Страница:
– Нет, ну… бывает, конечно…, иногда. Случается, не встает.
Устанешь или по второму разу, если у партнерши вдруг снова желание возникнет. И вообще, конечно, не тот я уже стал, что в молодые годы.
Помню, как мы со Светкой кувыркались… Она орет, как ненормальная от радости и удовольствия. Соседи по батарее стучать начинают. Ой,
Женька, извини…
– Да нет, все нормально. – Я представил, как лихо скачет моя
Наконечникова на конце у Шурика, и мне стало даже весело. Я даже рассмеялся в голос: – Ха-ха-ха! Ну, ты меня уморил, Шурик, честное слово! Сколько лет-то уже прошло? Тридцать лет что ли?.. Да, скоро тридцать лет будет, можно юбилей отмечать. Да я, Шурик, на тебя и тогда не обижался.
– Нет, правда?
– Честное пионерское. Рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше. Светка решила, что с тобой ей лучше будет, вот и ушла от меня к тебе. Не бери в голову, Шурик, – успокоил я его.
– Слава богу! А я думал… Ты прямо камень с моей души снял.
Собственно говоря, мы со Светкой не долго вместе прожили. Я только институт закончил, она от меня и убежала.
– Соседи испугали?
– Какие соседи?
– Те, что по батареям стучали, – со смехом напомнил я.
– Нет, – серьезно ответил Шурик, – не соседи. Я, если ты помнишь, во Владик распределился, в Приморское спецуправление гидромеханизации. А работать я даже не во Владивостоке, а еще дальше должен был. Карьер "Кедровый", бухта "Перевозная". Слышал про такую бухту? Не слышал. И никто не слышал. На краю света эта бухта, полтора часа на пароме от Владика по заливу Петра Великого, в двадцати шести километрах – китайская граница. За сопками.
Деревенька – сотня дворов, провонявших рыбой, три сотни алкашей там живет. Из развлечений – клуб для молодежи. Танцы. По субботам драка, как по расписанию. Зато, места в этой бухте – красивейшие! Сопки, океан. Охота, рыбалка… Кета буром прет. Романтика, бля! Светка, само собой, на край света со мной ехать отказалась. На хрен ей рыбалка? Рыбу можно и в рыбном магазине купить. К Соловью она сбежала. Мы же с ним на одной площадке жили. Так что, ей далеко бежать не пришлось – из одной квартиры вышла, в другую вошла – к
Соловью в гнездо. Помнишь Соловья-то?
– Соловья-то я помню. Но ты ничего не путаешь? Может, наша Света к Куканову сбежала?
– Что это я путаю? Ни хрена себе путаю! К Соловью, к соседу моему
Света ушла.
– Значит, Кукан был следующим… – Я рассказал Шурику о моей встрече со Светой и Куканом. Мы поржали.
– А давай, Женька, – предложил Шурик, – выпьем за нас, за нашу вечную дружбу.
За такое грех не выпить, я смочил язык водкой.
Потом мы пили за нашу службу, вспоминали, как "проливали кровь кружками". Это любимое изречение Шурика естественно не что иное, как метафора. Потом мы выпили за наши институтские годы и персонально за
Свету Наконечникову, нашу общую бывшую жену, о судьбе которой, как выяснилось, Шурик знал еще меньше моего. Потом снова стали пить за советскую армию, самую лучшую армию в мире и за нас – советских воинов запаса. Мы говорили тосты, и в них звучала искренняя гордость…
Я ведь сам пошел в армию, по собственному желанию. Мог бы сразу после школы поступить в институт, а там военная кафедра. Получил бы второе, военное образование, звание лейтенанта, и коснулась бы меня армия только заочно. Но я решил послужить простым солдатом. Очно.
Два года, как положено. Более того, боялся даже, что меня не возьмут, забракуют по каким-нибудь показателям.
Тогда, в семьдесят втором, закончив десятилетку и получив аттестат о среднем образовании, я совершенно не знал, куда отправиться за высшим, и вообще – что делать дальше. Отец предлагал в гидру, по его стопам, так сказать. На выбор было два института -
Водник и Сибстрин. Я колебался, колебался, и выбрал Водник, только потому, что он был географически ближе от моего дома. Но пошел я туда не абитуриентом, а устроился моляром в строительную бригаду.
Решил – поработаю год с небольшим и пойду на военную службу.
Отслужу, возмужаю, тогда решать буду.
– Два года потеряешь! – возмущался отец.
– Зато, два года настоящего жизненного опыта приобрету, – отвечал я. – А что лучше будет, если я один курс отучусь и брошу? Я сейчас не знаю, какую профессию получить хочу.
– А в армии узнаешь?
– В армии узнаю. И вообще: я так решил и не надо со мной спорить.
Надо отдать должное отцу, он понял, что если даже я не прав, все равно – мешать мне не надо.
За год, что я отработал в строительной бригаде Института инженеров водного транспорта, я много чему научился. Научился по настоящему курить и пить водку, научился витиевато изъясняться матом, а самое главное – узнал, что такое женщина. Первый мой сексуальный опыт с Ленкой Селезневой прошел как-то скользом, можно сказать, не было его вовсе. Я мало что запомнил тогда, еще меньше почувствовал. Правда Ленка предлагала мне повторить, даже к себе домой звала неоднократно, когда ее предков не было дома. Но нам все время что-то мешало. То мне было некогда, то Ленкины родичи внезапно приходили. А потом Ленка уехала в Томск поступать на юридический. Не знаю, получила ли она диплом юриста. Может, и получила, благодаря своему папе, в любом случае, юридические навыки мебельному бизнесу – не помеха.
А в Водном Институте, вернее, в общаге, что на Красном проспекте
(между улицами Достоевского и Писарева) была одна кастелянша
Вероника. Женщина опытная и неудовлетворенная своим мужем-алкашом.
Она меня многому интересному научила в ее кандейке на штабелях списанных матрасов.
Но в мои обязанности входило, не только бегать в магазин за водкой и трахать кастеляншу на матрасах. Приходилось и работать. Как сексуальные уроки кастелянши пригодились мне в личной жизни, так и уроки старых маляров дяди Лени и дяди Фили дали мне многое, что пригодилось в моей дальнейшей работе, в частности – в цехе реконструкции завода имени Чкалова. Работая в строительной бригаде под руководством и контролем вышеназванных дядь, я научился неплохо штукатурить, правда, небольшие участки, ровненько шпатлевать оштукатуренные поверхности, белить потолки кистью, привязанной к длинной палке, к дрючку, как эта палка называлась, и красить стены масляной краской без потеков. Еще я научился собирать и разбирать краскопульт, который постоянно ломался. А главным моим делом и очень почетным, как говорил дядя Леня, было красить Ленина, который и поныне стоит у парадного входа в главный корпус теперь уже Академии водного транспорта. Я красил его ко всем праздникам – к седьмому ноября, к первому мая и вообще – когда он потускнеет или когда его лысину засрут голуби. Я красил Ленина бронзовой краской. Отскоблив лысину от голубиного помета, проходился по ней наждачкой и красил.
Странное дело – с каждой покраской лицо Владимира Ильича становилось все добрее и добрее. Наверное, напластования бронзовой краски от раза к разу смягчали черты лица вождя. Я был горд своей работой.
Закончив красить Ленина и разобрав леса, я отходил метров на двадцать, так вождь с устремленной в коммунистическое будущее рукой
(Верной дорогой идете, товарищи!) был лучше виден, и любовался им.
Лучи солнца, если я красил его к Первомаю, делали его похожим на новенького Оскара. Это я сейчас делаю такое сравнение, в семьдесят втором я об Оскаре ничего не знал. Ленин пылал, как костер.
Наверное, я был последним, кто красил Владимира Ильича. Как-то проходя мимо Академии водного транспорта, я остановился и посмотрел на памятник. Ленин стоял черный, как негр, бронза не то, что потускнела, почернела. Лицо вождя было таким грустным, что мне его стало жалко. Даже голуби облетали памятник стороной, и поэтому знаменитая лысина тоже была черной, без белых потеков. Рука вождя была по-прежнему устремлена вперед и вверх, но жест теперь казался другим. Словно Владимир Ильич поднял руку, пытаясь остановить нас, бегущих непонятно куда, а потом задумался и вот-вот опустит ее. И скажет: "Ну и х… с вами! Бегите, куда хотите, только ноги не поломайте"…
– …А теперь выпьем за наше прошлое, – предложил я.
– Давай, – согласился Шурик. – А ведь наше прошлое было не таким уж плохим!
– Оно было хорошим, – сказал я. – Во всяком случае, нам с тобой есть, что вспомнить.
И мы выпили, Шурик до дна, а я как всегда.
Потом мы стали пить за нашу жизнь в целом, и не только за наше прошлое, но и за настоящее, и даже за будущее, несмотря на то, что обычно за будущее не пьют. Я за свое будущее с удовольствием обмакнул язык, хотя не был совершенно уверен в том, что оно у меня есть. Таким образом, я вымакал языком свою рюмку до самого дна, остальное выпил "неизлечимо больной" Шурик. Ушел он от меня хорошо навеселе и довольно поздно, пообещав, что обязательно покажется андрологу, как я ему советовал. А на посошок мы поклялись друг другу, что отныне будем встречаться часто. Наши бы слова, да богу в уши…
Я закрыл за Шуриком дверь и вернулся на кухню. Закурил.
Почему Шурик со своим "несчастьем" пришел именно ко мне? Почему не к врачу? Почему с женой не поговорил на эту тему?
Нет, не случайно он зашел, проходя мимо моего дома. Он пришел ко мне, чтобы посоветоваться. Почему? Потому, что всегда считал меня умным, умнее себя. Опытнее и умнее. Может, потому, что я не оставался на второй год в четвертом классе, как он. Или потому, что я не заваливал вступительный экзамен в институт после десятилетки, как завалил математику он, а просто взял и решил никуда не поступать. Шурик всегда относился ко мне как к старшему, хотя моложе меня был всего лишь на три месяца.
Значит, для Шурика я тот человек, с которым можно посоветоваться и рассказать о сокровенном?
Значит, я нужен?
Я посмотрел на остатки нашего пиршества. Пустая литровая бутылка, крошки и мусор на столе, подсохшие ломтики колбасы и сыра, банка из-под зеленого горошка, доверху заполненная окурками, пепел по всей столешнице. Вот свинота! Будто пепельницы нет…
Я не успел убрать со стола, когда пришел Егор убедиться, что со мной все в порядке. Мне показалось, что он был чем-то расстроен.
– Ничего себе, дядь Жень, – сказал Егор, увидев на кухонном столе пустую бутылку из-под водки, – ты бухать что ли начал?
– Друг приходил. Мы с ним немного выпили, – я словно оправдывался перед Егором. – Это он выпил все. Я только немного помог. Граммов пятьдесят принял.
– Все равно. Иди-ка ты в постель, отдохни. Я тут сам приберусь.
Я не стал возражать. Действительно, что-то я устал сегодня. От того, что считай, весь день просидел на табуретке? От шумного Шурика
Ивченко? От наших с ним воспоминаний? Мне и здоровому-то подобные застолья были давно уже в тягость, не любил я подолгу сидеть за столом, а в моем теперешнем состоянии… Стоп! Мне помирать через сорок восемь дней, а я сижу на жесткой табуретке, пью водку на кухне
(не важно, что всего пятьдесят грамм выпил, пью ведь!) и треплюсь почем зря. Может, я действительно выздоравливаю? Вот и Шурик не нашел меня умирающим…
Зайдя в спальню и включив свет, я чуть не ослеп от белизны крупных цветов, распустившихся на дереве Серафимы и от их дивной красоты.
Всего цветков было пять – по одному на конце каждой ветки и один, самый большой – на вершинке. Странно, но дерево Серафимы почему-то сразу перестало ассоциироваться с корягой, перестало казаться несуразным, наоборот, оно приобрело завершенность и чудесную гармонию и стало живым. Живое дерево! Черный цвет ствола только подчеркивал снежную белизну раскрывшихся бутонов. Зеленые листья на ветках были бы лишними в этой черно-белой композиции. Живое дерево
Серафимы… дерево живой Серафимы. Дерево всегда живой Серафимы.
Я подошел к горшку и внимательно рассмотрел распустившиеся цветы.
Они были прекрасны, ими хотелось любоваться, их хотелось целовать. Я подумал: что может быть красивее лепестка распустившейся розы?
Только лепесток цветка, распустившегося на дереве Серафимы. Я легонько прикоснулся губами к цветку, к тому, который рос на вершинке. Цветок показался мне упругим и, одновременно мягким.
Словно я поцеловал губы Серафимы. Один лепесточек оторвался и остался на моей губе. Я взял и съел его. Трава и трава.
– Егор! – позвал я. – Глянь, какая красота!
Егор пришел, и мы вместе с ним полюбовались цветущим деревом
Серафимы.
– Да, – грустно сказал Егор, – красиво…
– Егор…
– Что?
– Ты забудь, Егорка, что я тебе позавчера утром говорил на кухне,
– начал я.
– Ты о чем это, дядь Жень?
– О затянувшемся отпуске.
– А-а-а…
– Жизнь прекрасна и удивительна, Егор. Надо просто вовремя менять свое отношение к ней, к чему-то стремиться и что-то пробовать.
Что-то новое. И всегда чего-то хотеть.
– Хотеть жить? – уточнил Егор.
– Да. Хотеть жить.
– А ведь ты хочешь жить, дядя Женя, – заподозрил правду Егор.
Я не ответил, хотя мне хотелось сказать да. Если бы Егор спросил меня еще пару дней назад, хочу ли я жить, я бы, скорей всего ответил отрицательно. Да не скорей всего, а вполне конкретно, сказал бы – нет, не хочу. Но сегодня все изменилось.
Вместо ответа я спросил:
– Ты сегодня какой-то не такой, как всегда. Что-то случилось?
– Да…, в принципе…
Я не стал торопить его, подождал, пока он сам решится.
– В принципе, ничего страшного не произошло. С Наташкой мы расстались. Только-то и делов.
– А что так? – не без удивления спросил я. – Разлюбили друг друга?
Егор хмыкнул.
– Ставлю свой вопрос иначе, – сказал я. – Ты ее любишь?
Егор отрицательно и излишне резко мотнул головой.
– Ну, сейчас-то понятно, – сказал я. – Сейчас, когда ты расстался со своей девушкой, ты весь свет видишь в черных тонах. А раньше? Ты любил свою Наташку? Если любил, то…
– Да нет, дядь Жень, – перебил он меня. – Если честно – нет, не любил. Мерещилось что-то. Маме моей Наташка нравилась. А я… Теперь трезво об этом подумал, и понял, что любви между нами никакой не было. Просто привыкли друг к другу. Она, Наташка, такая доступная и безотказная. Было бы где. Наши отношения были чисто физиологическими. Бывало, не встречались подолгу, так мне просто трахаться с ней хотелось. И все.
– Так чего ж ты тогда такой квелый? Другую что ли не найдешь?
– Да обидно просто. Появился крутой паренек, то ли бизнесмен, то ли прибандиченный какой-то, бабла навалом. Вот и решила Наталья, что с ним ей будет удобней. И квартира у него есть, не надо угол для этого дела искать. А у меня?.. Студент Медицинской Академии! Через два года закончу ее и буду бешеную зарплату получать. Ты же знаешь, дядя Женя, какие большие у врачей оклады. Пока чего-нибудь в жизни достигнешь, ноги протянуть можно запросто. Тут уж не до того, чтобы семью содержать. Наташка это прекрасно понимала. Подвернулся удобный вариант, вот и дала мне отставку.
– Ну и не переживай, – успокаивающе сказал я. – Если к тебе настоящая любовь придет, твоей любимой будет неважно, кто ты и что ты и сколько ты получаешь и есть ли у тебя квартира. Любовь, она…, знаешь…
Я задумался. Попробуй, сформулируй, что такое любовь.
– Да ладно, дядь Жень, не бери в голову, – вместо меня стал меня же успокаивать Егор, – я и не думал расстраиваться. Я же не собирался на Наташке жениться. Я знал, что рано или поздно мы расстанемся. Она ведь актрисой знаменитой стать хотела. У нее в планах было после окончания нашего театрального в Москву ехать.
– Вот как? Приглашение было?
– Да какие приглашения? Кто ее там, выпускницу театрального училища из провинции в Москве ждет? Наверное, рассчитывала какого-нибудь Михалкова очаровать. Или Табакова…
– А очаровала здесь прибандиченного бизнесмена с квартирой? – усмехнулся я.
– Ага, – усмехнулся мне в ответ Егор.
– И это к лучшему. – Я поправился: – То, что вы расстались, может, это и к лучшему. Когда нет любви, Егор, ничего хорошего не получается. Можешь мне поверить на слово, я в этих вопросах дока. А ты не падай духом. Настоящая любовь придет к тебе обязательно, она ко всем приходит. Самое главное и самое трудное – суметь ее не потерять.
9. Сорок восемь.
Устанешь или по второму разу, если у партнерши вдруг снова желание возникнет. И вообще, конечно, не тот я уже стал, что в молодые годы.
Помню, как мы со Светкой кувыркались… Она орет, как ненормальная от радости и удовольствия. Соседи по батарее стучать начинают. Ой,
Женька, извини…
– Да нет, все нормально. – Я представил, как лихо скачет моя
Наконечникова на конце у Шурика, и мне стало даже весело. Я даже рассмеялся в голос: – Ха-ха-ха! Ну, ты меня уморил, Шурик, честное слово! Сколько лет-то уже прошло? Тридцать лет что ли?.. Да, скоро тридцать лет будет, можно юбилей отмечать. Да я, Шурик, на тебя и тогда не обижался.
– Нет, правда?
– Честное пионерское. Рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше. Светка решила, что с тобой ей лучше будет, вот и ушла от меня к тебе. Не бери в голову, Шурик, – успокоил я его.
– Слава богу! А я думал… Ты прямо камень с моей души снял.
Собственно говоря, мы со Светкой не долго вместе прожили. Я только институт закончил, она от меня и убежала.
– Соседи испугали?
– Какие соседи?
– Те, что по батареям стучали, – со смехом напомнил я.
– Нет, – серьезно ответил Шурик, – не соседи. Я, если ты помнишь, во Владик распределился, в Приморское спецуправление гидромеханизации. А работать я даже не во Владивостоке, а еще дальше должен был. Карьер "Кедровый", бухта "Перевозная". Слышал про такую бухту? Не слышал. И никто не слышал. На краю света эта бухта, полтора часа на пароме от Владика по заливу Петра Великого, в двадцати шести километрах – китайская граница. За сопками.
Деревенька – сотня дворов, провонявших рыбой, три сотни алкашей там живет. Из развлечений – клуб для молодежи. Танцы. По субботам драка, как по расписанию. Зато, места в этой бухте – красивейшие! Сопки, океан. Охота, рыбалка… Кета буром прет. Романтика, бля! Светка, само собой, на край света со мной ехать отказалась. На хрен ей рыбалка? Рыбу можно и в рыбном магазине купить. К Соловью она сбежала. Мы же с ним на одной площадке жили. Так что, ей далеко бежать не пришлось – из одной квартиры вышла, в другую вошла – к
Соловью в гнездо. Помнишь Соловья-то?
– Соловья-то я помню. Но ты ничего не путаешь? Может, наша Света к Куканову сбежала?
– Что это я путаю? Ни хрена себе путаю! К Соловью, к соседу моему
Света ушла.
– Значит, Кукан был следующим… – Я рассказал Шурику о моей встрече со Светой и Куканом. Мы поржали.
– А давай, Женька, – предложил Шурик, – выпьем за нас, за нашу вечную дружбу.
За такое грех не выпить, я смочил язык водкой.
Потом мы пили за нашу службу, вспоминали, как "проливали кровь кружками". Это любимое изречение Шурика естественно не что иное, как метафора. Потом мы выпили за наши институтские годы и персонально за
Свету Наконечникову, нашу общую бывшую жену, о судьбе которой, как выяснилось, Шурик знал еще меньше моего. Потом снова стали пить за советскую армию, самую лучшую армию в мире и за нас – советских воинов запаса. Мы говорили тосты, и в них звучала искренняя гордость…
Я ведь сам пошел в армию, по собственному желанию. Мог бы сразу после школы поступить в институт, а там военная кафедра. Получил бы второе, военное образование, звание лейтенанта, и коснулась бы меня армия только заочно. Но я решил послужить простым солдатом. Очно.
Два года, как положено. Более того, боялся даже, что меня не возьмут, забракуют по каким-нибудь показателям.
Тогда, в семьдесят втором, закончив десятилетку и получив аттестат о среднем образовании, я совершенно не знал, куда отправиться за высшим, и вообще – что делать дальше. Отец предлагал в гидру, по его стопам, так сказать. На выбор было два института -
Водник и Сибстрин. Я колебался, колебался, и выбрал Водник, только потому, что он был географически ближе от моего дома. Но пошел я туда не абитуриентом, а устроился моляром в строительную бригаду.
Решил – поработаю год с небольшим и пойду на военную службу.
Отслужу, возмужаю, тогда решать буду.
– Два года потеряешь! – возмущался отец.
– Зато, два года настоящего жизненного опыта приобрету, – отвечал я. – А что лучше будет, если я один курс отучусь и брошу? Я сейчас не знаю, какую профессию получить хочу.
– А в армии узнаешь?
– В армии узнаю. И вообще: я так решил и не надо со мной спорить.
Надо отдать должное отцу, он понял, что если даже я не прав, все равно – мешать мне не надо.
За год, что я отработал в строительной бригаде Института инженеров водного транспорта, я много чему научился. Научился по настоящему курить и пить водку, научился витиевато изъясняться матом, а самое главное – узнал, что такое женщина. Первый мой сексуальный опыт с Ленкой Селезневой прошел как-то скользом, можно сказать, не было его вовсе. Я мало что запомнил тогда, еще меньше почувствовал. Правда Ленка предлагала мне повторить, даже к себе домой звала неоднократно, когда ее предков не было дома. Но нам все время что-то мешало. То мне было некогда, то Ленкины родичи внезапно приходили. А потом Ленка уехала в Томск поступать на юридический. Не знаю, получила ли она диплом юриста. Может, и получила, благодаря своему папе, в любом случае, юридические навыки мебельному бизнесу – не помеха.
А в Водном Институте, вернее, в общаге, что на Красном проспекте
(между улицами Достоевского и Писарева) была одна кастелянша
Вероника. Женщина опытная и неудовлетворенная своим мужем-алкашом.
Она меня многому интересному научила в ее кандейке на штабелях списанных матрасов.
Но в мои обязанности входило, не только бегать в магазин за водкой и трахать кастеляншу на матрасах. Приходилось и работать. Как сексуальные уроки кастелянши пригодились мне в личной жизни, так и уроки старых маляров дяди Лени и дяди Фили дали мне многое, что пригодилось в моей дальнейшей работе, в частности – в цехе реконструкции завода имени Чкалова. Работая в строительной бригаде под руководством и контролем вышеназванных дядь, я научился неплохо штукатурить, правда, небольшие участки, ровненько шпатлевать оштукатуренные поверхности, белить потолки кистью, привязанной к длинной палке, к дрючку, как эта палка называлась, и красить стены масляной краской без потеков. Еще я научился собирать и разбирать краскопульт, который постоянно ломался. А главным моим делом и очень почетным, как говорил дядя Леня, было красить Ленина, который и поныне стоит у парадного входа в главный корпус теперь уже Академии водного транспорта. Я красил его ко всем праздникам – к седьмому ноября, к первому мая и вообще – когда он потускнеет или когда его лысину засрут голуби. Я красил Ленина бронзовой краской. Отскоблив лысину от голубиного помета, проходился по ней наждачкой и красил.
Странное дело – с каждой покраской лицо Владимира Ильича становилось все добрее и добрее. Наверное, напластования бронзовой краски от раза к разу смягчали черты лица вождя. Я был горд своей работой.
Закончив красить Ленина и разобрав леса, я отходил метров на двадцать, так вождь с устремленной в коммунистическое будущее рукой
(Верной дорогой идете, товарищи!) был лучше виден, и любовался им.
Лучи солнца, если я красил его к Первомаю, делали его похожим на новенького Оскара. Это я сейчас делаю такое сравнение, в семьдесят втором я об Оскаре ничего не знал. Ленин пылал, как костер.
Наверное, я был последним, кто красил Владимира Ильича. Как-то проходя мимо Академии водного транспорта, я остановился и посмотрел на памятник. Ленин стоял черный, как негр, бронза не то, что потускнела, почернела. Лицо вождя было таким грустным, что мне его стало жалко. Даже голуби облетали памятник стороной, и поэтому знаменитая лысина тоже была черной, без белых потеков. Рука вождя была по-прежнему устремлена вперед и вверх, но жест теперь казался другим. Словно Владимир Ильич поднял руку, пытаясь остановить нас, бегущих непонятно куда, а потом задумался и вот-вот опустит ее. И скажет: "Ну и х… с вами! Бегите, куда хотите, только ноги не поломайте"…
– …А теперь выпьем за наше прошлое, – предложил я.
– Давай, – согласился Шурик. – А ведь наше прошлое было не таким уж плохим!
– Оно было хорошим, – сказал я. – Во всяком случае, нам с тобой есть, что вспомнить.
И мы выпили, Шурик до дна, а я как всегда.
Потом мы стали пить за нашу жизнь в целом, и не только за наше прошлое, но и за настоящее, и даже за будущее, несмотря на то, что обычно за будущее не пьют. Я за свое будущее с удовольствием обмакнул язык, хотя не был совершенно уверен в том, что оно у меня есть. Таким образом, я вымакал языком свою рюмку до самого дна, остальное выпил "неизлечимо больной" Шурик. Ушел он от меня хорошо навеселе и довольно поздно, пообещав, что обязательно покажется андрологу, как я ему советовал. А на посошок мы поклялись друг другу, что отныне будем встречаться часто. Наши бы слова, да богу в уши…
Я закрыл за Шуриком дверь и вернулся на кухню. Закурил.
Почему Шурик со своим "несчастьем" пришел именно ко мне? Почему не к врачу? Почему с женой не поговорил на эту тему?
Нет, не случайно он зашел, проходя мимо моего дома. Он пришел ко мне, чтобы посоветоваться. Почему? Потому, что всегда считал меня умным, умнее себя. Опытнее и умнее. Может, потому, что я не оставался на второй год в четвертом классе, как он. Или потому, что я не заваливал вступительный экзамен в институт после десятилетки, как завалил математику он, а просто взял и решил никуда не поступать. Шурик всегда относился ко мне как к старшему, хотя моложе меня был всего лишь на три месяца.
Значит, для Шурика я тот человек, с которым можно посоветоваться и рассказать о сокровенном?
Значит, я нужен?
Я посмотрел на остатки нашего пиршества. Пустая литровая бутылка, крошки и мусор на столе, подсохшие ломтики колбасы и сыра, банка из-под зеленого горошка, доверху заполненная окурками, пепел по всей столешнице. Вот свинота! Будто пепельницы нет…
Я не успел убрать со стола, когда пришел Егор убедиться, что со мной все в порядке. Мне показалось, что он был чем-то расстроен.
– Ничего себе, дядь Жень, – сказал Егор, увидев на кухонном столе пустую бутылку из-под водки, – ты бухать что ли начал?
– Друг приходил. Мы с ним немного выпили, – я словно оправдывался перед Егором. – Это он выпил все. Я только немного помог. Граммов пятьдесят принял.
– Все равно. Иди-ка ты в постель, отдохни. Я тут сам приберусь.
Я не стал возражать. Действительно, что-то я устал сегодня. От того, что считай, весь день просидел на табуретке? От шумного Шурика
Ивченко? От наших с ним воспоминаний? Мне и здоровому-то подобные застолья были давно уже в тягость, не любил я подолгу сидеть за столом, а в моем теперешнем состоянии… Стоп! Мне помирать через сорок восемь дней, а я сижу на жесткой табуретке, пью водку на кухне
(не важно, что всего пятьдесят грамм выпил, пью ведь!) и треплюсь почем зря. Может, я действительно выздоравливаю? Вот и Шурик не нашел меня умирающим…
Зайдя в спальню и включив свет, я чуть не ослеп от белизны крупных цветов, распустившихся на дереве Серафимы и от их дивной красоты.
Всего цветков было пять – по одному на конце каждой ветки и один, самый большой – на вершинке. Странно, но дерево Серафимы почему-то сразу перестало ассоциироваться с корягой, перестало казаться несуразным, наоборот, оно приобрело завершенность и чудесную гармонию и стало живым. Живое дерево! Черный цвет ствола только подчеркивал снежную белизну раскрывшихся бутонов. Зеленые листья на ветках были бы лишними в этой черно-белой композиции. Живое дерево
Серафимы… дерево живой Серафимы. Дерево всегда живой Серафимы.
Я подошел к горшку и внимательно рассмотрел распустившиеся цветы.
Они были прекрасны, ими хотелось любоваться, их хотелось целовать. Я подумал: что может быть красивее лепестка распустившейся розы?
Только лепесток цветка, распустившегося на дереве Серафимы. Я легонько прикоснулся губами к цветку, к тому, который рос на вершинке. Цветок показался мне упругим и, одновременно мягким.
Словно я поцеловал губы Серафимы. Один лепесточек оторвался и остался на моей губе. Я взял и съел его. Трава и трава.
– Егор! – позвал я. – Глянь, какая красота!
Егор пришел, и мы вместе с ним полюбовались цветущим деревом
Серафимы.
– Да, – грустно сказал Егор, – красиво…
– Егор…
– Что?
– Ты забудь, Егорка, что я тебе позавчера утром говорил на кухне,
– начал я.
– Ты о чем это, дядь Жень?
– О затянувшемся отпуске.
– А-а-а…
– Жизнь прекрасна и удивительна, Егор. Надо просто вовремя менять свое отношение к ней, к чему-то стремиться и что-то пробовать.
Что-то новое. И всегда чего-то хотеть.
– Хотеть жить? – уточнил Егор.
– Да. Хотеть жить.
– А ведь ты хочешь жить, дядя Женя, – заподозрил правду Егор.
Я не ответил, хотя мне хотелось сказать да. Если бы Егор спросил меня еще пару дней назад, хочу ли я жить, я бы, скорей всего ответил отрицательно. Да не скорей всего, а вполне конкретно, сказал бы – нет, не хочу. Но сегодня все изменилось.
Вместо ответа я спросил:
– Ты сегодня какой-то не такой, как всегда. Что-то случилось?
– Да…, в принципе…
Я не стал торопить его, подождал, пока он сам решится.
– В принципе, ничего страшного не произошло. С Наташкой мы расстались. Только-то и делов.
– А что так? – не без удивления спросил я. – Разлюбили друг друга?
Егор хмыкнул.
– Ставлю свой вопрос иначе, – сказал я. – Ты ее любишь?
Егор отрицательно и излишне резко мотнул головой.
– Ну, сейчас-то понятно, – сказал я. – Сейчас, когда ты расстался со своей девушкой, ты весь свет видишь в черных тонах. А раньше? Ты любил свою Наташку? Если любил, то…
– Да нет, дядь Жень, – перебил он меня. – Если честно – нет, не любил. Мерещилось что-то. Маме моей Наташка нравилась. А я… Теперь трезво об этом подумал, и понял, что любви между нами никакой не было. Просто привыкли друг к другу. Она, Наташка, такая доступная и безотказная. Было бы где. Наши отношения были чисто физиологическими. Бывало, не встречались подолгу, так мне просто трахаться с ней хотелось. И все.
– Так чего ж ты тогда такой квелый? Другую что ли не найдешь?
– Да обидно просто. Появился крутой паренек, то ли бизнесмен, то ли прибандиченный какой-то, бабла навалом. Вот и решила Наталья, что с ним ей будет удобней. И квартира у него есть, не надо угол для этого дела искать. А у меня?.. Студент Медицинской Академии! Через два года закончу ее и буду бешеную зарплату получать. Ты же знаешь, дядя Женя, какие большие у врачей оклады. Пока чего-нибудь в жизни достигнешь, ноги протянуть можно запросто. Тут уж не до того, чтобы семью содержать. Наташка это прекрасно понимала. Подвернулся удобный вариант, вот и дала мне отставку.
– Ну и не переживай, – успокаивающе сказал я. – Если к тебе настоящая любовь придет, твоей любимой будет неважно, кто ты и что ты и сколько ты получаешь и есть ли у тебя квартира. Любовь, она…, знаешь…
Я задумался. Попробуй, сформулируй, что такое любовь.
– Да ладно, дядь Жень, не бери в голову, – вместо меня стал меня же успокаивать Егор, – я и не думал расстраиваться. Я же не собирался на Наташке жениться. Я знал, что рано или поздно мы расстанемся. Она ведь актрисой знаменитой стать хотела. У нее в планах было после окончания нашего театрального в Москву ехать.
– Вот как? Приглашение было?
– Да какие приглашения? Кто ее там, выпускницу театрального училища из провинции в Москве ждет? Наверное, рассчитывала какого-нибудь Михалкова очаровать. Или Табакова…
– А очаровала здесь прибандиченного бизнесмена с квартирой? – усмехнулся я.
– Ага, – усмехнулся мне в ответ Егор.
– И это к лучшему. – Я поправился: – То, что вы расстались, может, это и к лучшему. Когда нет любви, Егор, ничего хорошего не получается. Можешь мне поверить на слово, я в этих вопросах дока. А ты не падай духом. Настоящая любовь придет к тебе обязательно, она ко всем приходит. Самое главное и самое трудное – суметь ее не потерять.
9. Сорок восемь.
Дерево Серафимы цвело и благоухало. Нет, аромат был не сильный, он ощущался только когда я входил в спальню. Полежав немного на кровати, я переставал замечать его, но я начинал чувствовать кое-что другое, какую-то энергию, идущую от дерева. Эта энергия входила в меня и растворялась там внутри, пополняя мои утраченные силы. Одно из двух – либо я это придумал, либо дерево Серафимы – действительно дерево Жизни, и оно меня лечит. Так или иначе, но самочувствие мое значительно улучшилось.
Возможно, я ошибался в источнике энергии, может, он был не в дереве, а во мне, в моем неожиданно проснувшемся желании жить?
Мне захотелось одеться и пойти погулять. Буквально два дня назад подобного желания у меня не возникало. Я встал, оделся (на всякий случай потеплей – в зимние ботинки и кожаную куртку с подкладкой) и вышел из квартиры. Лифта в моем доме не было, я самостоятельно спустился с третьего этажа, без остановок преодолев четыре с половиной лестничных марша, и присел на лавочку отдышаться.
На этой лавочке когда-то сидела Серафима в ярко-желтом пуховике с капюшоном и ждала меня, как она потом рассказала – целых три часа.
Замерзла тогда, как цуцик…
Сегодня было тепло, я даже пожалел, что надел тяжелую кожаную куртку. Она была не только тяжелой, но и стала в последнее время великоватой. Да еще вязаную шапочку натянул по самые уши. Хотел тут же, как вышел на улицу и убедился, что не так уж и холодно снять, но решил, что сниму ее чуть позже, когда полностью оклиматизируюсь. Еще я пожалел, что забыл дома сигареты. Вообще-то курить мне не хотелось, но привычка… Как это – сидеть на лавочке и не курить?
Нелогично.
Думал, долго буду сидеть на лавочке, отдыхать после спуска с третьего этажа, но уже через минуту понял, что готов встать и идти дальше. А куда я пойду? Дойти, что ли до ближайшего киоска и купить сигарет, а потом вернуться и покурить на лавочке? Идти куда-то далеко не решился. Да и неловко – в пижамных брюках, старенькой поношенной куртке и зимних ботинках. Прохожие смеяться будут, подумают – придурок из психушки сбежал. Я пошарил в карманах и нашел мятую десятку и какую-то мелочь. На сигареты, к которым я привык, этого было мало. Значит, не буду курить. Могу я на своей первой прогулке не курить? Могу. А может, вообще бросить курить? Буду вести здоровый образ жизни, и беречь здоровье. Подумал и внутренне расхохотался. А, собственно говоря – чего это мне смешно стало?
Может, еще не все потеряно… Врачи ошибаются не реже всех остальных. А может быть и чаще.
– Здравствуйте! Что-то давно вас не видно было, уезжали куда-то?
Рядом со мной на лавочку опустила свое тяжелое, казавшееся железобетонным седалище женщина, живущая в соседнем подъезде, Лилия или как ее все звали – Лилька. Считалось, что она с гусями. Она была пенсионеркой, но сериалов по телевизору не смотрела, а постоянно топталась во дворе – собирала совочком и веничком в ведро мусор с тротуара и окурки под окнами. Причем, делала она это бескорыстно. За добровольную работу дворничихи ЖЭК Лильке денег не платил и не собирался. Нравится – пусть возится. Но Лилька и не требовала денег, просто терпеть не могла, когда во дворе мусор. Может, поэтому Лильку и считали бабкой с придурью? Если подумать, так во всем доме она одна и была нормальной. А может быть не только в доме, но и во всем мире. Да и вообще – кто может поручиться, что он нормален на все сто процентов? Наверное, нет таких. Я даже как-то подумал, возьмись психиатры поголовно проверять население на предмет психического здоровья, большинство окажется конкретными шизофрениками, многие параноиками, а остальные должны стоять в быстродвижущейся очереди за получением подобного диагноза.
Скамейка возмущенно скрипнула под весом Лильки. Лилька стала отлеплять черенком кургузого веника жвачку, прилипшую к совку.
– Уезжали куда, спрашиваю? – повторила она свой вопрос. – Или в больничке лежали?
– Уезжал, – задумчиво ответил я. – Вчера только вернулся.
Лилька взглянула на меня внимательно:
– Видать, тяжелая была… поездка. Вон как похудели-то!
Я кивнул:
– Ничего, отъемся.
Я вдруг вспомнил, что не позавтракал сегодня. Егор, убегая на занятия, сказал, что завтрак на столе. Я ему пообещал, что обязательно съем все, что он наготовил, но чуть позже. А сам пошел гулять. Теперь я понял, что проголодался.
– Отъешься, отъешься, – Лилька перешла на "ты", – коли вернулся, так отъешься… Милок, а ты мне помочь не желаешь?
– Что надо сделать?
– Ведро видишь у меня полное? К соседнему дому до контейнера добежи, вывали ведерко. Заодно аппетит нагуляешь. Сбегай, а я тут посижу. А то я сегодня устала что-то, с шести утра на ногах.
Намусорили поганцы, окурков набросали…
Я взял ведро с мусором и пошел к соседнему дому. Когда вернулся,
Лилька встретила меня вопросом:
– Ну что? Нагулял? Аппетит-то?
– Нагулял. Пойду завтракать.
– Ничего, – сказала она и повторила: – Отъешься. Коли вернулся, так обязательно отъешься.
На втором этаже я сделал небольшую передышку. Стоял и вспоминал, как вознес Серафиму на руках в квартиру, как бежал, не замечая ступенек, можно сказать – летел на крыльях любви, и как потом мы с ней не сразу добрались до дивана.
Толком позавтракать мне не дал Андрей Александрович Малосмертов, явился с визитом к умирающему и был крайне удивлен такового не увидев.
– Евгений Васильевич! – он округлил глаза. – Что с вами? Я вас не узнаю…
Я потер подбородок.
– Извините, не в форме. Побриться забыл. И видок, конечно… вы правы. Утро давно прошло, а я еще в пижаме.
– Евгений Васильевич, я просто поражен. Что случилось? Вам что, лучше стало?
Я пожал плечами:
– Просто передумал умирать.
– Похвально, похвально… Вы не против? – Андрей Александрович, не сводя с меня удивленного взгляда, стал машинально открывать свой саквояж. Я понял, что сейчас начнутся процедуры проверки моего организма всеми приборчиками из переносной амбулатории доктора
Малосмертова.
– Валяйте, док, – со вздохом сказал я, – куда от вас денешься?
– Я только руки помою…
Сначала Андрей Александрович долго щупал мой пульс холодными пальцами, потом стал слушать сердце и легкие, прикладывая к моей костлявой груди и не менее костлявой спине еще более холодное ухо стетоскопа. При этом у него было удивленное лицо, и он периодически цокал языком и бормотал что-то типа:
– Удивительно… если учесть, что в анамнезе… кроме того, при полном отказе от терапии… это может стать м-м-м-ням… мировым открытием… очень, очень м-м-ням… удивительно.
– Что, док, срок моей кончины можно перенести на более позднее время? – спросил я.
– Что?.. Давайте, давление измерим, Евгений Васильевич.
– Да что его мерить? Вчера только мерил. Утром.
– И какое было?
– Как всегда – сто на шестьдесят.
– Нет, давайте, все-таки измерим ваше давление.
Измерил.
– И как? – спросил я.
– Поразительно. Вас, Евгений Васильевич можно в космос посылать.
Сто двадцать на восемьдесят. И сердце у вас в полном порядке и пульс хороший и легкие чистые… А ну-ка, – Малосмертов достал из саквояжа прибор со шнурами и с электронным дисплеем, – ложитесь на диванчик,
Евгений Васильевич. Посмотрим ваши биоритмы.
Я лег, а доктор Малосмертов стал тыкать в меня эбонитовым стержнем в разные места. Мне было неприятно, а доктор все цокал языком и бормотал едва различимое:
– Если понять причину… м-м-м-ням-ням-ням, то можно… м-м-м, а это значит… м-м-м-ням, что методика… м-м-м-ням-ням… Но что же повлияло на м-м-м… Вот если это… м-м-м-ням… Да это на нобелевскую премию тянет…м-м-м-ням-ням-ням… не меньше…
Смотав шнуры и убрав в саквояж свои причиндалы, Андрей
Александрович присел на край дивана и, пытливо и пристально посмотрев мне в глаза, сказал:
– Евгений Васильевич, скажите честно…
Я дурашливо прижал руки к сердцу.
– Я всегда предельно честен с вами доктор.
– … Скажите честно, вы обращались за помощью к какому-нибудь другому врачу? Он вам рекомендовал какие-нибудь… препараты?
– Как на духу, – ответил я, – ни к кому не обращался и никаких препаратов не принимал. Только те пилюли, которые вы мне принесли.
– Какие пилюли? – встрепенулся Андрей Александрович.
– Те самые. Для улучшения качества жизни.
– А-а, те… Ну… те. Те самые… Это не то. А другого ничего не принимали, чего я вам не назначал?
– Вчера принял, – сознался я.
– Что вы приняли? – Малосмертов буквально впился в меня глазами.
– Пятьдесят грамм принял.
– Пятьдесят граммов чего?
– Водки. Ко мне друг приходил, принес водку. Я вообще-то коньяк предпочитаю, но мой друг водку принес. А сгонять в супермаркет я что-то не рискнул. Вот сегодня вышел, прогулялся немного, проверил свои силы. Думаю, смогу.
– Сгонять?.. Прогулялся?.. Пятьдесят граммов?.. Ну, пятьдесят граммов, пятьдесят граммов… Пятьдесят граммов – это несущественно.
Хотя…, в вашем состоянии… В вашем состоянии? – Андрей
Александрович с какой-то завистью посмотрел на меня, осмотрел с ног до головы и покачал головой. А потом кивнул. – В вашем состоянии пятьдесят граммов водки можно. А больше ничего? Никаких медицинских препаратов, или чего-то… нетрадиционного не принимали? Скажем…, какую-нибудь травку? Сейчас ведь много всяких… целителей, гомеопатов всяких…
Возможно, я ошибался в источнике энергии, может, он был не в дереве, а во мне, в моем неожиданно проснувшемся желании жить?
Мне захотелось одеться и пойти погулять. Буквально два дня назад подобного желания у меня не возникало. Я встал, оделся (на всякий случай потеплей – в зимние ботинки и кожаную куртку с подкладкой) и вышел из квартиры. Лифта в моем доме не было, я самостоятельно спустился с третьего этажа, без остановок преодолев четыре с половиной лестничных марша, и присел на лавочку отдышаться.
На этой лавочке когда-то сидела Серафима в ярко-желтом пуховике с капюшоном и ждала меня, как она потом рассказала – целых три часа.
Замерзла тогда, как цуцик…
Сегодня было тепло, я даже пожалел, что надел тяжелую кожаную куртку. Она была не только тяжелой, но и стала в последнее время великоватой. Да еще вязаную шапочку натянул по самые уши. Хотел тут же, как вышел на улицу и убедился, что не так уж и холодно снять, но решил, что сниму ее чуть позже, когда полностью оклиматизируюсь. Еще я пожалел, что забыл дома сигареты. Вообще-то курить мне не хотелось, но привычка… Как это – сидеть на лавочке и не курить?
Нелогично.
Думал, долго буду сидеть на лавочке, отдыхать после спуска с третьего этажа, но уже через минуту понял, что готов встать и идти дальше. А куда я пойду? Дойти, что ли до ближайшего киоска и купить сигарет, а потом вернуться и покурить на лавочке? Идти куда-то далеко не решился. Да и неловко – в пижамных брюках, старенькой поношенной куртке и зимних ботинках. Прохожие смеяться будут, подумают – придурок из психушки сбежал. Я пошарил в карманах и нашел мятую десятку и какую-то мелочь. На сигареты, к которым я привык, этого было мало. Значит, не буду курить. Могу я на своей первой прогулке не курить? Могу. А может, вообще бросить курить? Буду вести здоровый образ жизни, и беречь здоровье. Подумал и внутренне расхохотался. А, собственно говоря – чего это мне смешно стало?
Может, еще не все потеряно… Врачи ошибаются не реже всех остальных. А может быть и чаще.
– Здравствуйте! Что-то давно вас не видно было, уезжали куда-то?
Рядом со мной на лавочку опустила свое тяжелое, казавшееся железобетонным седалище женщина, живущая в соседнем подъезде, Лилия или как ее все звали – Лилька. Считалось, что она с гусями. Она была пенсионеркой, но сериалов по телевизору не смотрела, а постоянно топталась во дворе – собирала совочком и веничком в ведро мусор с тротуара и окурки под окнами. Причем, делала она это бескорыстно. За добровольную работу дворничихи ЖЭК Лильке денег не платил и не собирался. Нравится – пусть возится. Но Лилька и не требовала денег, просто терпеть не могла, когда во дворе мусор. Может, поэтому Лильку и считали бабкой с придурью? Если подумать, так во всем доме она одна и была нормальной. А может быть не только в доме, но и во всем мире. Да и вообще – кто может поручиться, что он нормален на все сто процентов? Наверное, нет таких. Я даже как-то подумал, возьмись психиатры поголовно проверять население на предмет психического здоровья, большинство окажется конкретными шизофрениками, многие параноиками, а остальные должны стоять в быстродвижущейся очереди за получением подобного диагноза.
Скамейка возмущенно скрипнула под весом Лильки. Лилька стала отлеплять черенком кургузого веника жвачку, прилипшую к совку.
– Уезжали куда, спрашиваю? – повторила она свой вопрос. – Или в больничке лежали?
– Уезжал, – задумчиво ответил я. – Вчера только вернулся.
Лилька взглянула на меня внимательно:
– Видать, тяжелая была… поездка. Вон как похудели-то!
Я кивнул:
– Ничего, отъемся.
Я вдруг вспомнил, что не позавтракал сегодня. Егор, убегая на занятия, сказал, что завтрак на столе. Я ему пообещал, что обязательно съем все, что он наготовил, но чуть позже. А сам пошел гулять. Теперь я понял, что проголодался.
– Отъешься, отъешься, – Лилька перешла на "ты", – коли вернулся, так отъешься… Милок, а ты мне помочь не желаешь?
– Что надо сделать?
– Ведро видишь у меня полное? К соседнему дому до контейнера добежи, вывали ведерко. Заодно аппетит нагуляешь. Сбегай, а я тут посижу. А то я сегодня устала что-то, с шести утра на ногах.
Намусорили поганцы, окурков набросали…
Я взял ведро с мусором и пошел к соседнему дому. Когда вернулся,
Лилька встретила меня вопросом:
– Ну что? Нагулял? Аппетит-то?
– Нагулял. Пойду завтракать.
– Ничего, – сказала она и повторила: – Отъешься. Коли вернулся, так обязательно отъешься.
На втором этаже я сделал небольшую передышку. Стоял и вспоминал, как вознес Серафиму на руках в квартиру, как бежал, не замечая ступенек, можно сказать – летел на крыльях любви, и как потом мы с ней не сразу добрались до дивана.
Толком позавтракать мне не дал Андрей Александрович Малосмертов, явился с визитом к умирающему и был крайне удивлен такового не увидев.
– Евгений Васильевич! – он округлил глаза. – Что с вами? Я вас не узнаю…
Я потер подбородок.
– Извините, не в форме. Побриться забыл. И видок, конечно… вы правы. Утро давно прошло, а я еще в пижаме.
– Евгений Васильевич, я просто поражен. Что случилось? Вам что, лучше стало?
Я пожал плечами:
– Просто передумал умирать.
– Похвально, похвально… Вы не против? – Андрей Александрович, не сводя с меня удивленного взгляда, стал машинально открывать свой саквояж. Я понял, что сейчас начнутся процедуры проверки моего организма всеми приборчиками из переносной амбулатории доктора
Малосмертова.
– Валяйте, док, – со вздохом сказал я, – куда от вас денешься?
– Я только руки помою…
Сначала Андрей Александрович долго щупал мой пульс холодными пальцами, потом стал слушать сердце и легкие, прикладывая к моей костлявой груди и не менее костлявой спине еще более холодное ухо стетоскопа. При этом у него было удивленное лицо, и он периодически цокал языком и бормотал что-то типа:
– Удивительно… если учесть, что в анамнезе… кроме того, при полном отказе от терапии… это может стать м-м-м-ням… мировым открытием… очень, очень м-м-ням… удивительно.
– Что, док, срок моей кончины можно перенести на более позднее время? – спросил я.
– Что?.. Давайте, давление измерим, Евгений Васильевич.
– Да что его мерить? Вчера только мерил. Утром.
– И какое было?
– Как всегда – сто на шестьдесят.
– Нет, давайте, все-таки измерим ваше давление.
Измерил.
– И как? – спросил я.
– Поразительно. Вас, Евгений Васильевич можно в космос посылать.
Сто двадцать на восемьдесят. И сердце у вас в полном порядке и пульс хороший и легкие чистые… А ну-ка, – Малосмертов достал из саквояжа прибор со шнурами и с электронным дисплеем, – ложитесь на диванчик,
Евгений Васильевич. Посмотрим ваши биоритмы.
Я лег, а доктор Малосмертов стал тыкать в меня эбонитовым стержнем в разные места. Мне было неприятно, а доктор все цокал языком и бормотал едва различимое:
– Если понять причину… м-м-м-ням-ням-ням, то можно… м-м-м, а это значит… м-м-м-ням, что методика… м-м-м-ням-ням… Но что же повлияло на м-м-м… Вот если это… м-м-м-ням… Да это на нобелевскую премию тянет…м-м-м-ням-ням-ням… не меньше…
Смотав шнуры и убрав в саквояж свои причиндалы, Андрей
Александрович присел на край дивана и, пытливо и пристально посмотрев мне в глаза, сказал:
– Евгений Васильевич, скажите честно…
Я дурашливо прижал руки к сердцу.
– Я всегда предельно честен с вами доктор.
– … Скажите честно, вы обращались за помощью к какому-нибудь другому врачу? Он вам рекомендовал какие-нибудь… препараты?
– Как на духу, – ответил я, – ни к кому не обращался и никаких препаратов не принимал. Только те пилюли, которые вы мне принесли.
– Какие пилюли? – встрепенулся Андрей Александрович.
– Те самые. Для улучшения качества жизни.
– А-а, те… Ну… те. Те самые… Это не то. А другого ничего не принимали, чего я вам не назначал?
– Вчера принял, – сознался я.
– Что вы приняли? – Малосмертов буквально впился в меня глазами.
– Пятьдесят грамм принял.
– Пятьдесят граммов чего?
– Водки. Ко мне друг приходил, принес водку. Я вообще-то коньяк предпочитаю, но мой друг водку принес. А сгонять в супермаркет я что-то не рискнул. Вот сегодня вышел, прогулялся немного, проверил свои силы. Думаю, смогу.
– Сгонять?.. Прогулялся?.. Пятьдесят граммов?.. Ну, пятьдесят граммов, пятьдесят граммов… Пятьдесят граммов – это несущественно.
Хотя…, в вашем состоянии… В вашем состоянии? – Андрей
Александрович с какой-то завистью посмотрел на меня, осмотрел с ног до головы и покачал головой. А потом кивнул. – В вашем состоянии пятьдесят граммов водки можно. А больше ничего? Никаких медицинских препаратов, или чего-то… нетрадиционного не принимали? Скажем…, какую-нибудь травку? Сейчас ведь много всяких… целителей, гомеопатов всяких…