Чаковский Александр Борисович. Блокада. Книга 4

   Переместить под Москву с Карельского фронта 7-ю армию? Но это значило дать возможность финнам прорваться к Волхову и соединиться с немцами.
   Невозможно было ослабить и Южное направление, где после захвата врагом Киева создалось крайне напряженное положение.
   Оставалась одна возможность – ее потом, в отчаянные, кризисные дни, использует Сталин: перебросить под Москву несколько кадровых, полностью укомплектованных и хорошо вооруженных дивизий из Забайкалья и с Дальнего Востока.
   Но кто мог поручиться, что, узнав об этом, затаившийся пока союзник Германии – милитаристская Япония не предпримет неожиданный прыжок на советскую территорию?..
   …Когда кончаются войны и генералы переходят на мирное положение, уходят в отставку или в запас, на первый план выступают историки. Они скрупулезно подсчитывают, каким количеством войск и вооружения обладали воюющие стороны, то есть выясняют именно то, что каждая из сторон во время войны хранила в строжайшей тайне, анализируют сражения, исход которых теперь уже хорошо известен.
   И тогда находятся люди, которые начинают недоуменно и требовательно восклицать: «Почему?!» Почему одна сторона, зная о преимуществах другой, не уравновесила свои силы? Почему такой-то военачальник сосредоточил свои войска там-то, ожидая именно здесь прорыва врага, в то время как – это теперь хорошо известно – неприятель лишь создавал впечатление, будто пойдет туда, а на самом деле двинулся южнее или севернее?!
   О это роковое «теперь»! Да, не столь сложно анализировать ошибки и просчеты, когда они уже совершены, когда улегся пороховой дым, умолкли орудия, подсчитаны убитые, раненые, пленные и пропавшие без вести, когда стали очевидны итоги сражений, больших и малых!
   После всего этого легко говорить о «даре предвидения» или об отсутствии такового, о том, когда надо было отступать, а когда наступать, где лучше было расположить войска, каких назначить генералов. Куда труднее было решить такое уравнение со многими неизвестными в ходе войны, тем более в кризисный ее момент, какой назревал для Советской страны в конце сентября 1941 года…
   …Итак, на тридцатое сентября была назначена вторая встреча Гарримана и Бивербрука со Сталиным.
   А на рассвете этого дня в соединениях и частях группы армий фон Бока был зачитан приказ Гитлера о «последнем ударе».
   Часом позже группа армий «Центр» – миллионоликое чудовище, громыхающее танками, завывающее сотнями авиационных моторов, сопровождаемое грохотом четырнадцати тысяч орудий, – ринулась на восток, к Москве.
   Когда Сталину доложили о том, что немцы начали новое наступление, он сначала решил отложить назначенную на два часа дня встречу с иностранцами. Однако тут же отбросил эту мысль: вопрос о вооружении был слишком важен.
   Двадцать четыре часа в сутки работали советские заводы, производящие танки, самолеты, артиллерийские орудия. Между выгрузкой с железнодорожных платформ станков и оборудования эвакуированных на восток предприятий и выдачей этими предприятиями готовой продукции нередко проходили лишь дни и недели. И тем не менее рассчитывать на то, что наша промышленность в ближайшее время сможет произвести такое же количество боевой техники, каким располагал враг, не приходилось.
   Нет, Сталин не тешил себя иллюзией, что Соединенные Штаты Америки и Англия покроют недостаток вооружения. Практика, установившаяся после заключения военного союза с Великобританией и августовского визита Гопкинса, показала, что военные поставки союзников даже в минимальной степени не удовлетворяли потребностей Красной Армии.
   Но, уверенный в том, что в результате нынешних переговоров с Гарриманом и Бивербруком можно будет бросить на чашу весов войны еще какое-то количество танков, самолетов и орудий, Сталин решил не только не откладывать назначенной на тридцатое сентября встречи, но, как и вчера, лично принять в ней участие.
   Эта встреча была короткой. Гарриман сообщил, что единственное, о чем он может заявить уже сейчас, – это то, что вопрос о поставке колючей проволоки решен положительно и она будет послана немедленно. Что же касается остальных материалов и техники, то ответ по каждому пункту будет получен из Лондона и Вашингтона только к завтрашнему дню.
   Новую встречу решено было провести на следующий день.
 
   Когда первого октября, в шесть вечера, Гарриман и Бивербрук, на этот раз не сопровождаемые послами, появились в кабинете Сталина, они уже знали о начавшемся немецком наступлении.
   Однако Сталин, как им показалось, был по-прежнему спокоен, в поведении его ничего не изменилось.
   Как и накануне, он не спеша поздоровался, предложил Бивербруку и Гарриману сесть, затем сел сам. На столе перед ним лежала тонкая красная папка.
   – Прежде всего, – начал Бивербрук, – я хотел бы извиниться за медлительность работы нашего посольства и вручить вам письмо мистера Черчилля.
   С этими словами он вынул из бокового кармана пиджака плотный конверт и передал его Сталину.
   Тот взял конверт, секунду подержал его в руке, потом, не читая, отложил в сторону и медленно произнес:
   – Вчера немцы начали большое наступление на Западном фронте.
   – Мы слышали об этом в посольстве по радио, – сказал Бивербрук, – и, честно говоря, подумали, что вы не сможете сегодня заниматься ничем, кроме военных дел.
   – А разве мы с вами занимаемся не военными делами? – приподняв брови, откликнулся Сталин.
   – Разумеется, – ответил Гарриман и, раскрыв принесенную с собой папку, вынул два сколотых листа бумаги и протянул их Сталину. – Вот подготовленный список. Мы хотели бы, чтобы вы рассматривали это как вклад Америки и Великобритании в наше общее дело.
   Сталин взял плотные листки, бросил на них взгляд и, не оборачиваясь, протянул Литвинову.
   Тот начал вполголоса переводить текст.
   Когда он кончил, Сталин сказал:
   – Итак, вы предлагаете поставлять ежемесячно четыреста самолетов, пятьсот танков, зенитные и противотанковые орудия и алюминий. И взамен требуете от нас поставок крупных партий сырья.
   – Оно нам необходимо для военного производства, мистер Сталин, – откликнулся Гарриман.
   – Разумеется, – кивнул Сталин. – Ваши требования мы выполним. Однако я хотел бы, чтобы вы знали: предлагаемое вами количество танков и самолетов далеко не покрывает наших потребностей.
   Он говорил медленно, мысленно прикидывая, когда смогут прибыть эти столь необходимые именно сейчас первые пятьсот танков и четыреста самолетов.
   Гарриман расценил медлительность Сталина по-своему.
   – Вряд ли, мистер Сталин, – с обидой в голосе произнес он, – нам есть смысл начинать торговаться…
   Он осекся и умолк. Умолк не потому, что Сталин прервал его словом или хотя бы жестом. Гарриман почувствовал, что не в силах продолжать, потому что взгляд, который неожиданно метнул на него Сталин, был страшен.
   Однако уже в следующую секунду глаза Сталина опять выражали лишь пристальное, вежливое внимание.
   – Мы не торгуемся, господин Гарриман, – не повышая голоса, сказал он. – В торговле дело касается денег. А сейчас речь идет о народной крови. Кроме того, пока эти самолеты и танки будут доставлены морем, пройдет немало времени. А война не ждет.
   – Простите, я неточно выразился, – несколько смущенно проговорил Гарриман. – Я просто хотел сказать, что названное количество танков и самолетов является максимальным, больше поставить мы не в силах.
   Сталин пристально посмотрел в глаза Гарриману. На этот раз во взгляде Сталина не отразилось ничего необычного, но американцу показалось, что этот взгляд говорит: «Неправда! Неправда! И вы сами знаете, что говорите неправду. Но я понимаю все. И почему вы вообще решили дать нам вооружение, и почему даете его так мало, и почему сейчас говорите не то, что думаете».
   И, как бы отвечая на этот взгляд, Гарриман сказал:
   – Мы могли бы предложить мистеру Сталину уже сейчас пять тысяч автомашин марки «Виллис». Если не ошибаюсь, ваши военные хорошо о них отзываются. Их нет в списке, но я беру решение вопроса на себя.
   – Спасибо, – произнес Сталин. – «Виллисы» нам пригодятся.
   – Мы могли бы предложить вам еще бронеавтомашины… – начал было Бивербрук, но Сталин пренебрежительно махнул рукой:
   – Нет. Это машины-ловушки. Нам нужны грузовики-трехтонки. У нас достаточно своих полуторок, но нужны трехтонки.
   Гарриман кивнул и, как в первый раз, записав что-то в блокноте, вырвал листок и положил в карман.
   Затем сказал, обращаясь к Сталину:
   – Вы справедливо заметили, что морской путь долог. Почему бы нам не наладить транспортировку самолетов непосредственно через Аляску? – Он встал и, подойдя к стоявшему в углу кабинета глобусу, прочертил на нем пальцем линию от Соединенных Штатов к северо-восточному побережью Советского Союза. – Это кратчайший и наиболее быстрый путь. Тогда американские экипажи могли бы доставлять вам самолеты прямо по воздуху.
   Сталин не двинулся с места. Он только повернул голову к Гарриману.
   – Нет, – сказал он после того, как американец вернулся к столу. – Кратчайший путь не всегда является самым лучшим. Ваше предложение рискованно, поскольку это могло бы подтолкнуть Японию на вступление в войну. Вернемся к списку… Сколько мы могли бы получить броневой стали? Если не ошибаюсь, в списке значится…
   – Тысяча тонн, – быстро подсказал Литвинов, держа листки перед глазами.
   – Вот именно. Тысяча тонн, – повторил Сталин. – Но, насколько я знаю, Соединенные Штаты производят более пятидесяти миллионов тонн стали в год.
   – Это верно, но мы снабжаем броней Англию, – поспешно ответил Гарриман. – Она тоже остро нуждается в танках. Вопрос о вторжении немцев в Англию не снят с повестки дня. А быстро увеличить производство стали мы не в состоянии.
   – Вопрос об увеличении выпуска броневой стали легко решается с помощью соответствующих присадок, – сказал Сталин. – Это известно каждому металлургу. Что же касается вторжения немцев в Англию, – добавил он сразу же изменившимся, жестким тоном, – то его снимают сейчас с повестки дня истекающие кровью советские войска.
   Наступило молчание.
   – Может быть, – неуверенно проговорил Бивербрук, – принимая во внимание именно это обстоятельство, было бы целесообразно создать нечто вроде объединенного командования?.. Я хочу сказать, что наши генеральные штабы могли бы заняться выработкой совместной стратегии.
   – Стратегия, существующая лишь на бумаге, – иллюзия, – ответил Сталин. – Я за стратегию, осуществляемую на полях войны. А поскольку совместных англо-советских боевых действий пока что не существует, то какой смысл тешить себя и наши народы иллюзиями?
   В эту минуту раздался резкий телефонный звонок. Взгляды всех присутствующих обратились к столику, на котором в два ряда стояли телефонные аппараты.
   Сталин сказал: «Извините» – и не спеша направился к телефону.
   Американец и англичанин напряженно глядели ему вслед. Они не сомневались, что звонок, столь неожиданно раздавшийся в этом кабинете, где во время их бесед ничто не нарушало тишину, мог быть вызван только чем-то из ряда вон выходящим.
   Но Сталин пересекал большую комнату спокойными, уверенными и вместе с тем какими-то неслышными шагами, будто шел почти не касаясь пола. Настойчивый, пронзительный звонок, казалось, не встревожил его. Не ускоряя шага, он подошел к креслу, стоявшему за письменным столом, не садясь, снял трубку с одного из аппаратов и негромко произнес:
   – Сталин.
   Потом чуть громче спросил:
   – В скольких километрах?
   Несколько секунд он слушал молча. Затем сказал:
   – Хорошо. Немедленно доложите Шапошникову. Я скоро свяжусь с вами снова.
   И опустил трубку на рычаг.
   Какую-то секунду или две он стоял, не выпуская из руки уже положенную на рычаг трубку. Мускулы его лица напряглись, кожа на щеках натянулась, красноватые рябинки проступили еще более явственно. Он смотрел куда-то в пространство и мыслями своими был, видимо, далеко за пределами этой комнаты.
   Гарриман, Бивербрук и Литвинов, сами того не замечая, затаили дыхание, точно боясь неосторожным движением нарушить ход его мыслей.
   Внезапно Сталин перевел глаза на телефонный аппарат и только тогда заметил, что все еще сжимает трубку. Он разжал пальцы, опустил руку и своей обычной медленной, неслышной походкой вернулся к длинному столу.
   Сев на стул, он сказал:
   – Подведем итоги. Итак, четыреста самолетов и пятьсот танков – ежемесячно, тысяча тонн броневой стали, четыреста тонн колючей проволоки, пять тысяч «виллисов». Как относительно зенитных и противотанковых орудий? – спросил он, обращаясь на этот раз непосредственно к Литвинову, который по-прежнему держал в руке список.
   Тот быстро перевел слова Сталина на английский. Гарриман ответил, что вопрос о типе и количестве орудий могли бы решить советские артиллеристы совместно с американским и английским военными атташе и советниками.
   – Согласен, – сказал Сталин. – Что же касается поставок сырья из Советского Союза, то они будут выполнены точно в предложенные сроки и в необходимом нашим союзникам количестве. Мы привыкли всегда выполнять свои обязательства.
   – Я рад, что мы обо всем договорились, – произнес Бивербрук.
   – Хотя мы договорились не обо всем, – спокойно ответил Сталин, – но я тоже рад. Недоволен, очевидно, будет только Геббельс.
   С этими словами Сталин открыл лежавшую перед ним на столе тонкую красную папку и вынул из нее листок бумаги с машинописным текстом.
   – Это – вчерашнее сообщение немецкого радио, – сказал он. – Они передают, что между вами и мной возникла ссора ввиду полного несовпадения взглядов и интересов. Утверждают, что мы не могли найти общего языка.
   Усмехнулся и добавил:
   – Что ж, Геббельс еще раз доказал, что он большой лжец. Мы перевели их сообщение на английский язык.
   Он протянул листок Гарриману. Тот пробежал его глазами и передал Бивербруку.
   Прочтя текст, Бивербрук заметил:
   – То, что не удалось Гессу, вряд ли удастся и Геббельсу.
   Сталин нахмурился.
   Ни в переговорах, ни в переписке между советскими и английскими руководителями имя Гесса ни разу не упоминалось.
   …В мае немцы опубликовали сообщение о полете в Англию заместителя Гитлера. В сообщении говорилось, что Гесс «жил в мире галлюцинаций» и полагал, что «сможет содействовать установлению понимания между Германией и Англией». С тех пор этот человек как бы канул в небытие. Правда, вскоре после того как Гесс приземлился в Шотландии, на территории огромного имения герцога Гамильтонского, английское правительство заявило, что он интернирован. Но какова была его подлинная миссия? Имели ли место переговоры Гесса с английским правительством? И в самом ли деле его арестовали?.. Этого Сталин не знал.
   И вот теперь Бивербрук впервые упомянул о Гессе…
   – Так что же Гесс? – холодно спросил Сталин.
   – Он интернирован, – поспешно произнес Бивербрук. – Покушался на самоубийство…
   – Он мертв? – настороженно сказал Сталин, едва Литвинов перевел последнюю фразу.
   – Нет, – покачал головой Бивербрук. – Бросился в пролет лестницы, сломал себе ребро, но остался жив. Мы полагаем, что если Гесс перелетел к нам и не по прямому поручению Гитлера, то, несомненно, тот знал о его намерении. Встает естественный вопрос, на что рассчитывал Гесс?..
   – Да, такой вопрос, естественно, встает… – медленно проговорил Сталин.
   – Я прямой человек, – сказал Бивербрук, – и не скрою своего личного мнения. Я полагаю, что Гесс намеревался сколотить группу влиятельных аристократов, издавна связанных с Гитлером взаимными симпатиями. Может быть, он рассчитывал с их помощью добиться ухода Черчилля… Словом, Гесс делал ставку на возможность создания в Англии такого правительства, которое примирится с Гитлером и договорится с ним о совместных действиях против вашей страны. Вот что я думаю.
   Сталин задумчиво повторил:
   – …И договорится о совместных действиях против нашей страны… Что ж, я тоже так думаю…
   Он встал, сделал несколько шагов взад и вперед по кабинету, потом вернулся к столу и, ни на кого не глядя, негромко сказал:
   – Немцы подходят к Орлу. Мне только что сообщили об этом по телефону. Полагаю, что отстоять Орел нам не удастся.
   Наступила тяжелая, гнетущая тишина.
   Гарриман и Бивербрук молчали, так как не могли решить, что следовало бы в данном случае сказать. Произнести какие-то общие фразы сочувствия? Выразить надежду на лучшее будущее? Попытаться как-то ободрить Сталина?
   Но у каждого из них сложилось за эти дни достаточно определенное мнение о характере Сталина, и они понимали, что любые слова сочувствия были бы сейчас неуместны.
   – И последнее, – проговорил наконец Сталин. – Не считаете ли вы целесообразным обсудить в ближайшем будущем вопрос, как заставить Германию возместить все те огромные потери, которые понесли страны, подвергшиеся немецкой агрессии?
   Гарриман попросил Литвинова повторить перевод.
   Но все было правильно. Литвинов и в первый раз перевел слова Сталина совершенно точно.
   – Вы имеете в виду… послевоенное время? – с явным удивлением переспросил Бивербрук.
   – Вот именно, – кивнул Сталин.
   – Но… не кажется ли вам, – не скрывая недоумения, воскликнул Гарриман, – что сначала надо все же выиграть войну.
   – Вы сомневаетесь в том, что мы ее выиграем? – глядя в упор на Гарримана, произнес Сталин. – Я – нет.
 
   Когда иностранцы ушли, Сталин вызвал Поскребышева и спросил, кто, кроме Еременко, звонил ему в последние полтора часа. Поскребышев положил на письменный стол листок бумаги с напечатанными на машинке фамилиями и указанием точного времени каждого телефонного звонка.
   Сталин взял из пластмассового стаканчика один из синих, остро отточенных карандашей и стал отмечать, с кем его надо соединить немедленно.
   Дойдя до конца длинного списка людей, с которыми он встречался или говорил по телефону почти ежедневно, Сталин увидел незнакомую фамилию: «Баканидзе». На мгновение его карандаш застыл в воздухе. Сталин поднял голову, отрывисто спросил:
   – Кто такой? – И поставил против фамилии Баканидзе жирный знак вопроса.
   – Утверждает, что знаком с вами… Я подумал…
   – Плохо подумал, – обрывая его, буркнул Сталин и, резким движением карандаша перечеркнув ничего не говорившую ему фамилию, протянул список Поскребышеву. – Вызывай людей. Шапошникова и Василевского ко мне, затем Воронова, Еременко, Конева и Буденного – к телефону. Потом – всех остальных.
   Поскребышев взял список и ушел.
   «Баканидзе… – мысленно повторил Сталин. – Кто такой Баканидзе?..»
   Через секунду он перестал думать о нем.
   …Немногим более суток спустя после того, как танки Гудериана нанесли удар по левому крылу Брянского фронта в районе Шостки, основные силы немецкой группы армий «Центр» перешли в наступление против войск Западного и Резервного фронтов. Это произошло второго октября на рассвете.
   Третьего октября пал Орел и, таким образом, Брянский фронт оказался рассеченным. Создалось угрожающее положение на Тульском направлении.
   А четвертого октября Сталин прочел перевод речи Гитлера по радио, в которой Германия и весь мир извещались, что на Восточном фронте началось «последнее, решающее наступление», что Красная Армия «разбита и уже больше не восстановит своих сил».
   Перед Сталиным встал вопрос: блефует ли Гитлер? О том, что Красная Армия разбита, фюрер заявлял уже не раз: и перед тем, как потерял десятки тысяч солдат в Смоленской битве, и перед неудавшимся штурмом Ленинграда. Это стало для Гитлера привычкой, гипнотической фразой, рассчитанной на сиюминутный эффект. И кроме того, почти все более или менее крупные операции на Восточном фронте он неизменно объявлял «последними» и «решающими».
   Однако после того, как пал Орел и моторизованные немецкие соединения, развивая успех, устремились вдоль шоссе на северо-восток, к Туле, расположенной в ста восьмидесяти пяти километрах к югу от Москвы, ни у кого в Ставке уже не оставалось сомнений, что не Орел, не Тула и не Калинин являются конечными целями этого наступления немецких войск, а сама Москва.
   Сталин созвал заседание ГКО, на котором Можайская полоса обороны, проходившая в ста с небольшим километрах западнее Москвы, была определена как главный рубеж сопротивления войск Западного фронта.
   К концу заседания из Генштаба поступило утешительное сообщение: на Тульском направлении враг остановлен у Мценска. Однако в тот же день – четвертого октября – Сталину позвонил по ВЧ командующий Западным фронтом Конев и доложил об угрозе выхода танков противника в тыл трем его армиям. Конев предлагал отвести эти армии на линию Гжатска.
   Сталин колебался. Он хотел задать Коневу несколько дополнительных вопросов, но телефонная связь прервалась…
   Вслед за тем в Москву стали поступать новые тревожные известия. Из штаба Московского военного округа сообщили, что отдельные военнослужащие из второго эшелона Резервного фронта утверждают, будто они с трудом вышли из окружения. Это означало, что прорван не только Западный, но и расположенный за ним Резервный фронт.
   Когда о полученных сведениях доложили Сталину, он немедленно позвонил Шапошникову и потребовал разъяснений. Шапошников ответил, что в Генштабе данных о прорыве Резервного фронта нет, но нет и связи ни с Буденным, ни с Коневым.
   Тем временем летчики истребительного полка ВВС Московского округа, вылетавшие на очередное барражирование, обнаружили продвижение колонны танков и мотопехоты противника со стороны Спас-Деменска на Юхнов.
   Сталин узнал об этом не сразу, поскольку командующий Московским военным округом Артемьев доложил результаты воздушной разведки не ему, а Шапошникову.
   Начальник Генштаба выслушал этот доклад с нескрываемым удивлением и высказал предположение, что летчики ошиблись.
   Погода в тот день стояла хмурая, исключить ошибку было нельзя, и Артемьев заколебался: звонить Сталину или пока воздержаться? Наконец решился и позвонил.
   Сталин приказал поднять в воздух новое подразделение в перепроверить полученную информацию…
 
   В двенадцатом часу ночи Сталин направился в свою квартиру, расположенную на первом этаже того же здания, где находился его служебный кабинет, приказав Поскребышеву и начальнику охраны не беспокоить его в течение ближайших трех-четырех часов, если не будет совершенно срочных сообщений с фронтов.
   С того момента как началось немецкое наступление, Сталин работал с огромным напряжением. И наконец почувствовал, что, не отдохнув хотя бы несколько часов, не сможет работать дальше.
   В квартире было пусто. Пожилая женщина, экономка, дважды в день являвшаяся в эту заброшенную, не любимую Сталиным, казенно обставленную квартиру, чтобы поддерживать в ней чистоту и образцовый порядок, почти не нарушаемый хозяином квартиры, давно ушла спать.
   Сталин миновал кабинет, столовую и вошел в спальню. Но, увидев аккуратно застеленную постель, посмотрел на нее с неприязнью, даже с ненавистью, резко повернулся и направился в кабинет.
   В глубине души его все еще жила надежда, что летчики ошиблись. Однако, уже наученный горьким опытом, Сталин теперь больше всего остерегался принять желаемое за действительное. И хотя отсутствие телефонной и телеграфной связи с Коневым и Буденным не давало ему возможности составить точное представление о создавшейся в последние часы обстановке на Западном и Резервном фронтах, Сталин имел все основания полагать, что она крайне тревожна.
   Он посмотрел на часы – стрелки показывали без десяти двенадцать. В это время обычно уже объявлялась воздушная тревога: немецкие самолеты, как правило, пытались прорваться к Москве ночью. Но сейчас было необычно тихо – ни выстрелов зениток, ни разрывов фугасных бомб.
   Сталин слегка приподнял штору и посмотрел в низкое окно. Небо казалось почти черным, затянутым облаками. Он подумал о том, что повторная воздушная разведка вряд ли сможет что-либо определить, пока не наступит рассвет. Даже высылать ее сейчас было бесполезно.
   С досадой опустив штору, Сталин подошел к столу и сел сбоку от него.
   На столе лежали раскрытая коробка «Герцеговины» и спички. Он взял папиросу и закурил.
   На людях Сталин курил только трубку, с трубкой же был запечатлен на десятках тысяч портретов. Однако, оставаясь один или в кругу близких ему людей, нередко курил и папиросы.
   И вот теперь, сделав несколько глубоких затяжек, он положил папиросу на край пепельницы и тяжело облокотился рукой об угол стола, подперев ладонью голову.
   Было тихо.
   И эта тишина, мысленно сопоставляемая Сталиным с тем, что, несомненно, происходило сейчас на фронте, действовала на него угнетающе.
   «Что же они увидели там, эти летчики?» – снова подумал он.
   …После доклада Артемьева Сталин сразу же позвонил Берия, вызвал его к себе и спросил, не поступало ли по линии особых отделов каких-либо сведений, подтверждающих проникновение противника восточное Спас-Деменска. Берия ответил, что таких сведений нет и быть не может.
   Он сидел в кресле напротив Сталина и уверенно смотрел на него своими маленькими, прикрытыми круглыми стеклами пенсне глазами.