Страница:
Слушал Вирем и смекал, что ладья-то, пожалуй, в том месте, где быстрая Звонка в Чурань-реку впадает, одно время, пока шнеки не подойдут, почти без охраны останется. Если подзадержать их в пути хитростью какой, а самим на ладью напасть, разбойничкам достанется очень большой куш.
Заметив, что словоохотливый их товарищ наболтал много лишнего, лучники под руки его с лавки подняли и, хоть упирался он, взашей из корчмы вытолкали. Вирем, чтобы не заподозрили его в чем, сам с пьяным видом под лавку свалился — мол, я вовсе лыка не вяжу и ничегошеньки не разумею. Там, под лавкой и отлеживался, пока шум в корчме не затих. Тогда он глаза приоткрыл,убедился, что лучники ушли, и вновь за стол уселся. На этот раз без притворства решил бражки выпить — заслужил!
После ухода лучников в корчме не много народу осталось. Скучно бражничать без компании, особенно тому, кто за разговорами и побасенками привык посуду осушать. Вирем повнимательней огляделся, выбирая, к кому присоединиться. Два рыбака о чем-то своем беседуют, чернобородый стражник, прислонив к стене железный посох, отдыхает после долгой дороги, мелкими глоточками пьет медовуху из глиняной кружки, кряжистый охотник (топорик из-под полы короткой кожаной куртки торчит, на лавке — охотничий лук и колчан со стрелами) кувшин с бражкой доканчивает… Вот он наверняка не откажет Вирему в компании! Прихватив новый кувшин, Вирем подковылял к охотнику. А тот и в самом деле обрадовался случаю языком потрепать и пополнить свою кружку дармовой выпивкой.
Вскоре они похлопывали друг друга по спинам, громко смеялись и наперебой рассказывали самые невероятные охотничьи байки, клятвенно заверяя, что ни словечка не врут. Под сей разговор Вирем и поведал про мальчишку, прошлым летом вышедшего из Заморочного леса живым-невредимым, хотя встречался там с уймой нечисти. Охотник решительно возразил: быть такого не может!
— Эй, братцы! — призвал он в свидетели других посетителей корчмы. — Скажите и вы ему, что в Заморочном лесу даже бывалый мужик двух дней не продержится, куда уж мальчишке!
Рыбаки согласно головами покивали и вернулись к своей беседе, корчмарь снисходительно хмыкнул. Лишь чернобородый странник поспешно встал со своего места и приблизился к их столу.
— Как зовут этого мальчишку? — спросил он. — И сколько ему лет?
— По виду годков тринадцать-четырнадцать было, да окреп в последнее время, возмужал…
Неожиданно Вирем приметил желтый металлический лтблеск на груди странника. Похоже, его запыленный плащ скрывал не дерюжную одежку бедного ходока, а богатое одеяние, украшенное золотом. Зачем же выдает гебя за простого человека и почему столь явно заинтересовался случайно услышанной историей?
— Как зовут его? — повторил вопрос чернобородый.
— Да не помню я, — соврал Вирем. — И какая разница…
— А выглядит он как? — не унимался странник. — Волосы, глаза?
Вирем окончательно понял, что неспроста этот человек интересуется Владием. Может, и рассказал бы он о мальчишке подробнее, но испугался лишнее болтануть: про разбойничье становище, про то, что пацан живет у них пленником, а себя мнит княжичем воскресшим… Нет, любезный, ни к чему тебе в разговор влезать. Так и сказал, окинув странника тяжелым взглядом:
— Ты, милый человек, ежели выпить с нами желаешь — рядом садись, о себе поведай. Издалека ли идешь и куда путь держишь? Как величать нам тебя? Какое дело в Замостье ищешь?
Это был у Вирема проверенный способ — на вопрос отвечать вопросами, сбивая собеседника с толку. Но чернобородый на уловку не поддался. Он, как змея, впился в Вирема глазами, отчего все внутри у разбойника похолодело. Черные зрачки проникли в самую душу его, ощупали обжигающе-ледяными прикосновениями и наизнанку вывернули! Когда же Вирем очнулся и огляделся, то с ужасом увидел, насколько все вокруг изменилось.
Люди в корчме застыли как изваяния, и глаза их омертвели. Даже брага, которую корчмарь переливал из бадьи в кувшин, закаменела. Даже мухи, во множестве кружившие над липким столом, замерли в неподвижном воздухе черными жирными точками! На глазах у Вирема чернобородый странник стал расти, превращаясь в настоящего великана, и остановился он, лишь, когда уперся головой в потолок. На груди у него под распахнувшимся плащом заблистала золотая цепь, а густые волосы на голове охватил серебряный обруч с ослепляюще-алым камнем в центре. Прогремел повелительный голос:
— Отвечай, смерд, если жизнь тебе дорога!
Вирем упал на колени, взмолился:
— Смилуйся, господин! Все скажу, что потребуешь, ничего не утаю! Не губи только!..
— Как его имя?
— Владием он себя назвал, — поспешно выговорил Вирем, хотя язык едва от страха ворочался. — А еще твердил, что он из роду княжеского…
Все хотел рассказать Вирем колдуну-великану, но внезапно словно удавка перехватила его горло, не позволяя издать ни малейшего звука. И тут же раздался другой голос — спокойный, негромкий:
— Обернись, Арес.
Гримаса удивления и тревоги, а затем и злости исказила лицо колдуна, когда он обернулся на этот уверенный голос. Возле двери стоял седовласый старик в белой хламиде. Старик не произнес больше ни слова, но его пронзительный взгляд, казалось, пригвоздил колдуна к месту.
Их взгляды скрестились, как мечи в битве. Лицо и шея Ареса побагровели от напряжения, что-то неслышное забормотали его тонкие губы. Из алого камня в серебряном обруче рванулся к старику узкий разящий луч — и, переломившись в середине своего полета, распался на сотни кровавых капель, забрызгавших каменный пол корчмы и черное одеяние колдуна.
Еще какое-то время продолжалась эта безмолвная схватка: Арес, не в силах двинуться с места, извивался и корчился, а седовласый старик одним суровым взглядом синих немигающих глаз пресекал любые его попытки освободиться. Наконец, скрежеща зубами, черный колдун начал быстро уменьшаться и, обретя прежний пост обессиленно и покорно замер.
Лишь тогда старик перевел внимательный взор на Вирема, распластавшегося в ужасе на полу. Он словно раздумывал, как поступить с потрясенным свидетелем их фантастического поединка. Арес мгновенно воспользовался полученной передышкой, однако не для возобновления схватки, а для поспешного бегства. Выкрикнув заклинание, он превратился в столб черного дыма, который метнулся к маленькому оконцу, вышиб его и вылетел наружу. Следом за ним туда же устремился и железный посох колдуна. Старик, впрочем, не сделал даже попытки воспротивиться бегству Черного колдуна. Возможно, тот просто не интересовал его более.
Вирем, чудесным образом избавленный от одной напасти, с нескрываемым страхом ждал новой беды. Однако судьба оказалась милостива к нему. Старик жестом приказал — вставай! А затем, так ни слова и не обронив, вышел из корчмы.
Со стоном облегчения и дрожью в голосе Вирем едва доплелся до стола и почти рухнул на лавку. Голова его была чугунная, губы тряслись, перед глазами плавали разноцветные круги. Он закрыл лицо ладонями, пытаясь хоть немного прийти в себя.
— Эй, братец, уснул, что ли? — услышал он вдруг и ощутил, что кто-то трясет его за плечо.
Он с воплем вскинулся, едва не опрокинув стол.
— Какая муха тебя укусила?!
Вирем огляделся. В корчме вновь все было по-прежнему: рыбаки продолжали беседовать, корчмарь наполнял очередной кувшин, хмельной охотник пытался усадить Вирема на лавку… Вот только чернобородого странника уже не было.
— А этот где, который вон там сидел? — с опаской, почти шепотом спросил Вирем охотника.
— Странник-то, чернявый такой? — охотник оглянулся. — Ушел, наверно. Чего он тебе сдался? Давай лучше еще по кружечке опрокинем…
В этот день колченогий Вирем напился до полного бесчувствия. На следующее утро, очухавшись с похмельной головой в придорожной канаве, он пытался убедить себя, что все увиденное им в корчме было лишь горячечным кошмаром, вызванным неумеренным питием дурной браги. Но в глубине души он понимал, что на самом деле стал свидетелем поединка двух магов, а причина их схватки каким-то образом связана с мальчишкой-пленником. Однако, вернувшись в становище разбойников, рассказать о том, какого ужаса натерпелся, он не рискнул ни одной живой душе.
3. Пленник
4. Схватка
Заметив, что словоохотливый их товарищ наболтал много лишнего, лучники под руки его с лавки подняли и, хоть упирался он, взашей из корчмы вытолкали. Вирем, чтобы не заподозрили его в чем, сам с пьяным видом под лавку свалился — мол, я вовсе лыка не вяжу и ничегошеньки не разумею. Там, под лавкой и отлеживался, пока шум в корчме не затих. Тогда он глаза приоткрыл,убедился, что лучники ушли, и вновь за стол уселся. На этот раз без притворства решил бражки выпить — заслужил!
После ухода лучников в корчме не много народу осталось. Скучно бражничать без компании, особенно тому, кто за разговорами и побасенками привык посуду осушать. Вирем повнимательней огляделся, выбирая, к кому присоединиться. Два рыбака о чем-то своем беседуют, чернобородый стражник, прислонив к стене железный посох, отдыхает после долгой дороги, мелкими глоточками пьет медовуху из глиняной кружки, кряжистый охотник (топорик из-под полы короткой кожаной куртки торчит, на лавке — охотничий лук и колчан со стрелами) кувшин с бражкой доканчивает… Вот он наверняка не откажет Вирему в компании! Прихватив новый кувшин, Вирем подковылял к охотнику. А тот и в самом деле обрадовался случаю языком потрепать и пополнить свою кружку дармовой выпивкой.
Вскоре они похлопывали друг друга по спинам, громко смеялись и наперебой рассказывали самые невероятные охотничьи байки, клятвенно заверяя, что ни словечка не врут. Под сей разговор Вирем и поведал про мальчишку, прошлым летом вышедшего из Заморочного леса живым-невредимым, хотя встречался там с уймой нечисти. Охотник решительно возразил: быть такого не может!
— Эй, братцы! — призвал он в свидетели других посетителей корчмы. — Скажите и вы ему, что в Заморочном лесу даже бывалый мужик двух дней не продержится, куда уж мальчишке!
Рыбаки согласно головами покивали и вернулись к своей беседе, корчмарь снисходительно хмыкнул. Лишь чернобородый странник поспешно встал со своего места и приблизился к их столу.
— Как зовут этого мальчишку? — спросил он. — И сколько ему лет?
— По виду годков тринадцать-четырнадцать было, да окреп в последнее время, возмужал…
Неожиданно Вирем приметил желтый металлический лтблеск на груди странника. Похоже, его запыленный плащ скрывал не дерюжную одежку бедного ходока, а богатое одеяние, украшенное золотом. Зачем же выдает гебя за простого человека и почему столь явно заинтересовался случайно услышанной историей?
— Как зовут его? — повторил вопрос чернобородый.
— Да не помню я, — соврал Вирем. — И какая разница…
— А выглядит он как? — не унимался странник. — Волосы, глаза?
Вирем окончательно понял, что неспроста этот человек интересуется Владием. Может, и рассказал бы он о мальчишке подробнее, но испугался лишнее болтануть: про разбойничье становище, про то, что пацан живет у них пленником, а себя мнит княжичем воскресшим… Нет, любезный, ни к чему тебе в разговор влезать. Так и сказал, окинув странника тяжелым взглядом:
— Ты, милый человек, ежели выпить с нами желаешь — рядом садись, о себе поведай. Издалека ли идешь и куда путь держишь? Как величать нам тебя? Какое дело в Замостье ищешь?
Это был у Вирема проверенный способ — на вопрос отвечать вопросами, сбивая собеседника с толку. Но чернобородый на уловку не поддался. Он, как змея, впился в Вирема глазами, отчего все внутри у разбойника похолодело. Черные зрачки проникли в самую душу его, ощупали обжигающе-ледяными прикосновениями и наизнанку вывернули! Когда же Вирем очнулся и огляделся, то с ужасом увидел, насколько все вокруг изменилось.
Люди в корчме застыли как изваяния, и глаза их омертвели. Даже брага, которую корчмарь переливал из бадьи в кувшин, закаменела. Даже мухи, во множестве кружившие над липким столом, замерли в неподвижном воздухе черными жирными точками! На глазах у Вирема чернобородый странник стал расти, превращаясь в настоящего великана, и остановился он, лишь, когда уперся головой в потолок. На груди у него под распахнувшимся плащом заблистала золотая цепь, а густые волосы на голове охватил серебряный обруч с ослепляюще-алым камнем в центре. Прогремел повелительный голос:
— Отвечай, смерд, если жизнь тебе дорога!
Вирем упал на колени, взмолился:
— Смилуйся, господин! Все скажу, что потребуешь, ничего не утаю! Не губи только!..
— Как его имя?
— Владием он себя назвал, — поспешно выговорил Вирем, хотя язык едва от страха ворочался. — А еще твердил, что он из роду княжеского…
Все хотел рассказать Вирем колдуну-великану, но внезапно словно удавка перехватила его горло, не позволяя издать ни малейшего звука. И тут же раздался другой голос — спокойный, негромкий:
— Обернись, Арес.
Гримаса удивления и тревоги, а затем и злости исказила лицо колдуна, когда он обернулся на этот уверенный голос. Возле двери стоял седовласый старик в белой хламиде. Старик не произнес больше ни слова, но его пронзительный взгляд, казалось, пригвоздил колдуна к месту.
Их взгляды скрестились, как мечи в битве. Лицо и шея Ареса побагровели от напряжения, что-то неслышное забормотали его тонкие губы. Из алого камня в серебряном обруче рванулся к старику узкий разящий луч — и, переломившись в середине своего полета, распался на сотни кровавых капель, забрызгавших каменный пол корчмы и черное одеяние колдуна.
Еще какое-то время продолжалась эта безмолвная схватка: Арес, не в силах двинуться с места, извивался и корчился, а седовласый старик одним суровым взглядом синих немигающих глаз пресекал любые его попытки освободиться. Наконец, скрежеща зубами, черный колдун начал быстро уменьшаться и, обретя прежний пост обессиленно и покорно замер.
Лишь тогда старик перевел внимательный взор на Вирема, распластавшегося в ужасе на полу. Он словно раздумывал, как поступить с потрясенным свидетелем их фантастического поединка. Арес мгновенно воспользовался полученной передышкой, однако не для возобновления схватки, а для поспешного бегства. Выкрикнув заклинание, он превратился в столб черного дыма, который метнулся к маленькому оконцу, вышиб его и вылетел наружу. Следом за ним туда же устремился и железный посох колдуна. Старик, впрочем, не сделал даже попытки воспротивиться бегству Черного колдуна. Возможно, тот просто не интересовал его более.
Вирем, чудесным образом избавленный от одной напасти, с нескрываемым страхом ждал новой беды. Однако судьба оказалась милостива к нему. Старик жестом приказал — вставай! А затем, так ни слова и не обронив, вышел из корчмы.
Со стоном облегчения и дрожью в голосе Вирем едва доплелся до стола и почти рухнул на лавку. Голова его была чугунная, губы тряслись, перед глазами плавали разноцветные круги. Он закрыл лицо ладонями, пытаясь хоть немного прийти в себя.
— Эй, братец, уснул, что ли? — услышал он вдруг и ощутил, что кто-то трясет его за плечо.
Он с воплем вскинулся, едва не опрокинув стол.
— Какая муха тебя укусила?!
Вирем огляделся. В корчме вновь все было по-прежнему: рыбаки продолжали беседовать, корчмарь наполнял очередной кувшин, хмельной охотник пытался усадить Вирема на лавку… Вот только чернобородого странника уже не было.
— А этот где, который вон там сидел? — с опаской, почти шепотом спросил Вирем охотника.
— Странник-то, чернявый такой? — охотник оглянулся. — Ушел, наверно. Чего он тебе сдался? Давай лучше еще по кружечке опрокинем…
В этот день колченогий Вирем напился до полного бесчувствия. На следующее утро, очухавшись с похмельной головой в придорожной канаве, он пытался убедить себя, что все увиденное им в корчме было лишь горячечным кошмаром, вызванным неумеренным питием дурной браги. Но в глубине души он понимал, что на самом деле стал свидетелем поединка двух магов, а причина их схватки каким-то образом связана с мальчишкой-пленником. Однако, вернувшись в становище разбойников, рассказать о том, какого ужаса натерпелся, он не рискнул ни одной живой душе.
3. Пленник
Владий выздоравливал долго и мучительно. Почти до середины осени никто не мог бы сказать, чьи силы одержат верх.
Справится ли истощенный долгими мытарствами мальчишка с неведомой хворью, или подземный князь Переплут заберет его в свое княжество?
Эта ситуация раздражала Протаса. Кормить больного бездельника, возомнившего себя княжичем, он считал глупостью. Если бы не заступничество Горбача, Протас давно сплавил бы мальчишку на корм рыбам. Горбач же, как ни странно, проявлял о пленнике искреннюю заботу. Приставив к нему Ждана, пятнадцатилетнего сироту, прибившегося к речным разбойникам еще в бесштанном возрасте. Горбач и сам каждодневно захаживал к ним в землянку, приносил из общего котла куски повкуснее, следил, чтобы осенние дожди не подтопили убогое жилище. Ждан, которому торчать возле больного то ли слугой, то ли сторожем не доставляло ни малейшего удовольствия, был весьма озадачен таким поведением Горбача. Вскоре он обратил внимание, что тот прислушивается к словам, срывающимся в бреду с уст Владия, хотя Ждан поначалу пропускал их мимо ушей. Какой смысл может скрываться в горячечном лепете? Однако, следуя примеру Горбача, он тоже стал ловить перемежающиеся с хрипом и кашлем короткие фразы, пытаясь выстроить их в нечто более-менее связное.
Складывалось впечатление, будто Владий ведет с кем-то долгий, отчаянный спор. Его уговаривают, запугивают, грозят страшными карами, а он не сдается, настаивает на своем, рвется куда-то. Иной раз происходило другое: Владий вслушивался, лицо его светлело, он начинал бормотать слова благодарности, о чем-то спрашивать. Когда Ждан рассказал Горбачу о своих наблюдениях, тот согласно кивнул головой:
— Его душа бьется в капкане. Либо вырвется из него, либо навсегда останется в заточении. Крепок капкан, но мальчишке, похоже, кто-то помогает одолевать врага.
— Кому нужна его душа? — удивился Ждан. — Зачем устраивать целое сражение из-за какого-то безвестного бродяжки?
— Я и сам хотел бы знать это…
И все же Владий вышел победителем из жестокой схватки с неведомой болезнью. В тот день, когда он полностью пришел в себя и впервые смог отведать оленьего мяса, принесенного в землянку Горбачом, даже осень решила порадовать людей: небо очистилось от свинцовых туч и засияло солнце. Ждан, которому отныне не нужно было буквально впихивать кусочки съестного в рот полубесчувственного подопечного, что являлось основной его обязанностью на протяжении многих дней, был в полном восторге. Он почти с материнской гордостью смотрел на Владия, вырванного из рук смерти, как он считал, исключительно благодаря его заботам.
Наевшись, Владий уснул. На этот раз сон его был глубок и безмятежен. А еще через день Владий, несмотря на уговоры протестующего Ждана, вышел из сумрачной землянки на свежий воздух. Чуть покачиваясь от слабости, он сделал несколько шагов по желтеющей траве, огляделся по сторонам, словно припоминая, где он и как здесь оказался. В это время на крыльцо своего дома вышел и главарь разбойников.
Он бросил недовольный взгляд на Владия, кивком головы подозвал Ждана. Ждан, видя, что Протас не в духе, поспешил оправдаться:
— Я не пускал его, честное слово!..
— Мне твои оправдания не нужны. Не забывай, что он пленник. Головой отвечаешь, стервец, за каждый его шаг!
Иначе поступил Горбач. После того как Владий вернулся на свое ложе, он вызвал Ждана для подробных наставлений. Суть их сводилась к тому, что отныне Ждан должен стать неизменным спутником Владия, его наставником и… соглядатаем всех его действий. Обо всем нужно докладывать Горбачу, ни одна мелочь не должна быть упущена.
Ждан терялся в догадках. Отчего столь пристальное внимание к хилому пацану, едва передвигающему ноги? Неужели из-за того только, что явился он неизвестно откуда и не помнит пяти лет своей жизни? Что Владий искренне не помнит, а не притворяется, в том Ждан уже не сомневался. Достаточно было глянуть на мучения его, пытающегося осознать, что не восемь годков ему сейчас, а все тринадцать. Тоска и боль светились в его глазах всякий раз, когда об этом заходила речь.
Вскоре добавились новые странности. Неожиданно для всех недавний больной стал не по дням, а по часам набирать силу, да такую, что впору было о чуде подумать. Мужики, многое повидавшие, с подобным прежде не сталкивались. Несколько дней миновало, а пацан уже наравне со Жданом по становищу носится. Кожа да кости был, а теперь же — кровь с молоком! Удивительными, хотя и забавными, были его повадки. Будто впрямь себя мнит княжеским сыном. Держится гордо, с какой-то внутренней верой в свое знатное происхождение, в каждом жесте тверд почти до дерзости.
Протас эдакие замашки решил на корню пресечь. Велел пленнику за работу приниматься: таскать воду из родника (а тот в полутора верстах от становища!), полы в своей избе выскабливать, отхожие ямы чистить.
Мальчишка ничуть не смутился. Со стороны могло показаться, что только и мечтал свои руки грязной работой занять, ибо княжеские труды ему давно надоели. Водрузив бадью на спину и укрепив ее ремнями, как заправский водонос, резво устремлялся он к ручью и почти с той же резвостью возвращался назад с плещущей через края водой. Дерьмо из отхожих ям вычерпывал посвистывая, нос от вони не воротил. Единственное, что не по нраву ему пришлось, — скоблежка грязных полов в избе Протаса. Главарь не позволял ему уборку делать в свое отсутствие, поэтому Владий на коленях со скребком ползал под пристальным взглядом Протаса, да еще выслушивал издевательские замечания. Но сжимал зубы и продолжал с еще большим усердием скоблить почерневшие от грязи доски.
Издевался Протас, насмехался, однако ни разу ударить мальчишку не посмел. Иногда и кулак уже заносил, злобно глазищами зыркая, да в последний момент что-то сдерживало руку. Изрыгая проклятья, прогонял наглеца с глаз долой, не понимая, что происходит. В самом деле, может, княжескую власть в пленнике чувствовал? Так ему ли, человеку вольному, разбойному, князей бояться?! Нет, другая здесь причина была, которая разумению не давалась и пугала бесстрашного атамана.
Однажды зимним вечером, прикончив третью кружку крепкой браги, он решил поделиться своими тревогами с верным советником и напрямую спросил: не замешано ли здесь колдовство?
— Я думал, ты об этом давно догадался, — ответил Горбач. — Юнцу покровительствует если не сам Перун, то, во всяком случае, некто очень могущественный. Можешь наплевать на предостережения тайных сил и хорошенько вздуть пленника, когда того захочется. Но у меня нет уверенности, что позднее эти оплеухи не вернутся к тебе сторицей.
— В ближней округе нет ни единого колдуна или чародея!
— Так и что? Никого рядом с мальчишкой не было ц в Заморочном лесу, а прошел-таки, не сгинул. Хранитель может не знать ничего о своем подопечном, но оберегать его от напастей — волшебным поясом, заговоренным кинжалом, чудодейственным перстеньком. Охотничий нож Владия по-прежнему у тебя?
— Ну.
— Может, через этот нож и страхи на тебя наползают. Вернул бы хозяину, глядишь — полегчает.
— Вернуть не трудно. А ну как он этот колдовской нож против меня и тебя повернет?
— Не в его характере, Протас, поверь уж! — убежденно сказал Горбач. — Да и мал он еще, чтобы на такое осмелиться.
— Тебе самому сколько лет было, когда первого врага своего к праотцам отправил? — усмехнулся атаман. — И двенадцати не исполнилось?
— Не равняй по мне. Я там вырос, где без ножей и дубинок никто носа со двора не высовывал. Сам ведь знаешь, Мозыньская крепость на крови стоит, жизнь человеческая там дешевле кружки бражной…
— Оно верно, конечно, — согласился Протас. — Ладно, верну ему нож, пусть к оружию привыкает. По весне, когда лед сойдет, начнем его и Ждана в дело брать. Княжич он или кто другой — мне без разницы. Повяжем кровью, никуда не денется — с нами будет.
Горбач промолчал, будто бы соглашаясь с таким планом. Тайные свои мысли попридержал, поскольку знал, что атаману они не понравятся. Он, присматриваясь изо дня в день к мальчишке, твердо уверовал — княжич забрел в их становище, сын убитого Светозора.
Но как это знание обратить в свою пользу?
Ответ явился Горбачу на исходе весны, когда из, Замостья вернулся колченогий Вирем и принес хорошую весть о «золотой ладье». Горбач нутром чуял: не все колченогий выложил атаману. Была в его словах недомолвка! Но не пытать же верного человечка, если не знаешь, что выпытать нужно. Поэтому решил ждать— и дождался.
По доносу Вирема Протас организовал нападение на шнеки, спускающиеся по Чурань-реке, и эта часть операции удалась блестяще. Лучники не были готовы к бою, их десятники растерялись, приказали кормчим к берегу править. Скрывавшиеся в камышах возле берега разбойники встретили замостьинский отряд своими «бомбочками» — полыми глиняными ядрами с залитой в них горячей смолой. Ядра раскалывались о борта шнеков, смола брызгала во все стороны, обжигая людей и запаливая суденышки. Огня добавили и разбойничьи дротики, к которым были прилажены пучки сухой соломы. Часа не прошло, как вместо шнеков наместника Ромши лишь обугленные остовы на воде дымились.
Почти два дня полусотенный отряд замостьинских лучников не мог двинуться дальше. Пришлось им деревья рубить и плоты вязать, все время ожидая нового нападения. Изредка речные разбойники добавляли им забот: то из лесных зарослей негодный охотничий дротик бросят, то подожгут прибрежный низкорослый кустарник, то просто нечленораздельно вопить начнут, к холодной утренней воде наклонившись, чтобы звук летел долго и гулко.
Главная задача — продержать лучников день-другой без продвижения к устью Звонки — была выполнена. Да что толку?! Основные силы атамана Протаса, посланные к «золотой ладье», ни с чем вернулись. Не оказалось ладьи на указанном колченогим Виремом месте, даже поблизости никто не видел ее! За что, скажите, четырех крепких мужиков положили, прижимая к берегу чужие шнеки? Какого хрена ради от легкой добычи отказывались, силы для солидного куша берегли? Злато-серебро, обещанное Колченогим, в Удоке осталось, значит, либо провели соглядатая атаманского, либо заведомо врал он, свои — коварные! — помыслы от вольной ватаги утаивал. В любом случае за провинность одна расплата — лютая пытка, дабы правду народу выложил, и скорая смерть!
От позора и зряшной погибели спас Вирема Горбач. Он понимал зверскую логику Протаса, жаждущего крови не столько во искупление четырех напрасных жертв, сколько для поддержания атаманского авторитета. И вряд ли стал бы противоречить ей, не преследуя своих целей. Об этом догадался и не слишком сообразительный Протас, когда его главный советник вдруг вступился за опростоволосившегося соглядатая. Догадался атаман, но — о чем? О том лишь, что в оба глаза следить надо за Колченогим и за встречами его с горбатым недоноском, посмевшим главарю возражать. Хотя и прежде не во всем доверял он Горбачу, но разве отыщешь где такого смышленого? К тому же, честно признаться, не раз и не два Горбач ему жизнь спасал и от дружинных ловушек всю ватагу отводил.
В общем, после не слишком долгих дрязг и разборов пришли они к дурному (по мнению Протаса) и верному (так посчитал Горбач) решению, что ни в чем не виновен колченогий Вирем, значит, и наказывать его не за что.
В становище любые, а особенно такие вести расходятся быстро. Еще до полудня приполз Вирем на своем ожиревшем брюхе в избу Горбача. Стал сапоги его лизать. Горбач, отшвырнув ногой увечного разбойника, последними словами его изругал, а затем уж спросил:
— Все ли, сукин сын, выложил? Какие еще дела в Замостье у тебя были?!
И когда Вирем, чуть не плача, рассказал ему об увиденном и услышанном. Горбач понял, что его час близок. Либо нынче, либо никогда.
С начала весны Протас требовал, чтобы два пацана — Ждан и Владий — в дело пошли. До сих пор Горбачу удавалось находить причины, по которым нельзя было использовать неопытных мальчишек. В последнем налете они тоже не участвовали, поскольку; как объяснил Горбач атаману, могли своим юным азартом лучников спугнуть раньше времени. Но теперь Горбач, обмозговав рассказанное Колченогим, решил — пора пленника чужим людям показать. А те, как водится, разнесут в своих сплетнях о речных разбойниках и новость о юном громиле. Когда слух о Владии до адресата дойдет, он сам сюда заявится. Тут и потолковать с ним можно будет: об условиях, о цене…
Одно смущало Горбача, внося большую неопределенность в его замыслы: кто за мальчишкой явится? Черный колдун, который у Вирема выпытывал имя пленника, или седоволосый старик, изгнавший колдуна из корчмы? Продать, конечно, любому можно. Но не прогадать бы! Этот вопрос Горбач оставил на будущее. Кто первым придет, с того и спросится.
Справится ли истощенный долгими мытарствами мальчишка с неведомой хворью, или подземный князь Переплут заберет его в свое княжество?
Эта ситуация раздражала Протаса. Кормить больного бездельника, возомнившего себя княжичем, он считал глупостью. Если бы не заступничество Горбача, Протас давно сплавил бы мальчишку на корм рыбам. Горбач же, как ни странно, проявлял о пленнике искреннюю заботу. Приставив к нему Ждана, пятнадцатилетнего сироту, прибившегося к речным разбойникам еще в бесштанном возрасте. Горбач и сам каждодневно захаживал к ним в землянку, приносил из общего котла куски повкуснее, следил, чтобы осенние дожди не подтопили убогое жилище. Ждан, которому торчать возле больного то ли слугой, то ли сторожем не доставляло ни малейшего удовольствия, был весьма озадачен таким поведением Горбача. Вскоре он обратил внимание, что тот прислушивается к словам, срывающимся в бреду с уст Владия, хотя Ждан поначалу пропускал их мимо ушей. Какой смысл может скрываться в горячечном лепете? Однако, следуя примеру Горбача, он тоже стал ловить перемежающиеся с хрипом и кашлем короткие фразы, пытаясь выстроить их в нечто более-менее связное.
Складывалось впечатление, будто Владий ведет с кем-то долгий, отчаянный спор. Его уговаривают, запугивают, грозят страшными карами, а он не сдается, настаивает на своем, рвется куда-то. Иной раз происходило другое: Владий вслушивался, лицо его светлело, он начинал бормотать слова благодарности, о чем-то спрашивать. Когда Ждан рассказал Горбачу о своих наблюдениях, тот согласно кивнул головой:
— Его душа бьется в капкане. Либо вырвется из него, либо навсегда останется в заточении. Крепок капкан, но мальчишке, похоже, кто-то помогает одолевать врага.
— Кому нужна его душа? — удивился Ждан. — Зачем устраивать целое сражение из-за какого-то безвестного бродяжки?
— Я и сам хотел бы знать это…
И все же Владий вышел победителем из жестокой схватки с неведомой болезнью. В тот день, когда он полностью пришел в себя и впервые смог отведать оленьего мяса, принесенного в землянку Горбачом, даже осень решила порадовать людей: небо очистилось от свинцовых туч и засияло солнце. Ждан, которому отныне не нужно было буквально впихивать кусочки съестного в рот полубесчувственного подопечного, что являлось основной его обязанностью на протяжении многих дней, был в полном восторге. Он почти с материнской гордостью смотрел на Владия, вырванного из рук смерти, как он считал, исключительно благодаря его заботам.
Наевшись, Владий уснул. На этот раз сон его был глубок и безмятежен. А еще через день Владий, несмотря на уговоры протестующего Ждана, вышел из сумрачной землянки на свежий воздух. Чуть покачиваясь от слабости, он сделал несколько шагов по желтеющей траве, огляделся по сторонам, словно припоминая, где он и как здесь оказался. В это время на крыльцо своего дома вышел и главарь разбойников.
Он бросил недовольный взгляд на Владия, кивком головы подозвал Ждана. Ждан, видя, что Протас не в духе, поспешил оправдаться:
— Я не пускал его, честное слово!..
— Мне твои оправдания не нужны. Не забывай, что он пленник. Головой отвечаешь, стервец, за каждый его шаг!
Иначе поступил Горбач. После того как Владий вернулся на свое ложе, он вызвал Ждана для подробных наставлений. Суть их сводилась к тому, что отныне Ждан должен стать неизменным спутником Владия, его наставником и… соглядатаем всех его действий. Обо всем нужно докладывать Горбачу, ни одна мелочь не должна быть упущена.
Ждан терялся в догадках. Отчего столь пристальное внимание к хилому пацану, едва передвигающему ноги? Неужели из-за того только, что явился он неизвестно откуда и не помнит пяти лет своей жизни? Что Владий искренне не помнит, а не притворяется, в том Ждан уже не сомневался. Достаточно было глянуть на мучения его, пытающегося осознать, что не восемь годков ему сейчас, а все тринадцать. Тоска и боль светились в его глазах всякий раз, когда об этом заходила речь.
Вскоре добавились новые странности. Неожиданно для всех недавний больной стал не по дням, а по часам набирать силу, да такую, что впору было о чуде подумать. Мужики, многое повидавшие, с подобным прежде не сталкивались. Несколько дней миновало, а пацан уже наравне со Жданом по становищу носится. Кожа да кости был, а теперь же — кровь с молоком! Удивительными, хотя и забавными, были его повадки. Будто впрямь себя мнит княжеским сыном. Держится гордо, с какой-то внутренней верой в свое знатное происхождение, в каждом жесте тверд почти до дерзости.
Протас эдакие замашки решил на корню пресечь. Велел пленнику за работу приниматься: таскать воду из родника (а тот в полутора верстах от становища!), полы в своей избе выскабливать, отхожие ямы чистить.
Мальчишка ничуть не смутился. Со стороны могло показаться, что только и мечтал свои руки грязной работой занять, ибо княжеские труды ему давно надоели. Водрузив бадью на спину и укрепив ее ремнями, как заправский водонос, резво устремлялся он к ручью и почти с той же резвостью возвращался назад с плещущей через края водой. Дерьмо из отхожих ям вычерпывал посвистывая, нос от вони не воротил. Единственное, что не по нраву ему пришлось, — скоблежка грязных полов в избе Протаса. Главарь не позволял ему уборку делать в свое отсутствие, поэтому Владий на коленях со скребком ползал под пристальным взглядом Протаса, да еще выслушивал издевательские замечания. Но сжимал зубы и продолжал с еще большим усердием скоблить почерневшие от грязи доски.
Издевался Протас, насмехался, однако ни разу ударить мальчишку не посмел. Иногда и кулак уже заносил, злобно глазищами зыркая, да в последний момент что-то сдерживало руку. Изрыгая проклятья, прогонял наглеца с глаз долой, не понимая, что происходит. В самом деле, может, княжескую власть в пленнике чувствовал? Так ему ли, человеку вольному, разбойному, князей бояться?! Нет, другая здесь причина была, которая разумению не давалась и пугала бесстрашного атамана.
Однажды зимним вечером, прикончив третью кружку крепкой браги, он решил поделиться своими тревогами с верным советником и напрямую спросил: не замешано ли здесь колдовство?
— Я думал, ты об этом давно догадался, — ответил Горбач. — Юнцу покровительствует если не сам Перун, то, во всяком случае, некто очень могущественный. Можешь наплевать на предостережения тайных сил и хорошенько вздуть пленника, когда того захочется. Но у меня нет уверенности, что позднее эти оплеухи не вернутся к тебе сторицей.
— В ближней округе нет ни единого колдуна или чародея!
— Так и что? Никого рядом с мальчишкой не было ц в Заморочном лесу, а прошел-таки, не сгинул. Хранитель может не знать ничего о своем подопечном, но оберегать его от напастей — волшебным поясом, заговоренным кинжалом, чудодейственным перстеньком. Охотничий нож Владия по-прежнему у тебя?
— Ну.
— Может, через этот нож и страхи на тебя наползают. Вернул бы хозяину, глядишь — полегчает.
— Вернуть не трудно. А ну как он этот колдовской нож против меня и тебя повернет?
— Не в его характере, Протас, поверь уж! — убежденно сказал Горбач. — Да и мал он еще, чтобы на такое осмелиться.
— Тебе самому сколько лет было, когда первого врага своего к праотцам отправил? — усмехнулся атаман. — И двенадцати не исполнилось?
— Не равняй по мне. Я там вырос, где без ножей и дубинок никто носа со двора не высовывал. Сам ведь знаешь, Мозыньская крепость на крови стоит, жизнь человеческая там дешевле кружки бражной…
— Оно верно, конечно, — согласился Протас. — Ладно, верну ему нож, пусть к оружию привыкает. По весне, когда лед сойдет, начнем его и Ждана в дело брать. Княжич он или кто другой — мне без разницы. Повяжем кровью, никуда не денется — с нами будет.
Горбач промолчал, будто бы соглашаясь с таким планом. Тайные свои мысли попридержал, поскольку знал, что атаману они не понравятся. Он, присматриваясь изо дня в день к мальчишке, твердо уверовал — княжич забрел в их становище, сын убитого Светозора.
Но как это знание обратить в свою пользу?
Ответ явился Горбачу на исходе весны, когда из, Замостья вернулся колченогий Вирем и принес хорошую весть о «золотой ладье». Горбач нутром чуял: не все колченогий выложил атаману. Была в его словах недомолвка! Но не пытать же верного человечка, если не знаешь, что выпытать нужно. Поэтому решил ждать— и дождался.
По доносу Вирема Протас организовал нападение на шнеки, спускающиеся по Чурань-реке, и эта часть операции удалась блестяще. Лучники не были готовы к бою, их десятники растерялись, приказали кормчим к берегу править. Скрывавшиеся в камышах возле берега разбойники встретили замостьинский отряд своими «бомбочками» — полыми глиняными ядрами с залитой в них горячей смолой. Ядра раскалывались о борта шнеков, смола брызгала во все стороны, обжигая людей и запаливая суденышки. Огня добавили и разбойничьи дротики, к которым были прилажены пучки сухой соломы. Часа не прошло, как вместо шнеков наместника Ромши лишь обугленные остовы на воде дымились.
Почти два дня полусотенный отряд замостьинских лучников не мог двинуться дальше. Пришлось им деревья рубить и плоты вязать, все время ожидая нового нападения. Изредка речные разбойники добавляли им забот: то из лесных зарослей негодный охотничий дротик бросят, то подожгут прибрежный низкорослый кустарник, то просто нечленораздельно вопить начнут, к холодной утренней воде наклонившись, чтобы звук летел долго и гулко.
Главная задача — продержать лучников день-другой без продвижения к устью Звонки — была выполнена. Да что толку?! Основные силы атамана Протаса, посланные к «золотой ладье», ни с чем вернулись. Не оказалось ладьи на указанном колченогим Виремом месте, даже поблизости никто не видел ее! За что, скажите, четырех крепких мужиков положили, прижимая к берегу чужие шнеки? Какого хрена ради от легкой добычи отказывались, силы для солидного куша берегли? Злато-серебро, обещанное Колченогим, в Удоке осталось, значит, либо провели соглядатая атаманского, либо заведомо врал он, свои — коварные! — помыслы от вольной ватаги утаивал. В любом случае за провинность одна расплата — лютая пытка, дабы правду народу выложил, и скорая смерть!
От позора и зряшной погибели спас Вирема Горбач. Он понимал зверскую логику Протаса, жаждущего крови не столько во искупление четырех напрасных жертв, сколько для поддержания атаманского авторитета. И вряд ли стал бы противоречить ей, не преследуя своих целей. Об этом догадался и не слишком сообразительный Протас, когда его главный советник вдруг вступился за опростоволосившегося соглядатая. Догадался атаман, но — о чем? О том лишь, что в оба глаза следить надо за Колченогим и за встречами его с горбатым недоноском, посмевшим главарю возражать. Хотя и прежде не во всем доверял он Горбачу, но разве отыщешь где такого смышленого? К тому же, честно признаться, не раз и не два Горбач ему жизнь спасал и от дружинных ловушек всю ватагу отводил.
В общем, после не слишком долгих дрязг и разборов пришли они к дурному (по мнению Протаса) и верному (так посчитал Горбач) решению, что ни в чем не виновен колченогий Вирем, значит, и наказывать его не за что.
В становище любые, а особенно такие вести расходятся быстро. Еще до полудня приполз Вирем на своем ожиревшем брюхе в избу Горбача. Стал сапоги его лизать. Горбач, отшвырнув ногой увечного разбойника, последними словами его изругал, а затем уж спросил:
— Все ли, сукин сын, выложил? Какие еще дела в Замостье у тебя были?!
И когда Вирем, чуть не плача, рассказал ему об увиденном и услышанном. Горбач понял, что его час близок. Либо нынче, либо никогда.
С начала весны Протас требовал, чтобы два пацана — Ждан и Владий — в дело пошли. До сих пор Горбачу удавалось находить причины, по которым нельзя было использовать неопытных мальчишек. В последнем налете они тоже не участвовали, поскольку; как объяснил Горбач атаману, могли своим юным азартом лучников спугнуть раньше времени. Но теперь Горбач, обмозговав рассказанное Колченогим, решил — пора пленника чужим людям показать. А те, как водится, разнесут в своих сплетнях о речных разбойниках и новость о юном громиле. Когда слух о Владии до адресата дойдет, он сам сюда заявится. Тут и потолковать с ним можно будет: об условиях, о цене…
Одно смущало Горбача, внося большую неопределенность в его замыслы: кто за мальчишкой явится? Черный колдун, который у Вирема выпытывал имя пленника, или седоволосый старик, изгнавший колдуна из корчмы? Продать, конечно, любому можно. Но не прогадать бы! Этот вопрос Горбач оставил на будущее. Кто первым придет, с того и спросится.
4. Схватка
Положение Владия среди речных разбойников было двойственным. По-прежнему считаясь пленником, он не мог покидать пределов становища, хотя во всем остальном его жизнь ничем не отличалась, например, от вольной жизни пятнадцатилетнего Ждана. Постоянный пригляд Ждана за собой Владии почувствовал очень скоро. Сначала это очень раздражало его. Вспыхивая гневом, он кричал:
— Паршивый подлаза, уберешься ты вон?! Что еще про меня главарю не донес? Сколько раз в день я ногу у сосны задираю или какого цвета у меня подштанники? Так иди полюбуйся!..
Стерпеть подобное Ждан не мог, частенько между ними доходило до потасовок, впрочем, не слишком серьезных, без крови. А вскоре Владии и возмущаться надзором Ждана перестал, осознав, что тот не по своей воле всюду его сопровождает. Меж ними в конце концов возникло даже некое подобие приятельства, в котором каждый находил для себя полезные стороны.
Владии учился у Ждана многому из того, что тот умел в совершенстве, например разжигать костер во время дождя, высекая искры ударами кремня, метать боевые дротики, не видя цели, но угадывая ее по шуму в кустах, разбираться в повадках лесных обитателей и читать их запутанные следы… Ждан, постигший эти и многие другие премудрости вольной жизни задолго до появления Владия в становище речных разбойников передавал ему свои навыки с чувством некоторого превосходства. Дескать, учись, несмышленыш, пока есть у меня охота с тобой возиться! Когда же заметил, как быстро Владий перенимает его науку, то стал относиться к нему с искренним уважением. Ждан помнил, сколько времени сам потратил, пока выучился метать ножи, а этот тринадцатилетний мальчишка за три дня наловчился!
Он подумал было, что все дело в «заговоренном» ноже, который Протас вернул-таки Владию. Но нет, с удивительной точностью рука Владия отправляла в цель и любые другие клинки, дротики, копья. Хуже получалась у него стрельба из лука, и хотя бы в этом, Ждан не ощущал себя уязвленным. Впрочем, Ждан по-прежнему находил достаточно поводов для того, чтобы поддеть Владия, указать на пробелы в его знаниях и житейских навыках. Хотя в глубине души догадывался: будь у них побольше свободного времени, «ученик» не только догнал бы, но и превзошел бы с легкостью своего наставника.
А времени, которым Владий мог распоряжаться по своему усмотрению, с каждым днем становилось меньше. Все обитатели становища обратили внимание на то, как быстро оправился он от последствий своей неведомой болезни. Да и вырос за полгода так, словно сами боги поспешили превратить паренька в сильного, крепкого и ловкого юношу. Подобные перемены в облике пленника некоторых раздражали, вызывая смешанные чувства зависти, удивления и страха. Чтобы самим себе в этом не признаваться, они при любом случае, безмолвно поддерживаемые атаманом Протасом, находили для пленника работенку потяжелее и погрязнее. Поэтому к основным его обязанностям постоянно добавлялись новые: дрова заготавливать, котлы до блеска драить, дряхлую одежду стирать и чинить, древки для дротиков обтесывать, ржавчину со старых доспехов счищать… Всего и не перечислишь.
Работы Владий не чурался, в тягость было другое — оплеухи и пинки, которые приходилось терпеть от разбойников, когда они бывали не в духе. Особенно усердствовал в том здоровенный рыжеволосый детина, за неуемную злобность и врожденную тупость прозванный собственными товарищами Кабаном. Владий старался избегать с ним встреч, да куда спрячешься? Кабан же, едва в его поле зрения попадал пленник, оскаливал кривые зубы и, щуря глаза, примеривался — под какое ребро ткнуть пацана кулачищем? Увернуться не всегда удавалось, и тогда на теле Владия появлялся очередной синяк… Но ни разу не заплакал он, не взмолил о пощаде. Будто зарок дал все стерпеть во имя какой-то главной цели. Видя мальчишескую стойкость. Кабан еще больше свирепел и поджидал очередного случая, чтобы сбить-таки спесь с гордеца. Всем, кто наблюдал за развитием этого неравного противостояния, ясно было — добром не кончится, забьет когда-нибудь туповатый мордоворот пленника! Но вступаться никто не хотел. Чего ради? Пусть о нем Горбач беспокоится, коли уж с первого дня его опекать взялся.
— Паршивый подлаза, уберешься ты вон?! Что еще про меня главарю не донес? Сколько раз в день я ногу у сосны задираю или какого цвета у меня подштанники? Так иди полюбуйся!..
Стерпеть подобное Ждан не мог, частенько между ними доходило до потасовок, впрочем, не слишком серьезных, без крови. А вскоре Владии и возмущаться надзором Ждана перестал, осознав, что тот не по своей воле всюду его сопровождает. Меж ними в конце концов возникло даже некое подобие приятельства, в котором каждый находил для себя полезные стороны.
Владии учился у Ждана многому из того, что тот умел в совершенстве, например разжигать костер во время дождя, высекая искры ударами кремня, метать боевые дротики, не видя цели, но угадывая ее по шуму в кустах, разбираться в повадках лесных обитателей и читать их запутанные следы… Ждан, постигший эти и многие другие премудрости вольной жизни задолго до появления Владия в становище речных разбойников передавал ему свои навыки с чувством некоторого превосходства. Дескать, учись, несмышленыш, пока есть у меня охота с тобой возиться! Когда же заметил, как быстро Владий перенимает его науку, то стал относиться к нему с искренним уважением. Ждан помнил, сколько времени сам потратил, пока выучился метать ножи, а этот тринадцатилетний мальчишка за три дня наловчился!
Он подумал было, что все дело в «заговоренном» ноже, который Протас вернул-таки Владию. Но нет, с удивительной точностью рука Владия отправляла в цель и любые другие клинки, дротики, копья. Хуже получалась у него стрельба из лука, и хотя бы в этом, Ждан не ощущал себя уязвленным. Впрочем, Ждан по-прежнему находил достаточно поводов для того, чтобы поддеть Владия, указать на пробелы в его знаниях и житейских навыках. Хотя в глубине души догадывался: будь у них побольше свободного времени, «ученик» не только догнал бы, но и превзошел бы с легкостью своего наставника.
А времени, которым Владий мог распоряжаться по своему усмотрению, с каждым днем становилось меньше. Все обитатели становища обратили внимание на то, как быстро оправился он от последствий своей неведомой болезни. Да и вырос за полгода так, словно сами боги поспешили превратить паренька в сильного, крепкого и ловкого юношу. Подобные перемены в облике пленника некоторых раздражали, вызывая смешанные чувства зависти, удивления и страха. Чтобы самим себе в этом не признаваться, они при любом случае, безмолвно поддерживаемые атаманом Протасом, находили для пленника работенку потяжелее и погрязнее. Поэтому к основным его обязанностям постоянно добавлялись новые: дрова заготавливать, котлы до блеска драить, дряхлую одежду стирать и чинить, древки для дротиков обтесывать, ржавчину со старых доспехов счищать… Всего и не перечислишь.
Работы Владий не чурался, в тягость было другое — оплеухи и пинки, которые приходилось терпеть от разбойников, когда они бывали не в духе. Особенно усердствовал в том здоровенный рыжеволосый детина, за неуемную злобность и врожденную тупость прозванный собственными товарищами Кабаном. Владий старался избегать с ним встреч, да куда спрячешься? Кабан же, едва в его поле зрения попадал пленник, оскаливал кривые зубы и, щуря глаза, примеривался — под какое ребро ткнуть пацана кулачищем? Увернуться не всегда удавалось, и тогда на теле Владия появлялся очередной синяк… Но ни разу не заплакал он, не взмолил о пощаде. Будто зарок дал все стерпеть во имя какой-то главной цели. Видя мальчишескую стойкость. Кабан еще больше свирепел и поджидал очередного случая, чтобы сбить-таки спесь с гордеца. Всем, кто наблюдал за развитием этого неравного противостояния, ясно было — добром не кончится, забьет когда-нибудь туповатый мордоворот пленника! Но вступаться никто не хотел. Чего ради? Пусть о нем Горбач беспокоится, коли уж с первого дня его опекать взялся.