Страница:
Тем не менее, по окончанию десятого класса, на выпускном, мы с
Ленкой стали мужчиной и женщиной. Вернее, я стал мужчиной, Ленка девочкой уже не была. Может, Витька из параллельного (или как там его звали?) времени даром не терял, или кто-то другой.
Как это произошло…
Ключ заворочался в замке – Егор пришел. Быстро он в своей
Академии отстрелялся. Ну ладно, продолжу потом…
5. Пятьдесят два.
6. Пятьдесят один.
Ленкой стали мужчиной и женщиной. Вернее, я стал мужчиной, Ленка девочкой уже не была. Может, Витька из параллельного (или как там его звали?) времени даром не терял, или кто-то другой.
Как это произошло…
Ключ заворочался в замке – Егор пришел. Быстро он в своей
Академии отстрелялся. Ну ладно, продолжу потом…
5. Пятьдесят два.
Июнь, двадцать второе июня тысяча девятьсот семьдесят первого года. Жара. Уже вечер, но все равно – жара! Все парни без пиджаков, в белых рубашках. Кое-кто еще в галстуках, но кто-то уже снял, освободил себя из узкой удавки. Девчонки в легких светлых платьях, в основном – в белых. Выпускной вечер. Серафима, наверное, сейчас тоже в белом платье в своем Ленинграде. Там вообще здорово – белые ночи…
А вспомнил ли я тогда о ней? Это сейчас я представляю ее семнадцатилетней в легком белом платье, которое кажется еще белей из-за контраста со смуглой кожей и темно-каштановыми волосами. У
Серафимы до седьмого класса были косички, скрученной каралькой болтающиеся на затылке. А в седьмом мама разрешила ей сделать стрижку и не заплетать косички. Правда, в школе у Симы редко волосы были распущенными, обычно – собранными в хвостик. А может, тогда, на химии, она специально распушила хвост, чтобы произвести на меня впечатление? Странно, почему я так и не догадался спросить ее об этом? Ни после того, как мы стали дружить, а во время нашей совместной жизни. О чем угодно говорили, многое вспоминали из своего детства, а об этом ни разу…Да, собственно, какая разница?!
Нет, не вспоминал я тогда Симу, почти забылась она. И Ленка
Селезнева постаралась, чтобы я забыл свою первую любовь.
Ленка была полной противоположностью Серафимы – белая, сдобная, фигуристая, с копной светлых с рыжинкой волос ниже плеч, где-то до середины спины. Уж она-то никогда не схватывала свои волосы в хвост и не заплетала косы. Помню, по этому поводу у Ленки всегда были конфликты со многими учителями, с завучем и даже с директрисой.
Директриса однажды всенародно обозвала Ленку кикиморой. Я думаю, не будь Ленкин отец директором мебельного магазина, ходить его дочери по школе с косичками. Ленке и аттестат о среднем образовании удалось получить благодаря папиному вмешательству. Как-то перед выпускными экзаменами я проходил мимо дома, в котором жила наша директриса и видел, что у подъезда стоит грузовик и вовсю идет его разгрузка.
Таскают что-то, упакованное в гофрокартон. Руководил разгрузкой наш трудовик, директрисин муж.
Кстати, я недавно случайно с ней встретился. Не с директрисой, с
Ленкой Селезневой. Ну, как недавно? Сейчас мне кажется, что все происходящее со мной в последние несколько лет – все недавно. Наша случайная встреча состоялась, кажется, в две тысячи пятом. Да, точно
– полтора года уже прошло.
Ленка пошла по папиным стопам. Тогда, в две тысячи пятом она возглавляла крупную мебельную фирму, поставляющую в Сибирь испанскую и итальянскую мебель. Она была все такой же – белой и сдобной. Не прибавила, не убавила за прошедшие тридцать четыре года. И копна волос не поредела, правда, она их отбеливала, чтобы скрыть седину.
Я, конечно, эту интимную подробность не от Ленки узнал, сам догадался.
Встретились мы с ней в мебельном салоне, где я подыскивал себе…, нет, не кровать, этой моей итальянской двуспальной кровати уже полтора десятка лет, я искал крючок для прихожей. Я стоял у прилавка и наблюдал, как белокурая высокая дама, стоящая ко мне спиной, ясное дело – начальница – распекает нерадивого менеджера.
Или как в магазинах – продавца-консультанта? Продавец, молодой паренек с целлулоидным бейджиком на кармашке черной сорочки униженно кивал головой, соглашаясь абсолютно со всеми обвинениями шефини в свой адрес, и даже не пытался оправдываться. По-видимому, он действительно крепко напортачил.
– Иди, Григорий и работай. Если повторится подобное и фирма потеряет клиента, такого, как господин Сушкин, я тебя уволю к чертовой матери без выходного пособия! И плевать я хотела на рекомендации и заступничество твоего Воротилова. Понятно?!
Григорию было все понятно, он мелкой трусцой гомика засеменил прочь, а белокурая дама повернулась в мою сторону. Она наверняка искала кого-то другого, на ком можно было оторваться, но уперлась взглядом в меня. Ее глаза округлились от удивления, а я уже давно понял, что это Ленка Селезнева, еще когда она ко мне спиной стояла, по голосу определил и… по всему остальному.
– Здравствуй, Лена.
– Игнат? Женька? Игнатов, ты что ли? Ни фига себе!
Ленка двинулась ко мне с явным намерением прижаться ко мне своим шикарным бюстом, но я только улыбался, и раскрывать объятья не спешил. Она это, по-видимому, поняла и, остановившись в шаге от меня, зацокала языком:
– Какой ты стал! Мачо! Суровость во взгляде, морщины на щеках.
Прямо, североамериканский шериф! Не расплылся, как некоторые, форму держишь…Слушай, а седые виски тебе идут. Я просто тащусь! Пошли куда-нибудь посидим. Может, ко мне?
Перспектива во второй раз войти в одну и ту же воду меня нисколько не прельщала.
– Тут через дорогу неплохое кафе, – предложил я.
– Да какое кафе! – возмутилась Ленка. – Надоели мне эти кафе, бистро, пиццерии. Тогда уж в ресторан…, – она посмотрела на часы.
– А что? Время для ужина самое подходящее. А потом можно и ко мне. -
Ленка подмигнула мне заговорщицки: – Я женщина незамужняя.
– А что так? – машинально спросил я, хотя мне это было совершенно не интересно.
– Выгнала своего благоверного. Ни рыба ни мясо. На фиг мне такой?
В настоящий момент, – Ленка пустила в ход одну из своих неотразимых улыбочек-соблазнюшек, – я совершенно свободна. А ты?
Я стоял и не знал, что ей ответить. Сказать ей, что в настоящий момент тоже совершенно один – значит, дать повод. Сказать, что после потери Серафимы меня женщины практически не интересуют – соврать
(ну, скажем так – преувеличить), да и импотентом меня Ленка может посчитать. Я промолчал, только плечами неопределенно пожал. Ну, не говорить же ей, в самом деле, что именно ее и именно сейчас я совершенно не хочу.
– Понятно, – неверно восприняла Ленка мое молчание. – Ну, конечно, такой товар долго не залеживается…О! прости, это у меня профессиональное. Я имела в виду – мужчины твоего возраста и твоей…, – еще одна соблазнюшка, – твоей внешности – все женатые.
Ни одного холостого, – Ленка сменила соблазнюшки на глубокий вздох.
– Так что, поехали? Украду тебя от супруги на пару часиков?
Я посмотрел на часы, согласно кивнул головой:
– На пару часиков можно.
Я играл. На самом деле торопиться мне было абсолютно некуда. Дома меня ждала только холодная двуспальная итальянская кровать и большой портрет Серафимы в черной траурной рамке напротив кровати. И дерево, подаренное мне Серафимой на полу в горшке под портретом. Да еще диван с телевизором в придачу. А такого крючка в прихожую, который был мне нужен, я все равно не найду, их перестали лить лет двадцать назад.
Для воспоминаний под "Хеннесси" и "Хванчкару" Ленка выбрала самый крутой центровой ресторан. Я не возражал, денег у меня с собой было достаточно. У меня вообще много денег, я не знаю, на что их тратить.
У меня все есть и мне ничего не надо. Но цены, прописанные в ресторанном меню меня, надо заметить, поразили. Может быть, потому, что по ресторанам я не ходок.
Ленка заметила выражение моего лица и расхохоталась:
– Не тушуйся, Игнат, я плачу!
– С чего это вдруг? Я в состоянии угостить школьную подругу, однокашницу, так сказать, с которой не виделся тридцать четыре года чем-нибудь экзотическим, типа осетрины в шампанском и…
– Как ты меня назвал? Школьной подругой? Однокашницей?
– Да, а что?
– Почему не сказал – бывшую любовь?
Ленка придвинула, можно сказать, подала мне через стол чуть не в руки две неплохо сохранившихся груди. Они были покрыты приятным светло-шоколадным загаром, как и ее покатые плечи и полноватые, но еще не рыхлые руки. Наверное, Ленка нагуляла этот загар где-нибудь на побережье Средиземного моря. Или Адриатического. Было видно, что
Ленка Селезнева (или теперь она носит другую фамилию?) за собой следит – ходит в тренажерный зал, на шейпинг, к косметологу, соблюдает диету…
– Ты все забыл, Женя?
– Почему? Помню.
Я помнил…
Правда, любовью бы я это не назвал. Я выпил тогда на выпускном.
Практически, первый раз в жизни. Директриса разрешила нам шампанское, а мы с пацанами прикупили на сэкономленные от завтраков деньги несколько бутылок вина "Волжское" и пива предостаточно. А
Вовка Уваренцев притаранил бутылку водки, спер у своих пьющих родителей. Я попробовал всего. Накатила какая-то удаль и бесшабашность.
Сначала мы гуляли всеми двумя выпускными классами, потом своим, бывшим десятым "Б", потом отдельными группами, потом…
Ленка тоже была хорошо датая. Она взяла инициативу в свои руки, я и не заметил, как мы остались вдвоем, то ли отстав от всех, то ли свернув куда-то в сторону. Я уже трезветь начал, но Ленка, вдруг прижавшись ко мне всем телом и что-то неразборчивое зашептав в мое ухо, снова окунула меня в пучину хмельного куража. Не помню, как мы оказались в кустах, не помню, как скидывали с себя одежду, как занимались сексом. И дело не в том, что я этого сейчас не помню, для меня произошедшее и тогда было как в пьяном сне. Может, мы и не раздевались, может, занимались этим одетыми? Нет, раздевались, во всяком случае, когда я стал соображать (уже после того, как), я увидел Ленку, лежащую на траве, совершенно голую, раскинувшую в стороны руки и ноги. Рядом на кустах висели ее белые одежды, и, кажется, мои штаны. Ленка довольно улыбалась, лежа с закрытыми глазами. Луна освещала наше импровизированное ложе. Я увидел маленькое пятнышко на правой груди над большим мягким соском, и, решив, что это какой-то жучок ползет, попытался сбить его щелчком.
– Это родинка, – сказала Ленка.
– А какая она? – зачем-то спросил я. – Какого она цвета?
– Она? Розовая. Ты что, дальтоник?
– В темноте цвета не различаю.
– А мне кажется, что здесь светло, как днем.
– Темно…
– Иди ко мне, Женечка. Я еще хочу, – призывным шепотом позвала меня Ленка.
В принципе, я был тоже готов к повторению эксперимента и закреплению своего новоприобретенного сексуального опыта, тем более, что в первый раз мало что усвоил, но вдруг где-то рядом с нами раздался смех и крики оставленных нами товарищей.
– Эй! Селезнева! Игнатов! Ау! – кричали нам. – Вы где? Мы вас все равно найдем. Выходите из кустов. У нас еще пива полно…
Наверное, дойдя до набережной Оби, и не досчитавшись кое-кого в своих рядах, они решили вернуться, отыскать нас и продолжить гуляние.
Мы, спеша, оделись. Ленка была недовольна.
– Ты был моей первой любовью, – сказала Ленка, – моим первым мужчиной. Ты помнишь?
Я не стал разоблачать ее маленькую ложь. Зачем? Может, Ленка уже забыла, кто был ее первым мужчиной? Или просто желает думать, что первым был я. Пусть так.
Я внимательно рассмотрел предлагаемое мне содержимое Ленкиного декольте, отметив, что розовая родинка на правой груди осталась на том же самом месте. Она находилась низко, чуть-чуть выше соска, но и декольте было очень глубоким. Чрезмерно глубоким. Наверное, на заграничных пляжах Ленка загорает топлес. Родинка была похожа на маленькую божью коровку, ползущую по шоколадной коже, и мне снова захотелось сбить ее щелчком. И еще я заметил с такого близкого расстояния, что Ленкина кожа не кажется такой уж гладкой и упругой, как издали, вуаль времени уже легла на ее шею и грудь. Подняв на
Ленку свои честные глаза, я честно ответил:
– Я все помню. – И добавил, чем свел на нет все Ленкины усилия, направленные на мое обольщение: – Давно это было.
Ленка отодвинулась и проворчала зло:
– Где ходят эти долбанные официанты! Нет, Игнат, ты мне ответь – что должно произойти в этой долбанной стране, чтобы сервис в ресторанах стал таким, как на Западе?
Я пожал плечами.
– Я практически не бываю в ресторанах, ни в наших, ни в зарубежных. Да и за рубежом я был только в Болгарии в восемьдесят шестом, да в Чехословакии, служил там солдатом. Так что сравнивать мне особо нечего, да и не с чем. А ты, я так понимаю, за границу частенько выезжаешь?
– Приходится, – горестно вздохнула Ленка, словно речь шла не о
Римини и Коста-дель-Соль, а о Ямале или Анадыре. – Мотаюсь то в
Испанию, то в Италию. По делам фирмы в основном. А ты-то как?
Устроился в этой жизни?
– Да так…, – нехотя ответил я, – кручусь потихоньку.
– Свой бизнес? Или на дядю работаешь?
– У меня небольшая фирмочка. Поставляю на производства всякую ерунду – железяки, электродвигатели – промышленное оборудование, двумя словами.
– И что, на этом можно заработать? – искренне удивилась она.
– Мне хватает.
Мы поговорили о том, о сем. Чаще всего звучало: "А ты помнишь такого-то?", или: "А ты помнишь такую-то?", "А как у этих дела?",
"Ты с ними встречаешься?". И вдруг:
– Игнат, а Симу Оленину ты помнишь? Черномазенькая такая соплюшка с жиденькими косичками. Татарочка кажется. Да ты ж с ней за одной партой сидел.
Я вздрогнул, хоть и ожидал, что разговор рано или поздно коснется
Серафимы.
– Помню…, конечно.
– А, ну да, ты же с ней до седьмого класса крутил, – в Ленкином голосе прозвучали нотки застарелой ревности.
– До восьмого, – поправил я Ленку.
– Ну да, до восьмого. Но в восьмом она уже не училась. Они, кажется, уехали куда-то?
– Уехали. В Санкт-Петербург. Тогда еще в Ленинград.
– Ничего не знаешь о ней?
Еще бы мне не знать! Но я покачал головой.
– А давай, выпьем за прошлое, – предложил я, уводя разговор в сторону, – за наши школьные годы!
– Давай, – нехотя согласилась Ленка, – хотя, честно говоря, мне больше хочется выпить за наше будущее. А прошлое… Ты сам говорил – это было так давно.
– За будущее не пьют, – заметил я.
– Да, но о нем мечтают и хотят, чтобы оно было лучше прошлого. А ведь оно и правда может быть намного лучше прошлого. – Ленка посмотрела на меня так призывно, что любой другой на моем месте воспылал бы страстью и в тот же момент потащил ее в койку.
Но у меня не было в планах тащить Ленку, куда бы то ни было. И мы с ней выпили за школьные годы. И стали снова вспоминать о друзьях товарищах. Слава богу, про Серафиму она больше не заикалась. То ли поняла, что я не хочу говорить на эту тему, то ли решила – уехала
Сима в Питер, да и бог с ней.
Вместо оговоренных двух часов мы с Ленкой провели в ресторане без минут три часа. Я уже собирался оплачивать счет, невзирая на Ленкины протесты, когда ей неожиданно позвонили на мобильник и сообщили о какой-то неприятности с партией товара, кажется, речь шла о таможне.
Срочно требовалось Ленкино вмешательство. Это было мне на руку – я уже давно размышлял о том, как бы ловчее и естественней уклониться от предстоящей близости с женщиной, которая была мне глубоко безразлична. И сейчас и тогда, тридцать четыре года назад. Я даже хотел признаться ей, что я тоже – не рыба и не мясо, как и выгнанный ею супруг. И что вообще – никакой я не мачо.
Я видел, Ленке очень не хотелось никуда ехать, вернее, ехать на таможню и в срочном порядке разруливать ситуацию с арестованной партией товара. Напротив, ей хотелось ехать со мной. Но… бизнес – есть бизнес. Ленка дала мне свою визитку и попыталась взять с меня честное слово, что я позвоню завтра после трех. Я обещать не стал, сославшись на возможную командировку.
– В любом случае позвони, – сказала Ленка, уезжая на своем серебристом "Мерсе". О "Хеннесси" и "Хванчкаре" она даже не подумала. Если гаишники остановят, откупится.
Я не позвонил.
Зачем? О школьных годах мы с ней поговорили. О грехопадении на выпускном вечере не говорили, но Ленка намекала и мы вспомнили, каждый что хотел и как. Встретиться, чтобы заняться любовью? С новым опытом, но без былой страсти, а может, и без желания? Во всяком случае, с моей стороны.
Заняться любовью… Как странно сочетание этих двух слов. Любовь
– это высокое чувство. Кто-кто, а я знаю это точно – самое высокое чувство. А поставить перед словом "Любовь" слово "заняться" и вся возвышенность тут же исчезает. Любовь становится не чувством, а чем-то низменным, каким-то механическим действом, когда душа сидит, повернувшись к тебе спиной, и со скукой ожидает окончания насыщения плоти удовольствием…
Может, сейчас взять, да и позвонить Ленке? Ее визитка где-то валяется в бумагах.
Я встал с дивана и поплелся к зеркалу в прихожей. Да. Мачо! Не буду я Ленке звонить. Вообще – пошутил я, и не собирался звонить даже. Не хотел бы я рушить в Ленкином сознании свой образ. Пусть в ее памяти я всегда буду мачо.
На вешалке четыре крючка. Полный комплект. Тот, который я безуспешно искал в салоне Ленки Селезневой и в других мебельных салонах и не нашел, мне выточил знакомый токарь с завода имени
Чкалова из куска бериллиевой бронзы. И покрыл лаком.
Новый крючок совершенно не отличается от трех остальных.
А вспомнил ли я тогда о ней? Это сейчас я представляю ее семнадцатилетней в легком белом платье, которое кажется еще белей из-за контраста со смуглой кожей и темно-каштановыми волосами. У
Серафимы до седьмого класса были косички, скрученной каралькой болтающиеся на затылке. А в седьмом мама разрешила ей сделать стрижку и не заплетать косички. Правда, в школе у Симы редко волосы были распущенными, обычно – собранными в хвостик. А может, тогда, на химии, она специально распушила хвост, чтобы произвести на меня впечатление? Странно, почему я так и не догадался спросить ее об этом? Ни после того, как мы стали дружить, а во время нашей совместной жизни. О чем угодно говорили, многое вспоминали из своего детства, а об этом ни разу…Да, собственно, какая разница?!
Нет, не вспоминал я тогда Симу, почти забылась она. И Ленка
Селезнева постаралась, чтобы я забыл свою первую любовь.
Ленка была полной противоположностью Серафимы – белая, сдобная, фигуристая, с копной светлых с рыжинкой волос ниже плеч, где-то до середины спины. Уж она-то никогда не схватывала свои волосы в хвост и не заплетала косы. Помню, по этому поводу у Ленки всегда были конфликты со многими учителями, с завучем и даже с директрисой.
Директриса однажды всенародно обозвала Ленку кикиморой. Я думаю, не будь Ленкин отец директором мебельного магазина, ходить его дочери по школе с косичками. Ленке и аттестат о среднем образовании удалось получить благодаря папиному вмешательству. Как-то перед выпускными экзаменами я проходил мимо дома, в котором жила наша директриса и видел, что у подъезда стоит грузовик и вовсю идет его разгрузка.
Таскают что-то, упакованное в гофрокартон. Руководил разгрузкой наш трудовик, директрисин муж.
Кстати, я недавно случайно с ней встретился. Не с директрисой, с
Ленкой Селезневой. Ну, как недавно? Сейчас мне кажется, что все происходящее со мной в последние несколько лет – все недавно. Наша случайная встреча состоялась, кажется, в две тысячи пятом. Да, точно
– полтора года уже прошло.
Ленка пошла по папиным стопам. Тогда, в две тысячи пятом она возглавляла крупную мебельную фирму, поставляющую в Сибирь испанскую и итальянскую мебель. Она была все такой же – белой и сдобной. Не прибавила, не убавила за прошедшие тридцать четыре года. И копна волос не поредела, правда, она их отбеливала, чтобы скрыть седину.
Я, конечно, эту интимную подробность не от Ленки узнал, сам догадался.
Встретились мы с ней в мебельном салоне, где я подыскивал себе…, нет, не кровать, этой моей итальянской двуспальной кровати уже полтора десятка лет, я искал крючок для прихожей. Я стоял у прилавка и наблюдал, как белокурая высокая дама, стоящая ко мне спиной, ясное дело – начальница – распекает нерадивого менеджера.
Или как в магазинах – продавца-консультанта? Продавец, молодой паренек с целлулоидным бейджиком на кармашке черной сорочки униженно кивал головой, соглашаясь абсолютно со всеми обвинениями шефини в свой адрес, и даже не пытался оправдываться. По-видимому, он действительно крепко напортачил.
– Иди, Григорий и работай. Если повторится подобное и фирма потеряет клиента, такого, как господин Сушкин, я тебя уволю к чертовой матери без выходного пособия! И плевать я хотела на рекомендации и заступничество твоего Воротилова. Понятно?!
Григорию было все понятно, он мелкой трусцой гомика засеменил прочь, а белокурая дама повернулась в мою сторону. Она наверняка искала кого-то другого, на ком можно было оторваться, но уперлась взглядом в меня. Ее глаза округлились от удивления, а я уже давно понял, что это Ленка Селезнева, еще когда она ко мне спиной стояла, по голосу определил и… по всему остальному.
– Здравствуй, Лена.
– Игнат? Женька? Игнатов, ты что ли? Ни фига себе!
Ленка двинулась ко мне с явным намерением прижаться ко мне своим шикарным бюстом, но я только улыбался, и раскрывать объятья не спешил. Она это, по-видимому, поняла и, остановившись в шаге от меня, зацокала языком:
– Какой ты стал! Мачо! Суровость во взгляде, морщины на щеках.
Прямо, североамериканский шериф! Не расплылся, как некоторые, форму держишь…Слушай, а седые виски тебе идут. Я просто тащусь! Пошли куда-нибудь посидим. Может, ко мне?
Перспектива во второй раз войти в одну и ту же воду меня нисколько не прельщала.
– Тут через дорогу неплохое кафе, – предложил я.
– Да какое кафе! – возмутилась Ленка. – Надоели мне эти кафе, бистро, пиццерии. Тогда уж в ресторан…, – она посмотрела на часы.
– А что? Время для ужина самое подходящее. А потом можно и ко мне. -
Ленка подмигнула мне заговорщицки: – Я женщина незамужняя.
– А что так? – машинально спросил я, хотя мне это было совершенно не интересно.
– Выгнала своего благоверного. Ни рыба ни мясо. На фиг мне такой?
В настоящий момент, – Ленка пустила в ход одну из своих неотразимых улыбочек-соблазнюшек, – я совершенно свободна. А ты?
Я стоял и не знал, что ей ответить. Сказать ей, что в настоящий момент тоже совершенно один – значит, дать повод. Сказать, что после потери Серафимы меня женщины практически не интересуют – соврать
(ну, скажем так – преувеличить), да и импотентом меня Ленка может посчитать. Я промолчал, только плечами неопределенно пожал. Ну, не говорить же ей, в самом деле, что именно ее и именно сейчас я совершенно не хочу.
– Понятно, – неверно восприняла Ленка мое молчание. – Ну, конечно, такой товар долго не залеживается…О! прости, это у меня профессиональное. Я имела в виду – мужчины твоего возраста и твоей…, – еще одна соблазнюшка, – твоей внешности – все женатые.
Ни одного холостого, – Ленка сменила соблазнюшки на глубокий вздох.
– Так что, поехали? Украду тебя от супруги на пару часиков?
Я посмотрел на часы, согласно кивнул головой:
– На пару часиков можно.
Я играл. На самом деле торопиться мне было абсолютно некуда. Дома меня ждала только холодная двуспальная итальянская кровать и большой портрет Серафимы в черной траурной рамке напротив кровати. И дерево, подаренное мне Серафимой на полу в горшке под портретом. Да еще диван с телевизором в придачу. А такого крючка в прихожую, который был мне нужен, я все равно не найду, их перестали лить лет двадцать назад.
Для воспоминаний под "Хеннесси" и "Хванчкару" Ленка выбрала самый крутой центровой ресторан. Я не возражал, денег у меня с собой было достаточно. У меня вообще много денег, я не знаю, на что их тратить.
У меня все есть и мне ничего не надо. Но цены, прописанные в ресторанном меню меня, надо заметить, поразили. Может быть, потому, что по ресторанам я не ходок.
Ленка заметила выражение моего лица и расхохоталась:
– Не тушуйся, Игнат, я плачу!
– С чего это вдруг? Я в состоянии угостить школьную подругу, однокашницу, так сказать, с которой не виделся тридцать четыре года чем-нибудь экзотическим, типа осетрины в шампанском и…
– Как ты меня назвал? Школьной подругой? Однокашницей?
– Да, а что?
– Почему не сказал – бывшую любовь?
Ленка придвинула, можно сказать, подала мне через стол чуть не в руки две неплохо сохранившихся груди. Они были покрыты приятным светло-шоколадным загаром, как и ее покатые плечи и полноватые, но еще не рыхлые руки. Наверное, Ленка нагуляла этот загар где-нибудь на побережье Средиземного моря. Или Адриатического. Было видно, что
Ленка Селезнева (или теперь она носит другую фамилию?) за собой следит – ходит в тренажерный зал, на шейпинг, к косметологу, соблюдает диету…
– Ты все забыл, Женя?
– Почему? Помню.
Я помнил…
Правда, любовью бы я это не назвал. Я выпил тогда на выпускном.
Практически, первый раз в жизни. Директриса разрешила нам шампанское, а мы с пацанами прикупили на сэкономленные от завтраков деньги несколько бутылок вина "Волжское" и пива предостаточно. А
Вовка Уваренцев притаранил бутылку водки, спер у своих пьющих родителей. Я попробовал всего. Накатила какая-то удаль и бесшабашность.
Сначала мы гуляли всеми двумя выпускными классами, потом своим, бывшим десятым "Б", потом отдельными группами, потом…
Ленка тоже была хорошо датая. Она взяла инициативу в свои руки, я и не заметил, как мы остались вдвоем, то ли отстав от всех, то ли свернув куда-то в сторону. Я уже трезветь начал, но Ленка, вдруг прижавшись ко мне всем телом и что-то неразборчивое зашептав в мое ухо, снова окунула меня в пучину хмельного куража. Не помню, как мы оказались в кустах, не помню, как скидывали с себя одежду, как занимались сексом. И дело не в том, что я этого сейчас не помню, для меня произошедшее и тогда было как в пьяном сне. Может, мы и не раздевались, может, занимались этим одетыми? Нет, раздевались, во всяком случае, когда я стал соображать (уже после того, как), я увидел Ленку, лежащую на траве, совершенно голую, раскинувшую в стороны руки и ноги. Рядом на кустах висели ее белые одежды, и, кажется, мои штаны. Ленка довольно улыбалась, лежа с закрытыми глазами. Луна освещала наше импровизированное ложе. Я увидел маленькое пятнышко на правой груди над большим мягким соском, и, решив, что это какой-то жучок ползет, попытался сбить его щелчком.
– Это родинка, – сказала Ленка.
– А какая она? – зачем-то спросил я. – Какого она цвета?
– Она? Розовая. Ты что, дальтоник?
– В темноте цвета не различаю.
– А мне кажется, что здесь светло, как днем.
– Темно…
– Иди ко мне, Женечка. Я еще хочу, – призывным шепотом позвала меня Ленка.
В принципе, я был тоже готов к повторению эксперимента и закреплению своего новоприобретенного сексуального опыта, тем более, что в первый раз мало что усвоил, но вдруг где-то рядом с нами раздался смех и крики оставленных нами товарищей.
– Эй! Селезнева! Игнатов! Ау! – кричали нам. – Вы где? Мы вас все равно найдем. Выходите из кустов. У нас еще пива полно…
Наверное, дойдя до набережной Оби, и не досчитавшись кое-кого в своих рядах, они решили вернуться, отыскать нас и продолжить гуляние.
Мы, спеша, оделись. Ленка была недовольна.
– Ты был моей первой любовью, – сказала Ленка, – моим первым мужчиной. Ты помнишь?
Я не стал разоблачать ее маленькую ложь. Зачем? Может, Ленка уже забыла, кто был ее первым мужчиной? Или просто желает думать, что первым был я. Пусть так.
Я внимательно рассмотрел предлагаемое мне содержимое Ленкиного декольте, отметив, что розовая родинка на правой груди осталась на том же самом месте. Она находилась низко, чуть-чуть выше соска, но и декольте было очень глубоким. Чрезмерно глубоким. Наверное, на заграничных пляжах Ленка загорает топлес. Родинка была похожа на маленькую божью коровку, ползущую по шоколадной коже, и мне снова захотелось сбить ее щелчком. И еще я заметил с такого близкого расстояния, что Ленкина кожа не кажется такой уж гладкой и упругой, как издали, вуаль времени уже легла на ее шею и грудь. Подняв на
Ленку свои честные глаза, я честно ответил:
– Я все помню. – И добавил, чем свел на нет все Ленкины усилия, направленные на мое обольщение: – Давно это было.
Ленка отодвинулась и проворчала зло:
– Где ходят эти долбанные официанты! Нет, Игнат, ты мне ответь – что должно произойти в этой долбанной стране, чтобы сервис в ресторанах стал таким, как на Западе?
Я пожал плечами.
– Я практически не бываю в ресторанах, ни в наших, ни в зарубежных. Да и за рубежом я был только в Болгарии в восемьдесят шестом, да в Чехословакии, служил там солдатом. Так что сравнивать мне особо нечего, да и не с чем. А ты, я так понимаю, за границу частенько выезжаешь?
– Приходится, – горестно вздохнула Ленка, словно речь шла не о
Римини и Коста-дель-Соль, а о Ямале или Анадыре. – Мотаюсь то в
Испанию, то в Италию. По делам фирмы в основном. А ты-то как?
Устроился в этой жизни?
– Да так…, – нехотя ответил я, – кручусь потихоньку.
– Свой бизнес? Или на дядю работаешь?
– У меня небольшая фирмочка. Поставляю на производства всякую ерунду – железяки, электродвигатели – промышленное оборудование, двумя словами.
– И что, на этом можно заработать? – искренне удивилась она.
– Мне хватает.
Мы поговорили о том, о сем. Чаще всего звучало: "А ты помнишь такого-то?", или: "А ты помнишь такую-то?", "А как у этих дела?",
"Ты с ними встречаешься?". И вдруг:
– Игнат, а Симу Оленину ты помнишь? Черномазенькая такая соплюшка с жиденькими косичками. Татарочка кажется. Да ты ж с ней за одной партой сидел.
Я вздрогнул, хоть и ожидал, что разговор рано или поздно коснется
Серафимы.
– Помню…, конечно.
– А, ну да, ты же с ней до седьмого класса крутил, – в Ленкином голосе прозвучали нотки застарелой ревности.
– До восьмого, – поправил я Ленку.
– Ну да, до восьмого. Но в восьмом она уже не училась. Они, кажется, уехали куда-то?
– Уехали. В Санкт-Петербург. Тогда еще в Ленинград.
– Ничего не знаешь о ней?
Еще бы мне не знать! Но я покачал головой.
– А давай, выпьем за прошлое, – предложил я, уводя разговор в сторону, – за наши школьные годы!
– Давай, – нехотя согласилась Ленка, – хотя, честно говоря, мне больше хочется выпить за наше будущее. А прошлое… Ты сам говорил – это было так давно.
– За будущее не пьют, – заметил я.
– Да, но о нем мечтают и хотят, чтобы оно было лучше прошлого. А ведь оно и правда может быть намного лучше прошлого. – Ленка посмотрела на меня так призывно, что любой другой на моем месте воспылал бы страстью и в тот же момент потащил ее в койку.
Но у меня не было в планах тащить Ленку, куда бы то ни было. И мы с ней выпили за школьные годы. И стали снова вспоминать о друзьях товарищах. Слава богу, про Серафиму она больше не заикалась. То ли поняла, что я не хочу говорить на эту тему, то ли решила – уехала
Сима в Питер, да и бог с ней.
Вместо оговоренных двух часов мы с Ленкой провели в ресторане без минут три часа. Я уже собирался оплачивать счет, невзирая на Ленкины протесты, когда ей неожиданно позвонили на мобильник и сообщили о какой-то неприятности с партией товара, кажется, речь шла о таможне.
Срочно требовалось Ленкино вмешательство. Это было мне на руку – я уже давно размышлял о том, как бы ловчее и естественней уклониться от предстоящей близости с женщиной, которая была мне глубоко безразлична. И сейчас и тогда, тридцать четыре года назад. Я даже хотел признаться ей, что я тоже – не рыба и не мясо, как и выгнанный ею супруг. И что вообще – никакой я не мачо.
Я видел, Ленке очень не хотелось никуда ехать, вернее, ехать на таможню и в срочном порядке разруливать ситуацию с арестованной партией товара. Напротив, ей хотелось ехать со мной. Но… бизнес – есть бизнес. Ленка дала мне свою визитку и попыталась взять с меня честное слово, что я позвоню завтра после трех. Я обещать не стал, сославшись на возможную командировку.
– В любом случае позвони, – сказала Ленка, уезжая на своем серебристом "Мерсе". О "Хеннесси" и "Хванчкаре" она даже не подумала. Если гаишники остановят, откупится.
Я не позвонил.
Зачем? О школьных годах мы с ней поговорили. О грехопадении на выпускном вечере не говорили, но Ленка намекала и мы вспомнили, каждый что хотел и как. Встретиться, чтобы заняться любовью? С новым опытом, но без былой страсти, а может, и без желания? Во всяком случае, с моей стороны.
Заняться любовью… Как странно сочетание этих двух слов. Любовь
– это высокое чувство. Кто-кто, а я знаю это точно – самое высокое чувство. А поставить перед словом "Любовь" слово "заняться" и вся возвышенность тут же исчезает. Любовь становится не чувством, а чем-то низменным, каким-то механическим действом, когда душа сидит, повернувшись к тебе спиной, и со скукой ожидает окончания насыщения плоти удовольствием…
Может, сейчас взять, да и позвонить Ленке? Ее визитка где-то валяется в бумагах.
Я встал с дивана и поплелся к зеркалу в прихожей. Да. Мачо! Не буду я Ленке звонить. Вообще – пошутил я, и не собирался звонить даже. Не хотел бы я рушить в Ленкином сознании свой образ. Пусть в ее памяти я всегда буду мачо.
На вешалке четыре крючка. Полный комплект. Тот, который я безуспешно искал в салоне Ленки Селезневой и в других мебельных салонах и не нашел, мне выточил знакомый токарь с завода имени
Чкалова из куска бериллиевой бронзы. И покрыл лаком.
Новый крючок совершенно не отличается от трех остальных.
6. Пятьдесят один.
Дерево Серафимы практически не требовало ухода. Поливать его надо было три раза за год. Первый раз – в начале января, второй раз – в начале мая, и в третий – в начале сентября. Но обильно и по три дня подряд. Сегодня я сделал первый майский полив. Земля в горшке мгновенно впитала воду и стала почти сухой. На сегодня хватит двух литров, завтра вылью четыре, а послезавтра целых шесть. И потом до сентября. Так мне велела Серафима, и я выполняю ее волю уже целых семь лет…
Она как всегда приехала из своей экспедиции уставшая и похудевшая, черная от солнца как негритоска. Но с блеском в глазах и с цветочным горшком в руках. Как всегда, без вещей (обычно она оставляла их в камере хранения аэропорта), только с горшком. Легко прикоснувшись губами к моей щеке, словно мы не виделись каких-нибудь пару часов, а не пару месяцев, она, не выпуская горшка из рук, сначала заглянула в ванную, спросив на ходу: "Ты один?", и сразу, бросив беглый взгляд в раскрытую дверь спальни, пошла на кухню.
Горшок свой поставила на кухонный стол.
– Один, – ответил я. – Два месяца я в состоянии продержаться.
– Ну и хорошо, – сказала Сима и, поняв по моим глазам, что я действительно один, лучезарно улыбнулась и, наконец, бросилась в мои объятия.
– А это что за коряга? – спросил я, когда мы, приходя в себя после бурных постельных баталий, сидели на кухне и курили, смешивая сладкую горечь сигарет с терпкой горечью кофе без сахара. Вернее, без сахара пила Сима, она так привыкла в своей Америке. Я же позволял себе ложечку другую сахара, за фигурой мне следить было не нужно. Впрочем, и Серафима в свои сорок шесть на лишние граммы жира на боках и бедрах пожаловаться не могла. Откуда им взяться при ее-то образе жизни? Тем не менее, кофе пила без сахара.
Дерево и впрямь напоминало корягу с черным, перекрученным вокруг оси стволом, четырьмя отростками, похожими на обрубки ветвей и без единого листика. Верхушка дерева тоже представляла собой обрубок.
– Это не коряга, – возразила моя негритоска, – это дерево…, – и она произнесла мудреное латинское название, которое я тут же забыл.
Я и теперь не могу его вспомнить. Пытался. Как-то даже купил в книжном магазине толстый батанический атлас и хотел отыскать в нем подарок моей возлюбленной, но не нашел. Потом пригласил в дом малознакомого ботаника, товарища Борьки Тубарова. Тот долго рассматривал растение, нюхал его, ковырял кору, пробовал на вкус, чесал затылок и бормотал что-то по латыни, но к концу своего знакомства с деревом Серафимы вынужден был признаться, что понятия не имеет, что это такое.
– Это очень редкое дерево, – продолжала Серафима. – Оно растет только на одном из островов Каролинского архипелага, больше нигде в мире.
– Так ты сейчас оттуда?
– Оттуда. Я же тебе писала.
– Ты писала про Тихий океан. Какой он красивый и бескрайний. Я думал, ты опять была на Курилах.
– Вот именно, Тихий океан огромен. Я была на Каролинских островах…А на Курилы я полечу завтра, – добавила она, словно сообщала мне, что планирует завтра пробежаться по магазинам.
– Как это завтра? – не понял я. Обычно, из экспедиции Сима прилетала на два-три дня ко мне, а потом возвращалась к себе домой, в штаты. – Как это на Курилы? Ты ведь только что из экспедиции.
– Сообщили, что Колокол начинает ворчать.
– И что? Пусть себе ворчит.
– Я должна быть там.
– Ты совершенно себя не жалеешь, Сима, – возмутился я. – Ну, сколько можно мотаться по свету? Человечество все равно не спасти.
Оно само не хочет, чтобы его спасали.
– Я не спасаю человечество, – возразила Серафима, – я просто выполняю свою работу.
– А отдыхать когда?
– На том свете отдохну, – беспечно отмахнулась она.
Я тогда совершенно не придал значения этим ее словам – все так говорят, думая, что шутят.
– Ну, не злись, – сказала Сима. – Я ненадолго. Зато снова приеду к тебе не через два месяца, а недельки через две…
Я даже обрадовался, дурак. И успокоился.
– Некрасивое дерево, – сказал я Симе. – А почему на нем листьев нет?
– Листьев нет, – согласилась Серафима, – зато, оно цветет. На каждой веточке и на макушке распускается белый цветок. Но цветет оно редко – раз в сто лет.
– Ни фига себе! – присвистнул я. – А мы с тобой дождемся, когда оно зацветет? Мне кажется, ему еще расти и расти до момента цветения.
– Да, это молодое дерево, оно еще ни разу ни цвело. Ему чуть больше девяноста лет.
– Совсем молодое…, – язвительно усмехнулся я.
– Да, молодое, – споря, сказала Сима. – Есть экземпляры и тысячелетние. А этому всего ничего. Так что, если будешь ухаживать за ним так, как я тебе расскажу, обязательно увидишь, как оно цветет.
– Ты что, оставляешь его мне?
– Да, – удивленно взглянула на меня Серафима. – Я дарю это дерево тебе. Я везла его через океан и через всю Россию. Не так просто было получить разрешение, между прочим. У тебя ведь нет ни одного комнатного растения. Теперь будет.
– Напомни, как оно называется, – попросил я.
Сима повторила, и я тут же снова забыл.
– Буду называть его просто, – решил я, – дерево Серафимы.
Когда я закончил поливать дерево Серафимы, пришел Егор. Он привез из ремонта мой компьютер.
– Ну, наконец-то! – обрадовался я.
– Да понимаешь, дядь Жень, – стал оправдываться парень, словно это он был виноват в задержке, – праздники. Хотели вообще после девятого вернуть, но я настоял. Практически при мне доремонтировали.
– Спасибо, Егорка. Я без этого агрегата, как без рук. Нечем заняться совершенно. Телевизор надоел, книжку твою я прочитал.
– Теперь в Интернете висеть будешь?
– Ага, – сказал я, – буду.
В этом компьютере вся моя жизнь, вся моя странная жизнь с
Серафимой, все шестнадцать лет, исключая те дни, которые мы были рядом. Я как-то подсчитал – если сложить все дни, когда мы с Симой жили под одной крышей – получилось чуть больше полугода. Всего полгода. Но каких! Возвращаясь из своих экспедиций, в которые случались у нее по шесть раз в году, она приезжала ко мне и мы были семьей. Два или три дня, редко – больше. Первые сутки мы с Симой практически не вылезали из кровати, покидали ее только для того, чтобы покурить, попить кофе и снова в постель – любить друг друга.
До умопомрачения, до почти полного физического истощения. Но, как не хлебом единым, так и не одной только постелью счастлив человек. Нам было хорошо вдвоем, нам не нужна была никакая компания. Нам было хорошо даже помолчать вдвоем. Но молчали мы мало, мы разговаривали, ведь за два месяца разлуки накапливалось многое, о чем хотелось рассказать. Я рассказывал Симе о том, как жил без нее, о своих проблемах и неудачах, делился своей радостью от успехов, но большей радостью для меня была она, Сима, и те дни, когда я был с ней. Она тоже рассказывала мне многое о своей работе, о странах, в которых ей довелось побывать. Сима была прекрасной рассказчицей. Я очень многое узнал о мире, о котором я практически ничего не знал, разве что те крохи, которые можно было узнать из передач Юрия Сенкевича "Клуб кинопутешественников". Но в этих передачах рассказывалось только то, что было разрешено знать советскому гражданину, а Сима рассказывала все, как есть. Тратить столь драгоценное время на рестораны мы с
Симой считали расточительством, мы с большей охотой ходили в театры, в основном предпочитали "Красный факел". Зная дату ее очередного приезда, я загодя покупал билеты в театр. Репертуар "Красного факела" был нами просмотрен полностью, на некоторые спектакли ходили по нескольку раз.
Она как всегда приехала из своей экспедиции уставшая и похудевшая, черная от солнца как негритоска. Но с блеском в глазах и с цветочным горшком в руках. Как всегда, без вещей (обычно она оставляла их в камере хранения аэропорта), только с горшком. Легко прикоснувшись губами к моей щеке, словно мы не виделись каких-нибудь пару часов, а не пару месяцев, она, не выпуская горшка из рук, сначала заглянула в ванную, спросив на ходу: "Ты один?", и сразу, бросив беглый взгляд в раскрытую дверь спальни, пошла на кухню.
Горшок свой поставила на кухонный стол.
– Один, – ответил я. – Два месяца я в состоянии продержаться.
– Ну и хорошо, – сказала Сима и, поняв по моим глазам, что я действительно один, лучезарно улыбнулась и, наконец, бросилась в мои объятия.
– А это что за коряга? – спросил я, когда мы, приходя в себя после бурных постельных баталий, сидели на кухне и курили, смешивая сладкую горечь сигарет с терпкой горечью кофе без сахара. Вернее, без сахара пила Сима, она так привыкла в своей Америке. Я же позволял себе ложечку другую сахара, за фигурой мне следить было не нужно. Впрочем, и Серафима в свои сорок шесть на лишние граммы жира на боках и бедрах пожаловаться не могла. Откуда им взяться при ее-то образе жизни? Тем не менее, кофе пила без сахара.
Дерево и впрямь напоминало корягу с черным, перекрученным вокруг оси стволом, четырьмя отростками, похожими на обрубки ветвей и без единого листика. Верхушка дерева тоже представляла собой обрубок.
– Это не коряга, – возразила моя негритоска, – это дерево…, – и она произнесла мудреное латинское название, которое я тут же забыл.
Я и теперь не могу его вспомнить. Пытался. Как-то даже купил в книжном магазине толстый батанический атлас и хотел отыскать в нем подарок моей возлюбленной, но не нашел. Потом пригласил в дом малознакомого ботаника, товарища Борьки Тубарова. Тот долго рассматривал растение, нюхал его, ковырял кору, пробовал на вкус, чесал затылок и бормотал что-то по латыни, но к концу своего знакомства с деревом Серафимы вынужден был признаться, что понятия не имеет, что это такое.
– Это очень редкое дерево, – продолжала Серафима. – Оно растет только на одном из островов Каролинского архипелага, больше нигде в мире.
– Так ты сейчас оттуда?
– Оттуда. Я же тебе писала.
– Ты писала про Тихий океан. Какой он красивый и бескрайний. Я думал, ты опять была на Курилах.
– Вот именно, Тихий океан огромен. Я была на Каролинских островах…А на Курилы я полечу завтра, – добавила она, словно сообщала мне, что планирует завтра пробежаться по магазинам.
– Как это завтра? – не понял я. Обычно, из экспедиции Сима прилетала на два-три дня ко мне, а потом возвращалась к себе домой, в штаты. – Как это на Курилы? Ты ведь только что из экспедиции.
– Сообщили, что Колокол начинает ворчать.
– И что? Пусть себе ворчит.
– Я должна быть там.
– Ты совершенно себя не жалеешь, Сима, – возмутился я. – Ну, сколько можно мотаться по свету? Человечество все равно не спасти.
Оно само не хочет, чтобы его спасали.
– Я не спасаю человечество, – возразила Серафима, – я просто выполняю свою работу.
– А отдыхать когда?
– На том свете отдохну, – беспечно отмахнулась она.
Я тогда совершенно не придал значения этим ее словам – все так говорят, думая, что шутят.
– Ну, не злись, – сказала Сима. – Я ненадолго. Зато снова приеду к тебе не через два месяца, а недельки через две…
Я даже обрадовался, дурак. И успокоился.
– Некрасивое дерево, – сказал я Симе. – А почему на нем листьев нет?
– Листьев нет, – согласилась Серафима, – зато, оно цветет. На каждой веточке и на макушке распускается белый цветок. Но цветет оно редко – раз в сто лет.
– Ни фига себе! – присвистнул я. – А мы с тобой дождемся, когда оно зацветет? Мне кажется, ему еще расти и расти до момента цветения.
– Да, это молодое дерево, оно еще ни разу ни цвело. Ему чуть больше девяноста лет.
– Совсем молодое…, – язвительно усмехнулся я.
– Да, молодое, – споря, сказала Сима. – Есть экземпляры и тысячелетние. А этому всего ничего. Так что, если будешь ухаживать за ним так, как я тебе расскажу, обязательно увидишь, как оно цветет.
– Ты что, оставляешь его мне?
– Да, – удивленно взглянула на меня Серафима. – Я дарю это дерево тебе. Я везла его через океан и через всю Россию. Не так просто было получить разрешение, между прочим. У тебя ведь нет ни одного комнатного растения. Теперь будет.
– Напомни, как оно называется, – попросил я.
Сима повторила, и я тут же снова забыл.
– Буду называть его просто, – решил я, – дерево Серафимы.
Когда я закончил поливать дерево Серафимы, пришел Егор. Он привез из ремонта мой компьютер.
– Ну, наконец-то! – обрадовался я.
– Да понимаешь, дядь Жень, – стал оправдываться парень, словно это он был виноват в задержке, – праздники. Хотели вообще после девятого вернуть, но я настоял. Практически при мне доремонтировали.
– Спасибо, Егорка. Я без этого агрегата, как без рук. Нечем заняться совершенно. Телевизор надоел, книжку твою я прочитал.
– Теперь в Интернете висеть будешь?
– Ага, – сказал я, – буду.
В этом компьютере вся моя жизнь, вся моя странная жизнь с
Серафимой, все шестнадцать лет, исключая те дни, которые мы были рядом. Я как-то подсчитал – если сложить все дни, когда мы с Симой жили под одной крышей – получилось чуть больше полугода. Всего полгода. Но каких! Возвращаясь из своих экспедиций, в которые случались у нее по шесть раз в году, она приезжала ко мне и мы были семьей. Два или три дня, редко – больше. Первые сутки мы с Симой практически не вылезали из кровати, покидали ее только для того, чтобы покурить, попить кофе и снова в постель – любить друг друга.
До умопомрачения, до почти полного физического истощения. Но, как не хлебом единым, так и не одной только постелью счастлив человек. Нам было хорошо вдвоем, нам не нужна была никакая компания. Нам было хорошо даже помолчать вдвоем. Но молчали мы мало, мы разговаривали, ведь за два месяца разлуки накапливалось многое, о чем хотелось рассказать. Я рассказывал Симе о том, как жил без нее, о своих проблемах и неудачах, делился своей радостью от успехов, но большей радостью для меня была она, Сима, и те дни, когда я был с ней. Она тоже рассказывала мне многое о своей работе, о странах, в которых ей довелось побывать. Сима была прекрасной рассказчицей. Я очень многое узнал о мире, о котором я практически ничего не знал, разве что те крохи, которые можно было узнать из передач Юрия Сенкевича "Клуб кинопутешественников". Но в этих передачах рассказывалось только то, что было разрешено знать советскому гражданину, а Сима рассказывала все, как есть. Тратить столь драгоценное время на рестораны мы с
Симой считали расточительством, мы с большей охотой ходили в театры, в основном предпочитали "Красный факел". Зная дату ее очередного приезда, я загодя покупал билеты в театр. Репертуар "Красного факела" был нами просмотрен полностью, на некоторые спектакли ходили по нескольку раз.