Страница:
Это растение, названное доктором Кобером «уэлвичия» по имени первооткрывателя, живет свыше десяти лет. Способ размножения был неизвестен, поскольку внешние органы размножения отсутствуют…
Эта интересная лекция продолжалась еще некоторое время. И вот караван очутился в огромном лиственном лесу. Рассуждения доктора прервал резкий свист.
— Вот это да! — удивленно произнес он.
Свист повторился вновь и вновь… Вдруг со всех сторон на отряд обрушился град стрел с красным оперением, раздалось несколько ружейных выстрелов, и мимо путешественников просвистели куски железа, используемые неграми в качестве пуль.
Ибрагим не потерял самообладания. Его люди построились в каре[179] и наугад дали залп по невидимкам.
Поскольку торговля для негритянских царьков вещь священная, приносящая доход, то напали, очевидно, разбойники, позарившиеся на богатства каравана.
Множество рабов было убито, уцелевшие выли от отчаяния.
Видя столь значительный урон, Ибрагим больше не колебался. Он собрал человек тридцать и бросился в атаку в гущу леса.
Но успеха атака не принесла — слишком неожиданным и напористым было нападение.
Когда густой пороховой дым рассеялся, доктор и Андре увидели, что гамен, негритенок и слон исчезли.
— Нас преследует какой-то злой рок! — проговорил в отчаянии доктор.
— Мы почти у цели, — возбужденно воскликнул Андре, — и тут сваливается новая беда!
Двое французов бросались из стороны в сторону, пытаясь найти пропавших друзей, но увы!.. И вдруг невдалеке от дороги, по которой двигался караван, доктор обнаружил следы слона; животное, судя по пятнам алой крови, окрасившим примятую траву, было ранено. Все стало ясно, — больной Фрике не мог сам спуститься, а негритенок остался с ним.
По всей видимости, обезумевший от боли слон, способный перегнать лучшую лошадь, идущую галопом, уже унес своих всадников на не поддающееся исчислению расстояние.
Двое друзей, ошеломленные случившимся, вынуждены были прекратить бесплодные поиски. Факт оставался фактом: Фрике и Мажесте исчезли в дебрях экваториального безмолвия.
На следующий день работорговец вместе со своим отрядом прошел двадцать пять километров в сторону Атлантического океана. Они следовали в направлении реки Лоиса-Лоанго, в устье которой предполагалось встретиться с судном, готовым принять на борт живой товар.
— Теперь нам суждено расстаться, — небрежно бросил он Андре.
Тот попытался возразить.
— Я держу свое слово, — довольно жестко перебил его Ибрагим. — Табиб меня спас, и я делал для него, для тебя и для мальчика все, что в моих силах. Теперь мы расстанемся. Белым людям из Европы нельзя видеть, как грузят негров на судно, им нельзя знать место, где встречаются торговцы. Мои люди проводят вас до Шинсонксо в устье реки Каконго. Там вы встретитесь с европейцами, они, может, возьмут вас на пароход. Кстати, — проговорил араб со странной улыбкой, — пока «судно» нас ждет, тут неподалеку находится «Эклер». Крейсирует, чтобы помешать нам погрузить товар… но мы об этом знаем. Я все сказал! Прощайте!
— А если мы не торопимся встречаться с европейцами? Если мы предпочитаем остаться здесь и поискать наших спутников?
— Это невозможно! — Отчего же?
— Белые люди! Повинуйтесь! Я мог бы заковать вас в цепи и доставить на побережье, но не хочу этого делать. Благодарность — добродетель мусульман.
— Доктор, — перешел на французский Андре. — Отсюда нам предстоит отправиться в другом направлении, после того, как нас проводят до Шинсонксо, мы, несмотря ни на что, сможем вновь заняться розыском наших друзей.
— Договорились. Расстаемся! — сразу поняв, в чем дело, сказал Ламперьер. — Прощай, Ибрагим!
— Прощайте! Мы квиты!
Через десять часов доктор и Андре, усталые, едва переводящие дух, очутились в городе Шинсонксо, на попечении европейских негоциантов, которые были потрясены рассказами наших друзей об их опаснейшем путешествии по Экваториальной Африке.
Радушные хозяева устроили пышный прием в честь гостей. Славно отужинав, доктор и Андре поспешили как можно скорее лечь спать, ведь на следующее утро они намеревались отправиться на поиски гамена, но, увы, их планам не суждено было осуществиться…
В тот самый момент, когда Андре предоставилась возможность впервые за долгий срок отоспаться в постели, он, еще двенадцать часов назад впервые ощутивший легкий озноб, вдруг внезапно почувствовал сильное головокружение. Начались бред и судороги. Зубы выбивали дробь; липкий пот заливал лицо, побледневшее и обострившееся. Все мускулы подрагивали, глаза потухли, дыхание стало неровным, грудь едва вздымалась.
Доктор, имевший долгий опыт службы в морской пехоте, прекрасно знал, что за недуг сразил молодого человека! Сомневаться не приходилось: у Андре — приступ злокачественной лихорадки!..
Через четверть часа состояние больного стало отчаянным.
— Какая злая судьба постигла моих друзей! — грустно пробормотал врач в минуту слабости. — Один умирает на моих глазах, другой пропал. Ладно! Время не ждет, надо бороться за жизнь!
— Бедный Фрике! Когда-то я тебя увижу!.. — теряя сознание, простонал Андре.
Часть вторая
ГЛАВА 1
Эта интересная лекция продолжалась еще некоторое время. И вот караван очутился в огромном лиственном лесу. Рассуждения доктора прервал резкий свист.
— Вот это да! — удивленно произнес он.
Свист повторился вновь и вновь… Вдруг со всех сторон на отряд обрушился град стрел с красным оперением, раздалось несколько ружейных выстрелов, и мимо путешественников просвистели куски железа, используемые неграми в качестве пуль.
Ибрагим не потерял самообладания. Его люди построились в каре[179] и наугад дали залп по невидимкам.
Поскольку торговля для негритянских царьков вещь священная, приносящая доход, то напали, очевидно, разбойники, позарившиеся на богатства каравана.
Множество рабов было убито, уцелевшие выли от отчаяния.
Видя столь значительный урон, Ибрагим больше не колебался. Он собрал человек тридцать и бросился в атаку в гущу леса.
Но успеха атака не принесла — слишком неожиданным и напористым было нападение.
Когда густой пороховой дым рассеялся, доктор и Андре увидели, что гамен, негритенок и слон исчезли.
— Нас преследует какой-то злой рок! — проговорил в отчаянии доктор.
— Мы почти у цели, — возбужденно воскликнул Андре, — и тут сваливается новая беда!
Двое французов бросались из стороны в сторону, пытаясь найти пропавших друзей, но увы!.. И вдруг невдалеке от дороги, по которой двигался караван, доктор обнаружил следы слона; животное, судя по пятнам алой крови, окрасившим примятую траву, было ранено. Все стало ясно, — больной Фрике не мог сам спуститься, а негритенок остался с ним.
По всей видимости, обезумевший от боли слон, способный перегнать лучшую лошадь, идущую галопом, уже унес своих всадников на не поддающееся исчислению расстояние.
Двое друзей, ошеломленные случившимся, вынуждены были прекратить бесплодные поиски. Факт оставался фактом: Фрике и Мажесте исчезли в дебрях экваториального безмолвия.
На следующий день работорговец вместе со своим отрядом прошел двадцать пять километров в сторону Атлантического океана. Они следовали в направлении реки Лоиса-Лоанго, в устье которой предполагалось встретиться с судном, готовым принять на борт живой товар.
— Теперь нам суждено расстаться, — небрежно бросил он Андре.
Тот попытался возразить.
— Я держу свое слово, — довольно жестко перебил его Ибрагим. — Табиб меня спас, и я делал для него, для тебя и для мальчика все, что в моих силах. Теперь мы расстанемся. Белым людям из Европы нельзя видеть, как грузят негров на судно, им нельзя знать место, где встречаются торговцы. Мои люди проводят вас до Шинсонксо в устье реки Каконго. Там вы встретитесь с европейцами, они, может, возьмут вас на пароход. Кстати, — проговорил араб со странной улыбкой, — пока «судно» нас ждет, тут неподалеку находится «Эклер». Крейсирует, чтобы помешать нам погрузить товар… но мы об этом знаем. Я все сказал! Прощайте!
— А если мы не торопимся встречаться с европейцами? Если мы предпочитаем остаться здесь и поискать наших спутников?
— Это невозможно! — Отчего же?
— Белые люди! Повинуйтесь! Я мог бы заковать вас в цепи и доставить на побережье, но не хочу этого делать. Благодарность — добродетель мусульман.
— Доктор, — перешел на французский Андре. — Отсюда нам предстоит отправиться в другом направлении, после того, как нас проводят до Шинсонксо, мы, несмотря ни на что, сможем вновь заняться розыском наших друзей.
— Договорились. Расстаемся! — сразу поняв, в чем дело, сказал Ламперьер. — Прощай, Ибрагим!
— Прощайте! Мы квиты!
Через десять часов доктор и Андре, усталые, едва переводящие дух, очутились в городе Шинсонксо, на попечении европейских негоциантов, которые были потрясены рассказами наших друзей об их опаснейшем путешествии по Экваториальной Африке.
Радушные хозяева устроили пышный прием в честь гостей. Славно отужинав, доктор и Андре поспешили как можно скорее лечь спать, ведь на следующее утро они намеревались отправиться на поиски гамена, но, увы, их планам не суждено было осуществиться…
В тот самый момент, когда Андре предоставилась возможность впервые за долгий срок отоспаться в постели, он, еще двенадцать часов назад впервые ощутивший легкий озноб, вдруг внезапно почувствовал сильное головокружение. Начались бред и судороги. Зубы выбивали дробь; липкий пот заливал лицо, побледневшее и обострившееся. Все мускулы подрагивали, глаза потухли, дыхание стало неровным, грудь едва вздымалась.
Доктор, имевший долгий опыт службы в морской пехоте, прекрасно знал, что за недуг сразил молодого человека! Сомневаться не приходилось: у Андре — приступ злокачественной лихорадки!..
Через четверть часа состояние больного стало отчаянным.
— Какая злая судьба постигла моих друзей! — грустно пробормотал врач в минуту слабости. — Один умирает на моих глазах, другой пропал. Ладно! Время не ждет, надо бороться за жизнь!
— Бедный Фрике! Когда-то я тебя увижу!.. — теряя сознание, простонал Андре.
Часть вторая
МОРСКИЕ РАЗБОЙНИКИ
ГЛАВА 1
Дуэль на саблях. — Давид и Голиаф[180]. — «Джордж Вашингтон»[181]. — Уважение французскому флагу или смерть!.. — Бейте, а то кто-то покончит с собой. — Когда «половником» пользуются не только повара. — Хватит! — Двое отчаянных противников. — Командир, который не шутит. — Письмо разбойника и портрет ребенка. — Хозяин не кто иной, как раб. — Комендант восхищается порядочными людьми, но не следует их примеру. — Лучше контрапункта[182] только пункт. — Военное судно, трансатлантический пароход, «капер».
— Херрготт!!..
— Черт!..
— Тартойфель!..
— Паршивец!..
— Херрготт сакрамент!..
— Так ты еще не закончил?.. Ну, погоди… я тебе сейчас устрою «сакрамент»!..
Жуткий звон стали сопровождал этот обмен латинскими и тевтонскими[183] ругательствами.
Двое мужчин с обнаженными головами, с закатанными чуть не до плеч рукавами, с раскрытой грудью яростно сражались на качающейся палубе корабля. Оба, вооруженные абордажными саблями, матросы в просторечье называют их «половниками», наносили друг другу отчаянные удары.
Голос, изрыгавший немецкие ругательства и проклятия, где поминались Бог и дьявол, принадлежал колоссу ростом в пять футов семь дюймов. Сложенный наподобие гиппопотама, грудь колесом, с мощными грубыми руками, никогда не державшими пера, этот человек казался воплощением грубой физической силы.
Голова выглядела соответственно: косматая рыжая борода, маленькие сверкающие злобные глазки, фиолетовая шея тупого пьяницы, лицо бандита из Черного Леса.
Голос второго дуэлянта звучал ясно, звонко, насмешливо, с непередаваемым акцентом. Те, кому хорошо знаком диалект, на котором говорят между Берси и Отейем, между Монружем и Монмартром[184], воскликнули бы, услыша эту речь на тридцать пятом градусе южной широты и сорок пятом градусе западной долготы:
— Да это же парижанин!
Его «черт» и «паршивец» не звучали столь хрипло и угрожающе, как проклятия колосса, однако храбрец действовал решительно, и выпады его были не менее быстрыми, а удары — не менее мощными, чем у противника.
На вид совсем ребенок — не дашь и восемнадцати, — ростом всего пять футов, нос чуточку вздернут, ноздри широко раскрыты, чтобы во всю мощь вдыхать запахи моря. Насмешливый маленький рот готов расплыться в улыбке, взгляд острый, как шпага. Ноги плотные и крепкие, ловки, как у косули! Изящные руки обманчивы — на самом деле они крепче, чем кабель, сплетенный из стальных волокон. Несгибаемые мускулы перекатываются под кожей причудливыми волнами, точно грозятся выйти на свободу, казалось, мальчишеская рука не гармонирует с огромной вороненой чашкой эфеса[185] абордажной сабли, но играет клинком, массивным, точно нож гильотины[186], с такой легкостью, будто держит нож для разрезания бумаги!
Этот ребенок — опасный противник.
При виде поединка людей, столь непохожих друг на друга, вспоминается знаменитое библейское сражение, завершившееся победой Давида над Голиафом.
Большой яростно атаковал. Удары могли бы повалить быка. Маленький парировал с неизменным хладнокровием.
И когда один из сражающихся, гибкий, как кошка, избежал атаки, а другой, обозленный неудачей, на мгновение задержал руку, держащую эфес, лезвие клинка гамена тут же ее оцарапало, убедительнее слов явив собой приговор: «Хватит! Бой окончен!»
И злобный колосс, до того с презрением относившийся к противнику, казалось, понял знак, а юноша не скрывал радости, получив возможность продемонстрировать искусство фехтовальщика.
Человек тридцать матросов, внешне бесстрастно взиравших на ожесточенную дуэль, образовали вокруг сражающихся большой круг.
В первом ряду стоял молодой негр пятнадцати — шестнадцати лет, растерянно следивший за происходящим и ни на мгновение не сводящий глаз с гамена.
Настал момент перемирия. Немец яростно схватил бутылку джина за горлышко, опрокинул и осушил залпом.
Негритенок поднес маленькому французу кварту[187] рома.
— Нет, — сказал тот, — не надо алкоголя. Воды.
Он потянулся к железному стаканчику, поданному одним из матросов, выпив, воткнул острый кончик сабли в доску палубы и произнес насмешливым голосом:
— К вашим услугам!
Противник вновь встал в позицию. Скрестились клинки, и бой продолжился с новой силой.
Между членами экипажа заключались пари. Гигант вызывал уже меньше доверия. Малыш становился фаворитом[188]. Его ловкость, хладнокровие, стойкость и мастерство расположили даже тех, кто прежде относился к парижанину весьма скептично.
Сражение близилось к завершению. Через несколько минут кому-то из них суждено было умереть.
Корабль, на палубе которого разыгрались столь драматические события, — прекрасный трехмачтовик, с оснасткой шхуны[189], — на всех парусах шел к восточным берегам Южной Америки. В момент рассказа он находился примерно на тридцать пятом градусе южной широты и сорок пятом градусе западной долготы, примерно в десяти градусах от Буэнос-Айреса[190], столицы Аргентины[191].
Корпус из черного дерева с отверстиями орудийных люков разрезал волны с легкостью кровного скакуна, играючи преодолевающего ирландский банкет[192]. Вытянутый в длину, напоминающий формой вертел, корабль был воплощением мечты конструктора о судне для дальних странствий.
Этот мирный парусник имел машину мощностью в пятьсот лошадиных сил и двумя задними винтами и смело мог «дать фору» самому быстроходному крейсеру, а также «обставить» самые скоростные трансатлантические суда. По всему было видно, что это судно не всегда возило пряности, хлопок или шоколад.
Трехмачтовик фигурировал в числе «прерывателей блокады», которые во время войны[193] с отколовшимися от федерации штатами совершали ставшие легендарными подвиги во взаимодействии с блестящими операциями морской пехоты.
И по сей день на судне царил строжайший порядок, характерный для военных кораблей…
Двадцать пять или тридцать человек, столпившихся на палубе или вскарабкавшихся на реи[194], наблюдали за схваткой. Все они, за исключением сражающегося немца, были людьми веселыми и крепкими, с открытыми лицами. Да, вообще моряки не сгибаются под тяжестью службы.
О, если бы крейсеры цивилизованных стран не несли надежную стражу, если бы профессия работорговца не отошла в прошлое и если бы морские разбойники не рекрутировались исключительно из азиатов, действующих лишь в ограниченных районах морей, это судно вызывало бы подозрения.
Но нет! Великие океанские пути обещают полнейшую безопасность. Зачем же тогда столь неуместные параллели?
На гафеле[195] бизань-мачты[196] развевается звездный флаг Соединенных Штатов, а на корме сверкает название корабля: «Джордж Вашингтон».
Что ж, все так. «Джордж Вашингтон» действительно был «прорывателем блокады», и так же, как солдат по окончании кампании вешает саблю в изголовье кровати, он сдал свои орудия в арсенал. Его корабельная машина, без сомнения, нашла место на каком-нибудь из сахарных заводов, а пространство, занимаемое ею, с успехом, использовалось под ценный груз.
Однако двое, сражавшиеся на палубе… Дело совершенно необычное, чтобы не сказать невероятное.
Да, у американцев рождаются безумные идеи!
Мотив схватки не на жизнь, а на смерть придется пояснить, чтобы читателям не теряться в догадках.
За двенадцать часов до поединка «Джордж Вашингтон» шел под французским флагом. И назывался он «Рона». Синяя полоска с золотыми буквами была прикрыта белой полосой с черными буквами. И если теперь экипаж говорит по-английски, то раньше все объяснялись по-французски. Наконец, корпус корабля тогда был серым, а люки — черными.
Столь быстрая метаморфоза[197] таит в себе загадку. В чем она заключается?
В тот момент, когда на фале[198] медленно поднимался французский флаг, вахтенные матросы стали салютовать.
И лишь матрос-немец отчетливо и ясно произнес гадость. Оказавшийся тут же юный француз отвесил ему звучную пощечину. Другой попытался схватить гамена за шиворот, но юноша провел борцовский прием и уложил противника на лопатки.
Вдруг появился старший помощник капитана, крепко схватил обоих и приказал немедленно взять их под арест и заковать в кандалы.
И когда боцман[199] во исполнение приказа распорядился обоих арестованных спустить в трюм, где перевозились львы, появился капитан корабля.
Молодой матрос кинулся к нему и воскликнул:
— Капитан! Справедливости! Справедливости во имя чести!
— Что такое? — осведомился тот. В двух словах объяснили ситуацию.
— Пошли! — сказал он противникам, последовавшим за ним в каюту.
— Говорите, — произнес он по-французски. — Только короче.
Без малейшего подобострастия Фрике снял шерстяной берет. Немец же тупо озирался, точно зверь, пойманный в ловушку.
Капитан сел и стал слушать, поигрывая крупнокалиберным револьвером.
— Капитан, в том, что случилось, я себя виновным не считаю… Вы хозяин над нами и вольны плавать под любым избранным вами флагом. Вы оказали мне любезность, приняв по рекомендации Ибрагима на борт, я же служу не хуже всех прочих.
— Продолжайте.
— Хочу сказать, я соблюдаю дисциплину, беспрекословно исполняю любой приказ и никогда не ищу ссоры.
— К делу.
— Капитан, если бы на юте[200] взвилось германское знамя и я увидел зловещий профиль двуглавого орла, все равно отдал бы ему честь. Таковы правила, таков порядок. Как бы я ни относился к этому символу зла, я бы ничего не позволил. Но вполне понятно, когда вижу, как развевается французское знамя, мое сердце бьется сильнее и туманится взор. Синее, белое и красное для моих глаз все равно, что фанфары для слуха. Я люблю наше дорогое знамя и не потерплю, когда его оскорбляют… Я убью любого подлеца, как бешеную собаку, если он оскорбит наш флаг.
— В конце концов, чего же вы хотите?
— Вот это животное, присутствующее здесь, оскорбило мой флаг. Капитан, прошу вашего разрешения на поединок.
Немец не произнес ни слова, лишь дико вращал глазами, слыша эти полные достоинства слова. Матрос преобразился, лицо побелело, глаза засверкали.
— Вы сошли с ума, мой мальчик, — с интересом проговорил офицер, быть может, помимо своей воли.
— Да, капитан, я сошел с ума от стыда и отчаяния. Я обесчещен как в собственных глазах, так и в глазах экипажа. Прошу вас, скажите же слово, если вы человек, а не деревяшка…
— Что вы сказали? — капитан, направив револьвер на замершего гамена.
— Простите мою горячность, капитан. Но что остается делать? Голова кругом идет. Однако я говорю то, что говорили бы вы, окажись на моем месте. И наконец, признаюсь, что никогда не осмелюсь посмотреть в глаза доктору Ламперьеру и месье Андре Бреванну, если…
— Андре Бреванну? Вы сказали, Андре Бреванну? — спросил капитан, который, несмотря на видимое хладнокровие, не мог скрыть живое и глубокое чувство.
— Это мой друг. Он зовет меня братом… Нас вместе чуть не съели…— завершил объяснение развеселившийся юноша.
— Кто подтвердит ваши слова?
— Мое слово чести!..
— Прекрасно. Будете драться завтра.
— Капитан, вы знаете месье Андре?.. Ладно, в случае чего передайте ему от меня привет.
Капитан, быть может, не вступавший в разговоры с арестованными ни разу в жизни, нетерпеливым жестом прервал поток слов.
— Схватка состоится на саблях.
— Спасибо. Вы справедливы… однако… ладно, хватит. Я вас понял.
— Ночь проведете под арестом за нарушение дисциплины.
— Завтра же, после третьей вахты… и, посмотрим, кто кого!
— А, яволь, каптэн! — бешено выпалил немец, до того не проронив ни словечка.
— Посмотрим!
— Боцман, уведите арестованных!
— Ты вообразил, — обратился молодой матрос к колоссу, — что разрежешь меня, словно репку. Сомневаюсь. Завтра увидим, как ты умеешь пользоваться «половником». Ты еще не побывал у месье Паса, а я-то уже знаю, как тебя располовинить!
Голос боцмана положил конец хвастовству в гасконском[201] стиле, где, казалось, звучал рокот Гаронны[202].
Вот отчего на следующее утро со звоном скрестились клинки на палубе «Роны», за одну ночь превратившейся в «Джорджа Вашингтона».
Тевтон благодаря сказочной мощи являлся опасным противником. Похоже, он в совершенстве владел искусством сабельного боя, которое давным-давно изучил в прокуренных пивных Гейдельберга[203], ибо до того, как стал матросом, носил маленькую университетскую шапочку.
Юный парижанин отнесся к ситуации трезво. Защита его была не очень хороша, да и удары не всегда точны, однако какая ловкость, какой глазомер, какое хладнокровие!
И вот, когда все полагали, что юноша упадет, обливаясь кровью, с расколотым черепом после страшного удара в голову, он сумел уклониться от сабли противника и быстро отпрыгнуть на расстояние двух метров.
Затем бросился вперед, буквально под ноги колосса, пытаясь нанести удар в живот. Это заставило немца отступить.
Делая прыжки вопреки всем правилам, нанося как колющие, так и режущие удары, прикрываясь фантастическими выпадами, гамен заставлял соперника отступать. И наконец довел противника до изнеможения, как слепень — разъяренного быка.
Из мелких порезов закапала кровь, но это не остановило схватки.
— Дьявол! — прорычал немец, видя, как его закатанный рукав, перехваченный манжетом, стал окрашиваться красными точками.
— Сейчас еще получишь… дорогой, ты у меня еще хлебнешь горя! Ну-ка!.. Побереги животик… так, говоришь, удар называется «бандероль»… вот и пошлю твои кишочки в поднебесье… Прекрасно парируешь… Умеешь… Я тоже. А!.. Минуточку!.. Маленьких обижать нельзя! Вот-вот! Туше!.. Ничего, оцарапался немного… Прекрасно! Вот… Говори не говори, а ты готов… башка тевтонская. Больше не будешь оскорблять французский флаг… Такая возможность уже не представится… Да ты пыхтишь, как тюлень… Трус, и больше никто! Я тебя убью! Знай мое имя — Фрике, настоящий парижанин!
Немец, похоже, был на пределе; лицо заливал обильный пот, мешаясь с кровью, сочившейся из ран; удары потеряли четкость и точность. Этот мастодонт[204], похоже, испытывал невероятную боль, из-за которой не мог владеть своим огромным телом. И если бы не очередная доза алкоголя, он давно бы уже проиграл поединок.
Зато наш храбрый Фрике был полон сил, как в самом начале схватки. Ясные глаза блестели, нос вздернут, губы приподняты, и выглядел гамен как рассерженная кошка.
Весь экипаж затаил дыхание. Воцарилось молчание.
Негритенок побледнел: лицо и губы стали серыми. Он сжал руки и, казалось, окаменел.
Немец же после серии финтов[205] и мулине[206], где он продемонстрировал высокое мастерство, нанес Фрике ужасающий удар головой. Тот распластался на палубе.
И вот, когда клинок немца со зловещим свистом пошел вниз, сверкнув, подобно молнии, тело гамена, казалось, вросло в палубу, и лишь рука поднялась вверх, направляя острие сабли в живот колосса.
Два крика слились воедино. Один — злобный, сдавленный рев; другой — звонкий, проникновенный, щемящий.
По палубному настилу покатились два тела, обагренные кровью.
Тотчас же загремело мощное «ура!» экипажа.
Пока происходили все эти драматические события, капитан «Джорджа Вашингтона» сидел, запершись в каюте.
Ему шел тридцать пятый год. Был он высокого роста, с правильными, решительными чертами лица. Борода, цвета эбенового дерева[207], обрамляла бледное лицо, на нем даже сияющее над морем солнце не оставило загара.
Очертания сжатых губ, приподнимавшихся над округлым подбородком римских императоров, выдавали неукротимую волю. Голубые глаза несколько смягчали решительное выражение лица, по временам граничившее с жестокостью.
Человек этот состоял из сплошных контрастов. Каково же его происхождение? Он великолепно говорил по-французски, и лишь тренированное ухо могло уловить акцент, характерный для креолов[208] штата Луизиана в Америке.
Столь же прекрасно офицер владел и английским. Позднее увидим, что этим его знание языков не ограничивалось: он был непревзойденным полиглотом.
Капитан сидел за столом с бумагами, погруженный в невеселые раздумья. Вся его сущность заключалась в постоянном конфликте с самим собой. Рот скривила горькая усмешка, а взгляд остановился на большом конверте с сургучной печатью, напоминавшей кровавое пятно.
— Удар надо будет нанести уже сегодня… Отчего же призраки прошлого постоянно передо мной? — с собой говорил капитан как человек, постоянно обреченный на одиночество. — Неужели одно преступление обязательно должно следовать за другим… точно к цепи, сковавшей мою жизнь, прибавляются все новые и новые звенья? Увы! Поздно… Похоже, все сговорились попрекать меня моим бесчестьем!.. Все! Даже этот ребенок, которого, быть может, сейчас убивают. Какой урок!.. У него есть знамя! Он любит свое отечество, и такое понятие, как честь, заставляет сильнее биться его сердце! Да, было время, и я был таким; у меня была вера, как у этого юноши, как у того Андре, благородного и симпатичного человека, чей образ жизни столь непохож на мой. Неужели «люди чести» вступили в союз друг с другом, чтобы жестоко презирать мое падение? Что ж, пора положить конец! Пуля в лоб, потеря сознания, треснувший череп… вот и все… Я обязан… перейти в небытие… Смелее! Ну! Черт возьми! Мне ли бояться смерти?!
— Херрготт!!..
— Черт!..
— Тартойфель!..
— Паршивец!..
— Херрготт сакрамент!..
— Так ты еще не закончил?.. Ну, погоди… я тебе сейчас устрою «сакрамент»!..
Жуткий звон стали сопровождал этот обмен латинскими и тевтонскими[183] ругательствами.
Двое мужчин с обнаженными головами, с закатанными чуть не до плеч рукавами, с раскрытой грудью яростно сражались на качающейся палубе корабля. Оба, вооруженные абордажными саблями, матросы в просторечье называют их «половниками», наносили друг другу отчаянные удары.
Голос, изрыгавший немецкие ругательства и проклятия, где поминались Бог и дьявол, принадлежал колоссу ростом в пять футов семь дюймов. Сложенный наподобие гиппопотама, грудь колесом, с мощными грубыми руками, никогда не державшими пера, этот человек казался воплощением грубой физической силы.
Голова выглядела соответственно: косматая рыжая борода, маленькие сверкающие злобные глазки, фиолетовая шея тупого пьяницы, лицо бандита из Черного Леса.
Голос второго дуэлянта звучал ясно, звонко, насмешливо, с непередаваемым акцентом. Те, кому хорошо знаком диалект, на котором говорят между Берси и Отейем, между Монружем и Монмартром[184], воскликнули бы, услыша эту речь на тридцать пятом градусе южной широты и сорок пятом градусе западной долготы:
— Да это же парижанин!
Его «черт» и «паршивец» не звучали столь хрипло и угрожающе, как проклятия колосса, однако храбрец действовал решительно, и выпады его были не менее быстрыми, а удары — не менее мощными, чем у противника.
На вид совсем ребенок — не дашь и восемнадцати, — ростом всего пять футов, нос чуточку вздернут, ноздри широко раскрыты, чтобы во всю мощь вдыхать запахи моря. Насмешливый маленький рот готов расплыться в улыбке, взгляд острый, как шпага. Ноги плотные и крепкие, ловки, как у косули! Изящные руки обманчивы — на самом деле они крепче, чем кабель, сплетенный из стальных волокон. Несгибаемые мускулы перекатываются под кожей причудливыми волнами, точно грозятся выйти на свободу, казалось, мальчишеская рука не гармонирует с огромной вороненой чашкой эфеса[185] абордажной сабли, но играет клинком, массивным, точно нож гильотины[186], с такой легкостью, будто держит нож для разрезания бумаги!
Этот ребенок — опасный противник.
При виде поединка людей, столь непохожих друг на друга, вспоминается знаменитое библейское сражение, завершившееся победой Давида над Голиафом.
Большой яростно атаковал. Удары могли бы повалить быка. Маленький парировал с неизменным хладнокровием.
И когда один из сражающихся, гибкий, как кошка, избежал атаки, а другой, обозленный неудачей, на мгновение задержал руку, держащую эфес, лезвие клинка гамена тут же ее оцарапало, убедительнее слов явив собой приговор: «Хватит! Бой окончен!»
И злобный колосс, до того с презрением относившийся к противнику, казалось, понял знак, а юноша не скрывал радости, получив возможность продемонстрировать искусство фехтовальщика.
Человек тридцать матросов, внешне бесстрастно взиравших на ожесточенную дуэль, образовали вокруг сражающихся большой круг.
В первом ряду стоял молодой негр пятнадцати — шестнадцати лет, растерянно следивший за происходящим и ни на мгновение не сводящий глаз с гамена.
Настал момент перемирия. Немец яростно схватил бутылку джина за горлышко, опрокинул и осушил залпом.
Негритенок поднес маленькому французу кварту[187] рома.
— Нет, — сказал тот, — не надо алкоголя. Воды.
Он потянулся к железному стаканчику, поданному одним из матросов, выпив, воткнул острый кончик сабли в доску палубы и произнес насмешливым голосом:
— К вашим услугам!
Противник вновь встал в позицию. Скрестились клинки, и бой продолжился с новой силой.
Между членами экипажа заключались пари. Гигант вызывал уже меньше доверия. Малыш становился фаворитом[188]. Его ловкость, хладнокровие, стойкость и мастерство расположили даже тех, кто прежде относился к парижанину весьма скептично.
Сражение близилось к завершению. Через несколько минут кому-то из них суждено было умереть.
Корабль, на палубе которого разыгрались столь драматические события, — прекрасный трехмачтовик, с оснасткой шхуны[189], — на всех парусах шел к восточным берегам Южной Америки. В момент рассказа он находился примерно на тридцать пятом градусе южной широты и сорок пятом градусе западной долготы, примерно в десяти градусах от Буэнос-Айреса[190], столицы Аргентины[191].
Корпус из черного дерева с отверстиями орудийных люков разрезал волны с легкостью кровного скакуна, играючи преодолевающего ирландский банкет[192]. Вытянутый в длину, напоминающий формой вертел, корабль был воплощением мечты конструктора о судне для дальних странствий.
Этот мирный парусник имел машину мощностью в пятьсот лошадиных сил и двумя задними винтами и смело мог «дать фору» самому быстроходному крейсеру, а также «обставить» самые скоростные трансатлантические суда. По всему было видно, что это судно не всегда возило пряности, хлопок или шоколад.
Трехмачтовик фигурировал в числе «прерывателей блокады», которые во время войны[193] с отколовшимися от федерации штатами совершали ставшие легендарными подвиги во взаимодействии с блестящими операциями морской пехоты.
И по сей день на судне царил строжайший порядок, характерный для военных кораблей…
Двадцать пять или тридцать человек, столпившихся на палубе или вскарабкавшихся на реи[194], наблюдали за схваткой. Все они, за исключением сражающегося немца, были людьми веселыми и крепкими, с открытыми лицами. Да, вообще моряки не сгибаются под тяжестью службы.
О, если бы крейсеры цивилизованных стран не несли надежную стражу, если бы профессия работорговца не отошла в прошлое и если бы морские разбойники не рекрутировались исключительно из азиатов, действующих лишь в ограниченных районах морей, это судно вызывало бы подозрения.
Но нет! Великие океанские пути обещают полнейшую безопасность. Зачем же тогда столь неуместные параллели?
На гафеле[195] бизань-мачты[196] развевается звездный флаг Соединенных Штатов, а на корме сверкает название корабля: «Джордж Вашингтон».
Что ж, все так. «Джордж Вашингтон» действительно был «прорывателем блокады», и так же, как солдат по окончании кампании вешает саблю в изголовье кровати, он сдал свои орудия в арсенал. Его корабельная машина, без сомнения, нашла место на каком-нибудь из сахарных заводов, а пространство, занимаемое ею, с успехом, использовалось под ценный груз.
Однако двое, сражавшиеся на палубе… Дело совершенно необычное, чтобы не сказать невероятное.
Да, у американцев рождаются безумные идеи!
Мотив схватки не на жизнь, а на смерть придется пояснить, чтобы читателям не теряться в догадках.
За двенадцать часов до поединка «Джордж Вашингтон» шел под французским флагом. И назывался он «Рона». Синяя полоска с золотыми буквами была прикрыта белой полосой с черными буквами. И если теперь экипаж говорит по-английски, то раньше все объяснялись по-французски. Наконец, корпус корабля тогда был серым, а люки — черными.
Столь быстрая метаморфоза[197] таит в себе загадку. В чем она заключается?
В тот момент, когда на фале[198] медленно поднимался французский флаг, вахтенные матросы стали салютовать.
И лишь матрос-немец отчетливо и ясно произнес гадость. Оказавшийся тут же юный француз отвесил ему звучную пощечину. Другой попытался схватить гамена за шиворот, но юноша провел борцовский прием и уложил противника на лопатки.
Вдруг появился старший помощник капитана, крепко схватил обоих и приказал немедленно взять их под арест и заковать в кандалы.
И когда боцман[199] во исполнение приказа распорядился обоих арестованных спустить в трюм, где перевозились львы, появился капитан корабля.
Молодой матрос кинулся к нему и воскликнул:
— Капитан! Справедливости! Справедливости во имя чести!
— Что такое? — осведомился тот. В двух словах объяснили ситуацию.
— Пошли! — сказал он противникам, последовавшим за ним в каюту.
— Говорите, — произнес он по-французски. — Только короче.
Без малейшего подобострастия Фрике снял шерстяной берет. Немец же тупо озирался, точно зверь, пойманный в ловушку.
Капитан сел и стал слушать, поигрывая крупнокалиберным револьвером.
— Капитан, в том, что случилось, я себя виновным не считаю… Вы хозяин над нами и вольны плавать под любым избранным вами флагом. Вы оказали мне любезность, приняв по рекомендации Ибрагима на борт, я же служу не хуже всех прочих.
— Продолжайте.
— Хочу сказать, я соблюдаю дисциплину, беспрекословно исполняю любой приказ и никогда не ищу ссоры.
— К делу.
— Капитан, если бы на юте[200] взвилось германское знамя и я увидел зловещий профиль двуглавого орла, все равно отдал бы ему честь. Таковы правила, таков порядок. Как бы я ни относился к этому символу зла, я бы ничего не позволил. Но вполне понятно, когда вижу, как развевается французское знамя, мое сердце бьется сильнее и туманится взор. Синее, белое и красное для моих глаз все равно, что фанфары для слуха. Я люблю наше дорогое знамя и не потерплю, когда его оскорбляют… Я убью любого подлеца, как бешеную собаку, если он оскорбит наш флаг.
— В конце концов, чего же вы хотите?
— Вот это животное, присутствующее здесь, оскорбило мой флаг. Капитан, прошу вашего разрешения на поединок.
Немец не произнес ни слова, лишь дико вращал глазами, слыша эти полные достоинства слова. Матрос преобразился, лицо побелело, глаза засверкали.
— Вы сошли с ума, мой мальчик, — с интересом проговорил офицер, быть может, помимо своей воли.
— Да, капитан, я сошел с ума от стыда и отчаяния. Я обесчещен как в собственных глазах, так и в глазах экипажа. Прошу вас, скажите же слово, если вы человек, а не деревяшка…
— Что вы сказали? — капитан, направив револьвер на замершего гамена.
— Простите мою горячность, капитан. Но что остается делать? Голова кругом идет. Однако я говорю то, что говорили бы вы, окажись на моем месте. И наконец, признаюсь, что никогда не осмелюсь посмотреть в глаза доктору Ламперьеру и месье Андре Бреванну, если…
— Андре Бреванну? Вы сказали, Андре Бреванну? — спросил капитан, который, несмотря на видимое хладнокровие, не мог скрыть живое и глубокое чувство.
— Это мой друг. Он зовет меня братом… Нас вместе чуть не съели…— завершил объяснение развеселившийся юноша.
— Кто подтвердит ваши слова?
— Мое слово чести!..
— Прекрасно. Будете драться завтра.
— Капитан, вы знаете месье Андре?.. Ладно, в случае чего передайте ему от меня привет.
Капитан, быть может, не вступавший в разговоры с арестованными ни разу в жизни, нетерпеливым жестом прервал поток слов.
— Схватка состоится на саблях.
— Спасибо. Вы справедливы… однако… ладно, хватит. Я вас понял.
— Ночь проведете под арестом за нарушение дисциплины.
— Завтра же, после третьей вахты… и, посмотрим, кто кого!
— А, яволь, каптэн! — бешено выпалил немец, до того не проронив ни словечка.
— Посмотрим!
— Боцман, уведите арестованных!
— Ты вообразил, — обратился молодой матрос к колоссу, — что разрежешь меня, словно репку. Сомневаюсь. Завтра увидим, как ты умеешь пользоваться «половником». Ты еще не побывал у месье Паса, а я-то уже знаю, как тебя располовинить!
Голос боцмана положил конец хвастовству в гасконском[201] стиле, где, казалось, звучал рокот Гаронны[202].
Вот отчего на следующее утро со звоном скрестились клинки на палубе «Роны», за одну ночь превратившейся в «Джорджа Вашингтона».
Тевтон благодаря сказочной мощи являлся опасным противником. Похоже, он в совершенстве владел искусством сабельного боя, которое давным-давно изучил в прокуренных пивных Гейдельберга[203], ибо до того, как стал матросом, носил маленькую университетскую шапочку.
Юный парижанин отнесся к ситуации трезво. Защита его была не очень хороша, да и удары не всегда точны, однако какая ловкость, какой глазомер, какое хладнокровие!
И вот, когда все полагали, что юноша упадет, обливаясь кровью, с расколотым черепом после страшного удара в голову, он сумел уклониться от сабли противника и быстро отпрыгнуть на расстояние двух метров.
Затем бросился вперед, буквально под ноги колосса, пытаясь нанести удар в живот. Это заставило немца отступить.
Делая прыжки вопреки всем правилам, нанося как колющие, так и режущие удары, прикрываясь фантастическими выпадами, гамен заставлял соперника отступать. И наконец довел противника до изнеможения, как слепень — разъяренного быка.
Из мелких порезов закапала кровь, но это не остановило схватки.
— Дьявол! — прорычал немец, видя, как его закатанный рукав, перехваченный манжетом, стал окрашиваться красными точками.
— Сейчас еще получишь… дорогой, ты у меня еще хлебнешь горя! Ну-ка!.. Побереги животик… так, говоришь, удар называется «бандероль»… вот и пошлю твои кишочки в поднебесье… Прекрасно парируешь… Умеешь… Я тоже. А!.. Минуточку!.. Маленьких обижать нельзя! Вот-вот! Туше!.. Ничего, оцарапался немного… Прекрасно! Вот… Говори не говори, а ты готов… башка тевтонская. Больше не будешь оскорблять французский флаг… Такая возможность уже не представится… Да ты пыхтишь, как тюлень… Трус, и больше никто! Я тебя убью! Знай мое имя — Фрике, настоящий парижанин!
Немец, похоже, был на пределе; лицо заливал обильный пот, мешаясь с кровью, сочившейся из ран; удары потеряли четкость и точность. Этот мастодонт[204], похоже, испытывал невероятную боль, из-за которой не мог владеть своим огромным телом. И если бы не очередная доза алкоголя, он давно бы уже проиграл поединок.
Зато наш храбрый Фрике был полон сил, как в самом начале схватки. Ясные глаза блестели, нос вздернут, губы приподняты, и выглядел гамен как рассерженная кошка.
Весь экипаж затаил дыхание. Воцарилось молчание.
Негритенок побледнел: лицо и губы стали серыми. Он сжал руки и, казалось, окаменел.
Немец же после серии финтов[205] и мулине[206], где он продемонстрировал высокое мастерство, нанес Фрике ужасающий удар головой. Тот распластался на палубе.
И вот, когда клинок немца со зловещим свистом пошел вниз, сверкнув, подобно молнии, тело гамена, казалось, вросло в палубу, и лишь рука поднялась вверх, направляя острие сабли в живот колосса.
Два крика слились воедино. Один — злобный, сдавленный рев; другой — звонкий, проникновенный, щемящий.
По палубному настилу покатились два тела, обагренные кровью.
Тотчас же загремело мощное «ура!» экипажа.
Пока происходили все эти драматические события, капитан «Джорджа Вашингтона» сидел, запершись в каюте.
Ему шел тридцать пятый год. Был он высокого роста, с правильными, решительными чертами лица. Борода, цвета эбенового дерева[207], обрамляла бледное лицо, на нем даже сияющее над морем солнце не оставило загара.
Очертания сжатых губ, приподнимавшихся над округлым подбородком римских императоров, выдавали неукротимую волю. Голубые глаза несколько смягчали решительное выражение лица, по временам граничившее с жестокостью.
Человек этот состоял из сплошных контрастов. Каково же его происхождение? Он великолепно говорил по-французски, и лишь тренированное ухо могло уловить акцент, характерный для креолов[208] штата Луизиана в Америке.
Столь же прекрасно офицер владел и английским. Позднее увидим, что этим его знание языков не ограничивалось: он был непревзойденным полиглотом.
Капитан сидел за столом с бумагами, погруженный в невеселые раздумья. Вся его сущность заключалась в постоянном конфликте с самим собой. Рот скривила горькая усмешка, а взгляд остановился на большом конверте с сургучной печатью, напоминавшей кровавое пятно.
— Удар надо будет нанести уже сегодня… Отчего же призраки прошлого постоянно передо мной? — с собой говорил капитан как человек, постоянно обреченный на одиночество. — Неужели одно преступление обязательно должно следовать за другим… точно к цепи, сковавшей мою жизнь, прибавляются все новые и новые звенья? Увы! Поздно… Похоже, все сговорились попрекать меня моим бесчестьем!.. Все! Даже этот ребенок, которого, быть может, сейчас убивают. Какой урок!.. У него есть знамя! Он любит свое отечество, и такое понятие, как честь, заставляет сильнее биться его сердце! Да, было время, и я был таким; у меня была вера, как у этого юноши, как у того Андре, благородного и симпатичного человека, чей образ жизни столь непохож на мой. Неужели «люди чести» вступили в союз друг с другом, чтобы жестоко презирать мое падение? Что ж, пора положить конец! Пуля в лоб, потеря сознания, треснувший череп… вот и все… Я обязан… перейти в небытие… Смелее! Ну! Черт возьми! Мне ли бояться смерти?!