– Поехали к нам в институт, продолжим опыты.
– А как же генератор? Зарядился?
– Там же новые конденсаторы, должно быть все в порядке.
– Я вовсе не прочь, тем более, что домой рано.
Профессора не стали ловить такси. Конечно, у них было лишних два рубля, чтобы доехать куда надо, но не в деньгах дело. Дело в том, что советские таксисты не хотели возить пассажиров. На всех такси с зелеными огоньками была табличка – В парк. Никакими деньгами эту табличку было не преодолеть. Загадочное нежелание таксистов зарабатывать деньги невозможно понять. Я бился над этой загадкой много лет, говорил с таксистами тех лет, ничего не ясно. Таксисты жаловались, на бесправие в таксопарках, поборы со всех сторон от мойщика до директора, но это ничего не объясняет. На взятки нужны деньги, а где их еще брать, как не у пассажиров? Один раз я столкнулся с такими же таксистами далеко за границей – в Греции. Попав в страшную жару в центре Афин, градусов сорок пять в тени, мы уже не видели прекрасного города, а хотели только побыстрее попасть к морю. Таксисты останавливались, но не просили любезно сесть, а потом уж узнать, куда клиенту надо (так принято во всем мире), нет греки, как у нас, в щелочку окна спрашивали – Куда? и уезжали, даже не дослушав ответ.
Поэтому наши ученые пошли на конечную остановку 82 автобуса, который по странному маршруту ходил как раз от Савеловского вокзала на Речной вокзал, проходя эту трассу загадочными переулками. Борков с Изотовым сели в пустой автобус, заняв сидение, чтобы удобнее было разговаривать, и продолжили беседовать о всяких пустяках.
Оказалось, что странно, что они до сих пор не были знакомы. Оба были театралы и с удовольствием рассказали друг другу про театр на Таганке, про Высоцкого, про актеров и актрис, про буфет Таганки, где варили лучший в Москве черный кофе, такой черный, что пенка у него была почти белая. Там в антракте в тесноте, но не в обиде они сидели не раз, может быть рядом, и не подозревали о существовании друг друга. Билеты им приносили студенты из театральной мафии.
Театральная мафия в Москве реально существовала, но это была самая интеллигентная и безобидная мафия на свете. Студенты стояли ночами – от закрытия метро до открытия у дверей любимого театра, а когда открывались кассы, регулировали очередь по списку. За бессонную ночь они могли получить пару билетов на любимые спектакли, а с тех, кто любил дома спать могли получить еще рубль с каждого билета сверху, чтобы окупить ночное бдение. Мафия, как и полагается, была вездесуща. Билеты в разные театры легко обменивались, а любимым преподавателям приносились бесплатно. А увидеть можно было всех великих того театра: Миронова в Сатире, Плятта и Раневскую в Моссовете, Высоцкого с Демидовой на Таганке, Ланового и Борисову в Вахтанговском, даже МАХТ иногда ставил смелые спектакли вроде «Старый новый год», или «Валентин и Валентина».
Обо всем об этом и говорили сидя в автобусе, ученые мужи, не обращая внимания на то, что делалось за окном. А там было чернее ночи. Конечно, темнеет в это время рано, но это была какая-то необычная чернота. Летчики, садившиеся и вылетающие из Шереметьева, Докладывали о невероятных размеров туче на севере Москвы. Потом газеты писали о невероятно высокой туче высотой до 15 километров. О погоде тогда газеты еще могли писать. Высоту тучи подправили редакторы газет, сверившись с энциклопедией. Туч выше 15 км не должно существовать на планете Земля, хотя летчики утверждали, что туча уходила вершиной в бездны космоса.
Начиналась страшная гроза. Об этом писали, как о необычном явлении природы в это время года. Последние желтые листья с деревьев срывал ветер страшной силы.
– Словно листья в ноябре, – процитировал Пушкина Изотов.
– По моему, гремит. Неужели гроза в ноябре?
– Бывает, – ответил Борков.
Из тучи под гулкие раскаты грома падал град, потом пошел ливень, а потом неожиданно полетел мягкий пушистый снег. Метеорологи объясняли это потом необычными размерами и высотой тучи, а наши путешественники благодушно беседовали. Борков, как умный, любознательный, да просто гениальный человек, конечно знал, что молния, это электрический разряд, что он влияет на все электронные приборы, а особенно на электростатический генератор. Что им бы сейчас надо развернуться и пить дома чай с вареньем, читая журнал. Но разговор продолжался о Гамлете, о декорациях, об игре актеров. К институту они подъехали, когда рабочий класс дружными рядами выходил за проходную.
Борков протащил Изотова сначала в запертое бюро пропусков, а затем против людского потока и сам институт. В вестибюле, сразу за проходной Боркова встретил директор института:
– Николай Георгиевич, голубчик, как хорошо, что вы пришли! Срочно пойдемте ко мне. Они его уже везут к нам! Представляете?
Изотов не знал директора, в первый раз его видел. А директор был в лучших советских традициях. Умел только орать на подчиненных, устраивать разносы и материться на совещаниях. Поэтому Борков сразу понял, что произошло что-то очень серьезное, такого ласкового тона он давно не слышал. Кого и куда везут?
– Александр Федорович, вот ключ, подождите меня, пожалуйста, – Борков сунул в руку Изотова ключ с казенной биркой от методического кабинета.
– Конечно, конечно, – ответил вслед убегавшему другу философ и пошел в уже известный методический кабинет.
Там было пусто и темно, только молнии высвечивали за окном часть осеннего парка. Изотов огляделся, снял пальто и шляпу. Телевизор стоял на своем месте и снова был опутан проводами, которые были соединены с приборами и приборчиками. Изотов посидел, погрустил, почувствовал, что Борков долго будет встречать того, кто уже едет, и от скуки решил посмотреть телевизор. Он подошел, щелкнул тумблер (переносных пультов тогда не было. Может быть, где-то они и были, но в Советском союзе точно не было.) Телевизор прогрелся и засветился пустым экраном. Изотов понял, что сделал что-то не то. Он быстро выключил телевизор, и сел читать газету. Как нашкодившему мальчишке ему не хотелось признаваться в том, что он что-то трогал такое, чего нельзя трогать.
– Фу, ну более менее я все решил, – запыхавшись, вошел в кабинет Борков.
– А что случилось?
– Не поверите. Тут для того чтобы объяснить надо немного физики. Радиоактивность источников излучения измеряют в Кюри. Такая несистемная единица. Это примерно 37 миллиардов распадов за секунду. Столько распадов за секунду насчитала Мария Кюри в грамме радия, который она открыла.
(Для читателей замечу, что единица эта еще и очень неудобная, неровная какая-то. То ли дело беккерель – один распад в одну секунду. Но Кюри была левая коммунистка и у нас пользовались этой мерой распада по политическим соображениям.)
– Мне это знакомо.
– Так вот мы составляем заявки на источники на следующий год. Активность источника пишем в Кюри. Вообще-то Кюри, это очень много. Около источника такой силы минуту постоишь – и покойник.
– И что?
– Так мы пишем в заявке – источник десять в минус десятой степени. Машинистка в заявке печатает 10 в 10 степени Кюри.
– Понятно, – Изотов пока действительно все понимал.
– Так вот год назад машинистка забыла минус, маленькую черточку. Или она не пропечаталась?
– Бывает, – подтвердил Изотов вспоминая свою машинистку, которая уволилась. У меня тоже был случай…
– Но, уж поверьте не такой, как у нас, – не дал ему закончить Борков.
– И директор и министерство все не глядя подписали эту заявку. Сейчас конец года и готовый суперисточник едет к нам в институт.
– А что вы с ним делать будете?
– Что делать? – это вопрос. Я вам говорил, что и одного Кюри достаточно, чтобы человека на тот свет отправить, а тут таких десять миллиардов! У нас в институте и хранить такое нельзя.
Завод, который этот источник произвел к концу года, сейчас перекрыл Волоколамское шоссе. Людям близко находиться нельзя. Везут спецтранспортом. У грузовиков кузов по пять сантиметров свинца! Танковые тягачи везут, с охраной как у папы римского.
– Так что же делать?
– Я уже договорился.
– Как?
– У нашего директора характер тяжелый. Он со всеми смежниками и соседями переругался. А я договорился. Отправляем это чудо на Красногорский завод башенных кранов.
– Почему башенных кранов? Подвесить его что ли?
– Нет, – смеясь, ответил Борков, – закопать. У них там бункер есть для дефектоскопа, балки для кранов с помощью радиации просвечивать. Давно не работает. Туда и сгрузим, пусть лежит. Сейчас схожу, конвой разверну. Новый путевой лист выпишу и ребятам спирта дам на дорогу, иначе они большую дозу подхватят.
– А правда спирт помогает?
– Правда. Вернусь, расскажу.
Изотов снова стал от нечего делать разглядывать старые газеты, прикидывая про себя, во сколько же раз все ошиблись с активностью источника. Для того, чтобы не мучить читателей этой арифметической задачей, сообщу, что ошиблись они в
...100 000 000 000 000 000 000 раз.
Я специально написал это число, чтобы было наглядней.
...150 000 000 км
Для сравнения это расстояние от нас до Солнца. Так что астрономические числа они не только в астрономии, но и в физике микромира. Не говоря уж про советскую экономику.
А теперь зададим себе экономическую задачу:
Долго ли просуществует экономическая система, в которой возможно такое. Предположим, вы заказываете иголку, а вам привозят нечто длиной от Земли до Солнца. Где ошибка в миллиард миллиардов раз остается никем не замеченной?
На этот раз Борков ходил действительно не долго.
– Ну, что перейдем, наконец, к нашим опытам, потирая руки сказал он, стремительно входя в кабинет.
– Там все утряслось?
– В полном ажуре!
Через двадцать пять лет, когда приватизировали Красногорский завод башенных кранов, в затопленных водой подвалах новые хозяева обнаружили источник радиоактивный источник чудовищной силы. Сразу все подумали о террористах, о грязной бомбе, способной убить огромный город, такой как Москва. Но поиски злоумышленников ни к чему не привели и до сих пор. Никто так и не смог узнать, как и когда этот объект попал на заброшенный завод. Кто его принес туда и зачем.
– Заждались уже? Давайте, запускаем, – и Борков стал набирать тумблеры на приборах.
– Странно. Схему включения самого телевизора ребята изменили, а мне не сказали. Но это пустяки. Он включил телевизор.
В это самое время то ли что-то закоротило в телевизоре, то ли в институтскую башню попала молния, но в комнате вспыхнул сильный свет, как от фотовспышки и все погрузилось в кромешную тьму.
Через мгновение, (или это была вечность?) буря за окном стихла. Комната осветилась солнечным светом. Был ли это поздний закат или рассвет следующего дня было не понятно. Ученые держались за головы. У них было ощущение, что они со всего маха ударились о притолоку, входя в низкую дверь.
– Что это было? – решился спросить философ.
– Наверное, молния сеть пробила. Такое бывает. Сейчас посмотрим. – тут Борков запнулся. Что-то изменилось в кабинете. Он с ужасом стал оглядываться, и страшная догадка подтвердилась. На стене висел портрет Сталина в мундире генералиссимуса.
– Что это?
Они молча подошли к портрету. Борков снял его. На месте картинки остался прямоугольник выгоревших обоев. Портрет висел давно.
– Что случилось?
Изотов опытным взглядом на полке обнаружил томики с золотым теснением на корешках – Сталин, больше вроде ничего в комнате не изменилось.
– Мы что попали в прошлое?
– Не знаю. Знаю только, что машина времени антинаучная выдумка.
– Вы меня успокоили.
– Давайте спокойно. Если бы это было прошлое, то здания института еще не построили в 1953 году!
– Слава богу! – не по-советски вздохнул философ. – Но что-то же случилось!
– Можно, конечно, у людей спросить, но для осторожности давайте сначала новости посмотрим. Я даже не понимаю, сколько времени прошло. Вчера это или сегодня?
Борков поколдовал с телевизором, решительно выдернув из него лишние провода, и осторожно включил его. Когда экран засветился, появилась какая-то новая молодая ему не известная дикторша. Студия тоже немного изменилась. На заднике красовалась звезда, серп и молот.
И портрет товарища Сталина.
– На встречу 97-ой годовщине со дня рождения товарища Сталина, – сказала голова на экране.
– На ударную вахту встали труженики Сталинградского тракторного завода ударным трудом они встречают светлую дату. Досрочно выполнили годовой план бригады сборочного и гусеничного производства.
Голова в телевизоре продолжала говорить, перечислять заводы и фабрики занятые повсюду ударным трудом.
– А мы изменили прошлое, – сказал, наконец, Борков.
– Это чушь! Прошлое нельзя изменить. Будущее – можно. Будущее следствие прошлого. Нельзя причину и следствие поменять местами.
– Это все из учебника философии. А вот жизнь! – Борков показал на экран. А потом с чего вы взяли, что прошлое нельзя менять. Вот Суворов – то был полководец, потом стал душителем народного восстания Пугачева, – врагом свободы, это я во время революции я имею в виду, а теперь гений военного искусства, орден имени его и суворовские училища.
– Да, а сам Пугачев! То бандит, бунтовщик, предводитель незаконного бандформирования, а то народный герой, мститель и освободитель крестьян.
– А что там Пугачев? Вся Россия то тюрьма народов, а то надежда человечества.
– Да, историю свою мы меняем по мере необходимости. Я с вами согласен. Да, история меняется.
Но не до такой же степени! – Изотов указал рукой на возникший на стене портрет Сталина.
В это время дикторша в телевизоре перелистала листы бумаги и продолжила.
– Сообщение ТАСС. Сегодня в Советском Союзе произведено очередное испытание атомного оружия. Мощность взрывного устройства на полигоне Новая Земля составила около 200 мегатонн.
При этих словах Борков схватился за голову. Теперь был его черед выражаться не коммунистически:
– Господи, боже мой!
– А что?
– Это ужас. Я был на полигоне спустя много лет после испытания сто мегатонной бомбы. Там море расплавленного гранита. Всю землю завалит радиоактивной грязью!
– Может быть вчера и было следствием его? – философски заметил Изотов. Я хотел сказать эта страшная гроза.
– А вы думаете, мы уже вчера были здесь, а не в нормальной жизни?
– Не знаю. Просто предположение.
– А нет мыслей, где мы дали маху. Почему так получилось-то.
– Надо детально продумать. Если смогли так повернуть, то может быть можно и обратно? Не жить же в этом ужасе!
– Надо точно все вспомнить – что мы делали не так. Тогда понятно будет.
В это время диктор продолжала излагать:
– В ответ на благодарность партии и правительства коллектив физиков-ядерщиков, руководимый твердым сталинцем товарищем Сахоровым обещал не снижать творческих усилий и еще больше крепить оборонную силу нашей родины.
– Вот это да. Вот мы как постарались!
– Это черти что!
Борков, как пунктуальный человек решил восстановить весь ход событий в Дубне и взял в руки большой чистый блокнот.
– Вот, – показал он на пустые листы, – будем по минутам все вспоминать. Изотов молча кивал. Диктор в телевизоре с пионерским азартом, срывающимся голосом заканчивала.
– И в заключения я хочу от всего коллектива телевидения и от себя лично пожелать товарищу Сталину долгих лет жизни и творческих успехов на благо нашей советской родины!
Пауза повисла как удав на ветке.
– Так что он еще жив? – такая мысль не могла прийти ученым людям в голову.
– Получается да… А почему бы ему и не жить. Мы ведь знаем кавказское долголетие – в сто лет еще орел, – Борков изобразил, как мог, кавказский акцент.
– Странно другое. Почему он тогда, то есть в другой реальности так рано умер?
Изотов перешел на шепот.
– Выходит Берия его того… – Шепотом ответил Борков, показав красноречивый жест – как будто ножом по шее, – в прошлой жизни.
– А видать в этой жизни он Берию того, – ответил Изотов еще тише и проиллюстрировав сказанное таким же жестом.
Борков начал размечать журнал поездки, а по телевизору продолжался бесконечный сериал про ударников социалистического труда. Изотов мельком заглядывал в телевизор и вдруг подошел к экрану:
– Вот в ленинской комнате увидал членов политбюро, или как это при Сталине называлось. Микоян жив и при делах!
Борков подошел поближе к экрану, держа блокнот.
– Тоже кавказское долголетие.
– А вот и Молотов. Это уже русское долголетие.
– А вот Ефим Славкин, министр атомной промышленности, его я знаю. Традиционное еврейское долголетие?
– Что они теперь как кощеи бессмертные все?
– Интересно, а кто теперь Славкин? Нарком? До него Берия рулил атомной промышленностью.
Борков со страхом стал рыться по карманам.
– Что случилось?
– А вы не подумали о том, кто мы. Если все с 53 года пошло по-другому, то и мы могли
Измениться. Попасть на другую работу или на другую должность? Хорошо при советской власти не ошибешься – все в паспорте написано.
Изотов тоже стал искать документы.
– А вдруг и женились на других?
– Почему бы и нет.
– Это что я сейчас пойду к какой-то неизвестной мне сорокалетней бабе ложиться к ней в постель и называть женой? Не хочу!
– Ты же ее сам выбирал, в сталинской жизни, вот и спи с ней, – Борков не заметно перешел на «ты».
– Не хочу я этой сталинской жизни!
– А у меня все в порядке. Я зам директора и женат на своей жене, – помахал паспортом Борков.
– Я вроде тоже. Ух, отлегло от сердца. Только почему-то живу в другой квартире.
– Соседа расстреляли, наверное, вот вам и дали квартирку побольше, – предположил Борков. А кто там жил?
– Не помню, сосед какой-то.
– Может, еще и не расстреляли. Может в лагере сидит, вернется.
– А мне тогда куда?
– Что-то ты много вопросов задаешь. При Сталине так не принято. Иначе тебя сочтут за иностранного шпиона.
– Я профессор сталинской философии, – вот корочки, – похвастался Изотов.
– Это никого не защитит.
– Знаю я. Только что я буду с этой философией делать? Я же ни строчки Сталина не читал. Когда мы учились, его полностью из библиотек изъяли. Даже любопытные не могли книжку достать.
– С физикой проще. Формулы не переделаешь. Только, наверное, они теперь называются по-другому. Не в честь буржуазных физиков, а в честь советских. Уравнение Курчатов есть, наверно.
– Если только он не стал врагом народа. Что-то я его портретов не вижу, – обвел рукой стены кабинета Изотов. Раньше в углу висел Курчатов.
– Сахаров то есть. Значит, есть и формула имени твердого сталинца.
– Какой ужас! С ума сойти.
– А вот это хорошая мысль. Только сумасшедшим можно спокойно говорить о чем угодно и спрашивать тоже не запрещается.
– Поэтому наших диссидентов всех и сажают в дурдом.
– В дурдом это по-человечески, не расстреливать же.
– А, похоже, сумасшедшего дома нам не миновать. Как мы еще узнаем, что же произошло с 53 по 77 год. Иначе ляпним что-нибудь и на Лубянке. А оттуда уж ничего не исправишь!
– Прошу прощения. Но у меня профессиональный интерес. Дозиметр лежит в моем рабочем кабинете, я сейчас вернусь.
Борков прошел по коридору в свой кабинет. Мельком бросил взгляд на почту. Все практически тоже, только иностранных писем с приглашениями на конференции нет. Борков быстро взял дозиметр и вернулся.
Он включил прибор и немного подождал.
– Ну, как товарищ Сахаров подбросил дозу?
– Многовато, конечно, но жить можно. Я думал, будет хуже.
Неожиданно в дверь постучали и не дожидаясь ответа вошел начальник охраны, Петрович.
– Николай Георгиевич, миленький, чо же вы меня подводите. Я вам вчера вторую смену написал? Написал, значит утром надо уходить. Не подводите старика, уж очень на старости лет в тюрьму не охота. Идите домой, а завтра утром придете как всегда во время на работу.
– Да, Петрович извини, заработался, – Борков показал на дозиметр.
– Работаете, работаете, а о порядке один я помню. Вы уж идите.
– Идем, идем, – Борков положил прибор и стал одевать пальто и шляпу, которые так и пролежали на стуле. Изотов быстро стал делать тоже самое. Осторожно, взяв свои профессорские портфели, они быстро спустились на первый этаж, абсолютно пустой, где Петрович провел их мимо вертушки.
– Да, трудовая дисциплина тут вам дай бог! Все сидят по кабинетам и творят с восьми до шести.
– Я думаю до пяти. При Сталине в субботу работали.
– Надо же лишней минутки задержаться нельзя! А как Петрович говорил, со слезами, а ведь он войну прошел.
– Да, попали. Куда теперь?
– По домам. Но надо где-то еще поговорить, чтобы никто не слышал.
Было позднее осеннее утро после дождя. Неожиданно яркое и солнечное. Подземный переход куда-то исчез. Машин на Волоколамском шоссе было мало, но на красный свет никто не переходил. Немногочисленные граждане, малые дети и пенсионеры стояли и ждали зеленого света.
– Приучил отец народов советских людей к порядку. Я такое только в Японии видел, когда на светофоре стоят на красный свет, есть машины или нет, стоят все равно.
– Я в Германии видел. Там Гитлер просто приучил немцев к порядку. Расстреливал у светофора нарушителей. Так они до сих пор никогда на красный не пойдут.
– Сталин, наверное, так же сделал. А как еще? Тюрьмы уже никто не боится, полстраны сидит. Сядет – выйдет. Все привыкли.
– Значит, мы тут как по минному полю ходим. Если нас расстреляют, тут уж никто ничего не поправит.
– Даже если просто посадят.
Пока ученые стояли на красный свет, мимо проезжали машины, очень похожие на те, что были в том 77 году.
– Смотрите, зилки почти такие же, только ЗИС написано.
– Видать Лихачев врагом народа оказался. Расстреляли, наверное. Наверное, и институт Курчатова стал институтом Сталина.
– Ну, Сталин за последние 24 года, уж точно всех друзей и врагов расстрелял, раз за простых пешеходов взялся.
– А Жигулей нет, – заметил Борков, который стоял в своем институте в очереди на Жигули. Машины покупали тогда в очередях, в которых стояли годами. А Жигули – это была новая, почти заграничная машина. Чуть ли не иномарка.
– Вместо них какие-то странные машинки, на старые рено похожи.
– Да, на какую-то французскую модель, я вспомнил. Я же был в Париже. Только они как бы топором сделаны.
– Да, великий вождь, видно с итальянцами не договорился, а с французами, почему-то договорился.
На остановке молча стояли люди. Отсутствие транспорта никого не смущало. Видно было, что они стоят давно. Разговаривать профессора не решились и так же молча стали стоять и ждать автобуса. Маршрут троллейбуса в Тушино исчез.
Когда же, наконец, автобус пришел, все по очереди залезли в него с задней площадки. В автобусе был кондуктор. Это было странно, потому, что там, где еще день назад они были не было кондукторов. В автобусах стояли кассы, – странные сооружения, состоящие из сейфа, куда падали деньги, сверху накрытые прозрачной витринкой, как сейчас для благотворительных пожертвований, где можно было видеть, кто сколько денег бросил. Сбоку сооружения была лента билетов, где всякий мог оторвать билет. Здесь было все не так. Такой автобус назывался автобусом без кондуктора.
– Сколько стоит проезд? – предусмотрительно спросил Борков.
– А вам до куда? – спросила кондуктор.
– До Сокола.
– Тогда за двоих, как бы оценивая их сказала кондуктор, – сто рублей.
Ученые сразу сообразили, что деньги не те. У многих в 77 году месячная зарплата была сто рублей. Борков полез в портмоне, но там были деньги образца 1961 года, которые были в ходу больше тридцати лет. Борков понял, что пальто, с пропуском и паспортом лежало на кресле, а бумажник был с ним, и точно как и он сам остался из другой жизни.
Он толкнул Изотова, у того была та же история.
– Что денег нет, а еще шляпы надели!
– Да мы тут первый день, забыли… – начал врать Изотов. Он крутил хрущевские деньги, которые в один миг стали просто фантиками.
Борков вспомнил, что Гитлер расстреливал и зайцев в трамвае, приучив тем самым немецкий народ всегда брать билет.
– Сто рублей? – вмешался в события пожилой мужчина. Вот, возьми за них, что им пешком идти, что ли, – и протянул мятую бумажку с портретом Сталина.
– Спасибо большое, – поблагодарил Борков.
– Да, ничего.
– Да я бы и сама их не выгнала, – протягивая билеты, сказала кондуктор.
Тренированные умы сразу сообразили, что: во-первых, здесь сто рублей не деньги, во-вторых, что люди, просты и добры, а в третьих, что у них нет ни копейки.
Хмуро весь автобус молчал. Тянулись знакомые и одновременно незнакомые дома, и целые улицы. Не было панельных домов. Которыми в 70-х годах уже застроена вся столица, зато были несколько упрощенные, но все равно сталинского типа дома. На проспект они выходили довольно чисто покрашенные, а бока сияли явно отвалившейся штукатуркой. Даже для Москвы 77 года, грязной и облезлой это было слишком.
– А посмотри, хрущевки какие, – не выдержал Изотов и сразу осекся. Хрущевки за окном были выше и имели крышу не плоскую, а домиком. (два таких дома, постройки 1949 года, до сих пор стоят в Москве на Беговой около ипподрома. Хрущевки стали делать еще при Сталине, только потолки были повыше и комнаты попросторней. Еще не началась экономия, которой прославился Хрущев.)
Мужчина, заплативший за них, неожиданно поддержал разговор.
– Да, чего все молчат, расстреляли Хрущева, а за что? Хорошо люди смелые, уважаю.
– Молчи, пьяница, – шикнула на него жена.
Опять весь автобус, набитый людьми, поехал молча.