Страница:
– Ух ты! Ни фига себе! В штатах! Ну, ты даешь! – запричитал
Борька. – Эх, ребята, сейчас бы… в кабак, встречу отметить. Да не могу, ехать надо. Паровоз под парами. И путевка… Эх, жалко! Ну,
Игнат, ну, сволочь ты! Такую бабу отхватил! Да еще и американку. А чего раньше молчал? Это значит, я уезжаю, а ты тут с Косулей остаешься? И будешь без меня встречу с ней праздновать? В моей квартире? Водку, небось, пить будете? Или виски? Ты, Косуля с собой виски привезла? Белую лошадь? Джек Дэниэлс? – продемонстрировал
Борька свое знание крепких американских спиртных напитков. – А может, мне билет сдать к чертовой матери? А, ребята?
– Не успеешь, – улыбнулся я. – И путевка у тебя к тому же.
– Да, – Борька, спохватившись, посмотрел на часы. – И путевка у меня… Пора. А жалко. Ну, бывайте, я погнал.
Он крепко сдавил кисть моей руки, так, что хрустнули косточки, поцеловал Симу, хотел в губы, но она повернулась щекой и, легко подхватив чемодан, помчался к зданию железнодорожного вокзала. У входа остановился и, помахав нам свободной рукой, крикнул:
– Удачи вам, ребята!
Сима посмотрела на меня и спросила:
– Он нам пожелал удачи в сексе?
– В Советском Союзе люди занимаются не сексом, а любовью, – произнес я фразу, которая через два года сильно упростившись, прозвучит на телемосте СССР-США и станет знаменитой.
"В СССР секса нет!".
Ни что так не запоминается, как глупость.
7. Пятьдесят.
Борька. – Эх, ребята, сейчас бы… в кабак, встречу отметить. Да не могу, ехать надо. Паровоз под парами. И путевка… Эх, жалко! Ну,
Игнат, ну, сволочь ты! Такую бабу отхватил! Да еще и американку. А чего раньше молчал? Это значит, я уезжаю, а ты тут с Косулей остаешься? И будешь без меня встречу с ней праздновать? В моей квартире? Водку, небось, пить будете? Или виски? Ты, Косуля с собой виски привезла? Белую лошадь? Джек Дэниэлс? – продемонстрировал
Борька свое знание крепких американских спиртных напитков. – А может, мне билет сдать к чертовой матери? А, ребята?
– Не успеешь, – улыбнулся я. – И путевка у тебя к тому же.
– Да, – Борька, спохватившись, посмотрел на часы. – И путевка у меня… Пора. А жалко. Ну, бывайте, я погнал.
Он крепко сдавил кисть моей руки, так, что хрустнули косточки, поцеловал Симу, хотел в губы, но она повернулась щекой и, легко подхватив чемодан, помчался к зданию железнодорожного вокзала. У входа остановился и, помахав нам свободной рукой, крикнул:
– Удачи вам, ребята!
Сима посмотрела на меня и спросила:
– Он нам пожелал удачи в сексе?
– В Советском Союзе люди занимаются не сексом, а любовью, – произнес я фразу, которая через два года сильно упростившись, прозвучит на телемосте СССР-США и станет знаменитой.
"В СССР секса нет!".
Ни что так не запоминается, как глупость.
7. Пятьдесят.
Вчера долго не мог уснуть.
Лежал и прислушивался к себе, к тому, что у меня происходит внутри, в теле. Доприслушивался до того, что стал ощущать, что сердце работает как-то не так. Временами колотится, будто хочет выскочить из груди, а временами затихает и почти останавливается.
Самовнушение? Это же надо довести себя до такого состояния! А главное – зачем? Вроде свыкся с мыслью, что скоро умру, так зачем я себя слушаю? Может, все-таки не хочу умирать? Может, страшно умирать? Кое-как я добрался до кухни и проглотил пилюлю, прописанную доктором Малосмертовым. Эти капсулы – не лекарство, обычный биостимулятор, говорил он. Лечебного эффекта не имеют, а качество жизни повышают. Качество какой жизни? Той, которой у меня нет? Пора, подумал я, пора эти пилюли хранить не на кухне в шкафчике, а в спальне, рядом с кроватью или в кармашке пижамы. Скоро с кровати вставать не буду. А потом умру. И все закончится. Слабость превратится в легкость, и слушать мне себя не придется…
Вспомнил свой сегодняшний разговор с Егором.
Сидел на кухне в пижаме и разглагольствовал о жизни. Сравнивал ее с затянувшимся отпуском. Жизнь нельзя ни с чем сравнивать, она уникальна. А мое разглагольствование – всего лишь брюзжание одинокого старика, уставшего чувствовать себя развалиной. Я говорил, а Егор слушал. Внимал. Дай бог, чтобы он не стал думать так же, чтобы сделал правильный вывод. Нет, надо снова поговорить с ним, сказать, что я был не прав. Ведь жизнь она у каждого своя.
Закономерностей нет и быть не может. Она сложна и непредсказуема.
Какие могут быть сравнения? То, что одному кажется закономерностью, для другого – исключение. И наоборот. Не к смерти надо стремиться, а к жизни.
А так ли уж я хочу умереть, как о том говорю и думаю? Сегодня вышел на балкон подышать свежим воздухом, закутавшись в плед, чтобы не простыть на ветру. Прояснилось, и солнышко коснулось моего лица своими лучами. Это прикосновение не было мне неприятным. И ветер стих, превратился в ветерок, который приятно обдувал мою кожу. Внизу шла пара – парень и девушка. Они о чем-то весело разговаривали, громко, но без мата, что сейчас редкость. Мне показалось, что они счастливы. Я порадовался за них. Без зависти, просто порадовался тому, что они живут и что счастливы. Мне захотелось увидеть и других людей. Я стоял и смотрел на прохожих.
А может быть, я все-таки хочу жить?
Компьютер я выключить забыл, проходил мимо него, когда шел из кухни и забыл. После того как принял лекаподие, немного полегчало, но вставать снова и выключать его, было лень – лежал и слушал шум компьютерного вентилятора. Пусть работает, что ему железному будет?
К этому мерному шуму примешивалось еще что-то, какой-то шелест и слабое потрескивание. Звуки шли от дерева Серафимы, по-видимому, в дереве совершались какие-то жизненные процессы. Под это потрескивание я и уснул. А может, пилюля подействовала? На свой вопрос, хочу ли я жить, я так и не ответил…
Мне приснилась Серафима.
Она редко снилась мне почему-то. Может, потому что днем она постоянно со мной? Я вспоминаю ее днем, а ночью она дает мне отдохнуть. Я вообще редко вижу сны.
Сегодня ночью Сима была такой, как в нашу последнюю встречу. Она была одета в свою походную, экспедиционную униформу, и выглядела очень грустной. Она была грустна и в моем сне и тогда, в день ее отъезда. Она не могла отменить свое участие в экспедиции, ей надо было ехать, она прощалась со мной, и я видел, что уезжать она очень не хочет. Словно предвидела что-то, словно знала – должно случиться что-то непоправимое, какое-то несчастье, с кем-то из нас. Может быть, мне надо было удержать Серафиму? Силой заставить ее остаться?
Запереть дверь и не выпускать… Знать бы что будет, наверное, я бы так и сделал. И плевать на ее работу, плевать на эти вулканы, катаклизмы, движения тектонических плит, плевать на все! Но она уехала, я не удержал ее. Я потерял Серафиму…
Да, все было как тогда, сон был почти дословным повторением тех последних минут. Сима стояла в дверях и говорила:
– Так и не дала тебе инструкции по уходу за деревом. Не успела.
Ничего, напишу все в письме…
– Сима, а почему ты без сережек? – спросил я.
– Забыла одеть. Ничего, сохранней будут…
Почему мне приснилось именно это?
Утром, едва проснувшись, я увидел, что на торцах веток вспухли нежно-зеленые комочки, похожие на сжатые кулачки маленьких иноплатетянишек, по-видимому – бутоны будущих соцветий дерева
Серафимы. Они очень странно смотрелись на черном, казавшимся высохшей корягой дереве.
Сегодня прочту еще раз последнее Симино письмо, подумал я.
Пришел Егор.
– Ты чего пришел? – строго спросил я.
– Завтраком тебя накормить.
– Институт из-за меня прогуливаешь?
– Сегодня суббота.
– Точно, – вздохнул я, – совсем счет дням потерял. Для меня же все едино – что суббота, что понедельник – все дни выходные. На работу что ли выйти?
– А что, дядь Жень, чувствуешь себя способным к возобновлению активной трудовой деятельности?
– Еще каким способным!
Сказал это и прислушался к себе. Вчерашнего недомогания как не бывало -сердце билось ровно. Я действительно чувствовал себя великолепно, я даже не прочь был выпить чашечку кофе, да и от чего-то более существенного не отказался бы.
– Слушай, Егор, – решил я, – а свари-ка мне молочной лапши. Или каши, можно даже овсяной. И это… бутербродов наруби побольше.
Егор удивленно на меня посмотрел:
– А ты и точно…, выздоравливаешь… Бутербродов с сыром?
– Ага. И с колбасой. А я пока схожу, побреюсь. Зарос.
– Ну, ты даешь!…О! А это ты уже видел? – Егор указал рукой на инопланетные зеленые кулачки.
– Видел. Я же тебе говорил – дерево Серафимы должно зацвести.
Срок подошел.
Я почти легко поднялся с постели, умылся, побрился и пока Егор варил мне молочную лапшу, засел за компьютер.
Женечка, любимый, здравствуй!
За то время, что я провела с тобой, мы мало разговаривали и много любили друг друга. Я даже почти ничего не успела рассказать тебе о дереве, которое привезла в подарок. Это не простое дерево, это дерево Жизни. На острове, где произрастает этот вид, местные жители никогда не болеют. Ну, почти никогда.
Во всяком случае, ничем серьезным. Аборигены говорят, что их лечит это дерево. Это они его так называют, дерево Жизни.
(Ты назвал его деревом Серафимы, я не против, мне это даже нравится). Не знаю, возможно, это всего лишь легенда, но аборигены свято верят в нее. Они, конечно, не живут вечно, умирают, но только тогда, когда заканчивается их жизненный путь, обычно в очень преклонном возрасте. Или от ран. А если раны не смертельны, они залечивают их, делая повязки из лепестков дерева
Жизни и съедая эти лепестки, как мы, цивилизованные люди, глотаем таблетки и порошки. Эти деревья цветут один раз в сто лет, но на острове они цветут постоянно, потому что их много и потому что каждое из деревьев имеет свой возраст…
Далее шла короткая и не сложная инструкция, как ухаживать за деревом, как часто и в каких объемах производить полив. Короче, то, что я знал назубок.
Я встал из-за компьютера и подошел к дереву Серафимы.
– То, что о тебе говорят эти дикари, правда? – спросил я у него,
– ты действительно – дерево Жизни?
– Дядь, Жень! – крикнул Егор с кухни. – Ты с кем там разговариваешь?
– Сам с собой, – ответил я и пошел есть молочную лапшу.
Я практически никогда не болел. Чем болел в детстве, не помню.
Наверное, всеми теми детскими болезнями, которыми болеют дети – коклюш, скарлатина, ветрянка, что там еще? Короче, чем положено, тем и отболел. Потом я вырос и перестал болеть. Сколько раз промачивал ноги в осенних и весенних лужах! А зимой? Бывало, набарахтаюсь в сугробах, накатаюсь с ледяной горки, домой приду – штаны как жесть, колом стоят. Мои сверстники простужались, болели ангиной, катаром верхних дыхательных путей, цепляли грипп, а мне – хоть бы что! Даже на обязательные прививки от всякой всячины, которые нам ставили под лопатку, я реагировал адекватно – оставался бодрым и не температурил. Мне дружки завидовали, особенно Борька Тубаров, у него всегда поднималась температура после уколов, и он не ходил в школу.
Впрочем, по поводу пропусков занятий в школе он особенно не переживал. Ему было обидно, что я гуляю на улице, а он не может. Ну и спина у него, конечно, болела, то место, куда заряд вакцины вкатили. У меня ничего не болело, все рассасывалось. И чем дальше я рос, тем становился крепче и устойчивей ко всяким заразам и напастям. В армии у меня даже насморка ни разу не было. Только однажды вызрел и слегка помучил меня один единственный фурункул, белый шрамик от которого – на сгибе моей левой руки, память о капитане Красильникове. Может, его и не было бы, фурункула, не провались я той зимой семьдесят третьего года под тонкий хрупкий лед безымянной речушки, протекающей у подножья Высоких Татр (если честно, не таких уж и высоких), да не выполни я поставленную задачу до конца. Обсыхать и греться некогда было, и негде, кабель надо было размотать и установить связь между ставкой армии и ставкой фронта
(условной армии и условного фронта, естественно). Только бушлат сменил, вылил из сапог воду и портянки выжал. А нижнее белье и пэша на мне к концу первого дня учений само высохло. Молодой организм активно генерировал энергию.
О том, что этот поступок можно трактовать как подвиг, я даже не подумал. И никто не подумал. Это и не было подвигом, это было обычными солдатскими буднями.
И потом, вернувшись на гражданку, я никогда не болел. Если, конечно не принимать в расчет пару залетов по венерологическому профилю. Ну, через это многие проходили, если не все.
Пятьдесят два года прожил без болезней и вдруг мой железный организм дал такой мощный сбой. Доктор Малосмертов не смог мне ответить, откуда оно взялось, это таинственное заболевание. Может, где-то заразились, предположил он. В Африке не бывали? Интересно, где это я мог заразиться? Хожу по тем же дорогам, что и другие, с неграми в близких отношениях не состою. А может, это что-то генетическое, строил Андрей Александрович свои гипотезы. Я всегда считал, что с генетикой у меня все в ажуре, дай бог каждому такую наследственность. Отец, правда, умер рановато, но и семьдесят один – это тоже возраст приличный. К тому же он, как и я, ничем серьезным не болел, только три раза грыжу подшивал. А мама прожила до восьмидесяти двух, умерла в прошлом году, пережив отца на семь лет.
Мама была старше своего бывшего мужа на пять лет. Она тоже не болела. А может, подумал я, моя болезнь – компенсация за предоставленное мне природой комфортное проживание без проблем со здоровьем в течение всех этих пятидесяти двух лет? Вполне возможно, если считать, что баланс между радостями и печалями имеет место быть. Нет, ерунда, просто мой отдых у моря подошел к концу. Он и так затянулся на целых семь лет.
Сегодня я чувствовал себя великолепно. Великолепно, громко сказано, я чувствовал себя относительно хорошо. Может, начинающее цвести дерево Серафимы благотворно повлияло на мое самочувствие? Или это всего лишь небольшая передышка?
– Дерево, – сказал я, – ты хочешь меня вылечить? Зачем это тебе?
И вдруг я ясно понял, что обращаюсь-то я к дереву, а хочу обратиться к Серафиме.
– Сима, – сказал я, – я не хочу здесь оставаться. Я хочу к тебе.
В восемьдесят четвертом я работал заместителем цеха реконструкции на заводе Чкалова. Сима приехала перед ноябрьскими. Я в тот вечер поздно возвращался с работы и был слегка поддатый, выпил с коллегами спирта, разбодяженного газированной водой. Этот напиток у нас на заводе назывался "балдой". Выпил немного, но на закусь был всего лишь винегрет, да серая несъедобная котлета, на девяносто процентов состоящая из хлеба и на десять – из свиного жира. Поэтому надо было быть осторожным. Я шел и глядел себе под ноги, опасаясь оступиться и грохнуться в глубокую лужу, коих было полно в моем дворе, или наступить на собачью какашку, эти друзья человека гадили даже на крыльце подъезда.
– Горим на работе? – услышал я насмешливый вопрос, подходя к своему подъезду.
– Сима? – я поднял глаза, и в них брызнуло желтизной солнце.
Серафима сидела на деревянной скамейке, и я мог бы заметить еще издали ее ярко-желтый пуховик с капюшоном. Более того, увидел – сразу бы понял, что это она, у нас в СССР в восемьдесят четвертом советские граждане яркие одежды не носили, предпочитали что-нибудь немаркое – черное, темно-синее… Но я смотрел под ноги и ничего не замечал вокруг.
– Симка?!! Как ты меня нашла?
– Женечка, мы в двадцатом веке живем, – напомнила она.
– Это ты живешь в двадцатом веке, я – в каменном веке живу.
Я не знал, как мне с ней себя вести – схватить в охапку и осыпать ее лицо поцелуями или постараться не выказывать своих эмоций. Она сама, взвизгнув, повисла у меня на шее и когда мы на секунду перестали целоваться, сказала задыхающимся голосом:
– Я так соскучилась, Женька! Ты закончил свой ремонт или мы опять пойдем к Борису Тубарову?
– Закончил! – и я, подхватив ее на руки, помчался на третий этаж, где была моя квартира, а в ней стоял старый, но еще не утративший функцию раскладывания диван. Итальянской двуспальной кровати у меня в восемьдесят четвертом еще не было.
– А тебя не ждут дома? – спросила Серафима между вторым и третьим этажом.
– Ждали. Возле дома на лавочке, но уже дождались.
– Ты пьян?
– Я пьян от любви.
– Нет, ты пьян. Но это не страшно…
Мне не удалось донести Симу до дивана, все произошло в прихожей, у нас даже раздеться, толком не получилось. Потом она проскользнула в ванную, а я пошел раскладывать свой диван. Из ванной она прибежала холодная, как сосулька, завернутая в мое махровое банное полотенце.
Скинула его мокрое на пол и юркнула ко мне под ватное одеяло.
– У тебя горячей воды нет, – сказала Сима. – Из обоих кранов течет холодная. И ржавая к тому же из горячего крана.
– Ага, – ответил я, прижимая ее к себе и согревая, – уже вторую неделю нет горячей воды. Во всем городе нет. Испытания. Но завтра точно дадут, даже сегодня, если ржавая пошла. Завтра же великий праздник. Власть не может оплошать перед советским народом. Ты что, все забыла?
– Да, отвыкла, что может не быть горячей воды.
– У нас все может быть, – тоном бывалого советского человека, привыкшего к реальной действительности, сказал я. – А точнее – может не быть. Может не быть воды, вообще никакой. Может не быть газа, электроэнергии… Значит, ты холодной водой мылась? Надо было хоть чайник вскипятить. Не догадался…
– Ничего, я закаленная. В экспедициях и не такое приходилось испытать. Просто на улице очень замерзла, пока тебя ждала. А потом усугубила свое замороженное состояние холодненькой водичкой.
– Бедненькая, – пожалел я Симу. – Прости меня, дурака.
– Прощаю.
– А воду, наверное, уже дали, – предположил я. – Просто ты не дождалась когда пойдет горячая. Подожди, схожу, открою кран, пусть стекает.
– Нет, не уходи. Ты такой горячий…
Мы уснули только под утро. Горячая вода, как я и обещал, пошла ночью.
Мы занимались сексом не только на диване, но и в ванной, там теперь было намного теплее, чем в других помещениях, и даже на кухне, куда пошли выпить по чашечке кофе. Вернее, это был не кофе.
Кофейный напиток "Арктика". Название вполне соответствовало температуре в моей квартире. Но я был горяч, да и Сима в пылкости не уступала мне. Кофейный напиток убежал на конфорку, и кухня наполнилась гарью. Но мы не замечали гари, мы вообще ничего не замечали – ни запахов, ни звуков, ни движения времени. Мы вновь и вновь любили друг друга, и нам все было мало. Мы чуть до смерти не залюбили друг друга.
Перед тем как уснуть, я все же нашел в себе силы и отключил телефон. И не включал его до понедельника.
В этот раз Сима прожила у меня все праздники и задержалась еще.
Седьмого была среда, восьмое – четверг, пятница – день, позаимствованный у отпуска, потом два выходных. В понедельник она должна была уезжать куда-то на край света.
На демонстрацию естественно я не ходил. А ведь именно мне по сложившейся традиции полагалось нести Ленина… Только я появился на работе в понедельник, сразу же получил нагоняй от начальника цеха, но не очень сильный нагоняй. Будь я партийным, вызвали бы меня в партком и не снести бы мне там головы. Шефу я наврал, что сильно простыл во вторник, возвращаясь домой, и шеф смягчился, мы с ним вместе во вторник после работы бухали. Но все же с укором он мне сообщил, что вождя пришлось нести ему лично. Я ему посочувствовал и сказал, что мне нужен еще один день, чтобы окончательно прийти в себя после тяжелой изнурительной болезни. Наверное, видок у меня был тот еще и шеф мне поверил. И дал отгул.
Сима была уже готова к выходу, она ждала меня, я обещал, что приду скоро. Если бы начальник цеха меня не прикрыл, я бы все равно ушел с работы. Мне было наплевать, влепят ли мне выговор, уволят ли.
Сима была мне дороже всего на свете. Я уже отчетливо понял это, я понял, что полюбил по-настоящему. Впервые в жизни.
– Ты приедешь ко мне на Новый год?
Сима покачала головой:
– К сожалению, нет. Рождественские и новогодние праздники я обещала мужу провести дома. Он очень просил меня об этом… Я не смогла отказать, прости.
Эта откровенность не повергла меня в шок, я остался совершенно спокойным, только немного расстроился, что не увижу Симу чуть дольше, чем рассчитывал. О том, что Сима замужем, я уже знал – она мне рассказывала – и о том, что у нее есть муж, и что он инвалид и что зовут его Андреем. Он тоже русский, сын или внук эмигрантов первой волны, а увечье свое получил во время одной из их совместных экспедиций. Андрей, так же, как и Сима был экорейнджером. Так называлась их профессия.
– …Но я приеду, числа тринадцатого, – пообещала Сима, – к старому Новому году.
– Тринадцатое – плохое число.
– Хорошо. Я приеду двенадцатого.
– А твой муж, Андрей, он знает о том, где ты сейчас находишься? – поинтересовался я.
– Знает, – просто ответила Сима. – Он знает, что сейчас я с тобой. Я сказала ему, что после экспедиции на пару дней заеду в
Новосибирск.
– И как он на это отреагировал?
Сима пожала плечами:
– С пониманием…
Я знал и то, что Сима и Андрей не живут как муж и жена, в смысле
– не занимаются сексом. Андрей потерял ноги и в придачу к ним кое-что еще. Сима не бросает его из жалости и сострадания, и в память о том, что он спас ее когда-то, пожертвовав собой.
– Мы с Андреем не скрываем ничего друг от друга, – рассказывала мне Сима, мы лежали на диване под ватным одеялом и курили одну сигарету на двоих. – Ему-то вообще скрывать нечего… А мне…
Кстати, ты – мой первый и единственный любовник. Я решила, что не буду изменять Андрею. Никогда. Я так решила. И я бы сдержала свое слово, если бы я не встретила тебя… Тогда, в сентябре… я вернулась из России сама не своя. Андрей сразу увидел, что со мной не все в порядке. Он понял, что у меня кто-то появился. Я ему в тот же день во всем призналась. Сначала Андрей не особенно обрадовался этому обстоятельству. Это и понятно. Какому мужику было бы приятно знать, что его жена переспала с другим? А он мужик, хоть и… не мужик. И он хозяин своему слову. Он смог перебороть себя, взял себя в руки и загнал свою ревность в самый дальний уголок души. Во всяком случае, он больше не подает вида, что ревнует… Дай-ка затянуться.
Я передал ей сигарету и сказал:
– А может, потеряв способность заниматься сексом, твой муж потерял способность любить? Может, ему все равно?
Сима жадно затянулась два раза и вернула мне сигарету.
– Он любит меня по-прежнему. Когда все это случилось… еще в клинике… он лежал и смотрел на меня так грустно… Он сказал:
"Сим-Сим…", – он зовет меня Сим-Сим…, Андрей сказал: "Сим-Сим, видишь какой я теперь? Ты можешь меня бросить, я не буду тебя удерживать насильно". "Не говори ерунды, – ответила я ему, – это ничего не значит, ничего не значит, что у тебя нет ног". "У меня не только ног нет", – сказал он. "Ну и что?". "В таком случае, я хочу, чтобы ты знала – я не намерен ограничивать твою свободу, и не буду препятствовать твоим связям с другими мужчинами". Я ничего ему не ответила, но в душе решила – ставлю крест на своей сексуальной жизни. А потом ты появился… – Сима снова взяла у меня сигарету. -
Ты знаешь, мы с Андреем и не жили почти. Все случилось через два месяца, после того, как мы поженились. Это несчастье…
– А когда вы поженились?
– Полтора года назад.
– Сима…
– Что? – Она задумчиво глядела в беленый известью потолок.
– Брось свою работу.
– С чего это?
– Я не требую от тебя бросить Андрея. Тебе решать. Брось свою работу, поменяй. Она опасна.
– Бросить или не бросить работу, тоже мне решать, – немного раздраженно ответила Сима. – Любая работа опасна, Женечка. Жить вообще опасно, можно умереть.
– Не провожай меня. Не люблю. Закрой дверь и все. Даже к окну не подходи, я все равно не оглянусь.
– Постой. Я хочу…
Сима взглянула на часы.
– Я тоже хочу, милый, но мне пора. Придется подождать два месяца, ничего не попишешь.
– …Я хочу подарить тебе одну вещь. Она будет моим новогодним подарком. Ты же не приедешь на Новый год.
– Подаришь на старый Новый год.
– Я хочу сейчас.
Я сходил в комнату и принес бабушкины сережки.
– Ого! – удивилась Сима. – Это куплено не в советском ювелирном магазине. Это что – такие огромные бриллианты?
– Это горный хрусталь. А вообще, я не знаю…
– Наверное, эти сережки стоят бешеные деньги.
– Это сережки моей бабушки. А ей они достались по наследству. Я хочу, чтобы ты их носила.
– Я помню твою бабушку. Она была добрая. Но… я не могу принять от тебя этот подарок. – Сима внимательно посмотрела на пробу и на клеймо с женской головкой в короне (возможно, это была императрица
Екатерина), и отрицательно покачала головой. – Нет, не могу.
– Они тебе не нравятся?
– Нравятся, – возразила Сима, – еще как нравятся! Но понимаешь,
Женечка, это не бижутерия, на которую даже справку в магазине брать не надо. Вещь, наверное, древняя и очень дорогая. Я просто не смогу эти сережки вывести из Союза. Тем не менее, спасибо, дорогой, – она очень нежно меня поцеловала в губы. – Пусть они лежат у тебя, а когда я буду приезжать, то обязательно буду их носить.
– Где? – Я надулся. – В постели? Я хотел, чтобы они были всегда в твоих ушах. Ты будешь где-то – в Америке, в Африке, на Курилах – а они будут напоминать тебе обо мне. Бабушка, когда дарила мне их, сказала: когда полюбишь девушку по-настоящему – подаришь ей. Хочу, чтобы они не в шкатулке лежали, а чтобы носили их…Я хочу, чтобы ты их носила.
– Значит я именно та девушка, которой они предназначались?
– Та самая.
– Хорошо. Я придумаю что-нибудь. – И Сима, улыбнувшись, надела при мне бабушкины сережки.
Мы поцеловались на прощанье, и она ушла.
Я остался один и дом мой показался мне таким пустым, словно даже меня самого в нем не было. Я стоял в прихожей, и мне было тоскливо как никогда. Я не стал подходить к окну, как просила Сима.
Может поехать на завод? Сказать, что уже выздоровел? Я достал из холодильника запотевшую бутылку водки, налил три четверти стакана и выпил. Потом пошел в спальню и упал на диван. Постель была убрана, а диван сложен. Но подушка лежала на диване, и она пахла Серафимой.
Я лежал, вдыхал запах любимой женщины и грустил.
А потом я рассмеялся. Я смеялся над самим собой, над своими мыслями. Чего это я так расстроился? Сима уехала? Так она приедет!
Она обязательно приедет через два месяца. Потому что она любит меня, потому что хочет быть со мной и потому что знает, что я ее люблю.
Прочь печаль! Жизнь прекрасна и удивительна! Сима приедет и у нас будет такая любовь, что впору самому себе завидовать. Действительно, нечего грустить. Надо радоваться! Чего, собственно говоря, я хочу?
Чего мне мало? Хочу, чтобы женщина была рядом со мной? Любимая или любая? Ничего подобного я не хочу, я вообще решил оставаться закоренелым холостяком после второго неудачного брака. Хватит, нахлебался! Неудача прочно вошла в привычку. Я дал зарок не создавать никаких официальных союзов. Так проще – есть квартира, моя крепость, где я могу отдохнуть и подумать в тишине и куда могу, когда захочу привести кого-то – друзей для приятной беседы и выпивки или женщину для еще более приятного времяпровождения, теперь не просто женщину, а любимую женщину. Есть хлопоты и заботы, о которых я еще подумаю – принимать их на грудь, или ну их на фиг?
Лежал и прислушивался к себе, к тому, что у меня происходит внутри, в теле. Доприслушивался до того, что стал ощущать, что сердце работает как-то не так. Временами колотится, будто хочет выскочить из груди, а временами затихает и почти останавливается.
Самовнушение? Это же надо довести себя до такого состояния! А главное – зачем? Вроде свыкся с мыслью, что скоро умру, так зачем я себя слушаю? Может, все-таки не хочу умирать? Может, страшно умирать? Кое-как я добрался до кухни и проглотил пилюлю, прописанную доктором Малосмертовым. Эти капсулы – не лекарство, обычный биостимулятор, говорил он. Лечебного эффекта не имеют, а качество жизни повышают. Качество какой жизни? Той, которой у меня нет? Пора, подумал я, пора эти пилюли хранить не на кухне в шкафчике, а в спальне, рядом с кроватью или в кармашке пижамы. Скоро с кровати вставать не буду. А потом умру. И все закончится. Слабость превратится в легкость, и слушать мне себя не придется…
Вспомнил свой сегодняшний разговор с Егором.
Сидел на кухне в пижаме и разглагольствовал о жизни. Сравнивал ее с затянувшимся отпуском. Жизнь нельзя ни с чем сравнивать, она уникальна. А мое разглагольствование – всего лишь брюзжание одинокого старика, уставшего чувствовать себя развалиной. Я говорил, а Егор слушал. Внимал. Дай бог, чтобы он не стал думать так же, чтобы сделал правильный вывод. Нет, надо снова поговорить с ним, сказать, что я был не прав. Ведь жизнь она у каждого своя.
Закономерностей нет и быть не может. Она сложна и непредсказуема.
Какие могут быть сравнения? То, что одному кажется закономерностью, для другого – исключение. И наоборот. Не к смерти надо стремиться, а к жизни.
А так ли уж я хочу умереть, как о том говорю и думаю? Сегодня вышел на балкон подышать свежим воздухом, закутавшись в плед, чтобы не простыть на ветру. Прояснилось, и солнышко коснулось моего лица своими лучами. Это прикосновение не было мне неприятным. И ветер стих, превратился в ветерок, который приятно обдувал мою кожу. Внизу шла пара – парень и девушка. Они о чем-то весело разговаривали, громко, но без мата, что сейчас редкость. Мне показалось, что они счастливы. Я порадовался за них. Без зависти, просто порадовался тому, что они живут и что счастливы. Мне захотелось увидеть и других людей. Я стоял и смотрел на прохожих.
А может быть, я все-таки хочу жить?
Компьютер я выключить забыл, проходил мимо него, когда шел из кухни и забыл. После того как принял лекаподие, немного полегчало, но вставать снова и выключать его, было лень – лежал и слушал шум компьютерного вентилятора. Пусть работает, что ему железному будет?
К этому мерному шуму примешивалось еще что-то, какой-то шелест и слабое потрескивание. Звуки шли от дерева Серафимы, по-видимому, в дереве совершались какие-то жизненные процессы. Под это потрескивание я и уснул. А может, пилюля подействовала? На свой вопрос, хочу ли я жить, я так и не ответил…
Мне приснилась Серафима.
Она редко снилась мне почему-то. Может, потому что днем она постоянно со мной? Я вспоминаю ее днем, а ночью она дает мне отдохнуть. Я вообще редко вижу сны.
Сегодня ночью Сима была такой, как в нашу последнюю встречу. Она была одета в свою походную, экспедиционную униформу, и выглядела очень грустной. Она была грустна и в моем сне и тогда, в день ее отъезда. Она не могла отменить свое участие в экспедиции, ей надо было ехать, она прощалась со мной, и я видел, что уезжать она очень не хочет. Словно предвидела что-то, словно знала – должно случиться что-то непоправимое, какое-то несчастье, с кем-то из нас. Может быть, мне надо было удержать Серафиму? Силой заставить ее остаться?
Запереть дверь и не выпускать… Знать бы что будет, наверное, я бы так и сделал. И плевать на ее работу, плевать на эти вулканы, катаклизмы, движения тектонических плит, плевать на все! Но она уехала, я не удержал ее. Я потерял Серафиму…
Да, все было как тогда, сон был почти дословным повторением тех последних минут. Сима стояла в дверях и говорила:
– Так и не дала тебе инструкции по уходу за деревом. Не успела.
Ничего, напишу все в письме…
– Сима, а почему ты без сережек? – спросил я.
– Забыла одеть. Ничего, сохранней будут…
Почему мне приснилось именно это?
Утром, едва проснувшись, я увидел, что на торцах веток вспухли нежно-зеленые комочки, похожие на сжатые кулачки маленьких иноплатетянишек, по-видимому – бутоны будущих соцветий дерева
Серафимы. Они очень странно смотрелись на черном, казавшимся высохшей корягой дереве.
Сегодня прочту еще раз последнее Симино письмо, подумал я.
Пришел Егор.
– Ты чего пришел? – строго спросил я.
– Завтраком тебя накормить.
– Институт из-за меня прогуливаешь?
– Сегодня суббота.
– Точно, – вздохнул я, – совсем счет дням потерял. Для меня же все едино – что суббота, что понедельник – все дни выходные. На работу что ли выйти?
– А что, дядь Жень, чувствуешь себя способным к возобновлению активной трудовой деятельности?
– Еще каким способным!
Сказал это и прислушался к себе. Вчерашнего недомогания как не бывало -сердце билось ровно. Я действительно чувствовал себя великолепно, я даже не прочь был выпить чашечку кофе, да и от чего-то более существенного не отказался бы.
– Слушай, Егор, – решил я, – а свари-ка мне молочной лапши. Или каши, можно даже овсяной. И это… бутербродов наруби побольше.
Егор удивленно на меня посмотрел:
– А ты и точно…, выздоравливаешь… Бутербродов с сыром?
– Ага. И с колбасой. А я пока схожу, побреюсь. Зарос.
– Ну, ты даешь!…О! А это ты уже видел? – Егор указал рукой на инопланетные зеленые кулачки.
– Видел. Я же тебе говорил – дерево Серафимы должно зацвести.
Срок подошел.
Я почти легко поднялся с постели, умылся, побрился и пока Егор варил мне молочную лапшу, засел за компьютер.
Женечка, любимый, здравствуй!
За то время, что я провела с тобой, мы мало разговаривали и много любили друг друга. Я даже почти ничего не успела рассказать тебе о дереве, которое привезла в подарок. Это не простое дерево, это дерево Жизни. На острове, где произрастает этот вид, местные жители никогда не болеют. Ну, почти никогда.
Во всяком случае, ничем серьезным. Аборигены говорят, что их лечит это дерево. Это они его так называют, дерево Жизни.
(Ты назвал его деревом Серафимы, я не против, мне это даже нравится). Не знаю, возможно, это всего лишь легенда, но аборигены свято верят в нее. Они, конечно, не живут вечно, умирают, но только тогда, когда заканчивается их жизненный путь, обычно в очень преклонном возрасте. Или от ран. А если раны не смертельны, они залечивают их, делая повязки из лепестков дерева
Жизни и съедая эти лепестки, как мы, цивилизованные люди, глотаем таблетки и порошки. Эти деревья цветут один раз в сто лет, но на острове они цветут постоянно, потому что их много и потому что каждое из деревьев имеет свой возраст…
Далее шла короткая и не сложная инструкция, как ухаживать за деревом, как часто и в каких объемах производить полив. Короче, то, что я знал назубок.
Я встал из-за компьютера и подошел к дереву Серафимы.
– То, что о тебе говорят эти дикари, правда? – спросил я у него,
– ты действительно – дерево Жизни?
– Дядь, Жень! – крикнул Егор с кухни. – Ты с кем там разговариваешь?
– Сам с собой, – ответил я и пошел есть молочную лапшу.
Я практически никогда не болел. Чем болел в детстве, не помню.
Наверное, всеми теми детскими болезнями, которыми болеют дети – коклюш, скарлатина, ветрянка, что там еще? Короче, чем положено, тем и отболел. Потом я вырос и перестал болеть. Сколько раз промачивал ноги в осенних и весенних лужах! А зимой? Бывало, набарахтаюсь в сугробах, накатаюсь с ледяной горки, домой приду – штаны как жесть, колом стоят. Мои сверстники простужались, болели ангиной, катаром верхних дыхательных путей, цепляли грипп, а мне – хоть бы что! Даже на обязательные прививки от всякой всячины, которые нам ставили под лопатку, я реагировал адекватно – оставался бодрым и не температурил. Мне дружки завидовали, особенно Борька Тубаров, у него всегда поднималась температура после уколов, и он не ходил в школу.
Впрочем, по поводу пропусков занятий в школе он особенно не переживал. Ему было обидно, что я гуляю на улице, а он не может. Ну и спина у него, конечно, болела, то место, куда заряд вакцины вкатили. У меня ничего не болело, все рассасывалось. И чем дальше я рос, тем становился крепче и устойчивей ко всяким заразам и напастям. В армии у меня даже насморка ни разу не было. Только однажды вызрел и слегка помучил меня один единственный фурункул, белый шрамик от которого – на сгибе моей левой руки, память о капитане Красильникове. Может, его и не было бы, фурункула, не провались я той зимой семьдесят третьего года под тонкий хрупкий лед безымянной речушки, протекающей у подножья Высоких Татр (если честно, не таких уж и высоких), да не выполни я поставленную задачу до конца. Обсыхать и греться некогда было, и негде, кабель надо было размотать и установить связь между ставкой армии и ставкой фронта
(условной армии и условного фронта, естественно). Только бушлат сменил, вылил из сапог воду и портянки выжал. А нижнее белье и пэша на мне к концу первого дня учений само высохло. Молодой организм активно генерировал энергию.
О том, что этот поступок можно трактовать как подвиг, я даже не подумал. И никто не подумал. Это и не было подвигом, это было обычными солдатскими буднями.
И потом, вернувшись на гражданку, я никогда не болел. Если, конечно не принимать в расчет пару залетов по венерологическому профилю. Ну, через это многие проходили, если не все.
Пятьдесят два года прожил без болезней и вдруг мой железный организм дал такой мощный сбой. Доктор Малосмертов не смог мне ответить, откуда оно взялось, это таинственное заболевание. Может, где-то заразились, предположил он. В Африке не бывали? Интересно, где это я мог заразиться? Хожу по тем же дорогам, что и другие, с неграми в близких отношениях не состою. А может, это что-то генетическое, строил Андрей Александрович свои гипотезы. Я всегда считал, что с генетикой у меня все в ажуре, дай бог каждому такую наследственность. Отец, правда, умер рановато, но и семьдесят один – это тоже возраст приличный. К тому же он, как и я, ничем серьезным не болел, только три раза грыжу подшивал. А мама прожила до восьмидесяти двух, умерла в прошлом году, пережив отца на семь лет.
Мама была старше своего бывшего мужа на пять лет. Она тоже не болела. А может, подумал я, моя болезнь – компенсация за предоставленное мне природой комфортное проживание без проблем со здоровьем в течение всех этих пятидесяти двух лет? Вполне возможно, если считать, что баланс между радостями и печалями имеет место быть. Нет, ерунда, просто мой отдых у моря подошел к концу. Он и так затянулся на целых семь лет.
Сегодня я чувствовал себя великолепно. Великолепно, громко сказано, я чувствовал себя относительно хорошо. Может, начинающее цвести дерево Серафимы благотворно повлияло на мое самочувствие? Или это всего лишь небольшая передышка?
– Дерево, – сказал я, – ты хочешь меня вылечить? Зачем это тебе?
И вдруг я ясно понял, что обращаюсь-то я к дереву, а хочу обратиться к Серафиме.
– Сима, – сказал я, – я не хочу здесь оставаться. Я хочу к тебе.
В восемьдесят четвертом я работал заместителем цеха реконструкции на заводе Чкалова. Сима приехала перед ноябрьскими. Я в тот вечер поздно возвращался с работы и был слегка поддатый, выпил с коллегами спирта, разбодяженного газированной водой. Этот напиток у нас на заводе назывался "балдой". Выпил немного, но на закусь был всего лишь винегрет, да серая несъедобная котлета, на девяносто процентов состоящая из хлеба и на десять – из свиного жира. Поэтому надо было быть осторожным. Я шел и глядел себе под ноги, опасаясь оступиться и грохнуться в глубокую лужу, коих было полно в моем дворе, или наступить на собачью какашку, эти друзья человека гадили даже на крыльце подъезда.
– Горим на работе? – услышал я насмешливый вопрос, подходя к своему подъезду.
– Сима? – я поднял глаза, и в них брызнуло желтизной солнце.
Серафима сидела на деревянной скамейке, и я мог бы заметить еще издали ее ярко-желтый пуховик с капюшоном. Более того, увидел – сразу бы понял, что это она, у нас в СССР в восемьдесят четвертом советские граждане яркие одежды не носили, предпочитали что-нибудь немаркое – черное, темно-синее… Но я смотрел под ноги и ничего не замечал вокруг.
– Симка?!! Как ты меня нашла?
– Женечка, мы в двадцатом веке живем, – напомнила она.
– Это ты живешь в двадцатом веке, я – в каменном веке живу.
Я не знал, как мне с ней себя вести – схватить в охапку и осыпать ее лицо поцелуями или постараться не выказывать своих эмоций. Она сама, взвизгнув, повисла у меня на шее и когда мы на секунду перестали целоваться, сказала задыхающимся голосом:
– Я так соскучилась, Женька! Ты закончил свой ремонт или мы опять пойдем к Борису Тубарову?
– Закончил! – и я, подхватив ее на руки, помчался на третий этаж, где была моя квартира, а в ней стоял старый, но еще не утративший функцию раскладывания диван. Итальянской двуспальной кровати у меня в восемьдесят четвертом еще не было.
– А тебя не ждут дома? – спросила Серафима между вторым и третьим этажом.
– Ждали. Возле дома на лавочке, но уже дождались.
– Ты пьян?
– Я пьян от любви.
– Нет, ты пьян. Но это не страшно…
Мне не удалось донести Симу до дивана, все произошло в прихожей, у нас даже раздеться, толком не получилось. Потом она проскользнула в ванную, а я пошел раскладывать свой диван. Из ванной она прибежала холодная, как сосулька, завернутая в мое махровое банное полотенце.
Скинула его мокрое на пол и юркнула ко мне под ватное одеяло.
– У тебя горячей воды нет, – сказала Сима. – Из обоих кранов течет холодная. И ржавая к тому же из горячего крана.
– Ага, – ответил я, прижимая ее к себе и согревая, – уже вторую неделю нет горячей воды. Во всем городе нет. Испытания. Но завтра точно дадут, даже сегодня, если ржавая пошла. Завтра же великий праздник. Власть не может оплошать перед советским народом. Ты что, все забыла?
– Да, отвыкла, что может не быть горячей воды.
– У нас все может быть, – тоном бывалого советского человека, привыкшего к реальной действительности, сказал я. – А точнее – может не быть. Может не быть воды, вообще никакой. Может не быть газа, электроэнергии… Значит, ты холодной водой мылась? Надо было хоть чайник вскипятить. Не догадался…
– Ничего, я закаленная. В экспедициях и не такое приходилось испытать. Просто на улице очень замерзла, пока тебя ждала. А потом усугубила свое замороженное состояние холодненькой водичкой.
– Бедненькая, – пожалел я Симу. – Прости меня, дурака.
– Прощаю.
– А воду, наверное, уже дали, – предположил я. – Просто ты не дождалась когда пойдет горячая. Подожди, схожу, открою кран, пусть стекает.
– Нет, не уходи. Ты такой горячий…
Мы уснули только под утро. Горячая вода, как я и обещал, пошла ночью.
Мы занимались сексом не только на диване, но и в ванной, там теперь было намного теплее, чем в других помещениях, и даже на кухне, куда пошли выпить по чашечке кофе. Вернее, это был не кофе.
Кофейный напиток "Арктика". Название вполне соответствовало температуре в моей квартире. Но я был горяч, да и Сима в пылкости не уступала мне. Кофейный напиток убежал на конфорку, и кухня наполнилась гарью. Но мы не замечали гари, мы вообще ничего не замечали – ни запахов, ни звуков, ни движения времени. Мы вновь и вновь любили друг друга, и нам все было мало. Мы чуть до смерти не залюбили друг друга.
Перед тем как уснуть, я все же нашел в себе силы и отключил телефон. И не включал его до понедельника.
В этот раз Сима прожила у меня все праздники и задержалась еще.
Седьмого была среда, восьмое – четверг, пятница – день, позаимствованный у отпуска, потом два выходных. В понедельник она должна была уезжать куда-то на край света.
На демонстрацию естественно я не ходил. А ведь именно мне по сложившейся традиции полагалось нести Ленина… Только я появился на работе в понедельник, сразу же получил нагоняй от начальника цеха, но не очень сильный нагоняй. Будь я партийным, вызвали бы меня в партком и не снести бы мне там головы. Шефу я наврал, что сильно простыл во вторник, возвращаясь домой, и шеф смягчился, мы с ним вместе во вторник после работы бухали. Но все же с укором он мне сообщил, что вождя пришлось нести ему лично. Я ему посочувствовал и сказал, что мне нужен еще один день, чтобы окончательно прийти в себя после тяжелой изнурительной болезни. Наверное, видок у меня был тот еще и шеф мне поверил. И дал отгул.
Сима была уже готова к выходу, она ждала меня, я обещал, что приду скоро. Если бы начальник цеха меня не прикрыл, я бы все равно ушел с работы. Мне было наплевать, влепят ли мне выговор, уволят ли.
Сима была мне дороже всего на свете. Я уже отчетливо понял это, я понял, что полюбил по-настоящему. Впервые в жизни.
– Ты приедешь ко мне на Новый год?
Сима покачала головой:
– К сожалению, нет. Рождественские и новогодние праздники я обещала мужу провести дома. Он очень просил меня об этом… Я не смогла отказать, прости.
Эта откровенность не повергла меня в шок, я остался совершенно спокойным, только немного расстроился, что не увижу Симу чуть дольше, чем рассчитывал. О том, что Сима замужем, я уже знал – она мне рассказывала – и о том, что у нее есть муж, и что он инвалид и что зовут его Андреем. Он тоже русский, сын или внук эмигрантов первой волны, а увечье свое получил во время одной из их совместных экспедиций. Андрей, так же, как и Сима был экорейнджером. Так называлась их профессия.
– …Но я приеду, числа тринадцатого, – пообещала Сима, – к старому Новому году.
– Тринадцатое – плохое число.
– Хорошо. Я приеду двенадцатого.
– А твой муж, Андрей, он знает о том, где ты сейчас находишься? – поинтересовался я.
– Знает, – просто ответила Сима. – Он знает, что сейчас я с тобой. Я сказала ему, что после экспедиции на пару дней заеду в
Новосибирск.
– И как он на это отреагировал?
Сима пожала плечами:
– С пониманием…
Я знал и то, что Сима и Андрей не живут как муж и жена, в смысле
– не занимаются сексом. Андрей потерял ноги и в придачу к ним кое-что еще. Сима не бросает его из жалости и сострадания, и в память о том, что он спас ее когда-то, пожертвовав собой.
– Мы с Андреем не скрываем ничего друг от друга, – рассказывала мне Сима, мы лежали на диване под ватным одеялом и курили одну сигарету на двоих. – Ему-то вообще скрывать нечего… А мне…
Кстати, ты – мой первый и единственный любовник. Я решила, что не буду изменять Андрею. Никогда. Я так решила. И я бы сдержала свое слово, если бы я не встретила тебя… Тогда, в сентябре… я вернулась из России сама не своя. Андрей сразу увидел, что со мной не все в порядке. Он понял, что у меня кто-то появился. Я ему в тот же день во всем призналась. Сначала Андрей не особенно обрадовался этому обстоятельству. Это и понятно. Какому мужику было бы приятно знать, что его жена переспала с другим? А он мужик, хоть и… не мужик. И он хозяин своему слову. Он смог перебороть себя, взял себя в руки и загнал свою ревность в самый дальний уголок души. Во всяком случае, он больше не подает вида, что ревнует… Дай-ка затянуться.
Я передал ей сигарету и сказал:
– А может, потеряв способность заниматься сексом, твой муж потерял способность любить? Может, ему все равно?
Сима жадно затянулась два раза и вернула мне сигарету.
– Он любит меня по-прежнему. Когда все это случилось… еще в клинике… он лежал и смотрел на меня так грустно… Он сказал:
"Сим-Сим…", – он зовет меня Сим-Сим…, Андрей сказал: "Сим-Сим, видишь какой я теперь? Ты можешь меня бросить, я не буду тебя удерживать насильно". "Не говори ерунды, – ответила я ему, – это ничего не значит, ничего не значит, что у тебя нет ног". "У меня не только ног нет", – сказал он. "Ну и что?". "В таком случае, я хочу, чтобы ты знала – я не намерен ограничивать твою свободу, и не буду препятствовать твоим связям с другими мужчинами". Я ничего ему не ответила, но в душе решила – ставлю крест на своей сексуальной жизни. А потом ты появился… – Сима снова взяла у меня сигарету. -
Ты знаешь, мы с Андреем и не жили почти. Все случилось через два месяца, после того, как мы поженились. Это несчастье…
– А когда вы поженились?
– Полтора года назад.
– Сима…
– Что? – Она задумчиво глядела в беленый известью потолок.
– Брось свою работу.
– С чего это?
– Я не требую от тебя бросить Андрея. Тебе решать. Брось свою работу, поменяй. Она опасна.
– Бросить или не бросить работу, тоже мне решать, – немного раздраженно ответила Сима. – Любая работа опасна, Женечка. Жить вообще опасно, можно умереть.
– Не провожай меня. Не люблю. Закрой дверь и все. Даже к окну не подходи, я все равно не оглянусь.
– Постой. Я хочу…
Сима взглянула на часы.
– Я тоже хочу, милый, но мне пора. Придется подождать два месяца, ничего не попишешь.
– …Я хочу подарить тебе одну вещь. Она будет моим новогодним подарком. Ты же не приедешь на Новый год.
– Подаришь на старый Новый год.
– Я хочу сейчас.
Я сходил в комнату и принес бабушкины сережки.
– Ого! – удивилась Сима. – Это куплено не в советском ювелирном магазине. Это что – такие огромные бриллианты?
– Это горный хрусталь. А вообще, я не знаю…
– Наверное, эти сережки стоят бешеные деньги.
– Это сережки моей бабушки. А ей они достались по наследству. Я хочу, чтобы ты их носила.
– Я помню твою бабушку. Она была добрая. Но… я не могу принять от тебя этот подарок. – Сима внимательно посмотрела на пробу и на клеймо с женской головкой в короне (возможно, это была императрица
Екатерина), и отрицательно покачала головой. – Нет, не могу.
– Они тебе не нравятся?
– Нравятся, – возразила Сима, – еще как нравятся! Но понимаешь,
Женечка, это не бижутерия, на которую даже справку в магазине брать не надо. Вещь, наверное, древняя и очень дорогая. Я просто не смогу эти сережки вывести из Союза. Тем не менее, спасибо, дорогой, – она очень нежно меня поцеловала в губы. – Пусть они лежат у тебя, а когда я буду приезжать, то обязательно буду их носить.
– Где? – Я надулся. – В постели? Я хотел, чтобы они были всегда в твоих ушах. Ты будешь где-то – в Америке, в Африке, на Курилах – а они будут напоминать тебе обо мне. Бабушка, когда дарила мне их, сказала: когда полюбишь девушку по-настоящему – подаришь ей. Хочу, чтобы они не в шкатулке лежали, а чтобы носили их…Я хочу, чтобы ты их носила.
– Значит я именно та девушка, которой они предназначались?
– Та самая.
– Хорошо. Я придумаю что-нибудь. – И Сима, улыбнувшись, надела при мне бабушкины сережки.
Мы поцеловались на прощанье, и она ушла.
Я остался один и дом мой показался мне таким пустым, словно даже меня самого в нем не было. Я стоял в прихожей, и мне было тоскливо как никогда. Я не стал подходить к окну, как просила Сима.
Может поехать на завод? Сказать, что уже выздоровел? Я достал из холодильника запотевшую бутылку водки, налил три четверти стакана и выпил. Потом пошел в спальню и упал на диван. Постель была убрана, а диван сложен. Но подушка лежала на диване, и она пахла Серафимой.
Я лежал, вдыхал запах любимой женщины и грустил.
А потом я рассмеялся. Я смеялся над самим собой, над своими мыслями. Чего это я так расстроился? Сима уехала? Так она приедет!
Она обязательно приедет через два месяца. Потому что она любит меня, потому что хочет быть со мной и потому что знает, что я ее люблю.
Прочь печаль! Жизнь прекрасна и удивительна! Сима приедет и у нас будет такая любовь, что впору самому себе завидовать. Действительно, нечего грустить. Надо радоваться! Чего, собственно говоря, я хочу?
Чего мне мало? Хочу, чтобы женщина была рядом со мной? Любимая или любая? Ничего подобного я не хочу, я вообще решил оставаться закоренелым холостяком после второго неудачного брака. Хватит, нахлебался! Неудача прочно вошла в привычку. Я дал зарок не создавать никаких официальных союзов. Так проще – есть квартира, моя крепость, где я могу отдохнуть и подумать в тишине и куда могу, когда захочу привести кого-то – друзей для приятной беседы и выпивки или женщину для еще более приятного времяпровождения, теперь не просто женщину, а любимую женщину. Есть хлопоты и заботы, о которых я еще подумаю – принимать их на грудь, или ну их на фиг?