так и застыл со стаканом в руке:
– Я тебя правильно понял?
– Ага, – сказал Лаврик, щурясь через пенсне. – Должен вам с прискорбием сообщить, как член члену, что партия и народ осиротели. Помер товарищ Черненко, пока ты на берегу развлекался. Такие дела. Генеральным секретарем у нас пару дней как Михаил Сергеевич Горбачев, так что портретов получить не успели. Вообще, Кирилл, я давно уже подметил тенденцию: как только отправишься ты куда-нибудь на задание, тут и очередной генсек помрет… Право слово, тенденция. Если так и дальше пойдет, придется тебя невыездным сделать, так оно для генсеков спокойнее будет…
– Погоди, – сказал Мазур. – Горбачев? А это еще кто? Что-то я такого и не припомню…
– Да он недавно там, – сказал Ларик, – Ставропольский, пятьдесят четыре года…
Мазур так и вылупил на него глаза:
– Скоко?
– Повторяю по буквам. Пятьдесят четыре.
– Охренеть… – сказал Мазур. – Это ж пацан, по тамошним по меркам. Мир перевернулся, не иначе… Пятьдесят четыре? Лаврик, что у нас в отечестве деется?
– Все правильно деется, – ухмыльнулся Лаврик. Наклонился к нему и понизил голос. – По точным данным – человек Андропова… Понял?
Мазур сидел в совершеннейшем обалдении, зажав в руке нетронутый стакан, переваривая эти сногсшибательные новости.
– Слушай, Лаврик… – вымолвил он наконец. – Но это же… Это ж черт знает что… Пятьдесят четыре всего… Человек Андропова… Что, кончилось болото? Звиздец маразматикам?
– Тихо, тихо, – сказал Лаврик, машинально обернувшись на дверь. – Не ори, как больной слон… Не нашего ума дело, не по нашим погонам. Но если интересуешься моими личными впечатлениями, то могу тебе по секрету сказать, что лично я, знаешь ли, воспрянул. Пятьдесят четыре года, человек Андропова – это, знаешь ли, внушает нешуточный оптимизм. Юрий Владимирович не стал бы наверх толкать всякую шелупонь… Дернем за перемены к лучшему?
– Дернем, – сказал Мазур с непритворным воодушевлением. – За Михаила… как там его?
– Сергеевича.
– За Михаила Сергеевича! – сказал Мазур.
И молодецки осушил налитый до половины стакан, не поморщившись. Блаженное тепло разлилось по телу, и будущее казалось не то чтобы прекрасным, но, безусловно, радостным, а все недавнее прошлое, все пережитые на суше треволнения, все лица и улицы, все схватки и женские объятия уже таяли в памяти, как сон или туман – в том числе и женщина с картины Боттичелли, имевшая глупость всерьез влюбиться в приведение. Где-то на донышке души ощущалась печальная заноза, но это, он знал, ненадолго: такая уж судьба выпала, не имел он права ни на прошлое, ни на воспоминания…
… Он получил Красную Звезду – как и остальные пятеро живых вкупе с шестым, обозначенным «посмертно».
А вскоре в стране начались нешуточные перемены, и начались они с того, что карающий меч единственно верного учения, ненадолго оставив в покое чудище империализма, обрушился, молодецки рассекая воздух, на гидру пьянства и алкоголизма…
Красноярск, май 2003.
«Заря» вздымалась над ним высоченной стеной. Достигнув якорной цепи, Мазур стал карабкаться по ней проворно и бесшумно, ни разу не поскользнувшись. Подтянулся на руках, перевалился через борт, выплевывая воняющую мазутом жижу, чувствуя себя грязным с головы до пят. Тут же к нему бросилась фигура в белом и, выставив перед собой продолговатый предмет, что-то грозно и непреклонно скомандовала по-испански, а потом продублировала по-английски: – Стоять, не дергаться! Руки вверх!
– Отставить, – послышался рядом знакомый, насмешливый голос, молвивший на языке родных березок: – Это не диверсант, это, как я понимаю, капитан Мазур наконец-то соизволил домой вернуться…
… В каюте было сухо, светло, тепло и уютно – дом родной, чего уж там. Плавучий кусочек советской суверенной территории, откуда Мазура не могла извлечь никакая сила, самая могучая и злокозненная. И он сидел, расслабляясь совершенно телом и душой, уже содравший с себя мощными струями душа всю грязь портовой акватории, со стаканом дегтярно-крепкого чая в руке, чувствуя восхитительнейшую опустошенность. «Это – привал, – лениво, вновь и вновь повторял он по себя, как заведенный. – Это – привал… »
Капитан первого ранга Самарин по кличке Лаврик, наоборот, трудился в поте лица – сидя напротив, он аккуратненько подпарывал бритвенным лезвием подкладку куртки, извлекал оттуда невесомо-плотные листочки микросхем, способных сэкономить Советскому Союзу массу времени, трудов и денег, складывал их стопочкой, но стопочки никак не получалось, получалась кучка.
– Все? – спросил он, поблескивая своим знаменитым пенсне.
– А тебе что, мало? – устало спросил Мазур. – Сколько было, все принес, не жадничай… Как там с остальными?
– Да все в порядке с остальными, – рассеяно отозвался Лаврик, тасуя листочки, как карты. – Трое уже на «Петропавловске», ты только что заявился, двое давным-давно перешли границу на северо-западе, прямым ходом идут на точку, они на контакте… Все путем, вам легче, вы свое отпахали. А мне, горемычному, предстоит работать, как трактору «Беларусь». Безопасность – она обязывает, старина, дорогой мой Кирилл Степаныч. Мне вот, как человеку наученному горьким опытом многолетнего отпора проискам и поползновениям, совершенно ясно, что где-то по пути вас, конечно же, поймало в цепкие щупальца ЦРУ. И вербануло в два счета, играя на ваших всегдашних слабостях, как-то: золото, вино и бабы. И предстоит вас теперь, дражайший, изобличать долго и упорно с присущим мне. старому волку контрразведки, блеском…
Его подчиненный – новый какой-то, молодой, незнакомый Мазуру – преданно и насторожено торчавший за правым плечом шефа (то есть там, где и полагается по уставу быть ангелу-хранителю), слушал это ошарашено, потом лицо его приняло ожесточенное, служебное выражение, и правая рука потихонечку поползла под белоснежный морской кителек…
– Отставить, – сказал Мазур равнодушно. —У вашего командира всегда было специфически извращенное чувство юмора…
– Отставить, – покосился и Лаврик на своего напрягшегося орла. – Это я так шутю на радостях… но ты, Кирилл, и в самом деле очень уж долго болтался по континенту. На полную катушку, поди, попользовался всеми здешними удовольствиями? Винишко, экзотика, девочки темпераментные…
Обижаться на него было бессмысленно – во-первых, Лаврика не переделаешь, и никуда от него не деться, а, во-вторых, чертов особист далеко не всегда торчал в безопасном тылу, случалось вдвоем хаживать по лезвию… И обязаны кое-чем друг другу, чего уж там.
– Ну, разумеется, – сказал Мазур. – Больше тебе скажу: я даже в борделе работал, недолго, правда…
– Не шлюхой, надеюсь?
– Обижаешь. Главным вышибалой.
– Ну, это ты потом напишешь, – сказал Лаврик бесстрастно. – Сам понимаешь, писать тебе оперу потолще «Войны и мира»…
– Понимаю, – сказал Мазур с грустной покорностью судьбе.
– Жмуров много?
– Ерунда, – сказал Мазур. – В пределах средней нормы.
– Стареем, – кивнул Лаврик. – В сентиментальность впадаем, жмуров кладем не штабелями, а через раз… – он повернулся к своему молодому кадру. – Обрати внимание, Вадик: за иллюминатором тишина и благолепие, город дрыхнет себе совершенно нетронутым. Душевный все-таки человек капитан Мазур – а ведь мог на прощанье городишко и с четырех концов запалить, с него станется… Ладно. Неси все это к Реброву, пусть радиограмму пошлет, а то меня дергают что ни час…
Молодой собрал микросхемы с величайшим тщанием и бережностью, словно тончайший старинный фарфор, вышел за дверь с видом просветленным и гордым от сознания своей причастности к таким вот играм.
– Новый? – кивнул ему вслед Мазур.
– Ага, – сказал Ларик. – Натаска на пленэре… Вроде бы будет толк. Что ты озираешься?
– Портрета не вижу, – сказал Мазур. – Ты ведь, насколько я понимаю, замполитом тут числишься? Сиречь первым помощником, ежели на гражданский манер? Что ж у тебя в каюте портрета генсека нету? Это, Самарин, как ни крути, политическая близорукость, должен тебе заявить со всей нелицеприятностью, как член КПСС члену… И вообще, у тебя водки нет?
– У меня-то? – хмыкнул Лаврик, проворно распахивая шкафчик. – Обижаешь. Ром местный пойдет?
– А чего ж…
– Ты мне политическую близорукость не шей, – сказал Лаврик, проворно расплескивая по стаканам и высыпая в качестве закуски с полдюжины конфеток. – Портрет отсутствует не по причине аполитичности, а ввиду полного отсутствия оного. Нету еще портретов, чтоб ты знал… Не успели нарисовать и распространить.
Мазур так и застыл со стаканом в руке:
– Я тебя правильно понял?
– Ага, – сказал Лаврик, щурясь через пенсне. – Должен вам с прискорбием сообщить, как член члену, что партия и народ осиротели. Помер товарищ Черненко, пока ты на берегу развлекался. Такие дела. Генеральным секретарем у нас пару дней как Михаил Сергеевич Горбачев, так что портретов получить не успели. Вообще, Кирилл, я давно уже подметил тенденцию: как только отправишься ты куда-нибудь на задание, тут и очередной генсек помрет… Право слово, тенденция. Если так и дальше пойдет, придется тебя невыездным сделать, так оно для генсеков спокойнее будет…
– Погоди, – сказал Мазур. – Горбачев? А это еще кто? Что-то я такого и не припомню…
– Да он недавно там, – сказал Ларик, – Ставропольский, пятьдесят четыре года…
Мазур так и вылупил на него глаза:
– Скоко?
– Повторяю по буквам. Пятьдесят четыре.
– Охренеть… – сказал Мазур. – Это ж пацан, по тамошним по меркам. Мир перевернулся, не иначе… Пятьдесят четыре? Лаврик, что у нас в отечестве деется?
– Все правильно деется, – ухмыльнулся Лаврик. Наклонился к нему и понизил голос. – По точным данным – человек Андропова… Понял?
Мазур сидел в совершеннейшем обалдении, зажав в руке нетронутый стакан, переваривая эти сногсшибательные новости.
– Слушай, Лаврик… – вымолвил он наконец. – Но это же… Это ж черт знает что… Пятьдесят четыре всего… Человек Андропова… Что, кончилось болото? Звиздец маразматикам?
– Тихо, тихо, – сказал Лаврик, машинально обернувшись на дверь. – Не ори, как больной слон… Не нашего ума дело, не по нашим погонам. Но если интересуешься моими личными впечатлениями, то могу тебе по секрету сказать, что лично я, знаешь ли, воспрянул. Пятьдесят четыре года, человек Андропова – это, знаешь ли, внушает нешуточный оптимизм. Юрий Владимирович не стал бы наверх толкать всякую шелупонь… Дернем за перемены к лучшему?
– Дернем, – сказал Мазур с непритворным воодушевлением. – За Михаила… как там его?
– Сергеевича.
– За Михаила Сергеевича! – сказал Мазур.
И молодецки осушил налитый до половины стакан, не поморщившись. Блаженное тепло разлилось по телу, и будущее казалось не то чтобы прекрасным, но, безусловно, радостным, а все недавнее прошлое, все пережитые на суше треволнения, все лица и улицы, все схватки и женские объятия уже таяли в памяти, как сон или туман – в том числе и женщина с картины Боттичелли, имевшая глупость всерьез влюбиться в приведение. Где-то на донышке души ощущалась печальная заноза, но это, он знал, ненадолго: такая уж судьба выпала, не имел он права ни на прошлое, ни на воспоминания…
… Он получил Красную Звезду – как и остальные пятеро живых вкупе с шестым, обозначенным «посмертно».
А вскоре в стране начались нешуточные перемены, и начались они с того, что карающий меч единственно верного учения, ненадолго оставив в покое чудище империализма, обрушился, молодецки рассекая воздух, на гидру пьянства и алкоголизма…
Красноярск, май 2003.