Страница:
Суровцев закрыл глаза. «Почему не приходит эта девушка… Вера?» – тоскливо подумал он и спросил:
– Эта… сестра часто заходит?
– Какая? – недоуменно переспросил Андрей. – Тут их, сестер, много!
– Ну, эта… Вера.
– А-а, Вера! Она, товарищ капитан, не сестра, а фельдшерица. В общем, полврача… Заходит, заботливая…
Чтобы не остаться наедине с выматывающей душу болью, Суровцев продолжал не очень-то клеившийся разговор с соседом:
– Ты сам-то из какой части?
– Я сейчас временно не военный, – весело откликнулся парень.
– Сейчас – сам вижу, что не воюешь. Я спрашиваю, кем до ранения был.
– Ну, на это так сразу не ответишь, – со смешной загадочностью произнес Андрей. – До войны фабзайцем был, потом на заводе работал. Потом на действительную призвали, за месяц до войны на завод вернулся. Война началась – я в истребительный батальон подался. Потом – в ополчение. Ну, а потом приказ вышел: всех кировцев, кто к танкам отношение имеет, вернуть из ополчения обратно. А я уж в то время младшего лейтенанта получил! – Посмотрел на часы и без всякого перехода сказал: – Сейчас шамовку принесут.
И в самом деле, дверь открылась, и пожилая санитарка внесла поднос, на котором стояли две глубокие тарелки.
– Есть будем, больные, – устало сказала она, ставя поднос на тумбочку.
– Мы не больные, мы раненые, – хмуря переносицу, проговорил Андрей.
– Это для нас все едино, – ответила санитарка, устанавливая на тумбочке две тарелки с супом. Положила у каждой из них по кусочку черного хлеба, по ложке и спросила Суровцева:
– Сами справитесь или покормить? Этот-то орел, – она кивнула на Андрея, – сам ест, а вы?..
– Конечно, сам! – ответил Суровцев и почему-то покраснел.
– Ну и ладно, – удовлетворенно произнесла санитарка. – Ешьте. Потом второе поставлю. – И ушла.
Суровцев несколько минут лежал неподвижно, потом осторожно повернулся на бок, приподнялся над низкой тумбочкой и стал неуклюже хлебать суп.
Собственно, это был не суп, а горячая водица, в которой плавало несколько кусочков капусты. Проглотив две-три ложки, он поморщился, поглядел на Андрея, который уже успел покончить с супом. Сказал:
– Нежирно вас тут кормят, лейтенант.
Андрей поставил пустую тарелку на тумбочку, облизал ложку, внимательно посмотрел на Суровцева и, сразу посерьезнев, ответил:
– Голодно живем, товарищ капитан. В городе три раза нормы снижали. На фронте-то наверняка получше кормят.
– Да, на фронте получше, – задумчиво проговорил Суровцев.
– В госпитале еще туда-сюда, – тихо продолжал Андрей, – а населению совсем худо…
– Скоро все кончится, – сказал Суровцев и, не доев суп, с облегчением опустился на подушку. – Скоро конец блокаде!
– Думаете, скоро? – с надеждой спросил Андрей.
– Я тебе говорю, скоро! – убежденно повторил Суровцев и неожиданно для себя добавил: – В Синявине будет прорвана.
И как только он сказал это, его снова охватило чувство досады и горечи. Ведь, может быть, именно сейчас, в эти минуты, идет решающий бой, может быть, именно сейчас его бойцы преодолевают последние десятки метров, отделяющие их от пятьдесят четвертой армии. А он здесь, здесь, с этим дурацким ранением!..
«Кто же сейчас командует батальоном? – думал Суровцев, перебирая в памяти фамилии командиров рот. – И жив ли Пастухов?»
Вспомнил, как Пастухов давно, еще на марше к Средней Рогатке, сказал: «Меня не убьют. И тебя не убьют. Это я тебе как комиссар заявляю. Мне известно».
Эти теперь как бы издалека донесшиеся до Суровцева слова почему-то успокоили его. «Нет, – мысленно произнес он, – его не убьют. Не могут убить. Не могут!»
– Слушай, младший, – сказал Суровцев, поворачивая голову к Андрею, – у вас тут радио имеется?
– В больших палатах есть. А вы что, товарищ капитан, насчет обстрела думаете? Так у дежурного в комнате тарелка висит, он быстро команду даст, чтобы в убежище выволакивали.
– Я не про обстрел… – с досадой оборвал его Суровцев.
Вошла санитарка с подносом в руках. Убрала глубокие тарелки, с удивлением посмотрев на Суровцева, не доевшего суп, и поставила на тумбочку другие, мелкие, на которых лежало по маленькой котлетке и по комку пшенной каши из концентрата.
Суровцев не двинулся, продолжая глядеть в потолок. Он слышал, как сосед его энергично позвякивает ложкой о тарелку. Но самому ему есть не хотелось.
– Товарищ капитан, – окликнул Андрей, – заснули, что ли? Второе давно принесли!
– Не хочу, – угрюмо ответил Суровцев.
– Чего не хотите? – переспросил Андрей. – Есть не хотите?! – На этот раз в его голосе прозвучало такое искреннее изумление, что Суровцев повернулся к нему.
– Давай, Андрей, рубай мою порцию.
– Да что вы, товарищ капитан! – скорее испуганно, чем удивленно, проговорил Андрей. – Не хотите – санитарке скажем, чтоб забрала обратно. А к вечеру разогреет и принесет.
– Я тебе говорю – рубай, младший лейтенант, – зло проворчал Суровцев. – Приказы командиров понимать разучился?
Светлые мальчишеские глаза Андрея широко раскрылись, точно он никак не мог понять, с чего это капитан на него взъелся. Но Суровцев «взъелся» не на него. Он думал все о том же – что в решающие для Ленинграда часы лежит здесь, на госпитальной койке.
Недоверчиво глядя на Суровцева, Андрей взял его тарелку, и через минуту с едой было покончено.
Суровцев с жалостью покосился на него.
– А на заводе-то что делаешь?
– Особое задание выполняю.
Суровцев усмехнулся: какое уж там особое! Танки ремонтирует или пушки. Кому теперь неизвестно, что на Кировском делают! И снова спросил, просто так, для продолжения разговора:
– Жалеешь, что с фронта на гражданку отозвали?
Андрей нахмурился. Видимо, в нем боролись воспитанное еще в армии сознание, что все относящееся к вопросам обороны надо хранить в строгом секрете, и желание доказать, что он и на заводе занимается важным и нужным делом. Наконец сказал:
– Я, товарищ капитан, не на гражданку отозван был. Я командиром танкового взвода являюсь. И на завод вернулся с предписанием получить танки, набрать людей – и обратно на фронт.
– Ну и что же, получил танки? – уже с любопытством спросил Суровцев.
– Не! – мотнул головой Андрей. – Нам эти танки самим собрать надо. Ни орудий, ни башен на них еще нет.
– Да, – усмехнулся Суровцев, – без орудий на танках не повоюешь.
– Не скажите, товарищ капитан, – ответил, хитро улыбаясь, Андрей. – Вот я вам такой случай расскажу. Мы на заводе немецкого штурма ждали. Немец – ведь он от завода рукой подать… Ну, мы оборону в полный порядок привели, майор там один из штаба фронта этим делом руководил, пулеметы – вкруговую, зенитки – на прямую наводку, словом, все как полагается. А танки-то наши еще без вооружения стояли. Вызывает меня майор и говорит: «Слушай, Савельев, есть, говорит, у меня один планчик. Можешь ты свои танки поближе к передовой выдвинуть?» А я отвечаю: «Так они же огня вести не могут, товарищ майор, к чему же?» А он мне: «Для дезориентации противника. Ночью танки выведем, трактора – словом, всю движущуюся технику – и взад-вперед погоняем! Пусть фрицы думают, что к нам целая танковая бригада подошла. Пока, говорит, немец очухается, зажигалки повесит да „раму“ свою пришлет, мы всю эту технику обратно на заводскую территорию уберем. Выходит, замаскировалась наша бригада». Ну, я ему отвечаю: «Порядок, товарищ майор, сделаем…» А что, лихо придумал этот Звягинцев! Потом…
– Постой! – прервал его Суровцев и приподнялся, опираясь на правую, здоровую руку. – Как, ты сказал, фамилия майора?
– Майора-то? Звягинцев. Боевой майор. Его к нам после ранения прислали оборону завода наладить. Ну, я ему…
– Да постой, говорят тебе! Какой он из себя, этот майор? Высокий такой, худощавый, лет под тридцать или помоложе, орден имеет?
– Точно, товарищ капитан! Такой из себя Звягинцев и есть.
– Так слушай ты, танковая твоя душа, – еще более возбужденно заговорил Суровцев, – ведь этот майор – мой боевой друг, ясно тебе?! Мы с ним вместе на Лужской линии воевали чуть ли не с первого июля!
На лбу Суровцева выступил пот, и он в изнеможении упал на подушку.
– Что с вами, товарищ капитан? – испугался Андрей. – Жив ведь ваш майор, ничего с ним такого не случилось, он ведь…
– Да погоди ты трещать, – проведя по лицу рукавом пижамы, проговорил Суровцев, – скажи лучше, как с ним связаться? Ну, телефон, что ли, какой-нибудь знаешь?
– Дак его на заводе-то уже нет, вашего майора! Как немцы в конце сентября поутихли, он и отбыл. Попрощался с нами, все корпуса заводские обошел, огневые точки, укрепления, ну, словом, все проверил и отбыл.
– Куда, черт тебя побери, отбыл-то? В штаб?
– Дак откуда же я знаю?! – с отчаянием сказал Андрей. – Только не думаю, что в штаб. Не пойдет он в штаб. Скорее – куда на передовую…
Суровцев лихорадочно думал, что же делать. Как разыскать Звягинцева? Может быть, позвонить в штаб фронта и спросить, где он теперь? Но кто Суровцеву, безвестному капитану, будет давать такие справки?! Да и куда звонить? В какой отдел штаба? И по какому номеру?
Постепенно Суровцев успокоился. Главное, что Звягинцев жив!
– Да, – тихо проговорил он. – Это ты, танкист, прав, в штабе Звягинцев отсиживаться не будет, не такой человек. А знаешь, – Суровцев повернулся к Андрею, – он ведь и ранен-то при мне был. Под Кингисеппом. Мы с комиссаром его и в госпиталь отправляли. А потом потерялся след. Думали, что его и в живых нет… Ну, лейтенант, большую ты мне радость доставил! Обнял бы тебя, да дотянуться не могу! Одним словом, спасибо!
– Вот бы вам теперь и заправиться на радостях, – сказал Андрей, – а еду-то всю я умял.
– Брось ты со своей едой! И вот что, лейтенант: хватит мне «выкать». Давай на «ты», раз уж у нас общий друг объявился.
– Так ведь не положено, товарищ ка…
– В строю ты бы у меня по струнке ходил, – усмехнулся Суровцев, – а тут мы с тобой оба инвалиды – значит, в званиях уравнялись.
– Я, товарищ капитан… – начал было Андрей, приподнимаясь, и вдруг ахнул: – Ой, да что с вами? – Он увидел, что лицо Суровцева внезапно побледнело, исказилось от боли. – Сестра! Сестра! – крикнул во весь голос, потом схватил ложку и застучал ею по пустой тарелке. – Эй, медицина, кто там есть, сюда давайте!
Дверь отворилась, и в палату вошла сестра.
– Позовите Веру, – тихо сказал Суровцев.
– Веру? Какую Веру?
– Ну, Веру же он просит, – вмешался Андрей. – Королеву Веру, не понимаете, что ли?!
8
– Эта… сестра часто заходит?
– Какая? – недоуменно переспросил Андрей. – Тут их, сестер, много!
– Ну, эта… Вера.
– А-а, Вера! Она, товарищ капитан, не сестра, а фельдшерица. В общем, полврача… Заходит, заботливая…
Чтобы не остаться наедине с выматывающей душу болью, Суровцев продолжал не очень-то клеившийся разговор с соседом:
– Ты сам-то из какой части?
– Я сейчас временно не военный, – весело откликнулся парень.
– Сейчас – сам вижу, что не воюешь. Я спрашиваю, кем до ранения был.
– Ну, на это так сразу не ответишь, – со смешной загадочностью произнес Андрей. – До войны фабзайцем был, потом на заводе работал. Потом на действительную призвали, за месяц до войны на завод вернулся. Война началась – я в истребительный батальон подался. Потом – в ополчение. Ну, а потом приказ вышел: всех кировцев, кто к танкам отношение имеет, вернуть из ополчения обратно. А я уж в то время младшего лейтенанта получил! – Посмотрел на часы и без всякого перехода сказал: – Сейчас шамовку принесут.
И в самом деле, дверь открылась, и пожилая санитарка внесла поднос, на котором стояли две глубокие тарелки.
– Есть будем, больные, – устало сказала она, ставя поднос на тумбочку.
– Мы не больные, мы раненые, – хмуря переносицу, проговорил Андрей.
– Это для нас все едино, – ответила санитарка, устанавливая на тумбочке две тарелки с супом. Положила у каждой из них по кусочку черного хлеба, по ложке и спросила Суровцева:
– Сами справитесь или покормить? Этот-то орел, – она кивнула на Андрея, – сам ест, а вы?..
– Конечно, сам! – ответил Суровцев и почему-то покраснел.
– Ну и ладно, – удовлетворенно произнесла санитарка. – Ешьте. Потом второе поставлю. – И ушла.
Суровцев несколько минут лежал неподвижно, потом осторожно повернулся на бок, приподнялся над низкой тумбочкой и стал неуклюже хлебать суп.
Собственно, это был не суп, а горячая водица, в которой плавало несколько кусочков капусты. Проглотив две-три ложки, он поморщился, поглядел на Андрея, который уже успел покончить с супом. Сказал:
– Нежирно вас тут кормят, лейтенант.
Андрей поставил пустую тарелку на тумбочку, облизал ложку, внимательно посмотрел на Суровцева и, сразу посерьезнев, ответил:
– Голодно живем, товарищ капитан. В городе три раза нормы снижали. На фронте-то наверняка получше кормят.
– Да, на фронте получше, – задумчиво проговорил Суровцев.
– В госпитале еще туда-сюда, – тихо продолжал Андрей, – а населению совсем худо…
– Скоро все кончится, – сказал Суровцев и, не доев суп, с облегчением опустился на подушку. – Скоро конец блокаде!
– Думаете, скоро? – с надеждой спросил Андрей.
– Я тебе говорю, скоро! – убежденно повторил Суровцев и неожиданно для себя добавил: – В Синявине будет прорвана.
И как только он сказал это, его снова охватило чувство досады и горечи. Ведь, может быть, именно сейчас, в эти минуты, идет решающий бой, может быть, именно сейчас его бойцы преодолевают последние десятки метров, отделяющие их от пятьдесят четвертой армии. А он здесь, здесь, с этим дурацким ранением!..
«Кто же сейчас командует батальоном? – думал Суровцев, перебирая в памяти фамилии командиров рот. – И жив ли Пастухов?»
Вспомнил, как Пастухов давно, еще на марше к Средней Рогатке, сказал: «Меня не убьют. И тебя не убьют. Это я тебе как комиссар заявляю. Мне известно».
Эти теперь как бы издалека донесшиеся до Суровцева слова почему-то успокоили его. «Нет, – мысленно произнес он, – его не убьют. Не могут убить. Не могут!»
– Слушай, младший, – сказал Суровцев, поворачивая голову к Андрею, – у вас тут радио имеется?
– В больших палатах есть. А вы что, товарищ капитан, насчет обстрела думаете? Так у дежурного в комнате тарелка висит, он быстро команду даст, чтобы в убежище выволакивали.
– Я не про обстрел… – с досадой оборвал его Суровцев.
Вошла санитарка с подносом в руках. Убрала глубокие тарелки, с удивлением посмотрев на Суровцева, не доевшего суп, и поставила на тумбочку другие, мелкие, на которых лежало по маленькой котлетке и по комку пшенной каши из концентрата.
Суровцев не двинулся, продолжая глядеть в потолок. Он слышал, как сосед его энергично позвякивает ложкой о тарелку. Но самому ему есть не хотелось.
– Товарищ капитан, – окликнул Андрей, – заснули, что ли? Второе давно принесли!
– Не хочу, – угрюмо ответил Суровцев.
– Чего не хотите? – переспросил Андрей. – Есть не хотите?! – На этот раз в его голосе прозвучало такое искреннее изумление, что Суровцев повернулся к нему.
– Давай, Андрей, рубай мою порцию.
– Да что вы, товарищ капитан! – скорее испуганно, чем удивленно, проговорил Андрей. – Не хотите – санитарке скажем, чтоб забрала обратно. А к вечеру разогреет и принесет.
– Я тебе говорю – рубай, младший лейтенант, – зло проворчал Суровцев. – Приказы командиров понимать разучился?
Светлые мальчишеские глаза Андрея широко раскрылись, точно он никак не мог понять, с чего это капитан на него взъелся. Но Суровцев «взъелся» не на него. Он думал все о том же – что в решающие для Ленинграда часы лежит здесь, на госпитальной койке.
Недоверчиво глядя на Суровцева, Андрей взял его тарелку, и через минуту с едой было покончено.
Суровцев с жалостью покосился на него.
– А на заводе-то что делаешь?
– Особое задание выполняю.
Суровцев усмехнулся: какое уж там особое! Танки ремонтирует или пушки. Кому теперь неизвестно, что на Кировском делают! И снова спросил, просто так, для продолжения разговора:
– Жалеешь, что с фронта на гражданку отозвали?
Андрей нахмурился. Видимо, в нем боролись воспитанное еще в армии сознание, что все относящееся к вопросам обороны надо хранить в строгом секрете, и желание доказать, что он и на заводе занимается важным и нужным делом. Наконец сказал:
– Я, товарищ капитан, не на гражданку отозван был. Я командиром танкового взвода являюсь. И на завод вернулся с предписанием получить танки, набрать людей – и обратно на фронт.
– Ну и что же, получил танки? – уже с любопытством спросил Суровцев.
– Не! – мотнул головой Андрей. – Нам эти танки самим собрать надо. Ни орудий, ни башен на них еще нет.
– Да, – усмехнулся Суровцев, – без орудий на танках не повоюешь.
– Не скажите, товарищ капитан, – ответил, хитро улыбаясь, Андрей. – Вот я вам такой случай расскажу. Мы на заводе немецкого штурма ждали. Немец – ведь он от завода рукой подать… Ну, мы оборону в полный порядок привели, майор там один из штаба фронта этим делом руководил, пулеметы – вкруговую, зенитки – на прямую наводку, словом, все как полагается. А танки-то наши еще без вооружения стояли. Вызывает меня майор и говорит: «Слушай, Савельев, есть, говорит, у меня один планчик. Можешь ты свои танки поближе к передовой выдвинуть?» А я отвечаю: «Так они же огня вести не могут, товарищ майор, к чему же?» А он мне: «Для дезориентации противника. Ночью танки выведем, трактора – словом, всю движущуюся технику – и взад-вперед погоняем! Пусть фрицы думают, что к нам целая танковая бригада подошла. Пока, говорит, немец очухается, зажигалки повесит да „раму“ свою пришлет, мы всю эту технику обратно на заводскую территорию уберем. Выходит, замаскировалась наша бригада». Ну, я ему отвечаю: «Порядок, товарищ майор, сделаем…» А что, лихо придумал этот Звягинцев! Потом…
– Постой! – прервал его Суровцев и приподнялся, опираясь на правую, здоровую руку. – Как, ты сказал, фамилия майора?
– Майора-то? Звягинцев. Боевой майор. Его к нам после ранения прислали оборону завода наладить. Ну, я ему…
– Да постой, говорят тебе! Какой он из себя, этот майор? Высокий такой, худощавый, лет под тридцать или помоложе, орден имеет?
– Точно, товарищ капитан! Такой из себя Звягинцев и есть.
– Так слушай ты, танковая твоя душа, – еще более возбужденно заговорил Суровцев, – ведь этот майор – мой боевой друг, ясно тебе?! Мы с ним вместе на Лужской линии воевали чуть ли не с первого июля!
На лбу Суровцева выступил пот, и он в изнеможении упал на подушку.
– Что с вами, товарищ капитан? – испугался Андрей. – Жив ведь ваш майор, ничего с ним такого не случилось, он ведь…
– Да погоди ты трещать, – проведя по лицу рукавом пижамы, проговорил Суровцев, – скажи лучше, как с ним связаться? Ну, телефон, что ли, какой-нибудь знаешь?
– Дак его на заводе-то уже нет, вашего майора! Как немцы в конце сентября поутихли, он и отбыл. Попрощался с нами, все корпуса заводские обошел, огневые точки, укрепления, ну, словом, все проверил и отбыл.
– Куда, черт тебя побери, отбыл-то? В штаб?
– Дак откуда же я знаю?! – с отчаянием сказал Андрей. – Только не думаю, что в штаб. Не пойдет он в штаб. Скорее – куда на передовую…
Суровцев лихорадочно думал, что же делать. Как разыскать Звягинцева? Может быть, позвонить в штаб фронта и спросить, где он теперь? Но кто Суровцеву, безвестному капитану, будет давать такие справки?! Да и куда звонить? В какой отдел штаба? И по какому номеру?
Постепенно Суровцев успокоился. Главное, что Звягинцев жив!
– Да, – тихо проговорил он. – Это ты, танкист, прав, в штабе Звягинцев отсиживаться не будет, не такой человек. А знаешь, – Суровцев повернулся к Андрею, – он ведь и ранен-то при мне был. Под Кингисеппом. Мы с комиссаром его и в госпиталь отправляли. А потом потерялся след. Думали, что его и в живых нет… Ну, лейтенант, большую ты мне радость доставил! Обнял бы тебя, да дотянуться не могу! Одним словом, спасибо!
– Вот бы вам теперь и заправиться на радостях, – сказал Андрей, – а еду-то всю я умял.
– Брось ты со своей едой! И вот что, лейтенант: хватит мне «выкать». Давай на «ты», раз уж у нас общий друг объявился.
– Так ведь не положено, товарищ ка…
– В строю ты бы у меня по струнке ходил, – усмехнулся Суровцев, – а тут мы с тобой оба инвалиды – значит, в званиях уравнялись.
– Я, товарищ капитан… – начал было Андрей, приподнимаясь, и вдруг ахнул: – Ой, да что с вами? – Он увидел, что лицо Суровцева внезапно побледнело, исказилось от боли. – Сестра! Сестра! – крикнул во весь голос, потом схватил ложку и застучал ею по пустой тарелке. – Эй, медицина, кто там есть, сюда давайте!
Дверь отворилась, и в палату вошла сестра.
– Позовите Веру, – тихо сказал Суровцев.
– Веру? Какую Веру?
– Ну, Веру же он просит, – вмешался Андрей. – Королеву Веру, не понимаете, что ли?!
8
Я сделала Суровцеву обезболивающий укол, и в это время начался обстрел.
По инструкции МПВО полагалось всех ходячих больных немедленно направлять в убежища, а лежачих – переносить туда на носилках. Мужчин-санитаров не хватало, и переносить раненых приходилось всем – весь медперсонал, за исключением хирургов, был раскреплен по палатам. Убежищем у нас служило большое подвальное помещение, где раньше была анатомичка.
Санитарка тетя Паша и наш госпитальный сторож Орехов вошли в палату, где я была, и стали укладывать на носилки Андрея Савельева, раненного в бедро. Я сказала Суровцеву:
– Сейчас за вами тоже придут с носилками.
– Этого еще не хватало! – возмутился он. – Дойду на своих двоих. А ты тоже пойдешь в убежище?
– Нет, – покачала я головой, – не пойду.
– Тогда и я останусь.
– Я сегодня дежурю в приемном покое, – сказала я, – а вам надо спуститься в убежище. Таков приказ.
Помогла ему подняться с постели. Голова у него, видимо, кружилась – типичное постконтузионное явление. Он схватился здоровой рукой за спинку кровати.
– Отнесем вас, – сказала я и отправила тетю Пашу за носилками, а Суровцеву велела пока сесть.
– Почему ты зовешь меня на «вы»? – вдруг спросил он. – Ведь раньше говорила мне «ты»?
Я даже растерялась. Вспомнила, что в операционной и потом, когда он пришел в себя после наркоза, действительно обращалась к нему на «ты». Все мы знаем, что раненых, особенно молодых, в тяжелые моменты это почему-то ободряет.
Теперь же капитану Суровцеву было значительно лучше, и обращаться к нему на «ты» мне показалось неудобным.
Но за время работы в госпитале у меня уже выработалось умение не смущаться от вопросов раненых, быть внимательной и терпеливой.
Я улыбнулась и ответила:
– «Вы» или «ты» – какая разница, милый?
Произнесла слово «милый» почти машинально – так я сказала бы любому из раненых. Но на этого молодого капитана оно, видимо, произвело какое-то особое впечатление.
– А вечером… зайдешь?.. – с надеждой в голосе, но как-то робко спросил он.
– Зайду, зайду, – торопливо ответила я, думая о том, что меня уже ждут внизу.
Во время обстрела в приемном покое должны находиться врач, фельдшерица и медсестра.
На этот раз по графику дежурить предстояло доктору Волкову, мне и Оле, моей соседке по комнате.
Вообще-то наш госпиталь военный, к нам поступают раненые с фронта, но тех, кто пострадал от бомбежки или обстрела где-то поблизости, тоже везут к нам.
Первая автомашина «скорой помощи» остановилась у нашего подъезда минут через пятнадцать после того, как начался обстрел. Мы выбежали на улицу, чтобы помочь санитаркам и сандружинницам внести раненых. Снаряды рвались где-то на соседних улицах, и в воздухе носился запах гари. Вслед за этой машиной подъехала, завывая сиреной, другая; звук сирены тонул в грохоте разрывов. Совсем неподалеку рухнула стена четырехэтажного дома.
Прошло минут сорок, но обстрел не прекращался. Раненых привезли столько, что мы втроем уже не справлялись, и Волков вызвал из убежища еще одну бригаду – не в очередь.
Я понимала, что каждый следующий снаряд может угодить в наш госпиталь, но страха во мне это уже не вызывало. То ли настолько привыкла к бомбежкам и обстрелам, то ли потому, что была очень занята.
Наконец из черной тарелки репродуктора раздался голос диктора, извещавшего, что обстрел нашего района прекратился и движение на улицах восстанавливается. А следом спокойно и размеренно стал отбивать свои удары метроном.
Мы распределили раненых по палатам и собирались уже спуститься вниз, в убежище, – помочь выносить обратно наверх лежачих больных. Чтобы хоть на минуту избавиться от едкого запаха крови, йода и спирта, я вышла на крыльцо и вдруг увидела странное зрелище. Четыре девушки-сандружинницы, в ватниках, с красными повязками на рукавах, медленно несли носилки. На носилках лежал кто-то, прикрытый шинелью. А за ними шел командир. В красной от крови руке он держал пистолет, направив его прямо в спину одной из дружинниц.
Доктор Волков вышел на крыльцо следом за мной и тоже с недоумением смотрел на странную процессию.
Подойдя к крыльцу, дружинницы остановились и хотели опустить носилки на землю, но военный повелительно крикнул:
– Нести!
Рука его с зажатым пистолетом как-то неестественно дернулась.
– Эй, вы! – крикнул из-за моего плеча Волков. – Немедленно уберите оружие!
Лицо военного исказилось в какой-то страшной гримасе, он исступленно крикнул:
– Я те уберу! Я те уберу! Нести! – И потряс зажатым в руке пистолетом.
– Опустите носилки на землю! – крикнула я и сбежала вниз по ступеням.
Девушки, оглядываясь на военного, медленно опустили носилки.
Я нагнулась над ними, отвернула шинель и чуть не вскрикнула от ужаса. Сначала я увидела небольшой дерматиновый чемодан, а ниже – окровавленный труп женщины, вернее, не труп, а куски тела. Я с трудом различила ногу, руку без кисти, размозженную женскую голову с длинными, перепачканными грязью, слипшимися волосами.
За четыре месяца войны я повидала уже немало. Но куски человеческого тела, кое-как сложенные вместе, произвели на меня жуткое впечатление.
– Что это?! – спросила я безмолвно стоявших девушек.
– Вот… – задыхаясь от страха и волнения, ответила одна из них. – Ее – снарядом… а он… не велит… требует в госпиталь!
Я взглянула на военного, рассмотрела майорские «шпалы» в петлицах. Он стоял неподвижно и неотрывно смотрел на то, что лежало на носилках.
– Зачем вы принесли это сюда? – с отчаянием крикнула я.
Майор медленно перевел на меня взгляд, губы его дрогнули, и он проговорил, с трудом выталкивая слова:
– Но как же? Ведь это Катя… Катя моя! А они не хотят… нести не хотят…
В эту минуту Волков, незаметно оказавшийся за спиной майора, резким движением схватил его за руку и вырвал пистолет. Тот, казалось, даже не заметил этого. Он по-прежнему держал руку вытянутой, будто она у него закостенела, а локоть прирос к туловищу. Глядя вниз, майор почти беззвучно повторял:
– Это ведь Катя!.. Катя моя!.. А они не хотят…
Внезапно он оглушительно крикнул:
– В госпиталь ее, сволочи! В госпиталь! На операцию!
Первым овладел собой Волков.
– Хорошо, – сказал он майору, – мы сейчас сделаем ей операцию. Но вы нам мешаете. Пойдемте со мной. – И взял майора за плечо.
Тот безропотно подчинился. Медленно передвигая ноги и смотря вперед стеклянным, невидящим взором, он, подталкиваемый Волковым, поднялся по ступенькам крыльца. Через мгновение оба они исчезли за дверью.
Губы мои пересохли. С трудом произнося слова, я спросила:
– Где это произошло?
И тогда девушки наперебой стали объяснять, что их звено получило задание выносить раненых из разрушенных домов. Они вытащили двоих, доставили их в госпиталь и, возвращаясь назад, увидели вдруг лужу крови на тротуаре, куски разорванного снарядом человеческого тела. Хотели пробежать мимо, понимая, что здесь помощь бесполезна, но тут откуда-то появился этот обезумевший майор с чемоданчиком, выхватил пистолет, заставил их собрать все то, что осталось от женщины, и нести в госпиталь…
– Судя по всему, это его жена… или сестра, – сказала дружинница.
Я велела девушкам отнести останки в нашу покойницкую, взяла с носилок чемодан и шинель, повесила ее на перила и вернулась в приемный покой.
Майор сидел на стуле, правый рукав его гимнастерки был завернут. Оля хлопотала у столика с медикаментами, а Волков держал в руке пустой шприц. Очевидно, он только что сделал майору укол морфия или пантопона.
Я поставила чемодан возле стула. Когда майор увидел чемодан, глаза его снова стали безумными. Он вскочил со стула и крикнул:
– А Катя? Где Катя?
– Успокойтесь, – резко сказал Волков, – ей делают операцию. Вы же сами этого хотели.
– Да, да… операцию, – повторил майор и безвольно опустился на стул.
Волков внимательно глядел на него, ожидая, пока подействует лекарство.
Прошло минут пять. Все мы – и Волков, и Оля, и я – были настолько потрясены происшедшим, что даже забыли о необходимости идти переносить раненых из убежища.
– Как все это случилось? – невольно вырвалось у меня.
– Вера! – укоризненно произнес Волков.
Я и сама поняла, что мне не следовало этого спрашивать.
Но, вопреки нашим опасениям, майор вдруг заговорил вполне осмысленно, только очень медленно.
– С первого дня войны не виделись… А тут отпуск на трое суток дали… Я через товарища предупредил, что буду сегодня… а она… встречать вышла… Я ее уже видел… ну, вот как вас… может, чуть подальше… И… этот снаряд… На глазах… на глазах моих, понимаете?
– Ее, видимо, ударило о стену дома взрывной волной, – тихо сказал Волков.
– Да, да, – поспешно согласился майор и с каким-то удивлением в голосе продолжал: – А я вот… остался… остался ведь, да? А ведь почти рядом был… Как же так?
Только теперь, когда страшная гримаса исчезла и лицо его приняло нормальное выражение, я увидела, что майор еще молод. Ему было лет тридцать – тридцать пять, не больше.
Неожиданно взгляд его упал на чемодан.
Он медленно наклонился, поднял его, положил на колени, раскрыл.
Все мы невольно обратили свои взгляды на содержимое чемодана. Там не оказалось ничего, кроме каких-то черно-коричневых связок, похожих на странные бусы.
– Вот… грибы… – тихо сказал майор, приподнимая одну из связок и с недоумением глядя на нее. – Девчата-телефонистки собрали и насушили… С собой взял… хотел Катю подкормить… голодно ведь у вас в Ленинграде.
И вдруг осекся, уронил голову на грудь и заплакал. Плакал он беззвучно, лишь плечи вздрагивали.
Я подошла к нему, сняла с колен чемодан и, подчиняясь какому-то непреодолимому чувству, сказала Волкову и Оле:
– Уйдите. Все уйдите.
Сама не знаю почему, и Волков и Оля беспрекословно подчинились. Уже у двери Волков обернулся и тихо сказал:
– Пистолет его… там, на столике.
– Как вас зовут, товарищ майор? – спросила я, когда они ушли.
Он, казалось, не слышал меня, хотя уже не плакал. Голова его была безвольно опущена, подбородок прижат к груди.
Я испугалась, что он потерял сознание. Подошла сбоку, положила руку на лоб и приподняла голову.
– Как вас зовут? – повторила я.
Он открыл глаза, внимательно посмотрел на меня и безразлично сказал:
– Какая разница?.. Ведь я не… убит. – Потом покачал головой, словно удивляясь тому, что не убит, и вдруг спросил: – А ты кто? Сестра?
– Фельдшерица, – сказала я.
– А вот у меня сестры нет, – точно не слыша моего ответа, сказал он. – Жена была… Катя…
– Сейчас я твоя сестра.
Майор посмотрел на меня, словно только увидев.
– Утешаешь?
– Да. Утешаю. Сейчас утешаю. Бывает минута такая, когда надо утешать. А потом уже сам найдешь в себе силы.
– Откуда… ты знаешь? – с неожиданной настороженностью спросил майор.
– Много пережила, вот и знаю.
Я не выбирала слов. И не знала, что буду говорить этому человеку, когда попросила Волкова и Олю уйти. Все произошло как-то само собой.
– Муж есть? – неожиданно спросил майор.
– Нет.
– Это хорошо. Это очень хорошо… Жди, пока война кончится…
Он словно о чем-то задумался, а потом, глядя на меня в упор, проговорил:
– А ее… куда? Катю?..
– Мы ее похороним. Сами, – также глядя ему в глаза, ответила я.
Он молча кивнул. Затем спросил:
– Значит, говоришь, и с тобой… страшное было?
– Было.
– И… пережила?
– Вот видишь… Даже еще тебя утешаю.
– Ты у тех девушек… ну, дружинниц… прощения за меня попроси. Обезумел я… поверить не мог.
– Они сами все понимают. Не сердятся.
– Это хорошо. – И повторил, чуть заикаясь: – Эт-то хорошо.
Потом неожиданно встал и сказал:
– Ну, я пойду.
Одернул гимнастерку, провел ладонью по расстегнутой кобуре и, видимо, удивился, что она пуста.
– Где пистолет?
Я подошла к столику, взяла тяжелый «ТТ» и протянула ему. Майор взял пистолет, задумчиво посмотрел на него и, не кладя в кобуру, с усмешкой спросил:
– Теперь, значит, за меня не боишься?
– Нет, не боюсь. Немцам подарка не сделаешь! – жестко сказала я.
Он опустил пистолет в кобуру.
– Грибы себе оставь. Оставишь?
– Спасибо. Оставлю. У нас голодно.
– Я пойду.
– Сейчас пойдешь, подожди.
Я выбежала на крыльцо, схватила шинель, которая так и лежала на металлических перилах, вернулась и протянула ее майору.
– Вот. Не забудь…
Он взглянул на покрытую кровавыми пятнами шинель, и на мгновение та самая страшная гримаса вновь исказила его лицо, но только на мгновение. В следующую минуту он бережно свернул шинель, сказал: «Прощай». И ушел.
Вечером я заглянула в палату, где лежал капитан Суровцев. Заглянула потому, что обещала ему.
Главврач госпиталя Андрей Григорьевич Осьминин приучил нас к тому, что любое обещание, данное раненому, должно выполняться. Он не уставал напоминать, что течение болезни находится в прямой зависимости от морального состояния больного.
Ничего нового в этих словах для меня не было: то же самое говорили и профессора на лекциях в мединституте. Но только здесь, в госпитале, я на деле убедилась, что значит для человека, страдающего от нестерпимой боли, ласковое слово или просто нежное прикосновение к плечу.
Но все это было непросто. Нередко после нескольких ласковых слов медсестры или санитарки раненый начинал жить в мире иллюзий и надежд. Чувства, почти заглушенные в человеке, когда он находился на передовой, спал урывками в сыром окопе или полузатопленном блиндаже, сейчас вспыхивали в нем с особой силой. Ему начинало казаться, что эта женщина в белом халате – самая прекрасная из всех, кого ему приходилось встречать. Он не допускал и мысли, что, зайдя в другую палату, она может так же ласково говорить с другим, был уверен, что только ему, ему единственному, предназначена вся ее нежность…
Мы – сестры, врачи, санитарки – хорошо знали об этом. И сознательно шли на то, чтобы поддерживать эту иллюзию, если видели, что она помогает раненому превозмочь боль, быстрее выздороветь…
Мне не хотелось идти к Суровцеву. Не хотелось, потому что я была еще под страшным впечатлением того, что произошло во время обстрела. Искаженное лицо майора, окровавленные куски человеческого тела на носилках, черно-коричневые связки сушеных грибов – все это стояло перед глазами.
Но я помнила, что обещала Суровцеву вечером зайти. Пришлось пойти.
Сосед Суровцева по палате Андрей Савельев, веселый парень с Кировского завода, лежал, укрывшись с головой, по-видимому, спал. Дело у этого парня идет на лад, и дней через десять он, очевидно, сможет уже выписаться.
По инструкции МПВО полагалось всех ходячих больных немедленно направлять в убежища, а лежачих – переносить туда на носилках. Мужчин-санитаров не хватало, и переносить раненых приходилось всем – весь медперсонал, за исключением хирургов, был раскреплен по палатам. Убежищем у нас служило большое подвальное помещение, где раньше была анатомичка.
Санитарка тетя Паша и наш госпитальный сторож Орехов вошли в палату, где я была, и стали укладывать на носилки Андрея Савельева, раненного в бедро. Я сказала Суровцеву:
– Сейчас за вами тоже придут с носилками.
– Этого еще не хватало! – возмутился он. – Дойду на своих двоих. А ты тоже пойдешь в убежище?
– Нет, – покачала я головой, – не пойду.
– Тогда и я останусь.
– Я сегодня дежурю в приемном покое, – сказала я, – а вам надо спуститься в убежище. Таков приказ.
Помогла ему подняться с постели. Голова у него, видимо, кружилась – типичное постконтузионное явление. Он схватился здоровой рукой за спинку кровати.
– Отнесем вас, – сказала я и отправила тетю Пашу за носилками, а Суровцеву велела пока сесть.
– Почему ты зовешь меня на «вы»? – вдруг спросил он. – Ведь раньше говорила мне «ты»?
Я даже растерялась. Вспомнила, что в операционной и потом, когда он пришел в себя после наркоза, действительно обращалась к нему на «ты». Все мы знаем, что раненых, особенно молодых, в тяжелые моменты это почему-то ободряет.
Теперь же капитану Суровцеву было значительно лучше, и обращаться к нему на «ты» мне показалось неудобным.
Но за время работы в госпитале у меня уже выработалось умение не смущаться от вопросов раненых, быть внимательной и терпеливой.
Я улыбнулась и ответила:
– «Вы» или «ты» – какая разница, милый?
Произнесла слово «милый» почти машинально – так я сказала бы любому из раненых. Но на этого молодого капитана оно, видимо, произвело какое-то особое впечатление.
– А вечером… зайдешь?.. – с надеждой в голосе, но как-то робко спросил он.
– Зайду, зайду, – торопливо ответила я, думая о том, что меня уже ждут внизу.
Во время обстрела в приемном покое должны находиться врач, фельдшерица и медсестра.
На этот раз по графику дежурить предстояло доктору Волкову, мне и Оле, моей соседке по комнате.
Вообще-то наш госпиталь военный, к нам поступают раненые с фронта, но тех, кто пострадал от бомбежки или обстрела где-то поблизости, тоже везут к нам.
Первая автомашина «скорой помощи» остановилась у нашего подъезда минут через пятнадцать после того, как начался обстрел. Мы выбежали на улицу, чтобы помочь санитаркам и сандружинницам внести раненых. Снаряды рвались где-то на соседних улицах, и в воздухе носился запах гари. Вслед за этой машиной подъехала, завывая сиреной, другая; звук сирены тонул в грохоте разрывов. Совсем неподалеку рухнула стена четырехэтажного дома.
Прошло минут сорок, но обстрел не прекращался. Раненых привезли столько, что мы втроем уже не справлялись, и Волков вызвал из убежища еще одну бригаду – не в очередь.
Я понимала, что каждый следующий снаряд может угодить в наш госпиталь, но страха во мне это уже не вызывало. То ли настолько привыкла к бомбежкам и обстрелам, то ли потому, что была очень занята.
Наконец из черной тарелки репродуктора раздался голос диктора, извещавшего, что обстрел нашего района прекратился и движение на улицах восстанавливается. А следом спокойно и размеренно стал отбивать свои удары метроном.
Мы распределили раненых по палатам и собирались уже спуститься вниз, в убежище, – помочь выносить обратно наверх лежачих больных. Чтобы хоть на минуту избавиться от едкого запаха крови, йода и спирта, я вышла на крыльцо и вдруг увидела странное зрелище. Четыре девушки-сандружинницы, в ватниках, с красными повязками на рукавах, медленно несли носилки. На носилках лежал кто-то, прикрытый шинелью. А за ними шел командир. В красной от крови руке он держал пистолет, направив его прямо в спину одной из дружинниц.
Доктор Волков вышел на крыльцо следом за мной и тоже с недоумением смотрел на странную процессию.
Подойдя к крыльцу, дружинницы остановились и хотели опустить носилки на землю, но военный повелительно крикнул:
– Нести!
Рука его с зажатым пистолетом как-то неестественно дернулась.
– Эй, вы! – крикнул из-за моего плеча Волков. – Немедленно уберите оружие!
Лицо военного исказилось в какой-то страшной гримасе, он исступленно крикнул:
– Я те уберу! Я те уберу! Нести! – И потряс зажатым в руке пистолетом.
– Опустите носилки на землю! – крикнула я и сбежала вниз по ступеням.
Девушки, оглядываясь на военного, медленно опустили носилки.
Я нагнулась над ними, отвернула шинель и чуть не вскрикнула от ужаса. Сначала я увидела небольшой дерматиновый чемодан, а ниже – окровавленный труп женщины, вернее, не труп, а куски тела. Я с трудом различила ногу, руку без кисти, размозженную женскую голову с длинными, перепачканными грязью, слипшимися волосами.
За четыре месяца войны я повидала уже немало. Но куски человеческого тела, кое-как сложенные вместе, произвели на меня жуткое впечатление.
– Что это?! – спросила я безмолвно стоявших девушек.
– Вот… – задыхаясь от страха и волнения, ответила одна из них. – Ее – снарядом… а он… не велит… требует в госпиталь!
Я взглянула на военного, рассмотрела майорские «шпалы» в петлицах. Он стоял неподвижно и неотрывно смотрел на то, что лежало на носилках.
– Зачем вы принесли это сюда? – с отчаянием крикнула я.
Майор медленно перевел на меня взгляд, губы его дрогнули, и он проговорил, с трудом выталкивая слова:
– Но как же? Ведь это Катя… Катя моя! А они не хотят… нести не хотят…
В эту минуту Волков, незаметно оказавшийся за спиной майора, резким движением схватил его за руку и вырвал пистолет. Тот, казалось, даже не заметил этого. Он по-прежнему держал руку вытянутой, будто она у него закостенела, а локоть прирос к туловищу. Глядя вниз, майор почти беззвучно повторял:
– Это ведь Катя!.. Катя моя!.. А они не хотят…
Внезапно он оглушительно крикнул:
– В госпиталь ее, сволочи! В госпиталь! На операцию!
Первым овладел собой Волков.
– Хорошо, – сказал он майору, – мы сейчас сделаем ей операцию. Но вы нам мешаете. Пойдемте со мной. – И взял майора за плечо.
Тот безропотно подчинился. Медленно передвигая ноги и смотря вперед стеклянным, невидящим взором, он, подталкиваемый Волковым, поднялся по ступенькам крыльца. Через мгновение оба они исчезли за дверью.
Губы мои пересохли. С трудом произнося слова, я спросила:
– Где это произошло?
И тогда девушки наперебой стали объяснять, что их звено получило задание выносить раненых из разрушенных домов. Они вытащили двоих, доставили их в госпиталь и, возвращаясь назад, увидели вдруг лужу крови на тротуаре, куски разорванного снарядом человеческого тела. Хотели пробежать мимо, понимая, что здесь помощь бесполезна, но тут откуда-то появился этот обезумевший майор с чемоданчиком, выхватил пистолет, заставил их собрать все то, что осталось от женщины, и нести в госпиталь…
– Судя по всему, это его жена… или сестра, – сказала дружинница.
Я велела девушкам отнести останки в нашу покойницкую, взяла с носилок чемодан и шинель, повесила ее на перила и вернулась в приемный покой.
Майор сидел на стуле, правый рукав его гимнастерки был завернут. Оля хлопотала у столика с медикаментами, а Волков держал в руке пустой шприц. Очевидно, он только что сделал майору укол морфия или пантопона.
Я поставила чемодан возле стула. Когда майор увидел чемодан, глаза его снова стали безумными. Он вскочил со стула и крикнул:
– А Катя? Где Катя?
– Успокойтесь, – резко сказал Волков, – ей делают операцию. Вы же сами этого хотели.
– Да, да… операцию, – повторил майор и безвольно опустился на стул.
Волков внимательно глядел на него, ожидая, пока подействует лекарство.
Прошло минут пять. Все мы – и Волков, и Оля, и я – были настолько потрясены происшедшим, что даже забыли о необходимости идти переносить раненых из убежища.
– Как все это случилось? – невольно вырвалось у меня.
– Вера! – укоризненно произнес Волков.
Я и сама поняла, что мне не следовало этого спрашивать.
Но, вопреки нашим опасениям, майор вдруг заговорил вполне осмысленно, только очень медленно.
– С первого дня войны не виделись… А тут отпуск на трое суток дали… Я через товарища предупредил, что буду сегодня… а она… встречать вышла… Я ее уже видел… ну, вот как вас… может, чуть подальше… И… этот снаряд… На глазах… на глазах моих, понимаете?
– Ее, видимо, ударило о стену дома взрывной волной, – тихо сказал Волков.
– Да, да, – поспешно согласился майор и с каким-то удивлением в голосе продолжал: – А я вот… остался… остался ведь, да? А ведь почти рядом был… Как же так?
Только теперь, когда страшная гримаса исчезла и лицо его приняло нормальное выражение, я увидела, что майор еще молод. Ему было лет тридцать – тридцать пять, не больше.
Неожиданно взгляд его упал на чемодан.
Он медленно наклонился, поднял его, положил на колени, раскрыл.
Все мы невольно обратили свои взгляды на содержимое чемодана. Там не оказалось ничего, кроме каких-то черно-коричневых связок, похожих на странные бусы.
– Вот… грибы… – тихо сказал майор, приподнимая одну из связок и с недоумением глядя на нее. – Девчата-телефонистки собрали и насушили… С собой взял… хотел Катю подкормить… голодно ведь у вас в Ленинграде.
И вдруг осекся, уронил голову на грудь и заплакал. Плакал он беззвучно, лишь плечи вздрагивали.
Я подошла к нему, сняла с колен чемодан и, подчиняясь какому-то непреодолимому чувству, сказала Волкову и Оле:
– Уйдите. Все уйдите.
Сама не знаю почему, и Волков и Оля беспрекословно подчинились. Уже у двери Волков обернулся и тихо сказал:
– Пистолет его… там, на столике.
– Как вас зовут, товарищ майор? – спросила я, когда они ушли.
Он, казалось, не слышал меня, хотя уже не плакал. Голова его была безвольно опущена, подбородок прижат к груди.
Я испугалась, что он потерял сознание. Подошла сбоку, положила руку на лоб и приподняла голову.
– Как вас зовут? – повторила я.
Он открыл глаза, внимательно посмотрел на меня и безразлично сказал:
– Какая разница?.. Ведь я не… убит. – Потом покачал головой, словно удивляясь тому, что не убит, и вдруг спросил: – А ты кто? Сестра?
– Фельдшерица, – сказала я.
– А вот у меня сестры нет, – точно не слыша моего ответа, сказал он. – Жена была… Катя…
– Сейчас я твоя сестра.
Майор посмотрел на меня, словно только увидев.
– Утешаешь?
– Да. Утешаю. Сейчас утешаю. Бывает минута такая, когда надо утешать. А потом уже сам найдешь в себе силы.
– Откуда… ты знаешь? – с неожиданной настороженностью спросил майор.
– Много пережила, вот и знаю.
Я не выбирала слов. И не знала, что буду говорить этому человеку, когда попросила Волкова и Олю уйти. Все произошло как-то само собой.
– Муж есть? – неожиданно спросил майор.
– Нет.
– Это хорошо. Это очень хорошо… Жди, пока война кончится…
Он словно о чем-то задумался, а потом, глядя на меня в упор, проговорил:
– А ее… куда? Катю?..
– Мы ее похороним. Сами, – также глядя ему в глаза, ответила я.
Он молча кивнул. Затем спросил:
– Значит, говоришь, и с тобой… страшное было?
– Было.
– И… пережила?
– Вот видишь… Даже еще тебя утешаю.
– Ты у тех девушек… ну, дружинниц… прощения за меня попроси. Обезумел я… поверить не мог.
– Они сами все понимают. Не сердятся.
– Это хорошо. – И повторил, чуть заикаясь: – Эт-то хорошо.
Потом неожиданно встал и сказал:
– Ну, я пойду.
Одернул гимнастерку, провел ладонью по расстегнутой кобуре и, видимо, удивился, что она пуста.
– Где пистолет?
Я подошла к столику, взяла тяжелый «ТТ» и протянула ему. Майор взял пистолет, задумчиво посмотрел на него и, не кладя в кобуру, с усмешкой спросил:
– Теперь, значит, за меня не боишься?
– Нет, не боюсь. Немцам подарка не сделаешь! – жестко сказала я.
Он опустил пистолет в кобуру.
– Грибы себе оставь. Оставишь?
– Спасибо. Оставлю. У нас голодно.
– Я пойду.
– Сейчас пойдешь, подожди.
Я выбежала на крыльцо, схватила шинель, которая так и лежала на металлических перилах, вернулась и протянула ее майору.
– Вот. Не забудь…
Он взглянул на покрытую кровавыми пятнами шинель, и на мгновение та самая страшная гримаса вновь исказила его лицо, но только на мгновение. В следующую минуту он бережно свернул шинель, сказал: «Прощай». И ушел.
Вечером я заглянула в палату, где лежал капитан Суровцев. Заглянула потому, что обещала ему.
Главврач госпиталя Андрей Григорьевич Осьминин приучил нас к тому, что любое обещание, данное раненому, должно выполняться. Он не уставал напоминать, что течение болезни находится в прямой зависимости от морального состояния больного.
Ничего нового в этих словах для меня не было: то же самое говорили и профессора на лекциях в мединституте. Но только здесь, в госпитале, я на деле убедилась, что значит для человека, страдающего от нестерпимой боли, ласковое слово или просто нежное прикосновение к плечу.
Но все это было непросто. Нередко после нескольких ласковых слов медсестры или санитарки раненый начинал жить в мире иллюзий и надежд. Чувства, почти заглушенные в человеке, когда он находился на передовой, спал урывками в сыром окопе или полузатопленном блиндаже, сейчас вспыхивали в нем с особой силой. Ему начинало казаться, что эта женщина в белом халате – самая прекрасная из всех, кого ему приходилось встречать. Он не допускал и мысли, что, зайдя в другую палату, она может так же ласково говорить с другим, был уверен, что только ему, ему единственному, предназначена вся ее нежность…
Мы – сестры, врачи, санитарки – хорошо знали об этом. И сознательно шли на то, чтобы поддерживать эту иллюзию, если видели, что она помогает раненому превозмочь боль, быстрее выздороветь…
Мне не хотелось идти к Суровцеву. Не хотелось, потому что я была еще под страшным впечатлением того, что произошло во время обстрела. Искаженное лицо майора, окровавленные куски человеческого тела на носилках, черно-коричневые связки сушеных грибов – все это стояло перед глазами.
Но я помнила, что обещала Суровцеву вечером зайти. Пришлось пойти.
Сосед Суровцева по палате Андрей Савельев, веселый парень с Кировского завода, лежал, укрывшись с головой, по-видимому, спал. Дело у этого парня идет на лад, и дней через десять он, очевидно, сможет уже выписаться.