– Время покажет, – пророчески произнес Борков.
Борков покопался у себя в бумагах, достал какой-то желтый конверт с адресом на английском языке.
– Сейчас в Дубне будет международная конференция по слабым взаимодействиям.
– А что это?
– Не важно, это физика частиц. Там будет Тамм. Игра слов, так сказать. Он в Дубне нейтронной лабораторией руководит. Мы с ним знакомы и можем поговорить насчет Сахарова. Где он и что он. Тамм наверняка в курсе. А может быть повезет и сам Сахаров будет. Прокатимся до Дубны?
– А это далеко?
– Два часа от Москвы на поезде.
– Я не против. Когда?
– В следующий вторник.
– Просто прекрасно. В понедельник у меня аспиранты, а вторник можно пропустить. Вы мне приглашение дайте, чтобы я все оформил.
– Вот мне как раз два прислали, – Борков протянул Изотову бумажку. Заполните и оно ваше.
Взрослые мужчины, ученые и солидные люди затеяли детскую игру. Зачем им нужен был Тамм? Что мог великий физик сказать о будущем? Знал ли Сахаров, что его ждет? Нет, конечно. Тогда зачем ехать? Эти простые вопросы должны были прежде всего задать себе и друг другу наши герои. Но они почувствовали власть над временем, заглянули в бездну и вместо того, чтобы ужаснуться и отпрянуть от нее – стали играть на краю пропасти.
Ученые распрощались. Изотов снова побрел к троллейбусу. Ему не хотелось домой. Не хотелось без конца слушать упреки жены. Но он утешал себя тем, что у настоящего философа должна быть злая жена. Он вспоминал Сократа и его Ксантиппу, вспоминал разные байки и мифы, которые уже две тысячи лет рассказывают про них. Это очень помогало выслушивать собственную жену, проводя философские аналогии.
В понедельник Изотов как всегда пришел на кафедру. Кафедра философии – это просто комната. В ней сидит секретарша за пишущей машинкой и больше никого. Рядом кабинет Изотова, на котором написано – Заведующий кафедрой марксистко-ленинской философией А.Ф.Изотов. Вот и все хозяйство.
Надо, наверное, напомнить, что в то время самой нужной специальностью в университете были машинистки. Компьютеры тогда еще занимали целые залы и не могли толком заменять пишущие машинки. Японская фирма Эпсон еще совсем недавно изобрела принтер. И он стоил дороже автомобиля. Все хотели видеть статьи, диссертации и дипломы напечатанными на бумаге, но это могли сделать только скромные машинистки. Они везде были нужны.
У Изотова на кафедре за машинкой сидела молоденькая Наташа. Печатала она неважно, и кроме того, училась на вечернем, но с работой справлялась. В этот день Наташа вся сияющая встретила Изотова.
– Что случилось? – вместо здравствуйте произнес Изотов.
Секретарша, тоже без здравствуйте, ответила радостно:
– Ухожу на диплом!
– Когда? Сейчас же осень. Ах, да, – поправил себя Изотов, – у вечерников как раз сейчас.
– Вот приказ ректора, мне по КЗОТу полагается оплачиваемый отпуск.
– А я как? Кто эти статьи и все такое будет печатать? – Изотов показал на ворох бумаг.
– Найдете кого-нибудь, – утешила его Наташа.
Изотов понял, что расставаться с этой кареглазой умной и смешливой девчонкой ему труднее, чем с родной женой.
– Сегодня как?
– Да, посижу еще, – утешительно сказала Наташа.
Изотов взял почту и молча пошел в свой кабинет рядом. Посмотрел на полки с трудами Маркса и Ленина. В дверь постучали.
– Да!
В дверь вошел его заместитель – Кондратов.
– Это ты, Миша, здравствуй.
– Здравствуй, – они пожали руки.
– Я вот чего пришел, – Кондратов курил трубку и не выпускал ее изо рта. Ложусь в больницу.
– Что вы сговорились?
– С кем? – философски заметил доцент Кондратов, – Ты не смейся, Саша. По пустякам я не стал бы беспокоить, ты же меня знаешь.
Кондратов был заместителем формально, ставка такая была. (В советские года набирали работников не тех, которые нужны, а тех, на которых были ставки, поэтому полстраны числилось не на той работе, которая была записана в трудовой книжке.)
В обязанности Кондратова входило подменять Изотова, когда тот отсутствует, больше ничего. В остальное время он читал студентам лекции и писал научные работы, как все философы.
Изотов понял, что случилось что-то серьезное.
– Заболевание тяжелое? – осторожно спросил Изотов.
– Легкое.
– Это хорошо.
– Легкое хотят отрезать и курить запретить, – пожаловался Кондратов.
Изотову стало плохо. Рак тогда – это был приговор. Он обнял старого товарища по университету.
– Ты держись Миша. Отрежут – ничего и с одним проживешь.
– Я постараюсь. Трубку вот жалко курить не разрешают.
– Иди Миша, расслабься. Я тут твои группы студентов распределю, ты не волнуйся. Иди, лечись.
– Пойду я, – философски спокойно сказал Кондратов.
– Иди и не бойся.
– Пока.
Изотов остался и без заместителя, который всегда выручал его со студенческой скамьи. Другой его зам – Шварцман, был как всегда, в отпуске. По житейски Изотов знал, что беда не приходит одна, но философски никак не мог осмыслить произошедшее.
В дверь снова постучали:
– Можно, Александр Федорович? – в дверь заглянула милая кудрявая головка.
– Это ты Люба, заходи.
– Я вот насчет статьи в вопросах философии.
– Проходи, проходи Люба. Первый раз сегодня без плохих новостей.
– А что случилось?
– Да, вот все на кафедре разбежались – кто куда.
Изотов посмотрел на Любу. Еще совсем молодое, даже детское лицо. Явно смущается и краснеет перед своим научным руководителем. Уважает, а, может быть, влюбилась по молодости, – подумал Изотов. Но Изотову пришла в голову совсем другая мысль.
– А что вы делаете завтра?
– Как всегда в библиотеке и на кафедре.
– Чудесно!
– Люба, выручите меня. На кафедре никого, а мне срочно на конференцию надо съездить, не далеко, под Москвой. Замените меня, да и всех, остальных на пару дней. Посидите на телефоне?
– А что отвечать?
– Что за всех отвечает Любовь, – как твоя фамилия?
– Князева.
– Я помню. Спрашиваю потому что, может быть, ты уже фамилию поменяла?
– Нет, Александр Федорович, я бы вам сказала. Первому.
– Ну, вот и хорошо. Завтра прямо с утра садитесь у телефона, занимаетесь своими делами, диссертацией и статьей. Машинка в твоем распоряжении. Если надо что-то напечатать, – пожалуйста. Ты умеешь?
– Немного.
– Прекрасно! Преподаватели часто в перерывах заходят, расписание посмотреть, и поболтать, да ты знаешь все и без меня. Курить не разрешай. Ключик у вахтера возьмешь, распишешься. Вечером сдашь, опять распишешься.
– А вас долго не будет?
– День, максимум два.
– Хорошо, Александр Федорович, я все сделаю, как вы сказали.
– Вот и ладно, а теперь и статью можно посмотреть. Я с редактором Вопросов философии уже говорил, твою статью примут. Обращайся прямо к главному редактору.
– Спасибо.
Философы погрузились в бездны марксистской философии. Дальнейший их разговор не представляет никакого интереса. Не лучше, чем разговор средневековых схоластов.
Москва – Вербилки
Это не подражание великому гению русской литературы Венедикту Ерофееву и не пародия на великие Москва-Петушки. Правда состоит в том, что не только писатели ездили на электричках. В них в разных направлениях ездили физики и философы, химики и лингвисты, и вообще нет такой профессии, чтобы нельзя было написать Москва – Снегири или Москва – Подъелки. Физики ездили Москва – Дубна через Вербилки. И все выпивали.
Напомню, что у Ерофеева Курский вокзал наполнен магией магнита, притягивающего к себе человеческие души. Курский вокзал и на самом деле – что-то вроде черной дыры для людей. То, что Ерофеев прав, я испытал на себе, в детстве, я жил недалеко от Курского.
Совсем маленьким я помню темноту и ночь, запах вагонных печек. Мой отец встал на ступеньку поезда и исчез в ночи. Мы с матерью пошли по зловещей темноте домой.
Потом, уже когда я был первоклассником и с теткой пошли провожать ее мужа – моего дядьку, почему-то не вышли из поезда и уехали в Тулу. И оттуда добирались потом всю ночь обратно.
Студентом, после вечеринки мы провожали одного нашего друга на электричку в Подольск. Все пошли в метро, а я пешком домой, Я, знавший этот вокзал с раннего детства, заблудился и не смог найти выход в город. Как Хома Брут у Гоголя в Вие, я возвращался и возвращался на одно и то же место вокзала всю ночь. Мне стало страшно. Но Хома Брут был студент-философ и в конце концов помер от страха. Я же был студент-физик. Делая очередной круг по задворкам вокзала, в поисках выхода я увидел почтовые грузовики. Воспаленный мозг подсказал мне, что свежую почту должны вести в город. Я подошел к водителю и спросил:
– Куда почту везете?
– На Земляной вал.
Земляной вал – это улица, часть Садового кольца. Стало быть, это уже не вокзал. Я сел к нему в кабину и не выходил оттуда пока заколдованный вокзал не пропал с глаз долой. Видно выглядел я плоховато, потому что шофер спросил:
– Парень, может тебя до дома довести? – Для водителя почтового грузовика это верх сочувствия. Все-таки грузовик не бесплатное такси.
Но как только он остановился на светофоре, я уже бежал по утренней Москве домой совершенно трезвый и счастливый. Чары Курского вокзала отпустили меня. С тех пор я собираю всю свою внутреннюю энергию в кулак, если приходится заходить на Курский вокзал.
Савеловский вокзал в Москве самый маленький. От него тоже исходит магнетическая сила, но несравнимо меньшая по сравнению с Курским вокзалом.
То ли из-за мистики, которую имеют московские вокзалы, то ли из-за стрелочки с надписью Пригородные кассы кем-то повешенной в обратную сторону, но все, кто в первый раз попадал на Савеловский вокзал, обходил его по кругу против часовой стрелки. Изотов был готов уже идти на второй круг, но увидел Боркова, который размахивал билетами. Билеты были необычные, напечатанные на бумаге, как сейчас, а не картонные с дырочкой как на других вокзалах. Поезд до Дубны не был простой электричкой. В международный атомный центр ходил специальный поезд, с креслами, как в самолете и даже работающим туалетом. Поезд шел без остановок на простых платформах, чтобы физики не путались с кем попало в пути, и секретным агентам было бы за ними легче следить. И билет стоил не полтора рубля, а два.
В странный поезд надо было залезать, а не заходить как в обычную электричку. Профессоры нашли сразу пару кресел по ходу поезда. Сняли пальто – в поезде было натоплено, и сели. Также, не сговариваясь, достали из профессорских портфелей по бутылке хорошего коньяка и рассмеялись.
– Я не спросил, как вас отпустили с работы? – спросил Борков.
– Хорошо, там теперь за всех отвечает Любовь.
– Что там у вас в университете одни хиппи? Устроили в отсутствие начальства Вудсток? – Борков не почувствовал, что Изотов говорит про Любовь с большой буквы.
– Да, нет как везде, – ответил Изотов тоже не поняв шутки.
Борков достал из портфеля дорожные алюминиевые стопки, привычно раскрыл в самолетных креслах столик. И по праву приглашающей стороны раскрыл свою бутылку коньяка.
Поезд тихо тронулся и мрачные железнодорожные постройки Савеловского вокзала стали двигаться за окном назад.
– С отъездом, – провозгласил Борков.
– Поехали, – подтвердил Изотов.
Согласно традициям железнодорожной прозы следовало бы рассказать, сколько и чего выпили ученые на каждом перегоне. Но электричка была фирменная, она быстро набирала ход и не задерживалась на маленьких станциях. Первой проехали платформу Окружная. Тимирязевской тогда еще не было. Да и ближайшее метро к Савеловскому вокзалу была Новослободская.
– Вот и Москва кончилась. Еще совсем недавно вся Москва помещалась за кольцевой железной дорогой. – Борков любил живую историю.
– Нет повода не выпить, – философски заметил Изотов.
Станции Дегунино тогда тоже не было. Стояла тогда на ее месте одноименная деревня, которая ждала, что ее вот-вот застроят панельными домами.
После того, как рюмки снова были опрокинуты, Изотов, глядя в окно произнес:
– Тут и на самом деле город закончился.
– Нет, еще не совсем, дальше будет город. Заводы, базы, дома.
– Я, честно говоря, в Москве недавно, со студенчества, – стал как бы оправдываться Изотов.
– А я тоже не из Москвы, я из Подмосковья. Из Солнечногорска. В войну весь наш город был разрушен. Война прошла по нам туда и обратно.
Повисло глупая пауза. Поезд все ускоряясь, уже прошел Бесскудниково и приближался к Лианозово.
– А вот тут есть интересная история, – Борков решил сгладить неловкость.
– Я, знаете ли, не очень верю официальной, прилизанной истории. Она нужна только для учебников. Я, что мог, – узнавал у людей очевидцев и участников, – похвастался Борков. Благо многие из них пока живы.
На перегоне, не доезжая до Бесскудниково, Борков снова налил коньяк.
– А знаете, что остановило немцев под Москвой?
Борков автоматически чокнулся с партнером и выпил. Изотов последовал его примеру.
– Мороз, наверное, – высказал предположение Изотов.
– В ту зиму были небывалые морозы. Знаете, тогда даже в Молдавии померз весь виноград.
– Нет не мороз. Как не странно, наша армия к морозам была еще хуже подготовлена, чем немецкая. Теплые вещи появились только в декабре 41-го, уже после наступления под Москвой. А шинельки-то наши были поплоше немецких, да и обувка тоже. А пулеметы Дегтярева вообще не стреляли на морозе.
– Но мороз же был свирепый, – не успокаивался Изотов.
– Но бил он и по тем и по другим. По нашим даже больше.
– Но тогда что случилось под Москвой? – не отставал Изотов, он был по-настоящему любопытен.
– Вот тут рядом, мы сейчас проезжаем.
Ученые мужи посмотрели за окно. За окном пролетали типовые дома, гаражи и задворки.
– Вон там, на пригорке была деревня Хомки. Тут все и произошло. Это место, до которого немцы дошли под Москвой. То есть максимально приблизились.
– Я читал, что это были Химки.
– Я тоже сначала верил в официальную версию. В учебниках написано, что немецкие офицеры видели Москву в бинокль. Ничего они видеть их Химок не могли! Химки – это канал имени Москвы. Канал не может быть на возвышенности. Он в низине. Это я как физик утверждаю, – гордо произнес Борков.
– Хорошо, пусть не Химки, а Хомки. Так что же здесь произошло?
– Высадился немецкий десант. Захватывать господствующую высоту и готовить плацдарм для основных сил.
– Прямо здесь?
– Вот тут. Видно, что тут холмы, Борков показал в окно.
– И вот в один из не очень погожих ноябрьских дней 41-го жители Хомок с удивлением обнаружили у себя на улице немецкий спецназ.
– Что, они прямо по улицам ходили?
– Бегали с автоматами.
– Посреди деревни у сельпо стоял телефон, который забыли отключить, так быстро война вошла в эти места. В деревне одна женщина работала в Москве в министерстве обороны простой уборщицей. Она, наверное, и сейчас жива, я разговаривал с ней несколько лет назад.
Так вот она нашла в кармане двадцать копеек и позвонила на работу, – приходить или не приходить на работу – немцы в городе.
Дежурный по наркомату обороны ей говорит: – ты что баба с ума сошла, какие немцы? Она подробно, стоя в будке телефона-автомата, рассказывала дежурному офицеру какие немцы, сколько их какие знаки различия на пагонах чем вооружены и все такое.
Через час тут уже были отборные части НКВД. Немцев тихо повязали, а следующую группу десанта расстреляли еще в воздухе. Так немцы и не взяли Москву.
И все из-за двадцати копеек. А если бы их не нашлось?
– Страшно подумать. Немцы могли бы выиграть вторую мировую войну! Где бы были мы сейчас? В Германии – немецкими рабами?
Поезд уже подлетал к Хлебниково. Там у Боркова был уже другой рассказ про войну. Но прежде хотелось бы обратить внимание читателей на то, как иногда слепы бывают люди. Оба ученых мужа, умнейшие и образованнейшие люди страны, не обратили внимание на урок истории. Причем этот урок один из них сам рассказал, как учитель. Он мог бы заметить, как хрупка история и что переломить ход событий можно очень легко. А вот восстановить, его потом порой просто невозможно. Такая вот опрокинутость во времени, как говорил философ Жан Поль Сартр.
С высокой насыпи было хорошо видно завод с большой кирпичной трубой.
– Этот завод – тоже история. Завод этот попадал во фронтовую зону. Тогда в 41 —м была объявлена эвакуацию, А трубу приказали взорвать. Она служила прекрасным целеуказателем для немецкой артиллерии. Видите, как торчит, – далеко видно.
Борков снова наполнил стопки на раскладном столике.
– Так вот директор завода под угрозой расстрела отказался взрывать трубу.
– И что?
– Стоит до сих пор. Трубу строили тогда несколько лет. Немцев через неделю отбросили от Москвы подальше, а в Хлебниково, у одних них на всю округу было тепло, работа и хлеб.
– А в Дубне мы не заблудимся? – неожиданно спросил Изотов поднимая стопку.
– Нас встретит мой соискатель. Володя Кушаченко. Он там в длительной командировке.
Володя Кушаченко пришел к Боркову молодым специалистом. Кому-то надо было мерить нейтринный фон вселенной, а делать это лучше вдалеке от московской суеты. Лучше Дубны места не придумать. Хорошая аппаратура, вежливое обращение персонала. Володя измерял неделями этот фон. И больше делать было нечего. Конечно, отказаться было невозможно. Кроме зарплаты шли командировочные, и полагались бесплатные талоны на обед за вредность, которой не было. За счет института ему снимали номер в гостинице. В Москве ничего этого бы не было, да еще снимай квартиру за свой счет. Больше того, ему нравилась Дубна, милый чистый город.
Кроме приборов Володя привозил из Москвы канистру спирта – протирать приборы. Но во время измерений их не то, чтобы протирать их трогать нельзя. И Володя стал настаивать спирт на всем. Летом он уходил на Волгу и, искупавшись, рвал в заливных лугах зверобой, мяту, калган. На окраине Дубны сохранилось сельпо, там он покупал кедровые орешки и на них настаивал спирт. Получалась замечательная настойка цвета коньяка, а орешки внутри были пустые – спирт высасывал все. Осенью была клюква и калина. Вкус клюковки все знают, а настойка калины пахла детской микстурой от кашля и была лечебной.
Закончилось это тем, что Володя понял, что если он в обед не выпивает бутылку водки – ему становится плохо. Он выпивал, а его крепкий молодой организм требовал еще.
Относительно этого качества своего сотрудника Борков был не в курсе.
Недалеко от Яхромы коньячная бутылка заметно опустела.
– А вот теперь пример сообразительности, – продолжил историю войны Борков.
Подъезжая к Яхроме, поезд огибал гору, и хорошо видно было памятник солдатам на горе.
– Вот тут была линия фронта – по каналу, – показал Борков.
– Всю осень немцы не могли перейти канал, а когда ударили морозы, они решили начать танковую атаку прямо через канал по льду. Наши были не готовы. Вообще-то с противотанковой техникой у нас было плохо. Противотанковые ружья только, да и все.
Пару танков прорвались через канал, остальные двинулись на лед канала.
– И как их потом выбили?
– Никак. Один молодой лейтенант, из местных, побежал и открыл шлюз. Вода ушла из-подо льда, и танки провалились в воду. Местные жители говорят, что один танк до сих пор здесь лежит. Очень дно илистое, достать его не смогли.
– Это врут.
– Конечно, но за остальное отвечаю.
Доктора разных наук выпили. Осталось еще на раз.
– А вот поворот дороги, где разбился великий физик Ландау. Ехал, как мы в Дубну, тоже осенью, утром дорогу подморозило, и машина вот здесь на повороте врезалась в стоящий каток.
– Он, кажется, остался жить.
– Да, но был уже не тот.
Профессора налили по последней, и понимающе выпили не чокаясь.
– А скоро Дубна? – спросил Изотов.
– Да около часа, вот уже к Дмитрову подъезжаем. Главное, чтобы ехать без задержек. Дальше идет одна колея. Можем долго прождать встречного в Орудьево.
– А сама Дубна прекрасна. Чистый, опрятный город, весь в цветах. Так за ним следят, просто чудо. Как не у нас. Знаете, когда я первый раз в Дубну приехал, была золотая осень, первые заморозки. Выхожу в город, а там цветы закрыты целлофаном. Полиэтилена еще никакого не было. Как в Швейцарии. Замечательно! Захожу – магазинах все есть и никакой очереди. Даже в Москве такого не было, что там Солнечногорск! Сейчас, конечно, уже не то, но кое-что по прежнему поддерживается.
Оба ученых вздохнули. Что было в их вздохе? То, что они понимали, – это показуха перед иностранцами, которые бывают в Дубне и работают здесь.
Сказать, что показуху любили при советской власти, было бы не правильно. Показуха была частью этой власти. Ей пронизано было все общество. Показуху устраивали перед самым маленьким начальством, маленькое начальство перед большим и так вплоть до генерального секретаря ЦК КПСС. А тот с товарищами из политбюро устраивал показуху перед остальным миром. Так что первый памятник при советской власти надо было поставить князю Потемкину. Основателю современной русской показухи.
Допив коньяк, профессора где-то около Вербилок откинулись в креслах и тихо и безмятежно заснули, – потому, что работали много по ночам.
Проснулись они уже в Дубне. Проводница трясла Боркова за рукав.
– Приехали, хвизики! Просыпайтесь, хватит дрыхнуть – вежливо повторяла она.
На платформе их уже ждал Кушаченко.
– Здравствуйте, Николай Георгиевич! Давайте ваш портфель, – он вежливо взял у Боркова портфель.
– Это Александр Федорович, известный философ – представил Изотова Борков.
– Володя, очень приятно.
Они спустились с платформой вместе со всеми приехавшими на поезде. Кушаченко уже выпил от скуки бутылку водки. Но это было почти незаметно. Он, болтая о новостях Дубны повел профессоров короткой дорогой к гостинице.
– Смотрите, кафе Нейтрино! Это знак судьбы.
– Да, очень неплохая стекляшка. Вкусно, недорого и хорошее вино в разлив. Очень удобно перед электричкой поесть, – рассказал Володя.
– Да, о знаке судьбы я раньше не задумывался, – ответил Изотову Борков.
Что касается меня, я бы был очень рад, если бы ученые мужи обращали бы внимание на знаки судьбы. Тогда бы они, может быть, остались бы дома, а не поехали в Дубну.
– В Дубне много странных названий – бассейн, например, называется Архимед, – продолжал Кушаченко. А улица, по которой мы идем имени Кюри. По ней мы пройдем быстрее всех в гостиницу, чтобы быть первыми. Тут весь поезд на конференцию.
Профессора оглянулись и увидели, что за ними идет толпа ученых. Все шли в гостиницу Дубна. Поскольку весь город был одна сплошная показуха, то и гостиница была образцовая. Обслуживание, бар и ресторан, все работало очень хорошо, по советским меркам.
Володя быстро сдал паспорта знакомым портье и помог заполнить обязательную анкету. Тут все поняли, насколько прав был Володя. В двери стали входить участники конференции. Образовалась очередь. Володя быстро взял ключи у администратора и повел профессоров на второй этаж. Лифта не было.
Гостиница Дубна была устроена таким образом: номера были блоками. В блоке было две комнаты. В одной было две кровати, в другой одна. На две комнаты был один совмещенный санузел с душем. Большая комната называлась Б, а маленькая А. Каждому постояльцу давалось два ключа – один от блока, другой от комнаты.
Телевизор был один на всю гостиницу в конференц-зале, где и должна была проводиться конференция.
Профессорам полагались номера А. Боркова Володя поселил поближе к себе. Сам он жил в номере Б, но один. Знакомые женщины портье никого к нему не подселяли. Гостиница стояла пустая от конференции до конференции.
Наши ученые сняли пальто, поставили портфели, умылись с дороги, и пошли опять на первый этаж в ресторан – пообедать, точнее поужинать.
В рестораны по вечерам в советском Союзе была очередь. Для того, чтобы попасть туда надо было либо отстоять очередь, либо дать на лапу швейцару, который следил за очередью. В Дубне было не так. Было дешево, свободно и вкусно, – все это с учетом, конечно советских стандартов.
Профессора взяли себе двести грамм коньячку, а Володя неожиданно для них бутылку водки. Скоро принесли столичный салат и по куску жаренного мяса с картошкой. Под эту закуску и под разговоры о загранице, воспоминания о прошлом и будущем и проходил тот вечер.
Когда же в ресторане дым был коромыслом, Борков увидел кого-то из знакомых по нейтронной лаборатории. Он подошел к их столику, поговорил и вернулся.
– Завтра здесь будет Тамм. Так что сегодня отдыхаем.
Володя исправно подливал себе водки, и скоро бутылка почти опустела. Стало заметно, что он начал путать слова и не попадать в разговор.
В это время пришел последний поезд из Москвы. Гостей на конференцию оказалось больше, чем вмещала четырехэтажная гостиница. Опоздавших стали подселять в оставшиеся двойные номера.
Плохо было американским шпионам в Советском Союзе. Тяжко им было, просто ужас. И хотя в академии ЦРУ на русское отделение был самый большой конкурс, почти никто не мог жить и работать в России.
Во-первых – образ жизни. Вдруг оказаться без автомашины и ездить в битком набитом автобусе. Получать в качестве зарплаты деньги, на которые нельзя ничего купить. Привыкать к тому, что одежду и еду надо не покупать, а доставать. Постоянно стоять в очередях. Обходиться без стиральной машины, а поэтому все время ходить грязному и мятому. Да и одежда была такая, такая – словами не рассказать.