"Вот подлец, все до тонкости изучил", - отметил про себя Тимкин и сделал над собой еще большее усилие, чтобы не дать лопнуть струне.
- Придется уж в другой раз, - сказал тихо Елизар Власович.
- Пожалуйста, оставлю для вас ружьецо. Нигде такого не купите. Настоящая тульская шестнадцатого калибра, двухкурковая.
- А можно взглянуть?
- Отчего ж, можно, - сказал продавец и, сняв со стены ружье, передал Тимкину.
Елизар, подержав ружье, переломил его, открыл каналы стволов и заглянул сперва в один, потом во второй; взвел курки, проверил силу пружин. Занятый осмотром ружья, искоса, незаметно поглядывал на продавца, который тоже с интересом наблюдал за Тимкиным. Елизару даже показалось, что тот узнаёт его, и стал мысленно сравнивать, как он выглядел, когда мальчишкой попал в "поезд смерти", и как выглядит теперь, да еще в очках, и убедился, что узнать его, Тимкина, невозможно. Зато сам он с каждой минутой все более убеждался, что перед ним действительно Степан Рыскулов, по кличке Купчик.
- Отличное ружьецо, - сказал он наконец, прервав томительное молчание. - Не худо бы пострелять, узнать, каков у него бой. Нет ли готовых патронов?
- Найдутся, - ответил тот и достал из ящика стола четыре патрона. Выйдите на крыльцо, испробуйте бон.
Взяв у него патроны, два Тимкин сунул себе в карман, а двумя зарядил двустволку и захлопнул каналы стволов.
Вышел на крыльцо, сделал один выстрел в воздух, выбросил стреляную гильзу и на ее место вложил новый патрон; постоял, подумал, вернулся в магазин и, не дав продавцу опомниться, в упор наставил на него ружье.
- Ни с места, Купчик! Руки вверх! При малейшей попытке к сопротивлению буду стрелять!
Купчик от неожиданности вздрогнул, хотел попятиться, но Тимкин повторил:
- Ни с места! Стреляю! - И уже чуть было не нажал на спусковой крючок, но Купчик поднял руки.
- Так вот где ты, палач, сховал свою шкуру! А ну-ка вспомни, как ты в "поезде смерти" отца моего сгубил, вспомни, как ты меня, мальчишку, кидал на пол и бил ногами в живот! - Елизар еще многое другое хотел напомнить Купчику, но не стал. - Доставлю тебя куда нужно, там во всем разберутся. И прикрикнул: - А ну-ка выходи из магазина!
И Купчик подчинился.
Тут из стойбища стали сбегаться люди. Заметив среди бегущих старого пастуха Тулдона, Тимкин подозвал его:
- Тулдон, запри, пожалуйста, магазин, там на дверях замок с ключом висит.
Тулдон, не говоря ни слова, побежал к магазину, запер дверь на большой висячий замок и ключ передал Тимкину.
- Тулдон, оседлай оленя и приведи сюда!
Минут через десять эвенк привел в поводу оседланного оленя.
- Садись, Купчик, на укчака, быстро! Езжай вперед, не оглядывайся!
Когда Купчик выехал на дорогу, за ним тронулся на своем укчаке Тимкин.
- Друзья мои, - сказал он эвенкам. - Дня через три-четыре вернусь и обо всем расскажу вам. - И к Тулдону: - И оленя твоего пригоню обратно.
Предстоял неблизкий путь. Только к вечеру Елизар Власович рассчитывал добраться до поселкового Совета, однако Тимкина это не страшило. У него в руках было заряженное двумя патронами ружье и один патрон в запасе, и при малейшей попытке Купчика к бегству Тимкин не станет гнаться за ним.
Но ему хотелось доставить Купчика живым, чтобы над ним состоялся, как положено, советский суд, а на суде он уж расскажет все, что ему известно об этом негодяе, которому не иначе как хитростью удалось избежать кары.
Погода, на счастье, выдалась отличная. Ярко светило мартовское солнце, ветра совершенно не было. Тимкин ехал позади Купчика на расстоянии двадцати шагов, положив перед собой на седло двустволку, и от волнения беспрерывно курил.
На все четыре стороны до самого дальнего горизонта простиралась снежная тундра, и в этом сверкающем под солнцем белом безмолвии их было только двое: он, Тимкин, и Купчик.
Местами тундра была в высоких сугробах, и едва видимая тропинка петляла между ними, но олень Купчика не останавливался, а шел вперед, отбрасывая кривые ветвистые тени от рогов. Тимкин понял, что Тулдон дал старого, опытного оленя.
Следом неотступно, сохраняя интервал, двигался Тимкин. Они уже проехали больше двух часов, и Купчик, чувствуя, что ему в спину направлено ружье, ни разу не оглянулся назад, а покорно сидел в седле, слегка склонив голову.
Вот впереди показались довольно густые заросли стланика, должно быть, ветер выдул из-под них весь снег, и они стояли густым рыжим гребнем, совершенно голые. Тимкин подумал, что олень Купчика обойдет стланик стороной, но он вошел в заросли, и, как только они скрыли его, Купчик в одно мгновение соскользнул с седла и на несколько секунд пропал.
- Стой, подлец, стрелять буду! - закричал Тимкин, и, как только Купчик метнулся вправо, Елизар выстрелил, но промахнулся.
- Стой, гад, стой! - опять закричал Тимкин, однако тратить новый патрон не стал.
Он разогнал своего оленя, и, только Купчик, продравшись сквозь стланик, побежал к высокому сугробу, Тимкин сдернул с седла чаут, размахнулся и пустил его вслед убегавшему; аркан, длинно просвистев в воздухе, упал прямо на плечи Купчику; Елизар сильно рванул к себе ремень, и петля туго затянулась.
- Не хотел, подлец, ехать на укчаке, - сказал Тимкин, - пойдешь пешим!
Часа три гнал перед собой Елизар Власович через снежную тундру заарканенного чаутом Купчика и, когда, совершенно выбившись из сил, тот стал христом-богом молить, чтобы Тимкин позволил ему сесть на оленя, не позволил.
Только в седьмом часу вечера Елизар Власович устроил короткий привал. Пока олени паслись, добывая из-под снега ягель, Тимкин достал из сумы краюху хлеба, вяленую горбушу, часть оставил себе, а часть бросил Купчику, и тот, на лету перехватив хлеб и рыбу, с жадностью стал есть.
Тем временем стало смеркаться. Со стороны морского побережья ветер пригнал густую лохматую тучу, посыпал крупными хлопьями снег.
По расчетам Елизара Власовича, до поселка осталось еще добрых три-четыре часа езды, и, чтобы в пути не застала темнота, разрешил Купчику сесть на оленя, предупредив, что если он снова попытается улизнуть, то пусть пощады не ждет.
Подобрал чаут, свернул его в круги, но не повесил на седло, а держал наготове, чтобы в случае надобности без промедления пустить в дело.
К вечеру погода стала портиться. Небо сплошь заволокло. Порывами задул ветер, сметая с наста снежную пыль и кружа в воздухе. Похоже, что начиналась пурга. Временами так залепляло снегом у Елизара очки, что он на минуту-другую терял Купчика из виду, но тот, к радости Тимкина, не делал попытки к бегству, ссутулившись, покорно сидел в седле. Да и бежать, собственно, теперь было некуда, до поселка осталось совсем немного...
- Короче, - заключил свой рассказ Елизар Власович, - в полночь доставил негодяя в поселок, а назавтра чуть свет, прихватив с собой двух вооруженных эвенков, привез на упряжке в райцентр.
- Там и суд состоялся? - спросил я.
- Там. Судила его выездная коллегия краевого суда.
- Какой вынесла приговор?
- Высшая мера! - И, посмотрев на меня поверх очков, спросил: - А не выпить ли нам горяченького? - И стал раскутывать чайник.
Мне давно хотелось спросить Елизара Власовича, при каких обстоятельствах потерял он правую руку, и все как-то не решался, думал, задену больное место, а тут, разливая чай, он не справился одной левой и, неловко повернувшись, уронил на пол чашку.
- Худо однорукому, - сказал он и грустно улыбнулся.
- Когда это с вами случилось?
- В прошлом году спасал свою Нинку и грохнулся в темноте со скалы на морские рифы, раздробил кисть, и пришлось руку отнять.
- Да, не балует вас судьба, Елизар Власович.
- Что поделать, от судьбы ведь не уйдешь, однако не жалуюсь, с обязанностями своими пока справляюсь. Жаль только, что охотиться не могу, а я страстный был охотник и чаут метал не хуже пастуха.
- А Нинку свою все же спасли?
- А как же, спас! - радостно воскликнул Тимкин.
...Из райздрава пришло указание всем поголовно - и старым и малым привить оспу. Не дождавшись возвращения мужа с кочевки, Нина Ивановна, взяв с собой все, что полагалось для прививок, отправилась в путь. Больше месяца ездила она верхом на олене из стойбища в стойбище, а когда вернулась домой, Тимкина все еще не было. Они уже привыкли к столь частым разлукам - у каждого свои дела - и редко когда заставали друг друга дома. На этот раз она решила дождаться Елизара и принялась за свои домашние дела.
И вот поздним вечером ее вызвали в дальнее стойбище к больному ребенку. Вскоре вернулся с кочевки Елизар и, не застав жены, не на шутку встревожился. Дорога в стойбище, куда вызвали Нину, шла через горы, у самого моря, а тут, как на грех, стала портиться погода - пошел мокрый снег.
Забежав в чум к Халиде - они жили по соседству, - Елизар спросил, уехала ли Нинка с проводником или одна, и Пайпитка сказала, что одна. Как она ни уговаривала старого Чехарту сопровождать ее, тот не согласился ехать на ночь глядя и потребовал, чтобы Нинка подождала до утра.
- Нельзя ждать до утра, пойми, Чехарта, - говорила она. - Если ребенок опасно заболел, нужно спешить на помощь. Пока мы будем ждать, он умереть может.
Тогда старик вышел во двор, дал Нинке из своей упряжки вожака Тоя, рослого, лохматого кобеля, сказав при этом:
- Пустишь его вперед, он дорогу тебе покажет. А если какая беда приключится, Той обратно прибежит, узнаем...
Чехарте не прикажешь, он при медпункте не служил - проводника по штату не положено, - просто из милости иногда возил Нинку на своей упряжке. Да и стар уж Чехарта, восьмой десяток пошел, глаза у него и при дневном свете недалеко увидят, а ночью все равно что слепой.
И Тимкин, не теряя ни минуты, сел на своего оленя и поехал следом за Ниной в надежде, что в пути нагонит ее.
- Чтобы вы имели мало-мальское представление о дороге, вообразите себе узкую тропинку, карнизом опоясывающую горную цепь, - сказал Елизар Власович. - Справа - сплошная каменная стена, слева - море, очень-бурное, особенно в ночное время, когда прилив достигает полной силы. Чем выше к перевалу - гляди да оглядывайся, чтобы не оступиться и не сорваться в пропасть. Приходится вести оленя в поводу, потому что сидеть в седле, да еще в наклон, довольно опасно.
Все больше смеркалось. Снег валил и валил, залепляя стекла очков, и Елизар только и делал, что протирал их, чтобы видеть тропу, ведущую на вершину горного перевала.
Внизу все сильнее грохотали волны. Ударяясь о скалы, они медленно откатывались, затихая, но через минуту набегали с еще большей яростью.
Елизар вспомнил, как прошлой осенью ехали они здесь с Ниной - он впереди, она сзади - и он строго-настрого приказал ей, чтобы она не смотрела с обрыва на море. Но Нина не утерпела, глянула вниз - и так у нее закружилась голова, что чуть из седла не выпала. "Может быть, и нынче забыла мой наказ?" - с тревогой думал Елизар.
Не успевший отдохнуть олень - с кочевки он отмахал по тундре добрую полсотню километров - с трудом одолевал крутую тропу, и Тимкин слез с седла и пошел вперед.
Вдруг он услышал, что кто-то бежит навстречу. Наверно, Той? От одной этой мысли у Елизара заколотилось сердце и по спине пробежала дрожь. Он стал окликать Тоя, и через две-три минуты пес кинулся к нему и, скуля, стал ластиться к ногам.
- Той, где Нина? - тревожным шепотом спросил Елизар, и пес, еще жалобнее заскулив, начал тыкаться мордой ему в колени. - Пошли, Тойка, покажи, где Нина...
Несколько минут он бежал за Тоем, но тот слишком далеко ушел вперед, и Елизар потерял его из виду. Когда наконец догнал его, отстегнул поясной ремень и привязал к ошейнику. Через полчаса примерно Той привел его на вершину горного перевала, потом сбежал вниз и остановился у самого обрыва. Как ни понукал его Елизар, как ни гнал вперед, собака не двинулась с места, и он понял, что здесь Нина сорвалась в море.
Елизар отпустил поводок, лег на тропу, свесился по грудь над обрывом и стал прислушиваться. Тут волны не так сильно колотились о берег, и Елизар догадался, что внизу полоса рифов.
Не теряя ни минуты, он стал спускаться. Нащупав мягкими подошвами торбасов небольшой выступ, уперся в него, но торбаса соскользнули, и Елизар повис на руках. Нащупав выступ пошире, сделал движение, чтобы опереться ногой, но в этот момент руки сорвались с обледенелого края и Елизар покатился вниз.
Упав на рифы, он сильно ушиб правую руку, и острая боль прожгла его насквозь. Пересилив ее, хотел встать, но огромная ледяная волна сбила его, накрыв с головой. Как только она схлынула, Елизар поднялся, но перед глазами выросла черная, непроницаемая стена. Только теперь он обнаружил, что, падая, уронил очки. И Тимкин почувствовал себя беспомощным.
Как слепой, на ощупь он пошел блуждать между рифами, то и дело натыкаясь на острые камни. Неожиданно он наступил на что-то мягкое, податливое и испуганно отшатнулся. Сперва он подумал, что это выброшенный прибоем тюлень застрял на рифах, а когда наклонился и стал ощупывать тушу, понял, что это лежит, издыхая, Нинин олень.
Значит, неподалеку должна быть и Нина, но, как ни кричал Елизар, как ни звал ее, она не откликалась.
...Он нашел ее в километре от того места, где лежал олень. Он помог ей встать, но идти Нина не могла - она ушибла колено. И Елизар нес ее на спине, ничего решительно не видя перед собой, спотыкаясь и падая, и каждый раз, когда их настигала волна, прижимался к скале, принимая удар пенистого вала на себя.
Когда он снова оступился и упал, Елизар признался Нине, что потерял очки и идет просто наугад.
- Я поведу тебя, Елизарушка, - сказала она.
Он долго не соглашался, видя, как ей трудно идти, но Нина и слушать ничего не хотела, и, как только ухватилась за его правую руку, чтобы повести за собой, Елизар вскрикнул от боли.
- Ой, Нинка, не трогай!
- Что с ней, Елизарушка?
- Кажется, перелом...
Они шли долго, часа три, несколько раз их сбивали волны, и, когда стало светать. Нина увидела, что двое эвенков спешат им навстречу. Она сразу узнала Халиду и Таймаку.
Халида рассказал, что, как только Той прибежал в стойбище, Чехарта понял, что с Нинкой приключилась беда, и кинулся будить его, Халиду. Тогда он постучался к Таймаке, а тот к Тырде. Быстро собрали упряжку и втроем поскакали на помощь.
- Пошли, - сказал Таймака, - там на сопке Тырда с нартами поджидает.
- ...Тогда я и потерял руку, - сказал Елизар Власович. - Кисть оказалась раздробленной, и пришлось ее ампутировать. После и с глазами стало хуже. У меня и до этого было минус тринадцать, а нынче, говорят, и поболее. В крае стекол для очков не подобрать, и вот еду в Москву к окулистам.
Поезд подходил к станции Зима...
3
Чем ближе подъезжали к Москве, тем больше занимала меня мысль о встрече с Иосифом Уткиным. Хотя мы были знакомы, вряд ли, думал я, он помнит меня. С тех пор как он заходил с Михаилом Светловым в редакцию "Звезды", прошло уже пять лет.
В "Звезду" за авансом "под задуманное" Светлов забегал в каждый свой приезд в Ленинград. Помнится, я спросил Михаила Аркадьевича:
- Под какие стихи аванс?
Он посмотрел на меня, потом на Уткина и, подумав, сказал:
- Из Макрчьянца!
- Новые переводы?
- Как ты, старик, догадлив! - И потрепал меня слегка по щеке.
Михаил Аркадьевич знал меня давно, помнил, как я, начинающий, приходил к нему и Михаилу Голодному в "Смену", где они вели литературную страницу.
Принимали они два раза в неделю, по понедельникам и средам, причем своего места у них в редакции не было; примостившись у чужого стола, вели разговор с молодыми поэтами. Одобренные стихи тут же засовывали в карман и, случалось, носили их с собой, нередко теряя рукопись, так что у автора не было никакой уверенности, что принятые стихи скоро попадут в печать...
Написав своим небрежно-размашистым почерком заявление, Светлов спросил:
- Как, старик, сия сумма устраивает тебя?
- Важно, чтобы тебя, Михаил Аркадьевич, устроила, - сказал я и пошел с заявлением к Петру Ивановичу Чагину.
Петр Иванович, как всегда, почти не глядя, написал в уголке "выдать" и спросил:
- А Иосифу Уткину ты аванса не предложил?
- Нет, Петр Иванович, не предложил...
- Что же ты, Семушка, оплошал? Поэт он знатный, надо бы его привлечь к нашему журналу. Так что предложи ему, Семушка, и скажи, чтобы зашли ко мне.
Я передал слова Чагина Уткину, но он, откинувшись в кресле и тряхнув своей пышной шевелюрой, несколько даже резковато ответил:
- Я авансов не беру, а к Чагину мы заглянем!
- А я, старик, грешен, беру! - произнес Светлов и спросил: - Если память не изменяет, касса у вас внизу, на втором этаже?
Оставшись вдвоем с Уткиным, я, признаться, почувствовал себя как-то скованно и, чтобы не вступать с ним в разговор, принялся читать гранки.
Тогда и сложилось у меня мнение о нем как о человеке горделивом, заносчивом, который упивается и своей красотой, и своей славой - словом, знает себе цену.
За время моей работы в "Звезде" мне приходилось общаться с такими крупными поэтами, как Асеев, Сельвинский, Мандельштам, и в их манере держаться не было ни тени заносчивости, они разговаривали со мной просто и уважительно, хотя сам я, чего греха таить, перед ними робел. По правде говоря, если бы я знал, что моя рукопись попадет к Уткину, я бы не посылал ее в Москву. Но именно потому, что она попала прямо к нему в руки, рукопись была быстро прочитана, одобрена, и Иосиф Павлович вызвал меня телеграммой в Москву.
Вскоре я смог убедиться, какой он добрый, сердечный товарищ, сколько души вкладывает в работу с молодыми авторами.
Приехав в Москву во втором часу дня - поезд немного опоздал, - я прямо с Ярослаского вокзала пошел в издательство. Как раз у Иосифа Павловича был приемный день. Только я вошел в кабинет, он, узнав меня, поднялся навстречу:
- С приездом, дорогой! Давно из Хабаровска?
- Только-только, Иосиф Павлович!
- А как у вас здесь с жильем?
- Есть жилье, у меня в Москве друзья.
- Ну что ж, дорогой мой, рукопись вашу читал. Есть некоторые замечания. Кое-что надо бы исключить, а кое-что и добавить. Надеюсь, вы приехали не с пустыми руками?
- Разумеется, - сказал я. - Привез новый цикл стихов о границе. - И хотел было достать стихи из портфеля, но Уткин остановил меня:
- Не торопитесь. Рукопись у меня дома. Зайдите ко мне вечерком, часу примерно в восьмом, там и поговорим. - И, вырвав из блокнота листок, написал свой адрес. - Вот, прошу, Тверской бульвар, двадцать пять. А пока идите к своим друзьям, отдохните с дороги. Сколько суток вы ехали до Москвы?
- Почти десять, Иосиф Павлович!
- И как, не утомительно?
- Нам, дальневосточникам, не привыкать.
Ровно в восемь вечера я пришел на Тверской бульвар, 25. Потоптался минуту-другую на лестничной площадке, потом, пересилив волнение, слегка нажал на кнопку звонка. Дверь открыла мать Иосифа Павловича, высокая, красивая женщина с орлиным профилем. Должно быть, она была предупреждена о моем приходе, потому что, не успел я войти, она крикнула:
- Иосиф, к тебе!
- Спасибо, мама, сию минуточку!
Когда он ввел меня в свой небольшой кабинет, заставленный вдоль стен книжными шкафами, я сразу приметил на письменном столе мою рукопись. Страницы из нее были разбросаны, и я догадался, что Уткин заранее готовился к разговору со мной.
- Так вот, дорогой мой, - сказал он, садясь в кресло за письменный стол. - Слушайте.
Он взял несколько страничек, прочитал вслух стихи, которые, по его мнению, нужно исключить, и спросил:
- Согласны снять?
- Согласен...
- Бороться за них не будете?
- Нет, не буду!
Он молча глянул на меня, должно быть, не ожидал, что я не собираюсь бороться за эти стихи, вскинул брови, спросил:
- А чем мы их заменим?
Я достал из портфеля пограничный цикл и передал ему.
- Нет, читайте сперва сами, я послушаю!
Я прочитал с десяток стихотворений, Иосиф Павлович потом взял их у меня и сам углубился в чтение. Отобрав восемь стихотворений, два вернул обратно.
- Эти останутся у меня.
В это время мать Иосифа Павловича позвала нас к ужину. Я пробовал отказаться, заявив, что не голоден, но Уткин не терпящим возражений тоном предупредил:
- Зря отказываетесь, моя матушка не выпустит вас отсюда, пока не отужинаете.
За столом он рассказал матери, что я только сегодня приехал с Дальнего Востока - через всю Сибирь и весь Урал, - и Раиса Абрамовна чуть ли не с восхищением смотрела на меня, подкладывая мне в тарелку то кусок жареного мяса, то картофеля.
- Кушайте, наверно, проголодались в долгой дороге.
- Да что вы, Раиса Абрамовна, дорога из Хабаровска хоть и долгая, но питались мы нормально. В вагоне-ресторане кормят отлично, да и на каждой станции можно купить все, чего душа пожелает.
- А на станции Селенга копченого омуля все еще продают?
- А как же, приносят прямо к поезду!
Она спросила сына:
- Ты помнишь, Иосиф, копченого омуля?
- Очень уж смутно, мама.
Потом она заговорила об Иркутске, где жила много лет, и что ей однажды пришлось побывать на Байкале, и как это чудо-озеро величественно и красиво.
- Вы, должно быть, проезжали Байкал?
- Как же, проезжал, но в зимнее время, когда он скован у берегов льдом, особенной красоты нет. Зато летом пассажиры не отходят от окон, любуясь озером.
- Кажется, вы угодили моей матушке, - сказал с улыбкой Иосиф Павлович. - Она влюблена в Сибирь, и особенно в Байкал. Для нее человек из Сибири - самый дорогой гость.
Он достал из шкафа сборник своих стихов, написал на титульном листе дарственную надпись: "На добрую память о встрече в Москве, в надежде встретиться в скором будущем на берегах Амура".
- Ну а теперь, - произнес он, передавая мне книгу, - расскажите о Дальнем Востоке, в каких интересных местах вам приходилось бывать, с какими встречались людьми.
Я и рассказал ему о Елизаре Власовиче Тимкине, человеке, по мнению Иосифа Павловича, совершенно необыкновенном, настоящем герое нашего времени, о котором нужно писать поэму.
Все это, повторяю, вспомнилось мне темной ночью в приамурском селении Тыр, когда я шел к Елизару Власовичу Тимкину, еще не будучи уверенным, что иду к нему именно, а не к другому, однофамильцу его.
К сожалению, я не застал его дома. Оказалось, что Елизар Власович уехал на кетовую путину читать рыбакам доклад о международном положении.
С женой его, Ниной Ивановной Образцовой, я знаком не был, но она со слов мужа знала обо мне и очень обрадовалась моему приезду.
- Давно вы живете в Тыре? - спросил я.
- Шестой год пошел. А в Чомигане мы прожили двадцать пять. В его возрасте, да без руки, да с плохим зрением, мужу трудно стало мотаться по тундре с кочевки на кочевку. Мы и решили уехать в Тыр. Здесь я родилась, здесь живут мои родные.
- Странно, что Елизар Власович не сообщил мне новый адрес, - сказал я. - Последнее письмо, и то после двухлетнего перерыва, получил от него из Чомигана.
- Может, он и писал вам, да письмо в пути затерялось. Бывает и так. Зато нынче уж встретитесь.
Но встреча наша не состоялась. Я ждал возвращения Тимкина три дня, и тут к пристани причалил пароход "Калуга", идущий рейсом на Амгунь. Пропустишь его - и застрянешь надолго.
А в пути дорог каждый день.
- Придется уж в другой раз, - сказал тихо Елизар Власович.
- Пожалуйста, оставлю для вас ружьецо. Нигде такого не купите. Настоящая тульская шестнадцатого калибра, двухкурковая.
- А можно взглянуть?
- Отчего ж, можно, - сказал продавец и, сняв со стены ружье, передал Тимкину.
Елизар, подержав ружье, переломил его, открыл каналы стволов и заглянул сперва в один, потом во второй; взвел курки, проверил силу пружин. Занятый осмотром ружья, искоса, незаметно поглядывал на продавца, который тоже с интересом наблюдал за Тимкиным. Елизару даже показалось, что тот узнаёт его, и стал мысленно сравнивать, как он выглядел, когда мальчишкой попал в "поезд смерти", и как выглядит теперь, да еще в очках, и убедился, что узнать его, Тимкина, невозможно. Зато сам он с каждой минутой все более убеждался, что перед ним действительно Степан Рыскулов, по кличке Купчик.
- Отличное ружьецо, - сказал он наконец, прервав томительное молчание. - Не худо бы пострелять, узнать, каков у него бой. Нет ли готовых патронов?
- Найдутся, - ответил тот и достал из ящика стола четыре патрона. Выйдите на крыльцо, испробуйте бон.
Взяв у него патроны, два Тимкин сунул себе в карман, а двумя зарядил двустволку и захлопнул каналы стволов.
Вышел на крыльцо, сделал один выстрел в воздух, выбросил стреляную гильзу и на ее место вложил новый патрон; постоял, подумал, вернулся в магазин и, не дав продавцу опомниться, в упор наставил на него ружье.
- Ни с места, Купчик! Руки вверх! При малейшей попытке к сопротивлению буду стрелять!
Купчик от неожиданности вздрогнул, хотел попятиться, но Тимкин повторил:
- Ни с места! Стреляю! - И уже чуть было не нажал на спусковой крючок, но Купчик поднял руки.
- Так вот где ты, палач, сховал свою шкуру! А ну-ка вспомни, как ты в "поезде смерти" отца моего сгубил, вспомни, как ты меня, мальчишку, кидал на пол и бил ногами в живот! - Елизар еще многое другое хотел напомнить Купчику, но не стал. - Доставлю тебя куда нужно, там во всем разберутся. И прикрикнул: - А ну-ка выходи из магазина!
И Купчик подчинился.
Тут из стойбища стали сбегаться люди. Заметив среди бегущих старого пастуха Тулдона, Тимкин подозвал его:
- Тулдон, запри, пожалуйста, магазин, там на дверях замок с ключом висит.
Тулдон, не говоря ни слова, побежал к магазину, запер дверь на большой висячий замок и ключ передал Тимкину.
- Тулдон, оседлай оленя и приведи сюда!
Минут через десять эвенк привел в поводу оседланного оленя.
- Садись, Купчик, на укчака, быстро! Езжай вперед, не оглядывайся!
Когда Купчик выехал на дорогу, за ним тронулся на своем укчаке Тимкин.
- Друзья мои, - сказал он эвенкам. - Дня через три-четыре вернусь и обо всем расскажу вам. - И к Тулдону: - И оленя твоего пригоню обратно.
Предстоял неблизкий путь. Только к вечеру Елизар Власович рассчитывал добраться до поселкового Совета, однако Тимкина это не страшило. У него в руках было заряженное двумя патронами ружье и один патрон в запасе, и при малейшей попытке Купчика к бегству Тимкин не станет гнаться за ним.
Но ему хотелось доставить Купчика живым, чтобы над ним состоялся, как положено, советский суд, а на суде он уж расскажет все, что ему известно об этом негодяе, которому не иначе как хитростью удалось избежать кары.
Погода, на счастье, выдалась отличная. Ярко светило мартовское солнце, ветра совершенно не было. Тимкин ехал позади Купчика на расстоянии двадцати шагов, положив перед собой на седло двустволку, и от волнения беспрерывно курил.
На все четыре стороны до самого дальнего горизонта простиралась снежная тундра, и в этом сверкающем под солнцем белом безмолвии их было только двое: он, Тимкин, и Купчик.
Местами тундра была в высоких сугробах, и едва видимая тропинка петляла между ними, но олень Купчика не останавливался, а шел вперед, отбрасывая кривые ветвистые тени от рогов. Тимкин понял, что Тулдон дал старого, опытного оленя.
Следом неотступно, сохраняя интервал, двигался Тимкин. Они уже проехали больше двух часов, и Купчик, чувствуя, что ему в спину направлено ружье, ни разу не оглянулся назад, а покорно сидел в седле, слегка склонив голову.
Вот впереди показались довольно густые заросли стланика, должно быть, ветер выдул из-под них весь снег, и они стояли густым рыжим гребнем, совершенно голые. Тимкин подумал, что олень Купчика обойдет стланик стороной, но он вошел в заросли, и, как только они скрыли его, Купчик в одно мгновение соскользнул с седла и на несколько секунд пропал.
- Стой, подлец, стрелять буду! - закричал Тимкин, и, как только Купчик метнулся вправо, Елизар выстрелил, но промахнулся.
- Стой, гад, стой! - опять закричал Тимкин, однако тратить новый патрон не стал.
Он разогнал своего оленя, и, только Купчик, продравшись сквозь стланик, побежал к высокому сугробу, Тимкин сдернул с седла чаут, размахнулся и пустил его вслед убегавшему; аркан, длинно просвистев в воздухе, упал прямо на плечи Купчику; Елизар сильно рванул к себе ремень, и петля туго затянулась.
- Не хотел, подлец, ехать на укчаке, - сказал Тимкин, - пойдешь пешим!
Часа три гнал перед собой Елизар Власович через снежную тундру заарканенного чаутом Купчика и, когда, совершенно выбившись из сил, тот стал христом-богом молить, чтобы Тимкин позволил ему сесть на оленя, не позволил.
Только в седьмом часу вечера Елизар Власович устроил короткий привал. Пока олени паслись, добывая из-под снега ягель, Тимкин достал из сумы краюху хлеба, вяленую горбушу, часть оставил себе, а часть бросил Купчику, и тот, на лету перехватив хлеб и рыбу, с жадностью стал есть.
Тем временем стало смеркаться. Со стороны морского побережья ветер пригнал густую лохматую тучу, посыпал крупными хлопьями снег.
По расчетам Елизара Власовича, до поселка осталось еще добрых три-четыре часа езды, и, чтобы в пути не застала темнота, разрешил Купчику сесть на оленя, предупредив, что если он снова попытается улизнуть, то пусть пощады не ждет.
Подобрал чаут, свернул его в круги, но не повесил на седло, а держал наготове, чтобы в случае надобности без промедления пустить в дело.
К вечеру погода стала портиться. Небо сплошь заволокло. Порывами задул ветер, сметая с наста снежную пыль и кружа в воздухе. Похоже, что начиналась пурга. Временами так залепляло снегом у Елизара очки, что он на минуту-другую терял Купчика из виду, но тот, к радости Тимкина, не делал попытки к бегству, ссутулившись, покорно сидел в седле. Да и бежать, собственно, теперь было некуда, до поселка осталось совсем немного...
- Короче, - заключил свой рассказ Елизар Власович, - в полночь доставил негодяя в поселок, а назавтра чуть свет, прихватив с собой двух вооруженных эвенков, привез на упряжке в райцентр.
- Там и суд состоялся? - спросил я.
- Там. Судила его выездная коллегия краевого суда.
- Какой вынесла приговор?
- Высшая мера! - И, посмотрев на меня поверх очков, спросил: - А не выпить ли нам горяченького? - И стал раскутывать чайник.
Мне давно хотелось спросить Елизара Власовича, при каких обстоятельствах потерял он правую руку, и все как-то не решался, думал, задену больное место, а тут, разливая чай, он не справился одной левой и, неловко повернувшись, уронил на пол чашку.
- Худо однорукому, - сказал он и грустно улыбнулся.
- Когда это с вами случилось?
- В прошлом году спасал свою Нинку и грохнулся в темноте со скалы на морские рифы, раздробил кисть, и пришлось руку отнять.
- Да, не балует вас судьба, Елизар Власович.
- Что поделать, от судьбы ведь не уйдешь, однако не жалуюсь, с обязанностями своими пока справляюсь. Жаль только, что охотиться не могу, а я страстный был охотник и чаут метал не хуже пастуха.
- А Нинку свою все же спасли?
- А как же, спас! - радостно воскликнул Тимкин.
...Из райздрава пришло указание всем поголовно - и старым и малым привить оспу. Не дождавшись возвращения мужа с кочевки, Нина Ивановна, взяв с собой все, что полагалось для прививок, отправилась в путь. Больше месяца ездила она верхом на олене из стойбища в стойбище, а когда вернулась домой, Тимкина все еще не было. Они уже привыкли к столь частым разлукам - у каждого свои дела - и редко когда заставали друг друга дома. На этот раз она решила дождаться Елизара и принялась за свои домашние дела.
И вот поздним вечером ее вызвали в дальнее стойбище к больному ребенку. Вскоре вернулся с кочевки Елизар и, не застав жены, не на шутку встревожился. Дорога в стойбище, куда вызвали Нину, шла через горы, у самого моря, а тут, как на грех, стала портиться погода - пошел мокрый снег.
Забежав в чум к Халиде - они жили по соседству, - Елизар спросил, уехала ли Нинка с проводником или одна, и Пайпитка сказала, что одна. Как она ни уговаривала старого Чехарту сопровождать ее, тот не согласился ехать на ночь глядя и потребовал, чтобы Нинка подождала до утра.
- Нельзя ждать до утра, пойми, Чехарта, - говорила она. - Если ребенок опасно заболел, нужно спешить на помощь. Пока мы будем ждать, он умереть может.
Тогда старик вышел во двор, дал Нинке из своей упряжки вожака Тоя, рослого, лохматого кобеля, сказав при этом:
- Пустишь его вперед, он дорогу тебе покажет. А если какая беда приключится, Той обратно прибежит, узнаем...
Чехарте не прикажешь, он при медпункте не служил - проводника по штату не положено, - просто из милости иногда возил Нинку на своей упряжке. Да и стар уж Чехарта, восьмой десяток пошел, глаза у него и при дневном свете недалеко увидят, а ночью все равно что слепой.
И Тимкин, не теряя ни минуты, сел на своего оленя и поехал следом за Ниной в надежде, что в пути нагонит ее.
- Чтобы вы имели мало-мальское представление о дороге, вообразите себе узкую тропинку, карнизом опоясывающую горную цепь, - сказал Елизар Власович. - Справа - сплошная каменная стена, слева - море, очень-бурное, особенно в ночное время, когда прилив достигает полной силы. Чем выше к перевалу - гляди да оглядывайся, чтобы не оступиться и не сорваться в пропасть. Приходится вести оленя в поводу, потому что сидеть в седле, да еще в наклон, довольно опасно.
Все больше смеркалось. Снег валил и валил, залепляя стекла очков, и Елизар только и делал, что протирал их, чтобы видеть тропу, ведущую на вершину горного перевала.
Внизу все сильнее грохотали волны. Ударяясь о скалы, они медленно откатывались, затихая, но через минуту набегали с еще большей яростью.
Елизар вспомнил, как прошлой осенью ехали они здесь с Ниной - он впереди, она сзади - и он строго-настрого приказал ей, чтобы она не смотрела с обрыва на море. Но Нина не утерпела, глянула вниз - и так у нее закружилась голова, что чуть из седла не выпала. "Может быть, и нынче забыла мой наказ?" - с тревогой думал Елизар.
Не успевший отдохнуть олень - с кочевки он отмахал по тундре добрую полсотню километров - с трудом одолевал крутую тропу, и Тимкин слез с седла и пошел вперед.
Вдруг он услышал, что кто-то бежит навстречу. Наверно, Той? От одной этой мысли у Елизара заколотилось сердце и по спине пробежала дрожь. Он стал окликать Тоя, и через две-три минуты пес кинулся к нему и, скуля, стал ластиться к ногам.
- Той, где Нина? - тревожным шепотом спросил Елизар, и пес, еще жалобнее заскулив, начал тыкаться мордой ему в колени. - Пошли, Тойка, покажи, где Нина...
Несколько минут он бежал за Тоем, но тот слишком далеко ушел вперед, и Елизар потерял его из виду. Когда наконец догнал его, отстегнул поясной ремень и привязал к ошейнику. Через полчаса примерно Той привел его на вершину горного перевала, потом сбежал вниз и остановился у самого обрыва. Как ни понукал его Елизар, как ни гнал вперед, собака не двинулась с места, и он понял, что здесь Нина сорвалась в море.
Елизар отпустил поводок, лег на тропу, свесился по грудь над обрывом и стал прислушиваться. Тут волны не так сильно колотились о берег, и Елизар догадался, что внизу полоса рифов.
Не теряя ни минуты, он стал спускаться. Нащупав мягкими подошвами торбасов небольшой выступ, уперся в него, но торбаса соскользнули, и Елизар повис на руках. Нащупав выступ пошире, сделал движение, чтобы опереться ногой, но в этот момент руки сорвались с обледенелого края и Елизар покатился вниз.
Упав на рифы, он сильно ушиб правую руку, и острая боль прожгла его насквозь. Пересилив ее, хотел встать, но огромная ледяная волна сбила его, накрыв с головой. Как только она схлынула, Елизар поднялся, но перед глазами выросла черная, непроницаемая стена. Только теперь он обнаружил, что, падая, уронил очки. И Тимкин почувствовал себя беспомощным.
Как слепой, на ощупь он пошел блуждать между рифами, то и дело натыкаясь на острые камни. Неожиданно он наступил на что-то мягкое, податливое и испуганно отшатнулся. Сперва он подумал, что это выброшенный прибоем тюлень застрял на рифах, а когда наклонился и стал ощупывать тушу, понял, что это лежит, издыхая, Нинин олень.
Значит, неподалеку должна быть и Нина, но, как ни кричал Елизар, как ни звал ее, она не откликалась.
...Он нашел ее в километре от того места, где лежал олень. Он помог ей встать, но идти Нина не могла - она ушибла колено. И Елизар нес ее на спине, ничего решительно не видя перед собой, спотыкаясь и падая, и каждый раз, когда их настигала волна, прижимался к скале, принимая удар пенистого вала на себя.
Когда он снова оступился и упал, Елизар признался Нине, что потерял очки и идет просто наугад.
- Я поведу тебя, Елизарушка, - сказала она.
Он долго не соглашался, видя, как ей трудно идти, но Нина и слушать ничего не хотела, и, как только ухватилась за его правую руку, чтобы повести за собой, Елизар вскрикнул от боли.
- Ой, Нинка, не трогай!
- Что с ней, Елизарушка?
- Кажется, перелом...
Они шли долго, часа три, несколько раз их сбивали волны, и, когда стало светать. Нина увидела, что двое эвенков спешат им навстречу. Она сразу узнала Халиду и Таймаку.
Халида рассказал, что, как только Той прибежал в стойбище, Чехарта понял, что с Нинкой приключилась беда, и кинулся будить его, Халиду. Тогда он постучался к Таймаке, а тот к Тырде. Быстро собрали упряжку и втроем поскакали на помощь.
- Пошли, - сказал Таймака, - там на сопке Тырда с нартами поджидает.
- ...Тогда я и потерял руку, - сказал Елизар Власович. - Кисть оказалась раздробленной, и пришлось ее ампутировать. После и с глазами стало хуже. У меня и до этого было минус тринадцать, а нынче, говорят, и поболее. В крае стекол для очков не подобрать, и вот еду в Москву к окулистам.
Поезд подходил к станции Зима...
3
Чем ближе подъезжали к Москве, тем больше занимала меня мысль о встрече с Иосифом Уткиным. Хотя мы были знакомы, вряд ли, думал я, он помнит меня. С тех пор как он заходил с Михаилом Светловым в редакцию "Звезды", прошло уже пять лет.
В "Звезду" за авансом "под задуманное" Светлов забегал в каждый свой приезд в Ленинград. Помнится, я спросил Михаила Аркадьевича:
- Под какие стихи аванс?
Он посмотрел на меня, потом на Уткина и, подумав, сказал:
- Из Макрчьянца!
- Новые переводы?
- Как ты, старик, догадлив! - И потрепал меня слегка по щеке.
Михаил Аркадьевич знал меня давно, помнил, как я, начинающий, приходил к нему и Михаилу Голодному в "Смену", где они вели литературную страницу.
Принимали они два раза в неделю, по понедельникам и средам, причем своего места у них в редакции не было; примостившись у чужого стола, вели разговор с молодыми поэтами. Одобренные стихи тут же засовывали в карман и, случалось, носили их с собой, нередко теряя рукопись, так что у автора не было никакой уверенности, что принятые стихи скоро попадут в печать...
Написав своим небрежно-размашистым почерком заявление, Светлов спросил:
- Как, старик, сия сумма устраивает тебя?
- Важно, чтобы тебя, Михаил Аркадьевич, устроила, - сказал я и пошел с заявлением к Петру Ивановичу Чагину.
Петр Иванович, как всегда, почти не глядя, написал в уголке "выдать" и спросил:
- А Иосифу Уткину ты аванса не предложил?
- Нет, Петр Иванович, не предложил...
- Что же ты, Семушка, оплошал? Поэт он знатный, надо бы его привлечь к нашему журналу. Так что предложи ему, Семушка, и скажи, чтобы зашли ко мне.
Я передал слова Чагина Уткину, но он, откинувшись в кресле и тряхнув своей пышной шевелюрой, несколько даже резковато ответил:
- Я авансов не беру, а к Чагину мы заглянем!
- А я, старик, грешен, беру! - произнес Светлов и спросил: - Если память не изменяет, касса у вас внизу, на втором этаже?
Оставшись вдвоем с Уткиным, я, признаться, почувствовал себя как-то скованно и, чтобы не вступать с ним в разговор, принялся читать гранки.
Тогда и сложилось у меня мнение о нем как о человеке горделивом, заносчивом, который упивается и своей красотой, и своей славой - словом, знает себе цену.
За время моей работы в "Звезде" мне приходилось общаться с такими крупными поэтами, как Асеев, Сельвинский, Мандельштам, и в их манере держаться не было ни тени заносчивости, они разговаривали со мной просто и уважительно, хотя сам я, чего греха таить, перед ними робел. По правде говоря, если бы я знал, что моя рукопись попадет к Уткину, я бы не посылал ее в Москву. Но именно потому, что она попала прямо к нему в руки, рукопись была быстро прочитана, одобрена, и Иосиф Павлович вызвал меня телеграммой в Москву.
Вскоре я смог убедиться, какой он добрый, сердечный товарищ, сколько души вкладывает в работу с молодыми авторами.
Приехав в Москву во втором часу дня - поезд немного опоздал, - я прямо с Ярослаского вокзала пошел в издательство. Как раз у Иосифа Павловича был приемный день. Только я вошел в кабинет, он, узнав меня, поднялся навстречу:
- С приездом, дорогой! Давно из Хабаровска?
- Только-только, Иосиф Павлович!
- А как у вас здесь с жильем?
- Есть жилье, у меня в Москве друзья.
- Ну что ж, дорогой мой, рукопись вашу читал. Есть некоторые замечания. Кое-что надо бы исключить, а кое-что и добавить. Надеюсь, вы приехали не с пустыми руками?
- Разумеется, - сказал я. - Привез новый цикл стихов о границе. - И хотел было достать стихи из портфеля, но Уткин остановил меня:
- Не торопитесь. Рукопись у меня дома. Зайдите ко мне вечерком, часу примерно в восьмом, там и поговорим. - И, вырвав из блокнота листок, написал свой адрес. - Вот, прошу, Тверской бульвар, двадцать пять. А пока идите к своим друзьям, отдохните с дороги. Сколько суток вы ехали до Москвы?
- Почти десять, Иосиф Павлович!
- И как, не утомительно?
- Нам, дальневосточникам, не привыкать.
Ровно в восемь вечера я пришел на Тверской бульвар, 25. Потоптался минуту-другую на лестничной площадке, потом, пересилив волнение, слегка нажал на кнопку звонка. Дверь открыла мать Иосифа Павловича, высокая, красивая женщина с орлиным профилем. Должно быть, она была предупреждена о моем приходе, потому что, не успел я войти, она крикнула:
- Иосиф, к тебе!
- Спасибо, мама, сию минуточку!
Когда он ввел меня в свой небольшой кабинет, заставленный вдоль стен книжными шкафами, я сразу приметил на письменном столе мою рукопись. Страницы из нее были разбросаны, и я догадался, что Уткин заранее готовился к разговору со мной.
- Так вот, дорогой мой, - сказал он, садясь в кресло за письменный стол. - Слушайте.
Он взял несколько страничек, прочитал вслух стихи, которые, по его мнению, нужно исключить, и спросил:
- Согласны снять?
- Согласен...
- Бороться за них не будете?
- Нет, не буду!
Он молча глянул на меня, должно быть, не ожидал, что я не собираюсь бороться за эти стихи, вскинул брови, спросил:
- А чем мы их заменим?
Я достал из портфеля пограничный цикл и передал ему.
- Нет, читайте сперва сами, я послушаю!
Я прочитал с десяток стихотворений, Иосиф Павлович потом взял их у меня и сам углубился в чтение. Отобрав восемь стихотворений, два вернул обратно.
- Эти останутся у меня.
В это время мать Иосифа Павловича позвала нас к ужину. Я пробовал отказаться, заявив, что не голоден, но Уткин не терпящим возражений тоном предупредил:
- Зря отказываетесь, моя матушка не выпустит вас отсюда, пока не отужинаете.
За столом он рассказал матери, что я только сегодня приехал с Дальнего Востока - через всю Сибирь и весь Урал, - и Раиса Абрамовна чуть ли не с восхищением смотрела на меня, подкладывая мне в тарелку то кусок жареного мяса, то картофеля.
- Кушайте, наверно, проголодались в долгой дороге.
- Да что вы, Раиса Абрамовна, дорога из Хабаровска хоть и долгая, но питались мы нормально. В вагоне-ресторане кормят отлично, да и на каждой станции можно купить все, чего душа пожелает.
- А на станции Селенга копченого омуля все еще продают?
- А как же, приносят прямо к поезду!
Она спросила сына:
- Ты помнишь, Иосиф, копченого омуля?
- Очень уж смутно, мама.
Потом она заговорила об Иркутске, где жила много лет, и что ей однажды пришлось побывать на Байкале, и как это чудо-озеро величественно и красиво.
- Вы, должно быть, проезжали Байкал?
- Как же, проезжал, но в зимнее время, когда он скован у берегов льдом, особенной красоты нет. Зато летом пассажиры не отходят от окон, любуясь озером.
- Кажется, вы угодили моей матушке, - сказал с улыбкой Иосиф Павлович. - Она влюблена в Сибирь, и особенно в Байкал. Для нее человек из Сибири - самый дорогой гость.
Он достал из шкафа сборник своих стихов, написал на титульном листе дарственную надпись: "На добрую память о встрече в Москве, в надежде встретиться в скором будущем на берегах Амура".
- Ну а теперь, - произнес он, передавая мне книгу, - расскажите о Дальнем Востоке, в каких интересных местах вам приходилось бывать, с какими встречались людьми.
Я и рассказал ему о Елизаре Власовиче Тимкине, человеке, по мнению Иосифа Павловича, совершенно необыкновенном, настоящем герое нашего времени, о котором нужно писать поэму.
Все это, повторяю, вспомнилось мне темной ночью в приамурском селении Тыр, когда я шел к Елизару Власовичу Тимкину, еще не будучи уверенным, что иду к нему именно, а не к другому, однофамильцу его.
К сожалению, я не застал его дома. Оказалось, что Елизар Власович уехал на кетовую путину читать рыбакам доклад о международном положении.
С женой его, Ниной Ивановной Образцовой, я знаком не был, но она со слов мужа знала обо мне и очень обрадовалась моему приезду.
- Давно вы живете в Тыре? - спросил я.
- Шестой год пошел. А в Чомигане мы прожили двадцать пять. В его возрасте, да без руки, да с плохим зрением, мужу трудно стало мотаться по тундре с кочевки на кочевку. Мы и решили уехать в Тыр. Здесь я родилась, здесь живут мои родные.
- Странно, что Елизар Власович не сообщил мне новый адрес, - сказал я. - Последнее письмо, и то после двухлетнего перерыва, получил от него из Чомигана.
- Может, он и писал вам, да письмо в пути затерялось. Бывает и так. Зато нынче уж встретитесь.
Но встреча наша не состоялась. Я ждал возвращения Тимкина три дня, и тут к пристани причалил пароход "Калуга", идущий рейсом на Амгунь. Пропустишь его - и застрянешь надолго.
А в пути дорог каждый день.