Страница:
Но проходили эти два-три дня, и Серафима улетала в свою Америку, чтобы снова прилететь в Новосибирск через два месяца. Я ждал ее с нетерпением, набираясь мужицких сил для новых постельных безумств.
Два месяца – достаточный срок для восстановления сил, но не настолько большой, чтобы я успел увлечься кем-то еще. Был, правда, один большой перерыв в наших отношениях. В восемьдесят шестом. Сима объяснила просто – были проблемы, мне пришлось их решать. Такой ответ меня, конечно, не устроил, но я знал, что настаивать на другом бессмысленно. Сима была не из тех женщин, которые любят откровенничать и держатся за своих мужчин. Она была самодостаточна и независима, и жила так, как хотела. Мне оставалось одно из двух – либо принять предложенные отношения, либо забыть Серафиму навсегда.
Я выбрал первое. В тот период, когда Серафима не появлялась и даже не звонила, у меня было три-четыре интрижки. Но ничего серьезного, я был уверен, что Сима вскоре даст о себе знать. От нечего делать я даже съездил в Болгарию по турпутевке от профсоюза. Повалялся на пляжах Слынчева Бряга, покупался в Черном море. От нечего же делать трахнул старшую группы, Ниночку, кагэбэшницу, как ее все называли за глаза. Но все равно мне было скучно. Я мечтал о Серафиме. Я ждал ее.
Я всегда ее ждал.
Кстати сказать, Серафима никогда не брала с меня клятву хранить ей верность. Единственным ее условием было, чтобы к ее приезду, о котором она всегда мне сообщала заранее электронным письмом, все было чисто. Чтобы в доме даже не пахло посторонней женщиной, и чтобы я до ее приезда проверился у венеролога. И все-таки, войдя в мой дом, Сима принюхивалась, осматривала ванную – нет ли там дамской косметики и длинных волос в массажной щетке, кухню зачем-то, естественно, спальню, и только после осмотра бросалась в мои объятия.
Полгода…
Все остальное здесь, в компьютере. Она писала мне электронные письма каждый день. Писала их дома в Америке, где бывала не чаще, чем в СССР и где жила не дольше, чем в моей квартире, писала в экспедициях. Сначала у меня не было компьютера, да и об Интернете тогда я, как и большинство советских граждан имел весьма смутное представление. Сима звонила мне, но очень редко. А мне звонить ей не было разрешено, я даже не знал, как и на какой номер мне позвонить.
Да и куда звонить, если Сима все время в разъездах?
Однажды на мое ворчание по поводу ее редких звонков "оттуда", и еще более редких встреч, она сказала мне, как отчитала:
– Извини, но чаще мы видеться не можем. Ты знаешь, какая у меня работа. Кроме того, мы этот вопрос уже обсуждали, и возвращаться к нему снова я не хочу. Будет так, как есть. – И добавила, смягчившись, видимо, поняв, что перегнула палку: – Я пишу тебе письма, Женя. Каждый день. Они короткие, правда, по нескольку строк.
– Какие письма? – не понял я. – Я не получал ни одного.
– Я пишу тебе электронные письма. В следующий раз я куплю тебе компьютер и привезу его в Россию. Мы подключимся к Интернету, я научу тебя пользоваться электронной почтой, и потом вышлю тебе все эти письма. Все разом.
Она отправила мне все свои написанные ранее письма. Я сохранил их, как и все последующие. Всего в моем компьютере пять тысяч сто тридцать четыре письма Серафимы, около двадцати мегабайт памяти.
Иногда я выборочно перечитываю некоторые. Ориентируюсь по датам.
Может перечесть их все? Боюсь, у меня не хватит времени. Его осталось очень мало…
Я с нетерпением ожидал, когда Егор подключит все провода, стоя у него за спиной с пустой двухлитровой банкой в руках.
– Все готово! – отрапортовал Егор. – Прошу, присаживайся, дядь
Жень. Агрегат готов к путешествию по виртуальному миру.
– Спасибо, я чуть позже…
– А ты что, опять пенек свой поливал? – спросил Егор, увидев у меня в руках банку и подходя к дереву Серафимы. – Настырный ты. Этот пенек никогда не зацветет… Ух ты! Дядь Жень, а ты видел тут что-то…
– Что?
– На ветках. И на макушке. Растет оно что ли?
Я внимательно посмотрел на обрубки и увидел, что кора на их торцах подозрительно вздулась, а посредине вздутий – радиальные трещинки. Еще четверть часа назад ничего подобного не было.
– Дерево должно зацвести, – убежденно сказал я. – Оно зацветает.
Серафима обещала… раз в сто лет. Наверное, сегодня у этого пенька, как ты его назвал, юбилей.
– Сотка?
– Сто лет.
– А Серафима…, – Егор кивнул на портрет, – это она?
– Она.
– Жена?
Я кивнул. Неважно, что наш брак с Симой не был оформлен.
– А от чего она умерла? Ведь она умерла? Или… Я просто смотрю, рамка черная…
– Она погибла, Егор. Во время извержения одного из вулканов
Курильской гряды в двухтысячном году. Этот вулкан называется Колоколом.
– Она была вулканологом?
– Да. И не только вулканологом. Она занималась изучением многих природных явлений. Вулканы – только часть ее работы.
– Извини, дядь Жень. Ты никогда не рассказывал мне о себе. О том, что женат был. Сколько я тебя знаю, ты всегда один.
– Нет, я не всегда был один. У меня было несколько жен. В первый раз я женился по глупости, еще студентом. Практически – на спор женился. Во второй раз мне показалось, что люблю. Очень скоро выяснилось, что это не любовь. А потом была Серафима. Я прожил с ней почти шестнадцать лет. Если быть точным – пятнадцать лет и восемь месяцев. Она была моей последней любовью и, как выяснилось – единственной. – Я грустно улыбнулся и признался Егору: – Ты знаешь,
Сима была и моей первой любовью.
– Ну, понятно: если единственная, значит, она же и первая. Она же и последняя…
– Да нет. Дело в том, что мы полюбили друг друга, когда нам было по четырнадцать лет. Мы были школьниками и сидели за одной партой.
Потом она уехала в другой город, и мы расстались, а когда встретились снова, через пятнадцать лет уже, вот тут я и понял, что
Сима – моя единственная любовь.
– Понятно, – сказал Егор.
– Да ничего тебе не понятно, – усмехнулся я, шутейно дав ему подзатыльник слабой рукой. – Пошли кофе пить.
И мы с Егором отправились на кухню.
– Серафимы уже не было, когда вы с мамой сюда переехали, – со вздохом продолжил я сидя за кухонным столом и грея руки о большую керамическую чашку с горячим кофе, – поэтому, по понятным причинам ты ее никогда не видел. Только на портрете. Но из деликатности не спрашивал меня – кто это? Да…, – я снова вздохнул, – погибла
Серафима, и от нее ничего не осталось. Ничего. Даже горстки пепла.
Только это дерево, которое со дня на день зацветет. Сима сказала, когда дарила мне его, что если я буду о нем заботиться, то обязательно увижу его цветение. Я заботился и… дождался. Теперь и помирать можно со спокойной совестью.
– Дядь Жень…
– Что?
– Да нет, ничего…
Я видел, что Егор очень хочет меня спросить о чем-то, но не решается.
– Спрашивай, спрашивай, – ободрил я его, – не стесняйся. Задавай любые вопросы, мне не стыдно прожитой жизни.
– Дядь Жень, а детей у тебя не было?
Я покачал головой.
– Нет.
– Ни в первом, ни во втором браке?
– Слава богу, что ни в первом, ни во втором. А с Симой… У нее такая дурацкая работа была. Некогда ей было детей рожать. Из экспедиции своей вернется и тут же в новую собирается. Да и… сложно все это. Кое-что объяснить иной раз трудно даже себе самому бывает…Не в службу, а в дружбу, принеси-ка сигареты.
– Наверное, потому что ты один, дядя Женя, – сказал Егор, когда мы с ним оба закурили, – ты и жить теперь не хочешь.
Егор вообще-то не курил, но иногда, чтобы поддержать компанию…
Я засмеялся:
– Я болен, Егор. У меня болячка, которая не вылечивается. Доктор
Малосмертов мне даже срок установил. И срок этот неумолимо сокращается. Хочешь, не хочешь. Помирать-то все равно придется. Весь вопрос – опечален ли я этим обстоятельством или отношусь к своей кончине спокойно.
– Мне кажется, что ты даже ждешь ее. С нетерпением.
– Понимаешь, Егор, – мне захотелось поразглагольствовать, – жизнь…, она похожа на затянувшийся отдых у моря. Взял на работе отпуск, купил билет и поехал к морю наслаждаться и получать всяческие удовольствия. Приехал, все тебя радует и ласкает взгляд.
Синее море, водичка, солнышко – класс! Девочки в бикини вокруг, красивые, длинноногие, загорелые, напитки горячительные в каждой забегаловке, и выбор огромный, шашлык-машлык, веселые соседи…
Живешь и отдыхаешь, радуешься жизни. И всего тебе хочется – и девочек и выпивки и с окружающими тебя людьми пообщаться, с соседями по этажу, по отелю, по жизни. День живешь так, неделю, больше… И вдруг тебе потихоньку начинает все надоедать. Первыми, как правило – соседи. Много говорят, громко смеются. Мельтешат, суетятся.
Раздражают. Потом и девочки – все они тебе кажутся какими-то одинаковыми. Да они и, правда – одинаковые – при всей их кажущейся разности. Одинаковые длинные загорелые ноги, одинаковые тела и лица, и слова, которые они тебе говорят, искренние или лживые – тоже одинаковые. И пить тебе уже надоело и есть. От вина и жаренного мяса изжога. В одно прекрасное утро встаешь, подходишь к окну, смотришь на море и понимаешь, что и оно уже не радует тебя. В глазах рябит от синевы и бескрайности. Чайки эти прожорливые – орут, жрут и гадят. С моря в окно не свежестью тянет, а сыростью и гниющими водорослями.
Этих водорослей полно на берег выбросило, а в водорослях – пакеты полиэтиленовые, презервативы, мусор всякий. И солнышко уже не ласкает тебя своими мягкими лучиками, а жжет и раздражает яркостью.
И хочется чего-то другого. Или… вообще ничего не хочется. Совершенно.
Я замолчал. И Егор молчал, думал. Подумав, сказал:
– Выходит, я прав.
Я, усмехнувшись, пожал плечами:
– Сам не знаю, зачем тебе это говорил. То ли спорил с тобой, то ли соглашался…
Первое письмо было написано третьего сентября тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года. Через два дня после нашей встречи с
Серафимой. Оно самое длинное.
Милый Женечка, я сошла с ума.
Думала, вернусь домой, и дела закрутят, займут полностью мои мысли о нашей неожиданной встрече. Ничего подобного.
Оказывается…
Я тоже так думал.
Действительно, с чего бы это? Подумаешь, случайно встретил свою первую, давно, как мне казалось, забытую школьную любовь. Что такого? Прошло пятнадцать лет! Конечно, где-то что-то щелкнуло, но не сильно, так чуть-чуть. Этот щелчок вполне можно было отнести на неожиданность встречи или вообще – принять за реакцию мужика на красивую бабенку. Если честно, я и не узнал Серафиму вначале, только отметил – ого! Я бы с такой не прочь…
Она изменилась, стала совершенно другой. Я сразу подумал, что передо мной иностранка. И дело было не в том, как она была одета и не в том, что она разговаривала по-английски с каким-то пузатым бородачом с кинокамерой и несколькими фотоаппаратами на плече. Во взгляде ее было что-то не наше, не советское. Независимость, что ли?
И отсутствие тщательно скрываемой опаски. Правда, смотрел на нее я сбоку, но и сбоку была видна вся ее нерусскость.
Она улыбалась, и что-то знакомое промелькнуло в этой улыбке. Она вдруг что-то показала своему бородатому спутнику поверх моей головы.
А ведь там ничего не было, только крона рано сбросившей листву березки. Я тоже задрал голову и увидел на одной из веток черный мужской носок. Ну и что? Что странного в носке? Почему бы ему не висеть на ветке березы?
С ветки иностранка опустила смеющийся взгляд на меня, стоящего под березой (смешно ей!) и мы встретились с ней глазами. Вот тут-то я ее узнал сразу. И она меня узнала.
– Симка? – Мне показалось, что я слишком громко выкрикнул ее имя.
На самом деле, я произнес его мысленно.
Серафима, сказав что-то своему пузану, подошла ко мне и сказала:
– Ну, здравствуй.
Я подумал, что она забыла, как меня зовут.
…Оказывается, я любила тебя все эти годы. Женечка, милый, я поняла это сразу, как только увидела тебя, стоящего под березой, на ветке которой болтался черный носок. Ты не представляешь, какое злое в тот момент у тебя было лицо…
Я не был зол. С чего бы мне злиться? Я стоял тогда, ожидая одну длинноногую студентку мединститута, с которой познакомился недавно в клубе "Отдых", куда занесла меня нелегкая. Хотя, в каком клубе?
Тогда клубы были только спортивные и сельские. Да еще клуб юных техников. В ресторане? В кафе "Отдых"? Неважно, короче – в "Отдыхе".
В тот день первого сентября тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года была суббота, выходной день, но моя длинноногая студентка училась. Мы договорились с ней встретиться именно здесь, в аллейке, напротив института в четыре часа дня и сходить куда-нибудь, посидеть, потому что у меня дома был ремонт, а она была не местная, в общаге жила. Девица была еще совсем молодая, не больше восемнадцати ей было, кажется на втором курсе училась. Или на третьем. А ровно в шесть я должен был встретиться на
Новосибирске-главном с Борькой Тубаровым. В шесть пятнадцать он отбывал в очередной отпуск на юга догонять уходящее лето и оставлял мне ключ от своей квартиры. Борька знал о моей ремонтной эпопее и, будучи, как и я, недавно разведенным и, точно так же, как и я, во второй раз, прекрасно понимал, что значит – не иметь уютного уголка для подобных встреч. Я ждал, а моя девушка опаздывала. Не помню, как ее звали, совершенно не помню. Да и зачем мне теперь вспоминать ее имя? Тем более что больше я ее никогда не видел.
Возможно, она и пришла в тот день на свидание, просто опоздала, заговорилась с подругами или лекция затянулась. Пришла, но меня на назначенном месте уже не было.
Может быть, я и был немного зол тогда, но мне все говорили, что кто-кто, а я-то умею скрывать свои эмоции, и что на моем лице не отражаются никакие переживания и чувства. Позже Ленка Селезнева скажет мне, что я похож на савероамериканского шерифа с суровостью во взгляде. Но суровость – это не злоба, да и не было у меня еще той суровости в тридцать лет. А может быть, я все-таки разозлился на
Серафиму, решив, что она забыла мое имя? Да, наверное, разозлился, и она это увидела.
Но, как выяснилось через секунду, злился я зря.
– Здравствуй, Женя, – повторила Серафима. Помнила она мое имя.
– Здравствуй, Сима.
– Ждешь кого-то?
– Просто стою и курю.
…Потом я поняла, что оно у тебя не злое. Просто, я отвыкла от таких лиц, от неулыбающихся людей. Вокруг меня все всегда улыбаются…
Все. Всегда. Знаю я цену этим улыбкам. Уж лучше смотреть волком, как привык с детства, чем напяливать на себя маску доброго дядюшки, готового исподтишка сделать любому человеку гадость, считая свои действия политкорректностью и заботой о ближнем.
Но и сама она, Серафима, не улыбалась. Наверное, столкнувшись лоб в лоб со своим соотечественником, да не просто соотечественником, таких полно было на улицах Новосибирска, а с человеком, который знал ее примерной советской школьницей-отличницей, она свою импортную улыбку вдруг резко потеряла…
– Ждешь кого-то?
– Просто стою и курю.
Я ляпнул первое, что пришло мне в голову, хотя в тот момент не курил – минуты три назад растер об асфальт отечественной подошвой туфель марки "Скороход" окурок болгарской "Стюардессы".
Спохватившись, я достал сигареты и закурил.
– Шел и курил, – поправился я. – По аллейке гулял. А тут ты стоишь.
Сима поняла, конечно, что я вру.
– У вас по-прежнему курят на ходу. – Она не спрашивала, констатировала факт.
– У нас? – переспросил я и сам же ответил: – У нас курят.
Сима улыбнулась, но как-то грустно.
– Посидим где-нибудь? Поговорим? Ты ведь наверняка знаешь какое-нибудь приличное кафе поблизости. Я не была в Новосибирске пятнадцать лет. Здесь многое изменилось. Да и я… многое забыла.
Впрочем, и не знала. Мне же когда я из Новосибирска уехала всего пятнадцать было. Мы с тобой только в кафе-мороженое ходили.
Лучше бы она не напоминала. Вот тогда я действительно рассердился, заговорил насмешливо и зло:
– Приличное кафе чтобы посидеть и поговорить? У нас? Нет, в кафе идти не рекомендую. Грязновато там, и бумажник с валютой могут стырить. У нас тут Советский Союз, а не какой-нибудь…
Лос-Анджелес! Посидеть и спокойно поговорить можно только в ресторане. Но боюсь, что нас туда не пустят. Надо заранее места заказывать. К тому же, ресторан – это нечто буржуазное. Советскому человеку сидеть в ресторане – все равно, что предавать родину. А я родину люблю, я ее не предам.
– Тогда давай просто погуляем, – совершенно не обиделась она.
От того, что моя горячность напоролась на ее спокойствие, я слегка притух.
– А этот? – я кивнул в сторону скучающего бородача. Тот косо перехватил мой взгляд, затряс бородой и, обнажив в улыбке все тридцать два крупных, как у коня зуба, что-то промурлыкал.
– Его зовут Джон, – сообщила мне Серафима. – Я сейчас.
Оставив меня, она подошла к Джону, что-то сказала ему, и он, еще активней затряс бородой, твердя: "окей, окей" и бросая на меня радостные и, одновременно заинтересованные взгляды. Потом он ушел к троллейбусной остановке, еще раз на прощание радостно кивнув мне и промурлыкав по-кошачьи. Я тоже кивнул ему в ответ, но молча и не особенно дружелюбно.
– Я сказала, что встретила своего школьного товарища, и отправила
Джона в гостиницу, – сказала Сима вернувшись.
– Твой муж? – спросил я.
– Коллега. Кинооператор. Ну что, пошли?
– Пошли… Кино снимаете?
– Можно и так сказать. Джон – кинооператор и член экспедиции на
Курилы. Мы в Новосибирске проездом. Вообще-то, даже случайно оказались. Должны были до Челябинска без посадки лететь, но что-то с самолетом случилось и нас в Толмачах посадили. Я этой ситуацией воспользовалась и решила денек в родном городе провести. Все остальные полетели в Москву, а я осталась.
– А Джон по совместительству твой охранник? Телохранитель?
Хранитель тела, так сказать?
– К моему телу он доступа не имеет, – усмехнулась Сима. – Ведь тебя именно это интересует?
Я промолчал и закурил новую сигарету.
– Ты много куришь, – заметила Серафима.
Я пожал плечами:
– Это я от волнения. А так – мало курю. Одну-две за день. Пачки.
– Джон изъявил желание увидеть самый крупный город Сибири. Он
Красноярск и Иркутск видел, а Новосибирск никогда. – Сима зачем-то решила объяснить мне присутствие рядом с ней толстопузого бородача кинооператора. Могла бы и не объяснять. Мне было почти наплевать.
Почти…
– И как же он теперь? – участливо и слегка ехидно спросил я.
– Что? – не поняла Серафима.
– Он же без гида остался. Ну, Джон этот твой. Кто ему теперь о столице Сибири расскажет и покажет?
– Мы со вчерашнего утра здесь. Вчера весь день по центру бродили.
Знаешь?..
– Нет, не знаю, – поспешил я с ответом.
– …Я знала, что тебя увижу.
– Откуда?
– Чувствовала. Нет, правда. Вчера в Первомайский сквер только зашла, сразу воспоминания нахлынули. Я как дура в каждого прохожего мужчину всматривалась, думала ты идешь.
– Пойдем? – спросил я. – В наш любимый сквер?
– Пошли! – радостно согласилась Сима.
– Только кафе-мороженого там больше нет.
Когда мы подошли к бюсту Покрышкина, она неожиданно спросила, пристально посмотрев мне в глаза:
– Ты женат?
– Холост, – честно ответил я.
Я не стал вдаваться в подробности, не стал говорить, что во второй раз развелся всего лишь месяц назад. Хотел задать ей аналогичный вопрос: "а ты?", но не задал. А сама она не стала говорить, сказала мне об этом позже, в тот момент она задумчиво произнесла, скорее себе, чем мне:
– А впрочем, какая разница?
Теперь я думаю, что именно в тот момент она решила, что эту ночь проведет со мной.
Женька! Я люблю тебя! Я уехала, но моя душа осталась с тобой. Женька, любимый…
Любимый… Мы не говорили о любви в день нашей встречи. Не было сказано ни одного слова про любовь. Только страсть.
Мы обошли площадь Ленина и, войдя в сквер, без лишних слов стали целоваться.
– Как вкусно целоваться на улице, – сказала Сима, оторвавшись от моих губ. – Давненько я вот так… не сходила с ума.
– А помнишь, как я здесь учил тебя целоваться?
– Ты? Учил? Тоже мне, учитель нашелся! Ты и сам тогда не умел.
– А ты стала другой, – заметил я. – Раскованной что ли…
– Ты живешь один? – Я увидал чертика в ее глазах.
– Один, но… у меня в квартире ремонт полным ходом.
– Едем в гостиницу?
– У меня имеется предложение получше.
– Интересно его выслушать.
– Ты помнишь Борьку Тубарова? Из нашего класса.
– Борьку? Это такой светленький? Только не такой светлый как ты, немного с рыжинкой. Худой и кудрявый?
– Кудрявый. Только теперь в нем килограммов сто с хвостиком.
– Помню. Но не могу представить себе его толстым. И что с ним?
– С ним все в порядке. Просто он сегодня уезжает к Черному морю.
Борька живет один, он недавно развелся, так что – квартира совершенно свободна. – Я посмотрел на часы. – Сейчас мы с тобой, не спеша, прогуляемся до вокзала и возьмем у Борьки ключ от квартиры, он, кстати, живет недалеко от вокзала, на Челюскинцев. По пути зарулим в гастроном, купим чего-нибудь закусить и выпить.
– Так вот ты куда собирался ее вести, – догадалась Сима.
– Кого ее? – сделал я невинное лицо.
– Ту, которую ждал в аллейке.
– Я никого не ждал. А впрочем, – я повторил Симины слова, – какая разница?
– Ты прав. Мне нет дела до твоих любовниц. Если сегодня ты предпочел меня ей, значит, я еще кое-чего стою.
– Еще как стоишь! Ты стоишь всех женщин Новосибирска.
– Хорошо, что только Новосибирска, – усмехнулась Сима. – Если бы ты сказал – всех женщин мира – я бы тебе не поверила… Ну ладно, пошли. Мне сегодня страшно везет, еще одного однокашника встречу.
Однокашника! Мне не понравилось, что Сима назвала меня всего лишь однокашником. Пройдет много лет, и точно так же, однокашницей я назову Ленку Селезневу. Она обидится. А я тогда не обиделся на Симу и особенного значения этому слову не придал, просто оно мне не понравилось. Но я только отметил этот факт и тут же забыл о нем. В мыслях у меня в те минуты было только одно – затащить в постель, да поскорее эту иностранку, которая когда-то давно в детстве носила тугую косичку, сложенную в каральку и которую я любил. Тогда, в детстве… Потом уже, когда Сима улетела в свою Америку, и я понял, что впервые по-настоящему люблю эту женщину, я вспомнил
"однокашника" и мне стало обидно. Выходило, Сима случайно встретилась со своим школьным приятелем, потрахалась с ним в чужой квартире и укатила, совершенно выбросив из головы ненужные воспоминания. Я думал так, пока Сима во второй раз не приехала в
Новосибирск и не разыскала меня.
– Тубарова я вспомнила, – сказала Сима, когда мы с ней шли дворами в сторону вокзала, – но у тебя в классе, помню, были еще товарищи. Как они? Живы? Ты с ними встречаешься?
– Нет, – покачал я головой. – Знаю только, что Юрка Соломкин занимается наукой, в Академгородке живет. Серега Косовыев где-то на
Дальнем Востоке. Даже не знаю, чем занимается. А Вова Уваренцев…, его больше нет. Умер.
– Володю хорошо помню. У него, кажется, родители пили?
– Пили. И он пить стал. Потом на иглу сел. Мне Борька звонил, сказал, что Вовка от передозировки умер. Звал на похороны, но я тогда в командировку уезжал. Не смог прийти.
– Жалко Володю, – задумчиво сказала Сима. – А девчонки?
– Ни о ком ничего не знаю.
Борьки еще не было в назначенном месте. Но мы с Симой и пришли раньше шести. Мы стояли, я ей рассказывал о себе. В основном, о работе, об учебе в институте и о службе в армии, не о женах же своих рассказывать женщине, которую собираешься трахнуть через какие-нибудь полчаса? Ровно в восемнадцать ноль-ноль появился Борис.
Он еще издали увидел, что я не один, а с дамой, и подходил к нам, важно подняв кудрявую голову, на ходу оценивающе, но как ему казалось, незаметно разглядывая Симу и максимально, насколько позволяли его сто килограммов с хвостиком, втянув живот.
– Боря стал похож на Карлсона, – шепнула мне Сима.
– Да? Наверное…
– Привет, – подошедший Борька протянул мне свою пухлую руку, поставив чемодан у ног, – с девушкой познакомишь?
– Так вы знакомы, – сказал я.
Борька еще внимательней посмотрел на Симу, но не узнал.
– Здравствуй, Борис, – улыбнулась Сима, – я Серафима Оленина.
– Серафима? – задумчиво. – Оленина? – еще более задумчиво. И вдруг радостно: – Симка?! Косуля?!!!
Точно! Косуля. Так некоторые, в том числе и Борька звали Симу. Я только сейчас вспомнил это ее прозвище. В нем был намек на фамилию
(Оленина – Олениха – Косуля) и на небольшую азиатскую раскосость в глазах, мало заметную тогда, а сейчас и вовсе невидимую.
– Косуля, – согласно кивнула Сима, она тоже вспомнила свое школьное прозвище, – собственной персоной.
– Косуля! – заорал Борька от переполняющего его счастья и прижал
Симу к своему необъятному животу. – Игнат, ты ее где взял? Косулю, где нашел, спрашиваю? – захлопал он своими густыми и длинными, как у девушки ресницами. – Косуля, а ты где была? Где пряталась? Ты же куда-то в восьмом классе свалила. Не то в Москву, не то в Ленинград.
– Я теперь живу в Америке, – сообщила Сима, и я узнал это одновременно с Борькой. – В США. А здесь проездом.
Два месяца – достаточный срок для восстановления сил, но не настолько большой, чтобы я успел увлечься кем-то еще. Был, правда, один большой перерыв в наших отношениях. В восемьдесят шестом. Сима объяснила просто – были проблемы, мне пришлось их решать. Такой ответ меня, конечно, не устроил, но я знал, что настаивать на другом бессмысленно. Сима была не из тех женщин, которые любят откровенничать и держатся за своих мужчин. Она была самодостаточна и независима, и жила так, как хотела. Мне оставалось одно из двух – либо принять предложенные отношения, либо забыть Серафиму навсегда.
Я выбрал первое. В тот период, когда Серафима не появлялась и даже не звонила, у меня было три-четыре интрижки. Но ничего серьезного, я был уверен, что Сима вскоре даст о себе знать. От нечего делать я даже съездил в Болгарию по турпутевке от профсоюза. Повалялся на пляжах Слынчева Бряга, покупался в Черном море. От нечего же делать трахнул старшую группы, Ниночку, кагэбэшницу, как ее все называли за глаза. Но все равно мне было скучно. Я мечтал о Серафиме. Я ждал ее.
Я всегда ее ждал.
Кстати сказать, Серафима никогда не брала с меня клятву хранить ей верность. Единственным ее условием было, чтобы к ее приезду, о котором она всегда мне сообщала заранее электронным письмом, все было чисто. Чтобы в доме даже не пахло посторонней женщиной, и чтобы я до ее приезда проверился у венеролога. И все-таки, войдя в мой дом, Сима принюхивалась, осматривала ванную – нет ли там дамской косметики и длинных волос в массажной щетке, кухню зачем-то, естественно, спальню, и только после осмотра бросалась в мои объятия.
Полгода…
Все остальное здесь, в компьютере. Она писала мне электронные письма каждый день. Писала их дома в Америке, где бывала не чаще, чем в СССР и где жила не дольше, чем в моей квартире, писала в экспедициях. Сначала у меня не было компьютера, да и об Интернете тогда я, как и большинство советских граждан имел весьма смутное представление. Сима звонила мне, но очень редко. А мне звонить ей не было разрешено, я даже не знал, как и на какой номер мне позвонить.
Да и куда звонить, если Сима все время в разъездах?
Однажды на мое ворчание по поводу ее редких звонков "оттуда", и еще более редких встреч, она сказала мне, как отчитала:
– Извини, но чаще мы видеться не можем. Ты знаешь, какая у меня работа. Кроме того, мы этот вопрос уже обсуждали, и возвращаться к нему снова я не хочу. Будет так, как есть. – И добавила, смягчившись, видимо, поняв, что перегнула палку: – Я пишу тебе письма, Женя. Каждый день. Они короткие, правда, по нескольку строк.
– Какие письма? – не понял я. – Я не получал ни одного.
– Я пишу тебе электронные письма. В следующий раз я куплю тебе компьютер и привезу его в Россию. Мы подключимся к Интернету, я научу тебя пользоваться электронной почтой, и потом вышлю тебе все эти письма. Все разом.
Она отправила мне все свои написанные ранее письма. Я сохранил их, как и все последующие. Всего в моем компьютере пять тысяч сто тридцать четыре письма Серафимы, около двадцати мегабайт памяти.
Иногда я выборочно перечитываю некоторые. Ориентируюсь по датам.
Может перечесть их все? Боюсь, у меня не хватит времени. Его осталось очень мало…
Я с нетерпением ожидал, когда Егор подключит все провода, стоя у него за спиной с пустой двухлитровой банкой в руках.
– Все готово! – отрапортовал Егор. – Прошу, присаживайся, дядь
Жень. Агрегат готов к путешествию по виртуальному миру.
– Спасибо, я чуть позже…
– А ты что, опять пенек свой поливал? – спросил Егор, увидев у меня в руках банку и подходя к дереву Серафимы. – Настырный ты. Этот пенек никогда не зацветет… Ух ты! Дядь Жень, а ты видел тут что-то…
– Что?
– На ветках. И на макушке. Растет оно что ли?
Я внимательно посмотрел на обрубки и увидел, что кора на их торцах подозрительно вздулась, а посредине вздутий – радиальные трещинки. Еще четверть часа назад ничего подобного не было.
– Дерево должно зацвести, – убежденно сказал я. – Оно зацветает.
Серафима обещала… раз в сто лет. Наверное, сегодня у этого пенька, как ты его назвал, юбилей.
– Сотка?
– Сто лет.
– А Серафима…, – Егор кивнул на портрет, – это она?
– Она.
– Жена?
Я кивнул. Неважно, что наш брак с Симой не был оформлен.
– А от чего она умерла? Ведь она умерла? Или… Я просто смотрю, рамка черная…
– Она погибла, Егор. Во время извержения одного из вулканов
Курильской гряды в двухтысячном году. Этот вулкан называется Колоколом.
– Она была вулканологом?
– Да. И не только вулканологом. Она занималась изучением многих природных явлений. Вулканы – только часть ее работы.
– Извини, дядь Жень. Ты никогда не рассказывал мне о себе. О том, что женат был. Сколько я тебя знаю, ты всегда один.
– Нет, я не всегда был один. У меня было несколько жен. В первый раз я женился по глупости, еще студентом. Практически – на спор женился. Во второй раз мне показалось, что люблю. Очень скоро выяснилось, что это не любовь. А потом была Серафима. Я прожил с ней почти шестнадцать лет. Если быть точным – пятнадцать лет и восемь месяцев. Она была моей последней любовью и, как выяснилось – единственной. – Я грустно улыбнулся и признался Егору: – Ты знаешь,
Сима была и моей первой любовью.
– Ну, понятно: если единственная, значит, она же и первая. Она же и последняя…
– Да нет. Дело в том, что мы полюбили друг друга, когда нам было по четырнадцать лет. Мы были школьниками и сидели за одной партой.
Потом она уехала в другой город, и мы расстались, а когда встретились снова, через пятнадцать лет уже, вот тут я и понял, что
Сима – моя единственная любовь.
– Понятно, – сказал Егор.
– Да ничего тебе не понятно, – усмехнулся я, шутейно дав ему подзатыльник слабой рукой. – Пошли кофе пить.
И мы с Егором отправились на кухню.
– Серафимы уже не было, когда вы с мамой сюда переехали, – со вздохом продолжил я сидя за кухонным столом и грея руки о большую керамическую чашку с горячим кофе, – поэтому, по понятным причинам ты ее никогда не видел. Только на портрете. Но из деликатности не спрашивал меня – кто это? Да…, – я снова вздохнул, – погибла
Серафима, и от нее ничего не осталось. Ничего. Даже горстки пепла.
Только это дерево, которое со дня на день зацветет. Сима сказала, когда дарила мне его, что если я буду о нем заботиться, то обязательно увижу его цветение. Я заботился и… дождался. Теперь и помирать можно со спокойной совестью.
– Дядь Жень…
– Что?
– Да нет, ничего…
Я видел, что Егор очень хочет меня спросить о чем-то, но не решается.
– Спрашивай, спрашивай, – ободрил я его, – не стесняйся. Задавай любые вопросы, мне не стыдно прожитой жизни.
– Дядь Жень, а детей у тебя не было?
Я покачал головой.
– Нет.
– Ни в первом, ни во втором браке?
– Слава богу, что ни в первом, ни во втором. А с Симой… У нее такая дурацкая работа была. Некогда ей было детей рожать. Из экспедиции своей вернется и тут же в новую собирается. Да и… сложно все это. Кое-что объяснить иной раз трудно даже себе самому бывает…Не в службу, а в дружбу, принеси-ка сигареты.
– Наверное, потому что ты один, дядя Женя, – сказал Егор, когда мы с ним оба закурили, – ты и жить теперь не хочешь.
Егор вообще-то не курил, но иногда, чтобы поддержать компанию…
Я засмеялся:
– Я болен, Егор. У меня болячка, которая не вылечивается. Доктор
Малосмертов мне даже срок установил. И срок этот неумолимо сокращается. Хочешь, не хочешь. Помирать-то все равно придется. Весь вопрос – опечален ли я этим обстоятельством или отношусь к своей кончине спокойно.
– Мне кажется, что ты даже ждешь ее. С нетерпением.
– Понимаешь, Егор, – мне захотелось поразглагольствовать, – жизнь…, она похожа на затянувшийся отдых у моря. Взял на работе отпуск, купил билет и поехал к морю наслаждаться и получать всяческие удовольствия. Приехал, все тебя радует и ласкает взгляд.
Синее море, водичка, солнышко – класс! Девочки в бикини вокруг, красивые, длинноногие, загорелые, напитки горячительные в каждой забегаловке, и выбор огромный, шашлык-машлык, веселые соседи…
Живешь и отдыхаешь, радуешься жизни. И всего тебе хочется – и девочек и выпивки и с окружающими тебя людьми пообщаться, с соседями по этажу, по отелю, по жизни. День живешь так, неделю, больше… И вдруг тебе потихоньку начинает все надоедать. Первыми, как правило – соседи. Много говорят, громко смеются. Мельтешат, суетятся.
Раздражают. Потом и девочки – все они тебе кажутся какими-то одинаковыми. Да они и, правда – одинаковые – при всей их кажущейся разности. Одинаковые длинные загорелые ноги, одинаковые тела и лица, и слова, которые они тебе говорят, искренние или лживые – тоже одинаковые. И пить тебе уже надоело и есть. От вина и жаренного мяса изжога. В одно прекрасное утро встаешь, подходишь к окну, смотришь на море и понимаешь, что и оно уже не радует тебя. В глазах рябит от синевы и бескрайности. Чайки эти прожорливые – орут, жрут и гадят. С моря в окно не свежестью тянет, а сыростью и гниющими водорослями.
Этих водорослей полно на берег выбросило, а в водорослях – пакеты полиэтиленовые, презервативы, мусор всякий. И солнышко уже не ласкает тебя своими мягкими лучиками, а жжет и раздражает яркостью.
И хочется чего-то другого. Или… вообще ничего не хочется. Совершенно.
Я замолчал. И Егор молчал, думал. Подумав, сказал:
– Выходит, я прав.
Я, усмехнувшись, пожал плечами:
– Сам не знаю, зачем тебе это говорил. То ли спорил с тобой, то ли соглашался…
Первое письмо было написано третьего сентября тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года. Через два дня после нашей встречи с
Серафимой. Оно самое длинное.
Милый Женечка, я сошла с ума.
Думала, вернусь домой, и дела закрутят, займут полностью мои мысли о нашей неожиданной встрече. Ничего подобного.
Оказывается…
Я тоже так думал.
Действительно, с чего бы это? Подумаешь, случайно встретил свою первую, давно, как мне казалось, забытую школьную любовь. Что такого? Прошло пятнадцать лет! Конечно, где-то что-то щелкнуло, но не сильно, так чуть-чуть. Этот щелчок вполне можно было отнести на неожиданность встречи или вообще – принять за реакцию мужика на красивую бабенку. Если честно, я и не узнал Серафиму вначале, только отметил – ого! Я бы с такой не прочь…
Она изменилась, стала совершенно другой. Я сразу подумал, что передо мной иностранка. И дело было не в том, как она была одета и не в том, что она разговаривала по-английски с каким-то пузатым бородачом с кинокамерой и несколькими фотоаппаратами на плече. Во взгляде ее было что-то не наше, не советское. Независимость, что ли?
И отсутствие тщательно скрываемой опаски. Правда, смотрел на нее я сбоку, но и сбоку была видна вся ее нерусскость.
Она улыбалась, и что-то знакомое промелькнуло в этой улыбке. Она вдруг что-то показала своему бородатому спутнику поверх моей головы.
А ведь там ничего не было, только крона рано сбросившей листву березки. Я тоже задрал голову и увидел на одной из веток черный мужской носок. Ну и что? Что странного в носке? Почему бы ему не висеть на ветке березы?
С ветки иностранка опустила смеющийся взгляд на меня, стоящего под березой (смешно ей!) и мы встретились с ней глазами. Вот тут-то я ее узнал сразу. И она меня узнала.
– Симка? – Мне показалось, что я слишком громко выкрикнул ее имя.
На самом деле, я произнес его мысленно.
Серафима, сказав что-то своему пузану, подошла ко мне и сказала:
– Ну, здравствуй.
Я подумал, что она забыла, как меня зовут.
…Оказывается, я любила тебя все эти годы. Женечка, милый, я поняла это сразу, как только увидела тебя, стоящего под березой, на ветке которой болтался черный носок. Ты не представляешь, какое злое в тот момент у тебя было лицо…
Я не был зол. С чего бы мне злиться? Я стоял тогда, ожидая одну длинноногую студентку мединститута, с которой познакомился недавно в клубе "Отдых", куда занесла меня нелегкая. Хотя, в каком клубе?
Тогда клубы были только спортивные и сельские. Да еще клуб юных техников. В ресторане? В кафе "Отдых"? Неважно, короче – в "Отдыхе".
В тот день первого сентября тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года была суббота, выходной день, но моя длинноногая студентка училась. Мы договорились с ней встретиться именно здесь, в аллейке, напротив института в четыре часа дня и сходить куда-нибудь, посидеть, потому что у меня дома был ремонт, а она была не местная, в общаге жила. Девица была еще совсем молодая, не больше восемнадцати ей было, кажется на втором курсе училась. Или на третьем. А ровно в шесть я должен был встретиться на
Новосибирске-главном с Борькой Тубаровым. В шесть пятнадцать он отбывал в очередной отпуск на юга догонять уходящее лето и оставлял мне ключ от своей квартиры. Борька знал о моей ремонтной эпопее и, будучи, как и я, недавно разведенным и, точно так же, как и я, во второй раз, прекрасно понимал, что значит – не иметь уютного уголка для подобных встреч. Я ждал, а моя девушка опаздывала. Не помню, как ее звали, совершенно не помню. Да и зачем мне теперь вспоминать ее имя? Тем более что больше я ее никогда не видел.
Возможно, она и пришла в тот день на свидание, просто опоздала, заговорилась с подругами или лекция затянулась. Пришла, но меня на назначенном месте уже не было.
Может быть, я и был немного зол тогда, но мне все говорили, что кто-кто, а я-то умею скрывать свои эмоции, и что на моем лице не отражаются никакие переживания и чувства. Позже Ленка Селезнева скажет мне, что я похож на савероамериканского шерифа с суровостью во взгляде. Но суровость – это не злоба, да и не было у меня еще той суровости в тридцать лет. А может быть, я все-таки разозлился на
Серафиму, решив, что она забыла мое имя? Да, наверное, разозлился, и она это увидела.
Но, как выяснилось через секунду, злился я зря.
– Здравствуй, Женя, – повторила Серафима. Помнила она мое имя.
– Здравствуй, Сима.
– Ждешь кого-то?
– Просто стою и курю.
…Потом я поняла, что оно у тебя не злое. Просто, я отвыкла от таких лиц, от неулыбающихся людей. Вокруг меня все всегда улыбаются…
Все. Всегда. Знаю я цену этим улыбкам. Уж лучше смотреть волком, как привык с детства, чем напяливать на себя маску доброго дядюшки, готового исподтишка сделать любому человеку гадость, считая свои действия политкорректностью и заботой о ближнем.
Но и сама она, Серафима, не улыбалась. Наверное, столкнувшись лоб в лоб со своим соотечественником, да не просто соотечественником, таких полно было на улицах Новосибирска, а с человеком, который знал ее примерной советской школьницей-отличницей, она свою импортную улыбку вдруг резко потеряла…
– Ждешь кого-то?
– Просто стою и курю.
Я ляпнул первое, что пришло мне в голову, хотя в тот момент не курил – минуты три назад растер об асфальт отечественной подошвой туфель марки "Скороход" окурок болгарской "Стюардессы".
Спохватившись, я достал сигареты и закурил.
– Шел и курил, – поправился я. – По аллейке гулял. А тут ты стоишь.
Сима поняла, конечно, что я вру.
– У вас по-прежнему курят на ходу. – Она не спрашивала, констатировала факт.
– У нас? – переспросил я и сам же ответил: – У нас курят.
Сима улыбнулась, но как-то грустно.
– Посидим где-нибудь? Поговорим? Ты ведь наверняка знаешь какое-нибудь приличное кафе поблизости. Я не была в Новосибирске пятнадцать лет. Здесь многое изменилось. Да и я… многое забыла.
Впрочем, и не знала. Мне же когда я из Новосибирска уехала всего пятнадцать было. Мы с тобой только в кафе-мороженое ходили.
Лучше бы она не напоминала. Вот тогда я действительно рассердился, заговорил насмешливо и зло:
– Приличное кафе чтобы посидеть и поговорить? У нас? Нет, в кафе идти не рекомендую. Грязновато там, и бумажник с валютой могут стырить. У нас тут Советский Союз, а не какой-нибудь…
Лос-Анджелес! Посидеть и спокойно поговорить можно только в ресторане. Но боюсь, что нас туда не пустят. Надо заранее места заказывать. К тому же, ресторан – это нечто буржуазное. Советскому человеку сидеть в ресторане – все равно, что предавать родину. А я родину люблю, я ее не предам.
– Тогда давай просто погуляем, – совершенно не обиделась она.
От того, что моя горячность напоролась на ее спокойствие, я слегка притух.
– А этот? – я кивнул в сторону скучающего бородача. Тот косо перехватил мой взгляд, затряс бородой и, обнажив в улыбке все тридцать два крупных, как у коня зуба, что-то промурлыкал.
– Его зовут Джон, – сообщила мне Серафима. – Я сейчас.
Оставив меня, она подошла к Джону, что-то сказала ему, и он, еще активней затряс бородой, твердя: "окей, окей" и бросая на меня радостные и, одновременно заинтересованные взгляды. Потом он ушел к троллейбусной остановке, еще раз на прощание радостно кивнув мне и промурлыкав по-кошачьи. Я тоже кивнул ему в ответ, но молча и не особенно дружелюбно.
– Я сказала, что встретила своего школьного товарища, и отправила
Джона в гостиницу, – сказала Сима вернувшись.
– Твой муж? – спросил я.
– Коллега. Кинооператор. Ну что, пошли?
– Пошли… Кино снимаете?
– Можно и так сказать. Джон – кинооператор и член экспедиции на
Курилы. Мы в Новосибирске проездом. Вообще-то, даже случайно оказались. Должны были до Челябинска без посадки лететь, но что-то с самолетом случилось и нас в Толмачах посадили. Я этой ситуацией воспользовалась и решила денек в родном городе провести. Все остальные полетели в Москву, а я осталась.
– А Джон по совместительству твой охранник? Телохранитель?
Хранитель тела, так сказать?
– К моему телу он доступа не имеет, – усмехнулась Сима. – Ведь тебя именно это интересует?
Я промолчал и закурил новую сигарету.
– Ты много куришь, – заметила Серафима.
Я пожал плечами:
– Это я от волнения. А так – мало курю. Одну-две за день. Пачки.
– Джон изъявил желание увидеть самый крупный город Сибири. Он
Красноярск и Иркутск видел, а Новосибирск никогда. – Сима зачем-то решила объяснить мне присутствие рядом с ней толстопузого бородача кинооператора. Могла бы и не объяснять. Мне было почти наплевать.
Почти…
– И как же он теперь? – участливо и слегка ехидно спросил я.
– Что? – не поняла Серафима.
– Он же без гида остался. Ну, Джон этот твой. Кто ему теперь о столице Сибири расскажет и покажет?
– Мы со вчерашнего утра здесь. Вчера весь день по центру бродили.
Знаешь?..
– Нет, не знаю, – поспешил я с ответом.
– …Я знала, что тебя увижу.
– Откуда?
– Чувствовала. Нет, правда. Вчера в Первомайский сквер только зашла, сразу воспоминания нахлынули. Я как дура в каждого прохожего мужчину всматривалась, думала ты идешь.
– Пойдем? – спросил я. – В наш любимый сквер?
– Пошли! – радостно согласилась Сима.
– Только кафе-мороженого там больше нет.
Когда мы подошли к бюсту Покрышкина, она неожиданно спросила, пристально посмотрев мне в глаза:
– Ты женат?
– Холост, – честно ответил я.
Я не стал вдаваться в подробности, не стал говорить, что во второй раз развелся всего лишь месяц назад. Хотел задать ей аналогичный вопрос: "а ты?", но не задал. А сама она не стала говорить, сказала мне об этом позже, в тот момент она задумчиво произнесла, скорее себе, чем мне:
– А впрочем, какая разница?
Теперь я думаю, что именно в тот момент она решила, что эту ночь проведет со мной.
Женька! Я люблю тебя! Я уехала, но моя душа осталась с тобой. Женька, любимый…
Любимый… Мы не говорили о любви в день нашей встречи. Не было сказано ни одного слова про любовь. Только страсть.
Мы обошли площадь Ленина и, войдя в сквер, без лишних слов стали целоваться.
– Как вкусно целоваться на улице, – сказала Сима, оторвавшись от моих губ. – Давненько я вот так… не сходила с ума.
– А помнишь, как я здесь учил тебя целоваться?
– Ты? Учил? Тоже мне, учитель нашелся! Ты и сам тогда не умел.
– А ты стала другой, – заметил я. – Раскованной что ли…
– Ты живешь один? – Я увидал чертика в ее глазах.
– Один, но… у меня в квартире ремонт полным ходом.
– Едем в гостиницу?
– У меня имеется предложение получше.
– Интересно его выслушать.
– Ты помнишь Борьку Тубарова? Из нашего класса.
– Борьку? Это такой светленький? Только не такой светлый как ты, немного с рыжинкой. Худой и кудрявый?
– Кудрявый. Только теперь в нем килограммов сто с хвостиком.
– Помню. Но не могу представить себе его толстым. И что с ним?
– С ним все в порядке. Просто он сегодня уезжает к Черному морю.
Борька живет один, он недавно развелся, так что – квартира совершенно свободна. – Я посмотрел на часы. – Сейчас мы с тобой, не спеша, прогуляемся до вокзала и возьмем у Борьки ключ от квартиры, он, кстати, живет недалеко от вокзала, на Челюскинцев. По пути зарулим в гастроном, купим чего-нибудь закусить и выпить.
– Так вот ты куда собирался ее вести, – догадалась Сима.
– Кого ее? – сделал я невинное лицо.
– Ту, которую ждал в аллейке.
– Я никого не ждал. А впрочем, – я повторил Симины слова, – какая разница?
– Ты прав. Мне нет дела до твоих любовниц. Если сегодня ты предпочел меня ей, значит, я еще кое-чего стою.
– Еще как стоишь! Ты стоишь всех женщин Новосибирска.
– Хорошо, что только Новосибирска, – усмехнулась Сима. – Если бы ты сказал – всех женщин мира – я бы тебе не поверила… Ну ладно, пошли. Мне сегодня страшно везет, еще одного однокашника встречу.
Однокашника! Мне не понравилось, что Сима назвала меня всего лишь однокашником. Пройдет много лет, и точно так же, однокашницей я назову Ленку Селезневу. Она обидится. А я тогда не обиделся на Симу и особенного значения этому слову не придал, просто оно мне не понравилось. Но я только отметил этот факт и тут же забыл о нем. В мыслях у меня в те минуты было только одно – затащить в постель, да поскорее эту иностранку, которая когда-то давно в детстве носила тугую косичку, сложенную в каральку и которую я любил. Тогда, в детстве… Потом уже, когда Сима улетела в свою Америку, и я понял, что впервые по-настоящему люблю эту женщину, я вспомнил
"однокашника" и мне стало обидно. Выходило, Сима случайно встретилась со своим школьным приятелем, потрахалась с ним в чужой квартире и укатила, совершенно выбросив из головы ненужные воспоминания. Я думал так, пока Сима во второй раз не приехала в
Новосибирск и не разыскала меня.
– Тубарова я вспомнила, – сказала Сима, когда мы с ней шли дворами в сторону вокзала, – но у тебя в классе, помню, были еще товарищи. Как они? Живы? Ты с ними встречаешься?
– Нет, – покачал я головой. – Знаю только, что Юрка Соломкин занимается наукой, в Академгородке живет. Серега Косовыев где-то на
Дальнем Востоке. Даже не знаю, чем занимается. А Вова Уваренцев…, его больше нет. Умер.
– Володю хорошо помню. У него, кажется, родители пили?
– Пили. И он пить стал. Потом на иглу сел. Мне Борька звонил, сказал, что Вовка от передозировки умер. Звал на похороны, но я тогда в командировку уезжал. Не смог прийти.
– Жалко Володю, – задумчиво сказала Сима. – А девчонки?
– Ни о ком ничего не знаю.
Борьки еще не было в назначенном месте. Но мы с Симой и пришли раньше шести. Мы стояли, я ей рассказывал о себе. В основном, о работе, об учебе в институте и о службе в армии, не о женах же своих рассказывать женщине, которую собираешься трахнуть через какие-нибудь полчаса? Ровно в восемнадцать ноль-ноль появился Борис.
Он еще издали увидел, что я не один, а с дамой, и подходил к нам, важно подняв кудрявую голову, на ходу оценивающе, но как ему казалось, незаметно разглядывая Симу и максимально, насколько позволяли его сто килограммов с хвостиком, втянув живот.
– Боря стал похож на Карлсона, – шепнула мне Сима.
– Да? Наверное…
– Привет, – подошедший Борька протянул мне свою пухлую руку, поставив чемодан у ног, – с девушкой познакомишь?
– Так вы знакомы, – сказал я.
Борька еще внимательней посмотрел на Симу, но не узнал.
– Здравствуй, Борис, – улыбнулась Сима, – я Серафима Оленина.
– Серафима? – задумчиво. – Оленина? – еще более задумчиво. И вдруг радостно: – Симка?! Косуля?!!!
Точно! Косуля. Так некоторые, в том числе и Борька звали Симу. Я только сейчас вспомнил это ее прозвище. В нем был намек на фамилию
(Оленина – Олениха – Косуля) и на небольшую азиатскую раскосость в глазах, мало заметную тогда, а сейчас и вовсе невидимую.
– Косуля, – согласно кивнула Сима, она тоже вспомнила свое школьное прозвище, – собственной персоной.
– Косуля! – заорал Борька от переполняющего его счастья и прижал
Симу к своему необъятному животу. – Игнат, ты ее где взял? Косулю, где нашел, спрашиваю? – захлопал он своими густыми и длинными, как у девушки ресницами. – Косуля, а ты где была? Где пряталась? Ты же куда-то в восьмом классе свалила. Не то в Москву, не то в Ленинград.
– Я теперь живу в Америке, – сообщила Сима, и я узнал это одновременно с Борькой. – В США. А здесь проездом.