Страница:
Когда я в очередной раз сдала кровь, наш хирург Андрей Петрович Волков вдруг сказал:
– Сутки отдыха. Все. Выполняй приказ.
Я было отправилась в свою каморку спать, но, уже сев на кровать, вдруг подумала о том, что очень давно не видела Федора Васильевича и не знаю, что с ним. Вернулся ли он со «спецзадания», здоров ли?
За своих родных я была более или менее спокойна. Отец перешел на казарменное положение, а мама перебралась к соседям, жившим в нашем же подъезде, но двумя этажами выше, – мы были с ними очень дружны. Я несколько раз заезжала туда и знала, что о маме заботятся. А вот Федор Васильевич…
Я решила снова поехать на Мойку.
С тех пор как я впервые пришла к Валицкому, он стал дорогим и близким мне человеком. Федор Васильевич тоже привязался ко мне. Каждый раз, когда я собиралась обратно в госпиталь, он отпускал меня с грустью и сожалением.
Но, может быть, дело было не во мне и не в его одиночестве? Может быть, видя меня, он думал о сыне? Может быть, и я ходила к Федору Васильевичу не из-за него самого?
Я спрашивала себя: зачем все это, к чему? Разве я не решила твердо, бесповоротно, что никогда не увижусь с Толей?.. Все в душе моей слилось воедино: воспоминания, отвращение к себе… Я не в силах была даже представить, как смогу встретиться с Толей. Нет, этого не будет! И пусть он думает, что хочет. Пусть считает, что я не люблю его больше, что предпочла другого, хотя бы Алешу Звягинцева.
Но порвать с его отцом, отрубить последнюю нить, связывающую меня с Толей, я не могла.
И вот теперь, когда мы со дня на день ждали сообщения о прорыве блокады, мне вдруг ужасно захотелось увидеть Федора Васильевича, убедиться в том, что он здоров, поделиться с ним радостными надеждами.
Было часов пять или шесть вечера, когда я вышла из госпиталя. По дороге к трамвайной остановке увидела, что несколько домов, которые еще неделю назад были целы, сейчас разрушены. Подошел трамвай – мрачный, темный и полупустой. Кондукторша, совсем молодая девушка в брезентовой куртке, взяла у меня монетку и оторвала билет. Я обратила внимание на ее худые, костлявые, старушечьи пальцы и пожалела, что не отложила Федору Васильевичу чего-нибудь из своего пайка.
Но главное – застать его дома, увидеть его!
Мне повезло. Я не только застала Федора Васильевича дома… Едва я успела снять пальто, как он протянул мне письмо от Анатолия!..
И вот сижу в кресле в кабинете Федора Васильевича и читаю:
«Веруня, дорогая моя! Хотелось бы сказать тебе так много… Но мне не до длинных писем – здесь, на передовой, когда каждую минуту подвергаешься смертельной опасности, начав письмо, не знаешь, суждено ли его закончить…
Отец писал мне, что ты была у него и, следовательно, знаешь обо всем, что произошло со мной после той страшной ночи. Наверное, он рассказывал тебе и о том, что, оказавшись в Ленинграде, я пытался разыскать тебя, но тщетно: в то время ты еще не вернулась…
Я не имею права писать, на каком участке фронта нахожусь, поэтому единственное, что могу сказать тебе, – это что я защищаю великий город Ленина.
Люблю тебя по-прежнему.
Твой Анатолий».
Федор Васильевич отдал мне письмо нераспечатанным и сказал, что оно было вложено в общий конверт вместе с письмом к нему.
Я перечитала Толины строки дважды, а когда опустила листок на колени, то увидела, что старик смотрит на меня напряженно-выжидающе. И, не раздумывая, протянула ему письмо.
Когда он жадно начал читать, я подумала, что, может быть, давать письмо ему не стоило. Не потому, что там были строки, предназначенные мне одной, а потому, что отцу Толя, наверное, не написал, что подвергается смертельной опасности.
А потом… потом я заснула. Помню, Федор Васильевич рассказывал мне, что эти недели работал на Кировском, налаживал что-то, связанное с водоснабжением, что сейчас рисует какие-то плакаты. И, наверное, говорил что-то еще, но я уже не слышала. Страшная усталость взяла верх, и я заснула тут же, сидя в кресле.
Федор Васильевич тронул меня за плечо. Я вскочила, не в состоянии сообразить, долго ли спала.
– Верочка, – тихо сказал он, – вы ведь получили отпуск на сутки. Идемте, я провожу вас в спальню.
– Нет, нет, что вы! – воскликнула я. – Давно я заснула?
– Две минуты назад.
– Я должна идти, Федор Васильевич!
– Нет, – твердо и в то же время как-то просяще произнес он. – Вы сами сказали, что должны быть в своем госпитале только завтра вечером. Вы будете спать в нашей спальне, а я устроюсь здесь, на диване. Представляю себе, в каких условиях вы там живете! А здесь вы сможете поспать в постели моей жены, на чистых простынях, в тишине… если, конечно, не будет обстрела.
– Нет, спасибо, нет! – все еще не соглашалась я, но чувствовала, что к ногам моим точно привязали гири. Я снова опустилась в кресло.
А Федор Васильевич, наверное, решил, что мое «нет» относится к словам о постели жены, потому что тотчас поспешно сказал:
– Может, вам будет удобнее в комнате Толи? Да, да, конечно, – повторил он, радуясь, что ему пришла в голову эта мысль. – Вы будете спать в комнате Толи. И больше я ничего не хочу слушать!
Он помог мне подняться с кресла и, слегка подталкивая, повел по коридору, потом открыл какую-то дверь и, включив свет, сказал: «Вот здесь жил Толя…»
Несколько мгновений я, стоя в дверях, оглядывала комнату. Бросилась в глаза аккуратно застеленная кровать. Угол одеяла в белом пододеяльнике был откинут, на большой подушке лежала маленькая «думка» в голубой с кружевными оборками наволочке.
Заметив мой взгляд, Федор Васильевич тихо проговорил:
– Мать перед отъездом приготовила. На случай, если он вернется. Чтобы сразу мог лечь спать. Она всегда сама стелила ему на ночь…
Голос его дрогнул. Но он взял себя в руки.
Потоптался на месте и виновато сказал:
– К сожалению, не могу предложить вам принять ванну. Нет дров, чтобы затопить колонку. Устраивайтесь. Я сейчас принесу вам халат.
И вышел из комнаты.
«Зачем, зачем я осталась? – подумала я. – Ведь я нужна там, в госпитале!..»
Но глаза мои слипались…
«Побуду до утра, – сказала я себе, – прилягу не раздеваясь, потом первым трамваем уеду».
Вернулся Федор Васильевич с длинным стеганым розовым халатом в руках.
– Вот, – сказал он, – это любимый халат Маши… Марии Антоновны, – строго поправился он, точно осуждая себя за сентиментальность. – А теперь спать. Ложитесь и спите!
Направился к двери, но остановился и, обернувшись, проговорил:
– Вера, вы слышали, ходят слухи, что блокада со дня на день будет прорвана?.. Я вдруг подумал… Ведь вы работаете в госпитале. Туда поступают раненые с фронта… словом, может быть, у вас есть более точные сведения?..
– Идут ожесточенные бои, – ответила я.
Я сказала то, что не раз повторялось у нас в госпитале на политинформациях, – те самые слова, которыми нам приказано было отвечать на расспросы о положении на фронте, не называя ни мест боев, ни номеров частей, известных нам от раненых.
И тут же мне стало как-то неловко. Зачем я отделалась общей фразой? Разве такого ответа ждал от меня этот старый и умный человек? Разве, идя сюда, я не хотела поделиться с ним своими надеждами?
– Федор Васильевич, – решительно произнесла я, – идут ожесточенные бои на Невском плацдарме. Наши войска и пятьдесят четвертая армия должны со дня на день соединиться.
И без того прямо державшийся Федор Васильевич распрямился еще больше, глаза его оживились, он сделал несколько поспешных шагов ко мне, повторяя:
– Где, вы сказали, где?!
– На левом берегу Невы. Примерно в районе Синявина.
– Синявина? – переспросил он, морща лоб, видимо напряженно стараясь вспомнить, где находится этот населенный пункт.
Но я знала о тех местах только по рассказам раненых.
– Это южнее Ладоги, Федор Васильевич. Наши хотят прорвать кольцо. С одной стороны наступают ленинградцы, с другой – пятьдесят четвертая армия.
– Да, да, понимаю, – точно в забытьи повторил Федор Васильевич. Потом вдруг улыбнулся и воскликнул: – Но ведь это прекрасно! – Задумался на мгновение, сказал: – Подождите! – и почти выбежал из комнаты.
Через минуту он снова вернулся с толстой книгой в руках. Это был том Большой Советской Энциклопедии.
Федор Васильевич присел на край кровати, положил книгу на колени и стал торопливо листать ее, бормоча:
– Эл… эл… Ленинград… Ленинградская область… Тут должна быть карта… Вот, нашел! Смотрите! Ну, смотрите! Ищите, где тут это Синявино!.. Я не могу разобрать проклятый мелкий шрифт!
Я села рядом, взяла на колени книгу и стала вглядываться в карту.
Нервное возбуждение, охватившее Федора Васильевича, передалось и мне. Волнуясь, я читала надписи на карте.
И вдруг неожиданно для самой себя громко воскликнула:
– Синявино! Вот! Нашла!
Федор Васильевич буквально вырвал из моих рук тяжелую книгу.
– Где, где?! – спрашивал он, стараясь разглядеть мелким шрифтом напечатанное название.
– Смотрите, – сказала я, – вот Ладожское озеро. Вот Шлиссельбург. А тут, – я провела ногтем короткую линию от Шлиссельбурга на юг, – Синявино! А еще ниже – Мга. Теперь видите?
– Да, да, теперь я вижу… – кивнул Федор Васильевич, не отрывая глаз от карты. – Значит, здесь…
– А вот тут, к западу от Синявина, почти рядом, на правом берегу Невы – Невская Дубровка. Нашим удалось переправиться на левый берег, занятый немцами. Вот здесь и идут бои.
Федор Васильевич молча следил за движением моего пальца.
Потом захлопнул книгу и спросил дрожащим от волнения голосом:
– И… и все происходит… успешно? Да? Вы точно знаете?..
Что я могла ответить ему? Я знала, что там, на Невском «пятачке», идут очень тяжелые бои. Но, как и все в нашем госпитале, была уверена, что в ближайшие дни блокада будет прорвана.
Поэтому я твердо сказала:
– Да, Федор Васильевич! Нам недолго осталось ждать.
Он молча кивнул, схватил свою энциклопедию и вышел из комнаты.
Однако уже через две-три минуты снова вернулся. На этот раз в руках у него были листки плотной бумаги. Он торопливо разложил их на столе и сказал:
– Подойдите-ка сюда, Верочка.
Это были какие-то рисунки. Приглядевшись, я увидела, что везде изображен один и тот же боец, но, так сказать, в разных видах. На одном листке – в шинели, с винтовкой, на другом – в гимнастерке с расстегнутым воротом, с повязкой на лбу, на третьем – со знаменем в руках.
Федор Васильевич посмотрел на меня, потом перевел взгляд на рисунки и спросил:
– Какого вы мнения об этом, Вера?
Я как-то даже растерялась. Что я могла сказать ему, известному архитектору, о том, в чем ничего не понимала?..
– Мне нравится. Хорошо нарисовано, – произнесла я нерешительно.
– Нарисовано как раз плохо! Мои художества в виде плакатов вы можете встретить кое-где на стенах домов. А это просто наброски. Я вас спрашиваю не о качестве изображения, а по существу.
Я с недоумением посмотрела на него.
– Впрочем, я же вам ничего не объяснил. Видите ли, еще до того, как меня послали на Кировский завод, я от безделья стал набрасывать эти эскизы. Мне казалось, что старая Триумфальная арка у Нарвской заставы могла бы быть… не снесена, нет, но дополнена новым символом… Или следует установить другую арку где-то в ином месте… После войны, разумеется. Может быть, там, где кончается Международный проспект, перед Пулковской высотой. Ну, нечто вроде арки Победы или просто монумента…
– Это было бы замечательно! – воскликнула я. – Мне особенно нравится…
– Подождите, – нетерпеливо буркнул Федор Васильевич, – я уже сказал, что рисовал просто для себя. Но в это время ко мне зашел Васнецов.
– Васнецов? К вам? – удивленно переспросила я.
– Да, да, именно Васнецов, секретарь горкома! – с гордостью повторил Федор Васильевич, как-то по-петушиному вскинув голову. – Не вижу тут ничего удивительного. Я ему понадобился, и он пришел. Рисунки лежали на моем столе. Он увидел… вот этот! – Валицкий взял листок, на котором был изображен боец со знаменем в руках, и помахал им в воздухе. – Васнецов сказал, что идея создать новую Триумфальную арку ему нравится. А наутро я поехал на Кировский и забыл об этой… пробе пера. А сейчас вот вспомнил…
Он положил листок на стол, пристально поглядел на меня и неуверенно произнес:
– Вы понимаете почему?
– Да, – тихо сказала я. – Понимаю.
– Так, может быть, сейчас своевременно… поработать? А?.. Ведь теперь уже скоро!..
Он вдруг притянул меня к себе и поцеловал в лоб. Потом сдавленным голосом произнес:
– Спите. Спокойной ночи!
Сгреб рисунки со стола и вышел.
Спать уже не хотелось. Весь этот разговор с Федором Васильевичем взбудоражил меня.
«Теперь уже скоро!..» – мысленно повторяла я.
Вынула Толино письмо и снова стала его перечитывать.
Неожиданно в голову пришла страшная мысль: «А может быть, он там, на Невском „пятачке“? Там, где почти каждого ждет ранение или смерть?»
Мне стало нестерпимо страшно. Неужели Толя может погибнуть?!
Я встала, бесцельно прошлась по комнате, снова села и какими-то другими глазами осмотрелась вокруг. Ведь это была его комната, вот за этим старинным столом он сидел, еще будучи школьником. Здесь, справа, следы пролитых чернил, а вот вырезанные, наверное, перочинным ножиком, полустершиеся уже инициалы «А.В.». Все-все в этой комнате дышало им!..
Я никогда не была здесь раньше. Толя не приглашал меня к себе домой. Говорил, что стесняется отца, что отец – выдающийся архитектор, но самовлюбленный, резкий, эгоистичный человек. Как он был не прав! Как мог сын настолько не понимать отца? Или это война изменила Федора Васильевича и он стал таким, каким я его знаю теперь?..
Слева от двери, в простенке, стоял платяной шкаф. Я приоткрыла дверцу и увидела несколько Толиных костюмов. Стала перебирать их – мне казалось, что материя еще хранит его тепло.
И вдруг меня охватила дрожь. Я держала в руках полу того самого пиджака, в едва приметную красную полоску, в котором Толя был тогда в Белокаменске…
Я сняла пиджак с вешалки. На нем были заметны следы пятен, которые, очевидно, пыталась вывести мать Толи, когда он вернулся в Ленинград.
Брюк от костюма не оказалось. Наверное, их уже невозможно было привести в порядок…
И снова все, все вдруг встало передо мной: тот страшный чердак, слепящий луч электрического фонаря, вопль Анатолия, которого немцы тащили к лестнице, и потом, потом… тьма, горячее, тошнотворное дыхание на моем лице…
«Нет! Нет!» – не слыша своего голоса, крикнула я.
И вдруг услышала голос:
– Вера! Веронька! Что с вами, голубушка?
В дверях стоял Федор Васильевич в пижаме.
– Вам нехорошо? Вам стало плохо? – взволнованно спрашивал он.
И я поняла, что кричала…
Стараясь прийти в себя, я провела рукой по лицу и наконец пробормотала:
– Нет, Федор Васильевич, что вы! Я… я уже собралась спать…
Только сейчас сообразила, что держу, прижимая к груди, Толин пиджак. Лицо мое загорелось, я резко отвернулась.
– Извините, Веронька, мне показалось… – ласково проговорил Федор Васильевич. – В последнее время это часто со мной бывает: вдруг среди ночи слышится чей-то крик. Старческие причуды. Спите спокойно. Вера, ложитесь.
Он вышел из комнаты и осторожно прикрыл за собою дверь.
Какое-то время я стояла точно в оцепенении, все еще сжимая в руках пиджак. Потом повесила его обратно в шкаф. «Что ж, надо спать», – приказала я себе. Села на стул и стала стаскивать сапоги…
7
– Сутки отдыха. Все. Выполняй приказ.
Я было отправилась в свою каморку спать, но, уже сев на кровать, вдруг подумала о том, что очень давно не видела Федора Васильевича и не знаю, что с ним. Вернулся ли он со «спецзадания», здоров ли?
За своих родных я была более или менее спокойна. Отец перешел на казарменное положение, а мама перебралась к соседям, жившим в нашем же подъезде, но двумя этажами выше, – мы были с ними очень дружны. Я несколько раз заезжала туда и знала, что о маме заботятся. А вот Федор Васильевич…
Я решила снова поехать на Мойку.
С тех пор как я впервые пришла к Валицкому, он стал дорогим и близким мне человеком. Федор Васильевич тоже привязался ко мне. Каждый раз, когда я собиралась обратно в госпиталь, он отпускал меня с грустью и сожалением.
Но, может быть, дело было не во мне и не в его одиночестве? Может быть, видя меня, он думал о сыне? Может быть, и я ходила к Федору Васильевичу не из-за него самого?
Я спрашивала себя: зачем все это, к чему? Разве я не решила твердо, бесповоротно, что никогда не увижусь с Толей?.. Все в душе моей слилось воедино: воспоминания, отвращение к себе… Я не в силах была даже представить, как смогу встретиться с Толей. Нет, этого не будет! И пусть он думает, что хочет. Пусть считает, что я не люблю его больше, что предпочла другого, хотя бы Алешу Звягинцева.
Но порвать с его отцом, отрубить последнюю нить, связывающую меня с Толей, я не могла.
И вот теперь, когда мы со дня на день ждали сообщения о прорыве блокады, мне вдруг ужасно захотелось увидеть Федора Васильевича, убедиться в том, что он здоров, поделиться с ним радостными надеждами.
Было часов пять или шесть вечера, когда я вышла из госпиталя. По дороге к трамвайной остановке увидела, что несколько домов, которые еще неделю назад были целы, сейчас разрушены. Подошел трамвай – мрачный, темный и полупустой. Кондукторша, совсем молодая девушка в брезентовой куртке, взяла у меня монетку и оторвала билет. Я обратила внимание на ее худые, костлявые, старушечьи пальцы и пожалела, что не отложила Федору Васильевичу чего-нибудь из своего пайка.
Но главное – застать его дома, увидеть его!
Мне повезло. Я не только застала Федора Васильевича дома… Едва я успела снять пальто, как он протянул мне письмо от Анатолия!..
И вот сижу в кресле в кабинете Федора Васильевича и читаю:
«Веруня, дорогая моя! Хотелось бы сказать тебе так много… Но мне не до длинных писем – здесь, на передовой, когда каждую минуту подвергаешься смертельной опасности, начав письмо, не знаешь, суждено ли его закончить…
Отец писал мне, что ты была у него и, следовательно, знаешь обо всем, что произошло со мной после той страшной ночи. Наверное, он рассказывал тебе и о том, что, оказавшись в Ленинграде, я пытался разыскать тебя, но тщетно: в то время ты еще не вернулась…
Я не имею права писать, на каком участке фронта нахожусь, поэтому единственное, что могу сказать тебе, – это что я защищаю великий город Ленина.
Люблю тебя по-прежнему.
Твой Анатолий».
Федор Васильевич отдал мне письмо нераспечатанным и сказал, что оно было вложено в общий конверт вместе с письмом к нему.
Я перечитала Толины строки дважды, а когда опустила листок на колени, то увидела, что старик смотрит на меня напряженно-выжидающе. И, не раздумывая, протянула ему письмо.
Когда он жадно начал читать, я подумала, что, может быть, давать письмо ему не стоило. Не потому, что там были строки, предназначенные мне одной, а потому, что отцу Толя, наверное, не написал, что подвергается смертельной опасности.
А потом… потом я заснула. Помню, Федор Васильевич рассказывал мне, что эти недели работал на Кировском, налаживал что-то, связанное с водоснабжением, что сейчас рисует какие-то плакаты. И, наверное, говорил что-то еще, но я уже не слышала. Страшная усталость взяла верх, и я заснула тут же, сидя в кресле.
Федор Васильевич тронул меня за плечо. Я вскочила, не в состоянии сообразить, долго ли спала.
– Верочка, – тихо сказал он, – вы ведь получили отпуск на сутки. Идемте, я провожу вас в спальню.
– Нет, нет, что вы! – воскликнула я. – Давно я заснула?
– Две минуты назад.
– Я должна идти, Федор Васильевич!
– Нет, – твердо и в то же время как-то просяще произнес он. – Вы сами сказали, что должны быть в своем госпитале только завтра вечером. Вы будете спать в нашей спальне, а я устроюсь здесь, на диване. Представляю себе, в каких условиях вы там живете! А здесь вы сможете поспать в постели моей жены, на чистых простынях, в тишине… если, конечно, не будет обстрела.
– Нет, спасибо, нет! – все еще не соглашалась я, но чувствовала, что к ногам моим точно привязали гири. Я снова опустилась в кресло.
А Федор Васильевич, наверное, решил, что мое «нет» относится к словам о постели жены, потому что тотчас поспешно сказал:
– Может, вам будет удобнее в комнате Толи? Да, да, конечно, – повторил он, радуясь, что ему пришла в голову эта мысль. – Вы будете спать в комнате Толи. И больше я ничего не хочу слушать!
Он помог мне подняться с кресла и, слегка подталкивая, повел по коридору, потом открыл какую-то дверь и, включив свет, сказал: «Вот здесь жил Толя…»
Несколько мгновений я, стоя в дверях, оглядывала комнату. Бросилась в глаза аккуратно застеленная кровать. Угол одеяла в белом пододеяльнике был откинут, на большой подушке лежала маленькая «думка» в голубой с кружевными оборками наволочке.
Заметив мой взгляд, Федор Васильевич тихо проговорил:
– Мать перед отъездом приготовила. На случай, если он вернется. Чтобы сразу мог лечь спать. Она всегда сама стелила ему на ночь…
Голос его дрогнул. Но он взял себя в руки.
Потоптался на месте и виновато сказал:
– К сожалению, не могу предложить вам принять ванну. Нет дров, чтобы затопить колонку. Устраивайтесь. Я сейчас принесу вам халат.
И вышел из комнаты.
«Зачем, зачем я осталась? – подумала я. – Ведь я нужна там, в госпитале!..»
Но глаза мои слипались…
«Побуду до утра, – сказала я себе, – прилягу не раздеваясь, потом первым трамваем уеду».
Вернулся Федор Васильевич с длинным стеганым розовым халатом в руках.
– Вот, – сказал он, – это любимый халат Маши… Марии Антоновны, – строго поправился он, точно осуждая себя за сентиментальность. – А теперь спать. Ложитесь и спите!
Направился к двери, но остановился и, обернувшись, проговорил:
– Вера, вы слышали, ходят слухи, что блокада со дня на день будет прорвана?.. Я вдруг подумал… Ведь вы работаете в госпитале. Туда поступают раненые с фронта… словом, может быть, у вас есть более точные сведения?..
– Идут ожесточенные бои, – ответила я.
Я сказала то, что не раз повторялось у нас в госпитале на политинформациях, – те самые слова, которыми нам приказано было отвечать на расспросы о положении на фронте, не называя ни мест боев, ни номеров частей, известных нам от раненых.
И тут же мне стало как-то неловко. Зачем я отделалась общей фразой? Разве такого ответа ждал от меня этот старый и умный человек? Разве, идя сюда, я не хотела поделиться с ним своими надеждами?
– Федор Васильевич, – решительно произнесла я, – идут ожесточенные бои на Невском плацдарме. Наши войска и пятьдесят четвертая армия должны со дня на день соединиться.
И без того прямо державшийся Федор Васильевич распрямился еще больше, глаза его оживились, он сделал несколько поспешных шагов ко мне, повторяя:
– Где, вы сказали, где?!
– На левом берегу Невы. Примерно в районе Синявина.
– Синявина? – переспросил он, морща лоб, видимо напряженно стараясь вспомнить, где находится этот населенный пункт.
Но я знала о тех местах только по рассказам раненых.
– Это южнее Ладоги, Федор Васильевич. Наши хотят прорвать кольцо. С одной стороны наступают ленинградцы, с другой – пятьдесят четвертая армия.
– Да, да, понимаю, – точно в забытьи повторил Федор Васильевич. Потом вдруг улыбнулся и воскликнул: – Но ведь это прекрасно! – Задумался на мгновение, сказал: – Подождите! – и почти выбежал из комнаты.
Через минуту он снова вернулся с толстой книгой в руках. Это был том Большой Советской Энциклопедии.
Федор Васильевич присел на край кровати, положил книгу на колени и стал торопливо листать ее, бормоча:
– Эл… эл… Ленинград… Ленинградская область… Тут должна быть карта… Вот, нашел! Смотрите! Ну, смотрите! Ищите, где тут это Синявино!.. Я не могу разобрать проклятый мелкий шрифт!
Я села рядом, взяла на колени книгу и стала вглядываться в карту.
Нервное возбуждение, охватившее Федора Васильевича, передалось и мне. Волнуясь, я читала надписи на карте.
И вдруг неожиданно для самой себя громко воскликнула:
– Синявино! Вот! Нашла!
Федор Васильевич буквально вырвал из моих рук тяжелую книгу.
– Где, где?! – спрашивал он, стараясь разглядеть мелким шрифтом напечатанное название.
– Смотрите, – сказала я, – вот Ладожское озеро. Вот Шлиссельбург. А тут, – я провела ногтем короткую линию от Шлиссельбурга на юг, – Синявино! А еще ниже – Мга. Теперь видите?
– Да, да, теперь я вижу… – кивнул Федор Васильевич, не отрывая глаз от карты. – Значит, здесь…
– А вот тут, к западу от Синявина, почти рядом, на правом берегу Невы – Невская Дубровка. Нашим удалось переправиться на левый берег, занятый немцами. Вот здесь и идут бои.
Федор Васильевич молча следил за движением моего пальца.
Потом захлопнул книгу и спросил дрожащим от волнения голосом:
– И… и все происходит… успешно? Да? Вы точно знаете?..
Что я могла ответить ему? Я знала, что там, на Невском «пятачке», идут очень тяжелые бои. Но, как и все в нашем госпитале, была уверена, что в ближайшие дни блокада будет прорвана.
Поэтому я твердо сказала:
– Да, Федор Васильевич! Нам недолго осталось ждать.
Он молча кивнул, схватил свою энциклопедию и вышел из комнаты.
Однако уже через две-три минуты снова вернулся. На этот раз в руках у него были листки плотной бумаги. Он торопливо разложил их на столе и сказал:
– Подойдите-ка сюда, Верочка.
Это были какие-то рисунки. Приглядевшись, я увидела, что везде изображен один и тот же боец, но, так сказать, в разных видах. На одном листке – в шинели, с винтовкой, на другом – в гимнастерке с расстегнутым воротом, с повязкой на лбу, на третьем – со знаменем в руках.
Федор Васильевич посмотрел на меня, потом перевел взгляд на рисунки и спросил:
– Какого вы мнения об этом, Вера?
Я как-то даже растерялась. Что я могла сказать ему, известному архитектору, о том, в чем ничего не понимала?..
– Мне нравится. Хорошо нарисовано, – произнесла я нерешительно.
– Нарисовано как раз плохо! Мои художества в виде плакатов вы можете встретить кое-где на стенах домов. А это просто наброски. Я вас спрашиваю не о качестве изображения, а по существу.
Я с недоумением посмотрела на него.
– Впрочем, я же вам ничего не объяснил. Видите ли, еще до того, как меня послали на Кировский завод, я от безделья стал набрасывать эти эскизы. Мне казалось, что старая Триумфальная арка у Нарвской заставы могла бы быть… не снесена, нет, но дополнена новым символом… Или следует установить другую арку где-то в ином месте… После войны, разумеется. Может быть, там, где кончается Международный проспект, перед Пулковской высотой. Ну, нечто вроде арки Победы или просто монумента…
– Это было бы замечательно! – воскликнула я. – Мне особенно нравится…
– Подождите, – нетерпеливо буркнул Федор Васильевич, – я уже сказал, что рисовал просто для себя. Но в это время ко мне зашел Васнецов.
– Васнецов? К вам? – удивленно переспросила я.
– Да, да, именно Васнецов, секретарь горкома! – с гордостью повторил Федор Васильевич, как-то по-петушиному вскинув голову. – Не вижу тут ничего удивительного. Я ему понадобился, и он пришел. Рисунки лежали на моем столе. Он увидел… вот этот! – Валицкий взял листок, на котором был изображен боец со знаменем в руках, и помахал им в воздухе. – Васнецов сказал, что идея создать новую Триумфальную арку ему нравится. А наутро я поехал на Кировский и забыл об этой… пробе пера. А сейчас вот вспомнил…
Он положил листок на стол, пристально поглядел на меня и неуверенно произнес:
– Вы понимаете почему?
– Да, – тихо сказала я. – Понимаю.
– Так, может быть, сейчас своевременно… поработать? А?.. Ведь теперь уже скоро!..
Он вдруг притянул меня к себе и поцеловал в лоб. Потом сдавленным голосом произнес:
– Спите. Спокойной ночи!
Сгреб рисунки со стола и вышел.
Спать уже не хотелось. Весь этот разговор с Федором Васильевичем взбудоражил меня.
«Теперь уже скоро!..» – мысленно повторяла я.
Вынула Толино письмо и снова стала его перечитывать.
Неожиданно в голову пришла страшная мысль: «А может быть, он там, на Невском „пятачке“? Там, где почти каждого ждет ранение или смерть?»
Мне стало нестерпимо страшно. Неужели Толя может погибнуть?!
Я встала, бесцельно прошлась по комнате, снова села и какими-то другими глазами осмотрелась вокруг. Ведь это была его комната, вот за этим старинным столом он сидел, еще будучи школьником. Здесь, справа, следы пролитых чернил, а вот вырезанные, наверное, перочинным ножиком, полустершиеся уже инициалы «А.В.». Все-все в этой комнате дышало им!..
Я никогда не была здесь раньше. Толя не приглашал меня к себе домой. Говорил, что стесняется отца, что отец – выдающийся архитектор, но самовлюбленный, резкий, эгоистичный человек. Как он был не прав! Как мог сын настолько не понимать отца? Или это война изменила Федора Васильевича и он стал таким, каким я его знаю теперь?..
Слева от двери, в простенке, стоял платяной шкаф. Я приоткрыла дверцу и увидела несколько Толиных костюмов. Стала перебирать их – мне казалось, что материя еще хранит его тепло.
И вдруг меня охватила дрожь. Я держала в руках полу того самого пиджака, в едва приметную красную полоску, в котором Толя был тогда в Белокаменске…
Я сняла пиджак с вешалки. На нем были заметны следы пятен, которые, очевидно, пыталась вывести мать Толи, когда он вернулся в Ленинград.
Брюк от костюма не оказалось. Наверное, их уже невозможно было привести в порядок…
И снова все, все вдруг встало передо мной: тот страшный чердак, слепящий луч электрического фонаря, вопль Анатолия, которого немцы тащили к лестнице, и потом, потом… тьма, горячее, тошнотворное дыхание на моем лице…
«Нет! Нет!» – не слыша своего голоса, крикнула я.
И вдруг услышала голос:
– Вера! Веронька! Что с вами, голубушка?
В дверях стоял Федор Васильевич в пижаме.
– Вам нехорошо? Вам стало плохо? – взволнованно спрашивал он.
И я поняла, что кричала…
Стараясь прийти в себя, я провела рукой по лицу и наконец пробормотала:
– Нет, Федор Васильевич, что вы! Я… я уже собралась спать…
Только сейчас сообразила, что держу, прижимая к груди, Толин пиджак. Лицо мое загорелось, я резко отвернулась.
– Извините, Веронька, мне показалось… – ласково проговорил Федор Васильевич. – В последнее время это часто со мной бывает: вдруг среди ночи слышится чей-то крик. Старческие причуды. Спите спокойно. Вера, ложитесь.
Он вышел из комнаты и осторожно прикрыл за собою дверь.
Какое-то время я стояла точно в оцепенении, все еще сжимая в руках пиджак. Потом повесила его обратно в шкаф. «Что ж, надо спать», – приказала я себе. Села на стул и стала стаскивать сапоги…
7
На Невский «пятачок» Суровцев попал девятнадцатого октября. До этого его батальон вместе с десятками других оборонял главную Пулковскую высоту.
В конце сентября накал боев там ослабел. После неоднократных попыток захватить высоту ударами в лоб, после закончившегося провалом маневра фон Лееба, решившего обойти высоту под покровом дымовой завесы, противник на этом участке заметно выдохся, и командование 42-й армии смогло вывести часть подразделений в тыл для кратковременного отдыха.
Но если в районе Пулкова и на ряде других участков Ленинградского фронта к началу октября наступило затишье, то на Невском «пятачке» вот уже месяц шли кровопролитные бои.
…Большинство ленинградцев в довоенное время, да и в начале войны, понятия не имели, что под Ленинградом есть такое место – Невская Дубровка. Громкая военная история Невской Дубровки началась в первых числах сентября, когда командование Ленинградского фронта направило туда дивизию с категорическим приказом – не допустить врага на правый берег Невы. Сделано это было более чем своевременно – левый берег реки уже занимали немцы, преследовавшие наши части, отходившие к Шлиссельбургу.
В середине сентября Жуков в соответствии со своей тактикой активной обороны поставил перед дивизией генерала Конькова и подошедшей следом за ней в район Невской Дубровки морской бригадой задачу: не ограничиваться охраной правобережья, а форсировать Неву и захватить у врага плацдарм на левом берегу реки.
Форсировать Неву именно здесь Жуков решил не случайно – в это же время командующий 54-й армией Кулик получил приказ Ставки предпринять в том же районе, но с внешней стороны кольца активные действия с целью прорыва блокады. Блокадное кольцо на этом направлении имело в глубину не более десяти – двенадцати километров. Но действия Кулика были неуверенными. Впрочем, это стало ясно лишь впоследствии.
А пока что бойцы стрелковой дивизии, которым совместно с подразделениями морской пехоты предстояло переправиться на левый берег Невы, буквально в течение нескольких дней соорудили десятки десантных плотов, сосредоточив их у поселка Невская Дубровка. И девятнадцатого сентября два батальона и две роты – саперная и связи – под покровом еще не длинной осенней ночи, в глубокой тишине погрузились на шлюпки и плоты и поплыли к левому берегу Невы, начав свой путь к смерти и в бессмертие.
Пройдут всего лишь недели, и о стрелковой дивизии, части которой первыми переправились через Неву, о ее командире Конькове возникнут в войсках легенды…
Поначалу все шло благополучно. Десантникам удалось незаметно высадиться на противоположный берег. Они сразу же устремились в атаку и, навязав немцам штыковой бой, стали захватывать один вражеский окоп за другим.
Получив донесение о том, что русские отбили небольшой плацдарм на левом берегу Невы, фон Лееб сперва не придал атому особого значения. Однако днем позже, сопоставив этот факт с активизацией частей 54-й армии, фельдмаршал не на шутку встревожился.
И у него были для этого серьезные основания: ведь если бы советским частям, наступавшим с захваченного ими плацдарма, удалось соединиться с войсками 54-й армии, это означало бы не только прорыв самой блокады, но и окружение шлиссельбургской группировки немцев.
И фон Лееб предпринял ответные меры. Против прорвавшихся на левый берег советских подразделений были брошены танки и самолеты.
За несколько часов немецкая артиллерия и авиация превратили эти несколько квадратных километров земли в пылающий остров. С трех сторон его окружал враг, а за спиной у двух наших батальонов была Нева. Немцам так и не удалось сбросить десант в реку. Но и десанту не удалось расширить плацдарм. Встречное наступление 54-й армии тоже закончилось безрезультатно.
С тех пор, то есть со второй половины сентября, бои на Невском «пятачке» не затихали. Советское командование, предвидя возможность более активной операции по прорыву блокады в будущем, делало все, чтобы не отдавать врагу отвоеванный плацдарм. Немцы же обрушивали на Невский «пятачок» сотни бомб и снарядов, чтобы сжечь здесь и втоптать в землю все живое.
Во второй половине октября, во исполнение директивы Ставки, привезенной генералом Вороновым, командование Ленфронта стало спешно подтягивать к Неве новые силы.
С востока в направлении Синявина опять возобновила свои наступательные действия 54-я армия, которой теперь вместо смещенного Кулака командовал опытный военачальник генерал-лейтенант Хозин. С запада же, с Невского плацдарма, навстречу ей должны были ринуться войска специально созданной для прорыва блокады Невской оперативной группы.
Прибывающие в район Невской Дубровки войска старательно маскировались, используя овраги и кое-где сохранившиеся побитые артиллерией рощицы. От поселка, от бумажного комбината, который был здесь до войны, остались одни развалины.
Ни грузовиках, «газиках» и просто на повозках к Неве ночами свозились шлюпки, катера, плоты, понтоны – словом, все, что могло держаться на воде и выдержать тяжесть людей и боевой техники.
…Батальон Суровцева прибыл в Невскую Дубровку вечером девятнадцатого октября и получил приказ сосредоточиться в овраге, в непосредственной близости от невского берега.
Когда комбат вместе с Пастуховым поднялся из этого оврага наверх, глазам их открылись черные, дышащие осенним холодом в?ды Невы и на той ее стороне высокий обрывистый берег. Хотя уже темнело, там можно было различить уцелевшее здание электростанции и примыкавшие к нему строения. Большие каменные трубы напоминали башни, и, объединенные, слитые воедино вечерним сумраком, они походили на мрачную средневековую крепость.
Справа от ГЭС и прямо против Невской Дубровки просматривалась Дубровка Московская – небольшая деревушка, от которой остались лишь одинокие, казалось, прямо из земли выпиравшие печные трубы. Правее Московской Дубровки темнели другие развалины – бывшая деревня Арбузово. Отчетливо доносилась пулеметная и ружейная стрельба, время от времени заглушаемая артиллерийскими разрывами.
Ни Суровцев, ни Пастухов не знали еще о том, что отвоеванный у врага плацдарм на левом берегу Невы очень невелик – меньше трех километров по фронту и всего шестьсот метров в глубину. Им не было известно, что бойцы 86-й дивизии уже много суток ведут бои в районе ГЭС, а части другой, 265-й дивизии дерутся за северную окраину деревни Арбузово, которая уже несколько раз переходила из рук в руки…
Первым нарушил молчание Пастухов:
– Я в поезде с комиссаром дивизии разговаривал. Он говорит: под Москвой плохо.
– Зачем он тебе это докладывал? – со злостью спросил Суровцев. – Чтобы настроение перед боем поднять?
– Надо полагать, что не для этого, – спокойно ответил Пастухов, – а для того, чтобы я провел с тобой воспитательную работу.
– Со мной?! Нет уж, лучше других воспитывай.
– Раз тебя, значит, и других, ты командир, – невозмутимо продолжал Пастухов. – Мы должны не только Ленинград отстоять, но и Москве помочь. Ослабят немцы нажим на Москву, если мы им тут большой бой навяжем. Это логика войны. И очень важно, чтобы каждый наш боец понимал, что дерется сейчас не только за Ленинград, а и за Москву.
– Может, скажешь, и за овладение Берлином? – усмехнулся Суровцев.
– И этого сказать не побоюсь. Хотя до Берлина далеко, Очень еще далеко…
– Ну, ты и на Берлин можешь уже замахиваться, – снова усмехнулся Суровцев, – а у меня сейчас задача поскромнее: пойду посмотрю, накормлены ли бойцы.
Он стал медленно спускаться обратно в овраг. Пастухов последовал за ним.
В овраге было совсем темно. Несколько минут Суровцев и Пастухов с удовлетворением прислушивались к тому, как позвякивают котелки: полковая кухня оказалась неподалеку, и командиры рот уже организовали ужин.
– Капитана Суровцева – к командиру полка! – раздался в темноте чей-то приглушенный голос.
– Ну вот, – тихо сказал Суровцев Пастухову, – видать, работенка начинается. – И направился вслед за связным на полковой командный пункт, стараясь запомнить дорогу.
Собственно, командного пункта еще не существовало. Командир полка встретил Суровцева у своеобразной пещеры, вырытой в склоне оврага прямым попаданием тяжелого снаряда. За спиной комполка копошились связисты.
– Бойцы накормлены? – спросил он.
– Заканчивают ужин, товарищ подполковник, – доложил Суровцев. – Одна рота уже отдыхает.
– Отдыхать не придется. Иди за мной. – И подполковник двинулся вперед, освещая путь мгновенными вспышками электрического фонарика.
Они пробирались между сидевшими и лежавшими на земле бойцами, между установленными на козлах шлюпками, разобранными полупонтонами. При вспышках фонарика, который комполка прикрывал ладонью, чтобы свет не был виден сверху, Суровцев различал то армейские шинели, то морские бушлаты. Повсюду слышались негромкие голоса, глухой стук молотков, повизгивание пил…
Наконец подполковник, шедший впереди, остановился у землянки. Часовой, видимо узнав его, отступил в сторону.
– За мной, капитан, – обернулся комполка к Суровцеву и стал спускаться по вырубленным в земле, еще не обшитым досками ступеням.
Войдя следом за ним в землянку, Суровцев на мгновение зажмурился от яркого света большой керосиновой лампы. Потом увидел, что за дощатым столом сидят командиры, среди которых сразу узнал своего комдива. Остальные были ему незнакомы. Один из них, судя по звездам в петлицах, был генералом, двое других – военные моряки.
Испросив разрешения у генерала, командир полка доложил командиру дивизии:
– Товарищ полковник, по вашему приказанию капитан Суровцев доставлен.
В конце сентября накал боев там ослабел. После неоднократных попыток захватить высоту ударами в лоб, после закончившегося провалом маневра фон Лееба, решившего обойти высоту под покровом дымовой завесы, противник на этом участке заметно выдохся, и командование 42-й армии смогло вывести часть подразделений в тыл для кратковременного отдыха.
Но если в районе Пулкова и на ряде других участков Ленинградского фронта к началу октября наступило затишье, то на Невском «пятачке» вот уже месяц шли кровопролитные бои.
…Большинство ленинградцев в довоенное время, да и в начале войны, понятия не имели, что под Ленинградом есть такое место – Невская Дубровка. Громкая военная история Невской Дубровки началась в первых числах сентября, когда командование Ленинградского фронта направило туда дивизию с категорическим приказом – не допустить врага на правый берег Невы. Сделано это было более чем своевременно – левый берег реки уже занимали немцы, преследовавшие наши части, отходившие к Шлиссельбургу.
В середине сентября Жуков в соответствии со своей тактикой активной обороны поставил перед дивизией генерала Конькова и подошедшей следом за ней в район Невской Дубровки морской бригадой задачу: не ограничиваться охраной правобережья, а форсировать Неву и захватить у врага плацдарм на левом берегу реки.
Форсировать Неву именно здесь Жуков решил не случайно – в это же время командующий 54-й армией Кулик получил приказ Ставки предпринять в том же районе, но с внешней стороны кольца активные действия с целью прорыва блокады. Блокадное кольцо на этом направлении имело в глубину не более десяти – двенадцати километров. Но действия Кулика были неуверенными. Впрочем, это стало ясно лишь впоследствии.
А пока что бойцы стрелковой дивизии, которым совместно с подразделениями морской пехоты предстояло переправиться на левый берег Невы, буквально в течение нескольких дней соорудили десятки десантных плотов, сосредоточив их у поселка Невская Дубровка. И девятнадцатого сентября два батальона и две роты – саперная и связи – под покровом еще не длинной осенней ночи, в глубокой тишине погрузились на шлюпки и плоты и поплыли к левому берегу Невы, начав свой путь к смерти и в бессмертие.
Пройдут всего лишь недели, и о стрелковой дивизии, части которой первыми переправились через Неву, о ее командире Конькове возникнут в войсках легенды…
Поначалу все шло благополучно. Десантникам удалось незаметно высадиться на противоположный берег. Они сразу же устремились в атаку и, навязав немцам штыковой бой, стали захватывать один вражеский окоп за другим.
Получив донесение о том, что русские отбили небольшой плацдарм на левом берегу Невы, фон Лееб сперва не придал атому особого значения. Однако днем позже, сопоставив этот факт с активизацией частей 54-й армии, фельдмаршал не на шутку встревожился.
И у него были для этого серьезные основания: ведь если бы советским частям, наступавшим с захваченного ими плацдарма, удалось соединиться с войсками 54-й армии, это означало бы не только прорыв самой блокады, но и окружение шлиссельбургской группировки немцев.
И фон Лееб предпринял ответные меры. Против прорвавшихся на левый берег советских подразделений были брошены танки и самолеты.
За несколько часов немецкая артиллерия и авиация превратили эти несколько квадратных километров земли в пылающий остров. С трех сторон его окружал враг, а за спиной у двух наших батальонов была Нева. Немцам так и не удалось сбросить десант в реку. Но и десанту не удалось расширить плацдарм. Встречное наступление 54-й армии тоже закончилось безрезультатно.
С тех пор, то есть со второй половины сентября, бои на Невском «пятачке» не затихали. Советское командование, предвидя возможность более активной операции по прорыву блокады в будущем, делало все, чтобы не отдавать врагу отвоеванный плацдарм. Немцы же обрушивали на Невский «пятачок» сотни бомб и снарядов, чтобы сжечь здесь и втоптать в землю все живое.
Во второй половине октября, во исполнение директивы Ставки, привезенной генералом Вороновым, командование Ленфронта стало спешно подтягивать к Неве новые силы.
С востока в направлении Синявина опять возобновила свои наступательные действия 54-я армия, которой теперь вместо смещенного Кулака командовал опытный военачальник генерал-лейтенант Хозин. С запада же, с Невского плацдарма, навстречу ей должны были ринуться войска специально созданной для прорыва блокады Невской оперативной группы.
Прибывающие в район Невской Дубровки войска старательно маскировались, используя овраги и кое-где сохранившиеся побитые артиллерией рощицы. От поселка, от бумажного комбината, который был здесь до войны, остались одни развалины.
Ни грузовиках, «газиках» и просто на повозках к Неве ночами свозились шлюпки, катера, плоты, понтоны – словом, все, что могло держаться на воде и выдержать тяжесть людей и боевой техники.
…Батальон Суровцева прибыл в Невскую Дубровку вечером девятнадцатого октября и получил приказ сосредоточиться в овраге, в непосредственной близости от невского берега.
Когда комбат вместе с Пастуховым поднялся из этого оврага наверх, глазам их открылись черные, дышащие осенним холодом в?ды Невы и на той ее стороне высокий обрывистый берег. Хотя уже темнело, там можно было различить уцелевшее здание электростанции и примыкавшие к нему строения. Большие каменные трубы напоминали башни, и, объединенные, слитые воедино вечерним сумраком, они походили на мрачную средневековую крепость.
Справа от ГЭС и прямо против Невской Дубровки просматривалась Дубровка Московская – небольшая деревушка, от которой остались лишь одинокие, казалось, прямо из земли выпиравшие печные трубы. Правее Московской Дубровки темнели другие развалины – бывшая деревня Арбузово. Отчетливо доносилась пулеметная и ружейная стрельба, время от времени заглушаемая артиллерийскими разрывами.
Ни Суровцев, ни Пастухов не знали еще о том, что отвоеванный у врага плацдарм на левом берегу Невы очень невелик – меньше трех километров по фронту и всего шестьсот метров в глубину. Им не было известно, что бойцы 86-й дивизии уже много суток ведут бои в районе ГЭС, а части другой, 265-й дивизии дерутся за северную окраину деревни Арбузово, которая уже несколько раз переходила из рук в руки…
Первым нарушил молчание Пастухов:
– Я в поезде с комиссаром дивизии разговаривал. Он говорит: под Москвой плохо.
– Зачем он тебе это докладывал? – со злостью спросил Суровцев. – Чтобы настроение перед боем поднять?
– Надо полагать, что не для этого, – спокойно ответил Пастухов, – а для того, чтобы я провел с тобой воспитательную работу.
– Со мной?! Нет уж, лучше других воспитывай.
– Раз тебя, значит, и других, ты командир, – невозмутимо продолжал Пастухов. – Мы должны не только Ленинград отстоять, но и Москве помочь. Ослабят немцы нажим на Москву, если мы им тут большой бой навяжем. Это логика войны. И очень важно, чтобы каждый наш боец понимал, что дерется сейчас не только за Ленинград, а и за Москву.
– Может, скажешь, и за овладение Берлином? – усмехнулся Суровцев.
– И этого сказать не побоюсь. Хотя до Берлина далеко, Очень еще далеко…
– Ну, ты и на Берлин можешь уже замахиваться, – снова усмехнулся Суровцев, – а у меня сейчас задача поскромнее: пойду посмотрю, накормлены ли бойцы.
Он стал медленно спускаться обратно в овраг. Пастухов последовал за ним.
В овраге было совсем темно. Несколько минут Суровцев и Пастухов с удовлетворением прислушивались к тому, как позвякивают котелки: полковая кухня оказалась неподалеку, и командиры рот уже организовали ужин.
– Капитана Суровцева – к командиру полка! – раздался в темноте чей-то приглушенный голос.
– Ну вот, – тихо сказал Суровцев Пастухову, – видать, работенка начинается. – И направился вслед за связным на полковой командный пункт, стараясь запомнить дорогу.
Собственно, командного пункта еще не существовало. Командир полка встретил Суровцева у своеобразной пещеры, вырытой в склоне оврага прямым попаданием тяжелого снаряда. За спиной комполка копошились связисты.
– Бойцы накормлены? – спросил он.
– Заканчивают ужин, товарищ подполковник, – доложил Суровцев. – Одна рота уже отдыхает.
– Отдыхать не придется. Иди за мной. – И подполковник двинулся вперед, освещая путь мгновенными вспышками электрического фонарика.
Они пробирались между сидевшими и лежавшими на земле бойцами, между установленными на козлах шлюпками, разобранными полупонтонами. При вспышках фонарика, который комполка прикрывал ладонью, чтобы свет не был виден сверху, Суровцев различал то армейские шинели, то морские бушлаты. Повсюду слышались негромкие голоса, глухой стук молотков, повизгивание пил…
Наконец подполковник, шедший впереди, остановился у землянки. Часовой, видимо узнав его, отступил в сторону.
– За мной, капитан, – обернулся комполка к Суровцеву и стал спускаться по вырубленным в земле, еще не обшитым досками ступеням.
Войдя следом за ним в землянку, Суровцев на мгновение зажмурился от яркого света большой керосиновой лампы. Потом увидел, что за дощатым столом сидят командиры, среди которых сразу узнал своего комдива. Остальные были ему незнакомы. Один из них, судя по звездам в петлицах, был генералом, двое других – военные моряки.
Испросив разрешения у генерала, командир полка доложил командиру дивизии:
– Товарищ полковник, по вашему приказанию капитан Суровцев доставлен.