Страница:
– Скажите, чтобы не лез не в свое дело. Где я достал – дело другое. Там на обороте штамп.
– М-р Шерман, это, по всей видимости, официальный документ из конторы шерифа Лос-Анджелеса. Думаю, что подлинность проверить легко. И за него назначена цена.
Он послушал еще, потом сказал:
– Хорошо, сэр. Сейчас. – Подвинул телефон ко мне через стол. – Хочет с вами поговорить. Голос был властный, отрывистый.
– М-р Марлоу, каковы ваши условия? Помните, что «Ежедневник» ? единственная газета в Лос-Анджелесе, которая вообще согласится обсуждать этот вопрос.
– О деле Леннокса вы не так уж много писали, м-р Шерман.
– Это я знаю. Но в то время оно казалось просто сенсационным скандалом.
Не было сомнений в том, кто виновен. Теперь, если ваш документ подлинный, дело меняется. Каковы ваши условия?
– Вы печатаете признание полностью в форме фотокопии или не печатаете вовсе.
– Сперва его надо проверить. Это вы понимаете?
– Проверить невозможно, м-р Шерман. Если вы обратитесь к прокурору, он либо начнет все отрицать, либо передаст материал всем газетам в городе. У него нет другого выхода. Если обратитесь в контору шерифа, они адресуют вас в прокуратуру.
– Об этом не беспокойтесь, м-р Марлоу. Как проверить, мы сообразим. Как насчет ваших условий?
– Я же вам сказал.
– Вот как. Вы не требуете оплаты?
– Деньгами – нет.
– Ну, что ж, вам виднее. Можно мне Моргана? Я передал телефон Лонни Моргану.
Он кратко переговорил с шефом и повесил трубку.
– Согласился, – сообщил он. – Я забираю фотокопию, он сам проверит.
Сделает так, как вы просили. В печати, уменьшенное вдвое, это займет примерно половину первой полосы.
Я отдал ему фотокопию. Он потянул себя за кончик длинного носа.
– Не обидитесь, если я скажу, что, на мой взгляд, вы полный идиот?
– Не буду спорить.
– Еще не поздно передумать.
– И передумывать не буду. Помните тот вечер, когда вы доставили меня домой из городской Бастилии? Вы сказали, что мне, наверно, нужно попрощаться с другом. Так у нас до сих пор и не получилось прощания. Если вы опубликуете фотокопию, то получится. Долго я этого ждал – очень, очень долго.
– Ладно, старина. – Он криво усмехнулся. – Но я все равно считаю вас идиотом. Сказать, почему?
– Ну, скажите.
– Я про вас знаю больше, чем вы думаете. Вот отчего противно быть журналистом. Знаешь много, а опубликовать не можешь. Поневоле становишься циником. Если «Ежедневник» напечатает это признание, рассердится очень много народу. Прокурор, коронер, контора шерифа, влиятельное частное лицо по фамилии Поттер и пара бандитов по имени Менендес и Старр. Вероятнее всего, вы попадете в больницу или снова в тюрьму, – Не думаю.
– Думайте как хотите, дружище. Я вам говорю, что думаю я. Прокурор разозлится, потому что это он похоронил дело Леннокса. Даже если признание и самоубийство Леннокса его оправдывают, все равно многие поинтересуются, как это вышло, что Леннокс, человек невиновный, написал признание, как он погиб, вправду ли он покончил с собой или ему помогли, почему не было следствия и почему все дело так быстро заглохло. Кроме того, если оригинал этой фотокопии в руках у прокурора, он решит, что его подсидели люди шерифа.
– Вам не обязательно печатать в газете штамп шерифской конторы на обороте.
– Мы и не будем. Мы с шерифом в дружбе. Считаем его честным парнем. Не обвиняем его в том, что он не может остановить ребят вроде Менендеса.
Азартные игры пресечь нельзя, пока они разрешены в отдельных формах повсюду и во всех формах в отдельных местах. Вы выкрали это из конторы шерифа. Не знаю, как вам это удалось. Хотите рассказать?
– Нет.
– О'кей. Коронер разозлится, потому что прошляпил с «самоубийством»
Уэйда. Не без помощи прокурора к тому же. Харлан Поттер разозлится, потому что вновь откроется дело, которое он так старался прикрыть. Почему разозлятся Менендес и Старр, я не очень понимаю, но знаю, что они вас предупреждали в это не лезть. А когда эти ребята на кого-нибудь сердятся, ему несдобровать. С вами, чего доброго, обойдутся, как с Большим Вилли Магоуном.
– Магоун, наверно, слишком вылезал.
– Возможно, – протянул Морган. – Но эти ребята слова на ветер не бросают.
Если уж они велели не соваться куда не надо, то и не суйтесь. Если же вы не послушались и вам это сошло с рук, значит, они проявили слабость. А крутым парням, хозяевам этого бизнеса, большим шишкам, совету директоров слабаки не нужны. Они опасны. Затем, существует Крис Мэйди.
– Говорят, он фактически правит штатом Невада.
– Верно говорят, дружище. Мэйди – славный парень, но он лучше всех знает, что хорошо для Невады. Богатые гангстеры, которые орудуют в Рено и Вегасе, очень стараются не рассердить м-ра Мэйди. Иначе налоги на них сразу вырастут, а полиция перестанет с ними сотрудничать. И тогда настоящие хозяева на Востоке решат, что нужно кое-кого заменить. Деятель, который не может поладить с Крисом Мэйди, действует не правильно. Значит, убрать его и назначить другого. А убирают у них вы знаете, как. Только ногами вперед в деревянном ящике.
– Они обо мне никогда не слышали, – заметил я. Морган насупился и помахал рукой вверх-вниз.
– Им это и не нужно. Имение Мэйди в Неваде, у озера Тахо, граничит с имением Харлана Поттера. Может, они даже иногда здороваются. Какой-нибудь прислужник Мэйди может услышать от прислужника Поттера, что фраер по имени Марлоу слишком распускает язык о чужих делах. Это случайное замечание могут передать дальше, и тогда в одной квартире в Лос-Анджелесе зазвонит телефон, и одному парню с развитой мускулатурой намекнут, что неплохо бы ему и паре-тройке его дружков выйти поразмяться. Если кому-то нужно, чтобы вас пристукнули, этим ребятам не станут объяснять, почему. Для них это обычная работенка. Лично против вас они ничего не имеют. Просто не рыпайся, дружок, пока мы будем ломать тебе руку. Ну, вернуть вам это? Хотите?
Он протянул мне фотокопию.
– Вы знаете, чего я хочу, – сказал я. Морган медленно встал и засунул фотокопию во внутренний карман.
– Может, я и ошибся, – сказал он. – Может, вам больше известно, чем мне.
Я, например, не знаю, как смотрит на мир человек, вроде Харлана Поттера.
– С недовольной гримасой, – ответил я. – Я с ним знаком. Но он не станет связываться с хулиганьем. Это противоречит его представлениям о том, как надо жить.
– Ну, по-моему, – резко бросил Морган, – не важно, как прикрывают следствие об убийстве – звонят ли по телефону или убирают свидетелей.
Разница только в методе. Ладно, до встречи – будем надеяться.
И его словно ветром выдуло из моей конторы.
Глава 46
Глава 47
Глава 48
– М-р Шерман, это, по всей видимости, официальный документ из конторы шерифа Лос-Анджелеса. Думаю, что подлинность проверить легко. И за него назначена цена.
Он послушал еще, потом сказал:
– Хорошо, сэр. Сейчас. – Подвинул телефон ко мне через стол. – Хочет с вами поговорить. Голос был властный, отрывистый.
– М-р Марлоу, каковы ваши условия? Помните, что «Ежедневник» ? единственная газета в Лос-Анджелесе, которая вообще согласится обсуждать этот вопрос.
– О деле Леннокса вы не так уж много писали, м-р Шерман.
– Это я знаю. Но в то время оно казалось просто сенсационным скандалом.
Не было сомнений в том, кто виновен. Теперь, если ваш документ подлинный, дело меняется. Каковы ваши условия?
– Вы печатаете признание полностью в форме фотокопии или не печатаете вовсе.
– Сперва его надо проверить. Это вы понимаете?
– Проверить невозможно, м-р Шерман. Если вы обратитесь к прокурору, он либо начнет все отрицать, либо передаст материал всем газетам в городе. У него нет другого выхода. Если обратитесь в контору шерифа, они адресуют вас в прокуратуру.
– Об этом не беспокойтесь, м-р Марлоу. Как проверить, мы сообразим. Как насчет ваших условий?
– Я же вам сказал.
– Вот как. Вы не требуете оплаты?
– Деньгами – нет.
– Ну, что ж, вам виднее. Можно мне Моргана? Я передал телефон Лонни Моргану.
Он кратко переговорил с шефом и повесил трубку.
– Согласился, – сообщил он. – Я забираю фотокопию, он сам проверит.
Сделает так, как вы просили. В печати, уменьшенное вдвое, это займет примерно половину первой полосы.
Я отдал ему фотокопию. Он потянул себя за кончик длинного носа.
– Не обидитесь, если я скажу, что, на мой взгляд, вы полный идиот?
– Не буду спорить.
– Еще не поздно передумать.
– И передумывать не буду. Помните тот вечер, когда вы доставили меня домой из городской Бастилии? Вы сказали, что мне, наверно, нужно попрощаться с другом. Так у нас до сих пор и не получилось прощания. Если вы опубликуете фотокопию, то получится. Долго я этого ждал – очень, очень долго.
– Ладно, старина. – Он криво усмехнулся. – Но я все равно считаю вас идиотом. Сказать, почему?
– Ну, скажите.
– Я про вас знаю больше, чем вы думаете. Вот отчего противно быть журналистом. Знаешь много, а опубликовать не можешь. Поневоле становишься циником. Если «Ежедневник» напечатает это признание, рассердится очень много народу. Прокурор, коронер, контора шерифа, влиятельное частное лицо по фамилии Поттер и пара бандитов по имени Менендес и Старр. Вероятнее всего, вы попадете в больницу или снова в тюрьму, – Не думаю.
– Думайте как хотите, дружище. Я вам говорю, что думаю я. Прокурор разозлится, потому что это он похоронил дело Леннокса. Даже если признание и самоубийство Леннокса его оправдывают, все равно многие поинтересуются, как это вышло, что Леннокс, человек невиновный, написал признание, как он погиб, вправду ли он покончил с собой или ему помогли, почему не было следствия и почему все дело так быстро заглохло. Кроме того, если оригинал этой фотокопии в руках у прокурора, он решит, что его подсидели люди шерифа.
– Вам не обязательно печатать в газете штамп шерифской конторы на обороте.
– Мы и не будем. Мы с шерифом в дружбе. Считаем его честным парнем. Не обвиняем его в том, что он не может остановить ребят вроде Менендеса.
Азартные игры пресечь нельзя, пока они разрешены в отдельных формах повсюду и во всех формах в отдельных местах. Вы выкрали это из конторы шерифа. Не знаю, как вам это удалось. Хотите рассказать?
– Нет.
– О'кей. Коронер разозлится, потому что прошляпил с «самоубийством»
Уэйда. Не без помощи прокурора к тому же. Харлан Поттер разозлится, потому что вновь откроется дело, которое он так старался прикрыть. Почему разозлятся Менендес и Старр, я не очень понимаю, но знаю, что они вас предупреждали в это не лезть. А когда эти ребята на кого-нибудь сердятся, ему несдобровать. С вами, чего доброго, обойдутся, как с Большим Вилли Магоуном.
– Магоун, наверно, слишком вылезал.
– Возможно, – протянул Морган. – Но эти ребята слова на ветер не бросают.
Если уж они велели не соваться куда не надо, то и не суйтесь. Если же вы не послушались и вам это сошло с рук, значит, они проявили слабость. А крутым парням, хозяевам этого бизнеса, большим шишкам, совету директоров слабаки не нужны. Они опасны. Затем, существует Крис Мэйди.
– Говорят, он фактически правит штатом Невада.
– Верно говорят, дружище. Мэйди – славный парень, но он лучше всех знает, что хорошо для Невады. Богатые гангстеры, которые орудуют в Рено и Вегасе, очень стараются не рассердить м-ра Мэйди. Иначе налоги на них сразу вырастут, а полиция перестанет с ними сотрудничать. И тогда настоящие хозяева на Востоке решат, что нужно кое-кого заменить. Деятель, который не может поладить с Крисом Мэйди, действует не правильно. Значит, убрать его и назначить другого. А убирают у них вы знаете, как. Только ногами вперед в деревянном ящике.
– Они обо мне никогда не слышали, – заметил я. Морган насупился и помахал рукой вверх-вниз.
– Им это и не нужно. Имение Мэйди в Неваде, у озера Тахо, граничит с имением Харлана Поттера. Может, они даже иногда здороваются. Какой-нибудь прислужник Мэйди может услышать от прислужника Поттера, что фраер по имени Марлоу слишком распускает язык о чужих делах. Это случайное замечание могут передать дальше, и тогда в одной квартире в Лос-Анджелесе зазвонит телефон, и одному парню с развитой мускулатурой намекнут, что неплохо бы ему и паре-тройке его дружков выйти поразмяться. Если кому-то нужно, чтобы вас пристукнули, этим ребятам не станут объяснять, почему. Для них это обычная работенка. Лично против вас они ничего не имеют. Просто не рыпайся, дружок, пока мы будем ломать тебе руку. Ну, вернуть вам это? Хотите?
Он протянул мне фотокопию.
– Вы знаете, чего я хочу, – сказал я. Морган медленно встал и засунул фотокопию во внутренний карман.
– Может, я и ошибся, – сказал он. – Может, вам больше известно, чем мне.
Я, например, не знаю, как смотрит на мир человек, вроде Харлана Поттера.
– С недовольной гримасой, – ответил я. – Я с ним знаком. Но он не станет связываться с хулиганьем. Это противоречит его представлениям о том, как надо жить.
– Ну, по-моему, – резко бросил Морган, – не важно, как прикрывают следствие об убийстве – звонят ли по телефону или убирают свидетелей.
Разница только в методе. Ладно, до встречи – будем надеяться.
И его словно ветром выдуло из моей конторы.
Глава 46
Я поехал к Виктору, чтобы выпить «лимонную корочку» и поболтать там до вечернего выпуска утренних газет. Но бар был переполнен, и радости в этом оказалось мало. Принимая у меня заказ, знакомый бармен обратился ко мне по имени.
– Вы ведь пьете с капелькой горькой?
– Обычно нет. Но сегодня добавьте двойную порцию.
– Давненько я не видал вашу приятельницу. Ту, с зелеными камушками.
– Я тоже.
Он отошел и вернулся с коктейлем. Я прихлебывал его потихоньку, растягивая время, потому что надираться не хотелось. Либо уж напиться в стельку, либо ждать трезвым, Немного погодя я попросил повторить. Часов в шесть в баре появился парнишка-газетчик. Один бармен заорал, чтобы он выметался, но он успел разок обежать посетителей, пока официант не поймал его и не вышвырнул вон. Одним из этих посетителей был я. Я развернул «Ежедневник» и взглянул на первую страницу. Они успели. Напечатали. В фотокопии буквы были белые на черном, в газете стало наоборот. Уменьшив размер, они уместили все в верхней части полосы. На другой полосе был краткий и четкий редакционный комментарий. На следующей – еще полстолбца за подписью Лонни Моргана.
Я допил свой коктейль, ушел, съездил в другое место пообедать, а затем вернулся домой.
В заметке Лонни Моргана были точно изложены факты и события по делу Леннокса и «самоубийству» Роджера Уэйда – так, как их в свое время опубликовали. Он ничего не прибавлял, не убавлял и не искажал. Это был сжатый и ясный деловой репортаж. Редакционная статья – дело другое. Там были вопросы – из тех, что задают в газетах официальным лицам, когда они попадаются с рыльцем в пушку.
Примерно в девять тридцать зазвонил телефон, и Берни Олз сообщил, что заскочит ко мне по пути домой.
– Видели «Ежедневник»? – кротко осведомился он и положил трубку, не дожидаясь ответа.
Явившись, он поворчал насчет лестницы и заявил, что если у меня найдется кофе, то выпьет чашечку. Я сказал, что сейчас сварю. Пока я варил, он слонялся по дому, чувствуя себя вполне непринужденно.
– Безлюдно тут у вас – учитывая, что не все в городе вас любят, – сказал он. – Что там сзади за холмом?
– Другая улица. А что?
– Просто так. Вам кустарник надо подрезать.
Я принес кофе в гостиную, он расположился поуютнее и стал его прихлебывать. Взял у меня сигарету, подымил минуту-другую, потом погасил.
– Разлюбил я курить, – заявил он. – Может, из-за телевизионной рекламы.
Чем они больше стараются, тем больше ненавижу их товары. Они нас всех за недоумков держат. Каждый раз, как очередной жулик в белом халате, со стетоскопом на животе, протягивает с экрана зубную пасту, или пачку сигарет, или бутылку пива, или полосканье для зубов, или флакон шампуня, или коробочку с какой-то дрянью, от которой толстые борцы начинают благоухать, как горная сирень, всегда беру на заметку – не покупать. Черт, я бы не стал покупать эти товары, даже если бы они мне нравились. Значит, читали «Ежедневник», а?
– Мне приятель намекнул, что там будет. Журналист.
– Неужели у вас есть приятели? – удивился он. – А не говорил он, как они добыли этот материал?
– Нет. И у нас в штате он вам тоже не обязан говорить.
– Спрингер чуть не лопнул от злости. Лофорд, помощник прокурора, который забрал у нас утром это письмо, клянется, что понес прямо своему боссу, но кто его знает.
Похоже, что в «Ежедневнике» напечатана репродукция прямо с оригинала.
Я отхлебнул кофе и не ответил.
– Так Спрингеру и надо, – продолжал Олз. – Сам должен был этим заняться.
Лично я не думаю, что им передал Лофорд. Он ведь тоже политик.
Он уставился на меня непроницаемым взглядом.
– Вы зачем явились, Берни? Симпатий ко мне вы не питаете. Когда-то мы дружили – насколько можно дружить с примерным полицейским. Но дружба не получилась.
Он подался вперед и улыбнулся, вернее, оскалился по-волчьи.
– Полиция не любит, когда частные граждане делают у нее за спиной ее работу. Если бы после смерти Уэйда вы сказали мне про его связь с этой дамочкой Леннокс, дальше я бы сам сообразил. Если бы сказали, что миссис Уэйд связана с этим самым Терри Ленноксом, я бы ее сразу прижал к ногтю, и жива бы осталась. Если бы с самого начала вы не темнили, может, и Уэйд был бы сейчас в живых, не говоря уж о Ленноксе. Много о себе воображаете.
– Что мне вам отвечать?
– Ничего. Слишком поздно. Я вам сказал – умник всегда сам себя перехитрит. Ясно сказал, прямо. Вы не послушали. Раз вы такой умный, уезжайте-ка из города. Многие вас не любят, а среди этих многих есть пара ребят, которые могут свою нелюбовь и доказать. Мне один мой стукач шепнул на ушко.
– Я не такая важная персона, Берни. Хватит нам собачиться. Пока не погиб Уэйд, вы этим делом и заниматься не хотели. Да и после всем было наплевать – и вам, и коронеру, и прокурору. Может, я не все сделал, как надо. Но зато теперь все знают правду. Вы бы вчера прижали ее к ногтю – на каком основании?
– На основании вашего рассказа.
– Моего? Да я же у вас за спиной орудовал. Он резко встал. Лицо у него налилось краской.
– Ладно, умник. Зато она осталась бы в живых. Можно было ее забрать по подозрению. Но ты хотел, гад, чтобы она умерла, и ты это знаешь.
– Я хотел, чтобы она как следует, пристально вгляделась сама в себя.
Дальше – ее дело. Я хотел оправдать невиновного. Плевать мне было с высокой горы, на что придется пойти для этого, и сейчас плевать. А если желаете мною заняться – я всегда на месте.
– Тобой займутся крутые ребятишки, фраер. Мне время тратить не придется. Говоришь, ты для них не такая важная персона? Как сыщик по имени Марлоу, конечно, ты ничто. Но как парень, которому было ведено отвалить, а он взял, да и наплевал на их приказы, причем публично, в газете... тут дело другое. Ты их гордость задел.
– Какой ужас, – сказал я. – Как вспомню, поджилки трясутся.
Он подошел к двери и открыл ее. Постоял, глядя на деревянную лестницу, на деревья, росшие по склону холма в конце улицы.
– Тихо здесь, спокойно, – промолвил он. – В самый раз.
Он спустился по лестнице, сел в машину и уехал. Фараоны никогда не прощаются. Всегда надеются увидеть вас снова в шеренге для опознания.
– Вы ведь пьете с капелькой горькой?
– Обычно нет. Но сегодня добавьте двойную порцию.
– Давненько я не видал вашу приятельницу. Ту, с зелеными камушками.
– Я тоже.
Он отошел и вернулся с коктейлем. Я прихлебывал его потихоньку, растягивая время, потому что надираться не хотелось. Либо уж напиться в стельку, либо ждать трезвым, Немного погодя я попросил повторить. Часов в шесть в баре появился парнишка-газетчик. Один бармен заорал, чтобы он выметался, но он успел разок обежать посетителей, пока официант не поймал его и не вышвырнул вон. Одним из этих посетителей был я. Я развернул «Ежедневник» и взглянул на первую страницу. Они успели. Напечатали. В фотокопии буквы были белые на черном, в газете стало наоборот. Уменьшив размер, они уместили все в верхней части полосы. На другой полосе был краткий и четкий редакционный комментарий. На следующей – еще полстолбца за подписью Лонни Моргана.
Я допил свой коктейль, ушел, съездил в другое место пообедать, а затем вернулся домой.
В заметке Лонни Моргана были точно изложены факты и события по делу Леннокса и «самоубийству» Роджера Уэйда – так, как их в свое время опубликовали. Он ничего не прибавлял, не убавлял и не искажал. Это был сжатый и ясный деловой репортаж. Редакционная статья – дело другое. Там были вопросы – из тех, что задают в газетах официальным лицам, когда они попадаются с рыльцем в пушку.
Примерно в девять тридцать зазвонил телефон, и Берни Олз сообщил, что заскочит ко мне по пути домой.
– Видели «Ежедневник»? – кротко осведомился он и положил трубку, не дожидаясь ответа.
Явившись, он поворчал насчет лестницы и заявил, что если у меня найдется кофе, то выпьет чашечку. Я сказал, что сейчас сварю. Пока я варил, он слонялся по дому, чувствуя себя вполне непринужденно.
– Безлюдно тут у вас – учитывая, что не все в городе вас любят, – сказал он. – Что там сзади за холмом?
– Другая улица. А что?
– Просто так. Вам кустарник надо подрезать.
Я принес кофе в гостиную, он расположился поуютнее и стал его прихлебывать. Взял у меня сигарету, подымил минуту-другую, потом погасил.
– Разлюбил я курить, – заявил он. – Может, из-за телевизионной рекламы.
Чем они больше стараются, тем больше ненавижу их товары. Они нас всех за недоумков держат. Каждый раз, как очередной жулик в белом халате, со стетоскопом на животе, протягивает с экрана зубную пасту, или пачку сигарет, или бутылку пива, или полосканье для зубов, или флакон шампуня, или коробочку с какой-то дрянью, от которой толстые борцы начинают благоухать, как горная сирень, всегда беру на заметку – не покупать. Черт, я бы не стал покупать эти товары, даже если бы они мне нравились. Значит, читали «Ежедневник», а?
– Мне приятель намекнул, что там будет. Журналист.
– Неужели у вас есть приятели? – удивился он. – А не говорил он, как они добыли этот материал?
– Нет. И у нас в штате он вам тоже не обязан говорить.
– Спрингер чуть не лопнул от злости. Лофорд, помощник прокурора, который забрал у нас утром это письмо, клянется, что понес прямо своему боссу, но кто его знает.
Похоже, что в «Ежедневнике» напечатана репродукция прямо с оригинала.
Я отхлебнул кофе и не ответил.
– Так Спрингеру и надо, – продолжал Олз. – Сам должен был этим заняться.
Лично я не думаю, что им передал Лофорд. Он ведь тоже политик.
Он уставился на меня непроницаемым взглядом.
– Вы зачем явились, Берни? Симпатий ко мне вы не питаете. Когда-то мы дружили – насколько можно дружить с примерным полицейским. Но дружба не получилась.
Он подался вперед и улыбнулся, вернее, оскалился по-волчьи.
– Полиция не любит, когда частные граждане делают у нее за спиной ее работу. Если бы после смерти Уэйда вы сказали мне про его связь с этой дамочкой Леннокс, дальше я бы сам сообразил. Если бы сказали, что миссис Уэйд связана с этим самым Терри Ленноксом, я бы ее сразу прижал к ногтю, и жива бы осталась. Если бы с самого начала вы не темнили, может, и Уэйд был бы сейчас в живых, не говоря уж о Ленноксе. Много о себе воображаете.
– Что мне вам отвечать?
– Ничего. Слишком поздно. Я вам сказал – умник всегда сам себя перехитрит. Ясно сказал, прямо. Вы не послушали. Раз вы такой умный, уезжайте-ка из города. Многие вас не любят, а среди этих многих есть пара ребят, которые могут свою нелюбовь и доказать. Мне один мой стукач шепнул на ушко.
– Я не такая важная персона, Берни. Хватит нам собачиться. Пока не погиб Уэйд, вы этим делом и заниматься не хотели. Да и после всем было наплевать – и вам, и коронеру, и прокурору. Может, я не все сделал, как надо. Но зато теперь все знают правду. Вы бы вчера прижали ее к ногтю – на каком основании?
– На основании вашего рассказа.
– Моего? Да я же у вас за спиной орудовал. Он резко встал. Лицо у него налилось краской.
– Ладно, умник. Зато она осталась бы в живых. Можно было ее забрать по подозрению. Но ты хотел, гад, чтобы она умерла, и ты это знаешь.
– Я хотел, чтобы она как следует, пристально вгляделась сама в себя.
Дальше – ее дело. Я хотел оправдать невиновного. Плевать мне было с высокой горы, на что придется пойти для этого, и сейчас плевать. А если желаете мною заняться – я всегда на месте.
– Тобой займутся крутые ребятишки, фраер. Мне время тратить не придется. Говоришь, ты для них не такая важная персона? Как сыщик по имени Марлоу, конечно, ты ничто. Но как парень, которому было ведено отвалить, а он взял, да и наплевал на их приказы, причем публично, в газете... тут дело другое. Ты их гордость задел.
– Какой ужас, – сказал я. – Как вспомню, поджилки трясутся.
Он подошел к двери и открыл ее. Постоял, глядя на деревянную лестницу, на деревья, росшие по склону холма в конце улицы.
– Тихо здесь, спокойно, – промолвил он. – В самый раз.
Он спустился по лестнице, сел в машину и уехал. Фараоны никогда не прощаются. Всегда надеются увидеть вас снова в шеренге для опознания.
Глава 47
На следующий день наступило недолгое оживление. Рано утром прокурор Спрингер выступил на пресс-конференции. Это был крупный, цветущий, чернобровый и рано поседевший человек, из тех, кто всегда преуспевает в политике.
– Я прочел документ, который выдают за признание несчастной женщины, недавно покончившей с собой. Подлинность его не установлена. Но даже если он подлинный, то, несомненно, принадлежит человеку с нарушенной психикой. Я готов допустить, что «Ежедневник» верит в подлинность этого документа, вопреки всем абсурдам и непоследовательным заявлениям, которые в нем содержатся, и перечислением которых я не стану вас утомлять. Если эти слова написала Эйлин Уэйд – а прокуратура, вместе с сотрудниками моего уважаемого помощника – шерифа Петерсона, скоро это установит – я утверждаю, что она писала их не в ясном уме и не в твердой памяти. Совсем недавно эта несчастная женщина обнаружила своего мужа плавающим в крови, пролитой его собственной рукой. Вообразите шок, отчаяние, чувство крайнего одиночества, которые были вызваны этим страшным несчастьем! А теперь она присоединилась к нему в горькой обители смерти. Что нам даст, если мы станем тревожить прах мертвых? Если не говорить о продаже нескольких экземпляров газеты, которой так необходимо поднять свой тираж, что это даст нам, друзья мои? Ничего, друзья мои, ничего. Оставим же прах в покое. Подобно Офелии в великом шедевре «Гамлет» бессмертного Уильяма Шекспира, Уэйд несла свою печаль с отличием. Мои политические враги хотели бы сыграть на этом отличии, но моих друзей и избирателей не обмануть. Они знают, что прокуратура всегда защищает мудрое и здравое применение закона, правосудие, смягченное милосердием, прочное, устойчивое и консервативное правление. Что защищает «Ежедневник», я не знаю, и то, что он защищает, не вызывает у меня больших симпатий. Пусть просвещенная публика вынесет собственное суждение.
«Ежедневник» напечатал эту белиберду в утреннем выпуске (газета выходила дважды в сутки), и главный редактор, Генри Шерман, выдал Спрингеру за своей подписью следующее:
"Сегодня утром г-н прокурор Спрингер находился в хорошей форме, он прекрасно сложен и говорит густым баритоном, который приятно слушать. Он не стал утомлять нас никакими фактами. Как только м-р Спрингер пожелает, чтобы ему доказали подлинность упомянутого документа, «Ежедневник» с удовольствием окажет ему эту услугу. Ожидать, что м-р Спрингер вновь откроет дела, которые были официально закрыты с его санкции или под его руководством, так же реально, как ожидать, что м-р Спрингер встанет на голову на крыше мэрии. Как удачно выразился м-р Спрингер, что нам даст, если мы станем тревожить прах мертвых? Или, как с меньшим изяществом спрашивает «Ежедневник», что нам даст, если мы установим, кто совершил убийство, раз убитый и так мертв?
Разумеется, ничего не даст, кроме справедливости и правды.
От имени покойного Уильяма Шекспира, «Ежедневник» хочет поблагодарить м-ра Спрингера за благосклонное упоминание «Гамлета», и за его, правда, не совсем точную ссылку на Офелию. «Носи свою печаль с отличием» было сказано не про Офелию, а ею самой, и что именно она имела в виду, до сих пор остается неясным для таких, менее эрудированных людей, как мы. Но оставим это. Цитата хорошо звучит и помогает еще больше запутать дело. Может быть, и нам будет позволено процитировать, из той же официально одобренной драматической постановки, известной под названием «Гамлет», хорошие слова, произнесенные, правда, дурным человеком: «И где вина, там упадет топор».
Около полудня позвонил Лонни Морган и спросил, как мне это понравилось.
Я сказал, что, по-моему, Спрингеру это репутацию не испортит, – Только у интеллектуалов, – заметил Лонни Морган, – а они и без этого на него зубы точат. Я имею в виду, что с вами происходит?
– Да ничего. Сижу, жду, может, наклюнется работенка.
– Я не о том.
– Пока здоров. Хватит вам меня пугать. Я получил, что хотел. Если бы Леннокс был жив, теперь смог бы подойти к Спрингеру и плюнуть ему в глаза.
– Это сделали за него вы, И Спрингер уже знает. У них есть сто способов пришить дело тем, кого они невзлюбили. Не понимаю, чего вы так за это бились. Не такой уж прекрасный человек был Леннокс.
– При чем тут это?
На секунду он умолк. Потом сказал:
– Простите, Марлоу. Глупость сморозил. Удачи вам. Мы, как обычно, попрощались и повесили трубки. Около двух дня мне позвонила Линда Лоринг.
– Не называйте имен, пожалуйста, – попросила она. – Я только что прилетела с большого озера на севере. Там кое-кто разбушевался из-за того, что напечатали вчера в «Ежедневнике». Мой почти бывший муж получил прямо между глаз. Бедняжка плакал, когда я уезжала. Не надо было бежать первым с докладом.
– Что значит – ваш почти бывший муж?
– Не притворяйтесь дурачком. На сей раз отец не против. Париж ? превосходное место для тихого развода. Так что я скоро туда отбываю. И если у вас осталось хоть капля разума, вам бы тоже неплохо потратить часть той красивой гравюры, что вы мне показали, и уехать куда-нибудь подальше.
– А я тут при чем?
– Во второй раз задаете глупый вопрос. Самого себя обманываете, Марлоу.
Знаете, как охотятся на тигров?
– Откуда мне знать?
– Привязывают к столбу козла, а сами прячутся в укрытие. Козлу, естественно, несдобровать. Вы мне нравитесь. Уж не знаю почему, но нравитесь. Мне отвратительно, что из вас делают козла. Вы так старались добиться правды – как вы ее понимали.
– Приятно слышать, – сказал я. – Но если я подставляю голову, чтобы ее оттяпали, это моя голова и мое дело.
– Не лезьте в герои, дурак вы этакий, – резко сказала она. – Не обязательно подражать одному нашему знакомому, который решил стать козлом отпущения.
– Если вы пока в городе, могу угостить вас стаканчиком.
– Угостите лучше в Париже. Осенью Париж очарователен.
– Я бы с удовольствием. Слыхал, что весной он еще лучше. Не знаю ? никогда не был.
– Судя по вашему поведению, никогда и не будете.
– До свидания, Линда. Надеюсь, вы найдете то, чего ищете.
– До свидания, – холодно сказала она. – Я всегда нахожу то, что ищу. Но когда нахожу, не понимаю, зачем искала.
Она повесила трубку. Остаток дня прошел тихо. Я пообедал и поставил «олдс» в ночной гараж, проверить тормозные колодки. Домой поехал на такси.
Улица, как обычно, была пуста. В почтовом ящике лежала реклама мыла. Я медленно взобрался по лестнице. Вечер был теплый, в воздухе висела легкая дымка. Деревья на холме притихли. Безветрие. Я отпер дверь, начал ее открывать и замер, успев приоткрыть сантиметров на двадцать. Внутри было темно, ни звука. Но я чувствовал, что в комнате кто-то есть. Может быть, слабо скрипнула пружина или я уловил отсвет от белого пиджака. Может быть, для такого теплого тихого вечера, в комнате было недостаточно тепло и тихо.
Может быть, в воздухе стоял еле ощутимый запах человека. А, может быть, у меня просто нервы были на пределе.
Я ступил с крыльца вбок, на землю, и пригнулся возле кустов. Ничего не произошло. Внутри не вспыхнул свет, не слышалось никакого движения. Слева на поясе, в кобуре, у меня был засунут револьвер, рукояткой вперед, – короткое дуло, 38-й калибр, полицейского образца. Я выхватил его, и опять ничего не случилось. По-прежнему тишина. Я обозвал себя проклятым дураком. Выпрямился, занес ногу, чтобы шагнуть к двери, и тут из-за угла вынырнула машина, быстро поднялась по холму и почти беззвучно остановилась у подножия моей лестницы.
Большой черный автомобиль, похожий на «кадиллак». Это могла быть машина Линды Лоринг, если бы не две вещи. Никто не отворил дверцу, и? все окна с моей стороны были плотно закрыты. Я подождал и прислушался, скорчившись возле куста, но ничего не услыхал и не дождался. Просто темная неподвижная машина у подножия моей лестницы с закрытыми окнами. Если мотор работал, я этого не слышал. Потом с щелканьем включилась большая красная фара, и луч ударил рядом с домом, метрах в пяти. А потом, очень медленно, большой автомобиль стал пятиться, пока весь дом не попал в поле зрения фары.
Полицейские на «кадиллаках» не ездят. «Кадиллаки» с красными прожекторами принадлежат крупным шишкам, мэрам, начальникам полиции, иногда прокурорам. Иногда бандитам.
Луч стал шарить вокруг, Я лег ничком, но он все равно меня нашел. И застыл на мне. Вот и все. Дверца машины не открылась, в доме было по-прежнему тихо и темно.
Затем на секунду-две негромко взвыла сирена и умолкла. И тут, наконец, весь дом осветился, и человек в белом смокинге вышел на крыльцо и посмотрел вбок, на забор и кусты.
– Вылезай, дешевка, – произнес Менендес со смешком. – Гости приехали.
Я мог бы без труда его застрелить. Но тут он отступил назад, и стало слишком поздно, даже если бы и хотел. Затем открылось заднее окно машины – я услышал стук, когда его резко опустили. Потом заговорил автоматический пистолет – всадил короткую очередь в склон холма в десяти метрах от меня.
– Вылезай, дешевка, – повторил Менендес с порога. – Некуда тебе деваться.
Тогда я выпрямился и пошел, а луч прожектора прилежно следовал за мной.
Револьвер я сунул обратно в кобуру. Я поднялся на деревянное крылечко, вошел и остановился прямо возле двери. В глубине комнаты, скрестив ноги, сидел человек, на бедре у него лежал револьвер. На вид он был коренастый и свирепый, а кожа у него оказалась иссушенной, как у людей, живущих в жарком климате. На нем была коричневая куртка-ветровка на молнии, расстегнутая почти до пояса. Он смотрел на меня, и ни глаза его, ни револьвер не шелохнулись. Был спокоен, как глинобитная стена при лунном свете.
– Я прочел документ, который выдают за признание несчастной женщины, недавно покончившей с собой. Подлинность его не установлена. Но даже если он подлинный, то, несомненно, принадлежит человеку с нарушенной психикой. Я готов допустить, что «Ежедневник» верит в подлинность этого документа, вопреки всем абсурдам и непоследовательным заявлениям, которые в нем содержатся, и перечислением которых я не стану вас утомлять. Если эти слова написала Эйлин Уэйд – а прокуратура, вместе с сотрудниками моего уважаемого помощника – шерифа Петерсона, скоро это установит – я утверждаю, что она писала их не в ясном уме и не в твердой памяти. Совсем недавно эта несчастная женщина обнаружила своего мужа плавающим в крови, пролитой его собственной рукой. Вообразите шок, отчаяние, чувство крайнего одиночества, которые были вызваны этим страшным несчастьем! А теперь она присоединилась к нему в горькой обители смерти. Что нам даст, если мы станем тревожить прах мертвых? Если не говорить о продаже нескольких экземпляров газеты, которой так необходимо поднять свой тираж, что это даст нам, друзья мои? Ничего, друзья мои, ничего. Оставим же прах в покое. Подобно Офелии в великом шедевре «Гамлет» бессмертного Уильяма Шекспира, Уэйд несла свою печаль с отличием. Мои политические враги хотели бы сыграть на этом отличии, но моих друзей и избирателей не обмануть. Они знают, что прокуратура всегда защищает мудрое и здравое применение закона, правосудие, смягченное милосердием, прочное, устойчивое и консервативное правление. Что защищает «Ежедневник», я не знаю, и то, что он защищает, не вызывает у меня больших симпатий. Пусть просвещенная публика вынесет собственное суждение.
«Ежедневник» напечатал эту белиберду в утреннем выпуске (газета выходила дважды в сутки), и главный редактор, Генри Шерман, выдал Спрингеру за своей подписью следующее:
"Сегодня утром г-н прокурор Спрингер находился в хорошей форме, он прекрасно сложен и говорит густым баритоном, который приятно слушать. Он не стал утомлять нас никакими фактами. Как только м-р Спрингер пожелает, чтобы ему доказали подлинность упомянутого документа, «Ежедневник» с удовольствием окажет ему эту услугу. Ожидать, что м-р Спрингер вновь откроет дела, которые были официально закрыты с его санкции или под его руководством, так же реально, как ожидать, что м-р Спрингер встанет на голову на крыше мэрии. Как удачно выразился м-р Спрингер, что нам даст, если мы станем тревожить прах мертвых? Или, как с меньшим изяществом спрашивает «Ежедневник», что нам даст, если мы установим, кто совершил убийство, раз убитый и так мертв?
Разумеется, ничего не даст, кроме справедливости и правды.
От имени покойного Уильяма Шекспира, «Ежедневник» хочет поблагодарить м-ра Спрингера за благосклонное упоминание «Гамлета», и за его, правда, не совсем точную ссылку на Офелию. «Носи свою печаль с отличием» было сказано не про Офелию, а ею самой, и что именно она имела в виду, до сих пор остается неясным для таких, менее эрудированных людей, как мы. Но оставим это. Цитата хорошо звучит и помогает еще больше запутать дело. Может быть, и нам будет позволено процитировать, из той же официально одобренной драматической постановки, известной под названием «Гамлет», хорошие слова, произнесенные, правда, дурным человеком: «И где вина, там упадет топор».
Около полудня позвонил Лонни Морган и спросил, как мне это понравилось.
Я сказал, что, по-моему, Спрингеру это репутацию не испортит, – Только у интеллектуалов, – заметил Лонни Морган, – а они и без этого на него зубы точат. Я имею в виду, что с вами происходит?
– Да ничего. Сижу, жду, может, наклюнется работенка.
– Я не о том.
– Пока здоров. Хватит вам меня пугать. Я получил, что хотел. Если бы Леннокс был жив, теперь смог бы подойти к Спрингеру и плюнуть ему в глаза.
– Это сделали за него вы, И Спрингер уже знает. У них есть сто способов пришить дело тем, кого они невзлюбили. Не понимаю, чего вы так за это бились. Не такой уж прекрасный человек был Леннокс.
– При чем тут это?
На секунду он умолк. Потом сказал:
– Простите, Марлоу. Глупость сморозил. Удачи вам. Мы, как обычно, попрощались и повесили трубки. Около двух дня мне позвонила Линда Лоринг.
– Не называйте имен, пожалуйста, – попросила она. – Я только что прилетела с большого озера на севере. Там кое-кто разбушевался из-за того, что напечатали вчера в «Ежедневнике». Мой почти бывший муж получил прямо между глаз. Бедняжка плакал, когда я уезжала. Не надо было бежать первым с докладом.
– Что значит – ваш почти бывший муж?
– Не притворяйтесь дурачком. На сей раз отец не против. Париж ? превосходное место для тихого развода. Так что я скоро туда отбываю. И если у вас осталось хоть капля разума, вам бы тоже неплохо потратить часть той красивой гравюры, что вы мне показали, и уехать куда-нибудь подальше.
– А я тут при чем?
– Во второй раз задаете глупый вопрос. Самого себя обманываете, Марлоу.
Знаете, как охотятся на тигров?
– Откуда мне знать?
– Привязывают к столбу козла, а сами прячутся в укрытие. Козлу, естественно, несдобровать. Вы мне нравитесь. Уж не знаю почему, но нравитесь. Мне отвратительно, что из вас делают козла. Вы так старались добиться правды – как вы ее понимали.
– Приятно слышать, – сказал я. – Но если я подставляю голову, чтобы ее оттяпали, это моя голова и мое дело.
– Не лезьте в герои, дурак вы этакий, – резко сказала она. – Не обязательно подражать одному нашему знакомому, который решил стать козлом отпущения.
– Если вы пока в городе, могу угостить вас стаканчиком.
– Угостите лучше в Париже. Осенью Париж очарователен.
– Я бы с удовольствием. Слыхал, что весной он еще лучше. Не знаю ? никогда не был.
– Судя по вашему поведению, никогда и не будете.
– До свидания, Линда. Надеюсь, вы найдете то, чего ищете.
– До свидания, – холодно сказала она. – Я всегда нахожу то, что ищу. Но когда нахожу, не понимаю, зачем искала.
Она повесила трубку. Остаток дня прошел тихо. Я пообедал и поставил «олдс» в ночной гараж, проверить тормозные колодки. Домой поехал на такси.
Улица, как обычно, была пуста. В почтовом ящике лежала реклама мыла. Я медленно взобрался по лестнице. Вечер был теплый, в воздухе висела легкая дымка. Деревья на холме притихли. Безветрие. Я отпер дверь, начал ее открывать и замер, успев приоткрыть сантиметров на двадцать. Внутри было темно, ни звука. Но я чувствовал, что в комнате кто-то есть. Может быть, слабо скрипнула пружина или я уловил отсвет от белого пиджака. Может быть, для такого теплого тихого вечера, в комнате было недостаточно тепло и тихо.
Может быть, в воздухе стоял еле ощутимый запах человека. А, может быть, у меня просто нервы были на пределе.
Я ступил с крыльца вбок, на землю, и пригнулся возле кустов. Ничего не произошло. Внутри не вспыхнул свет, не слышалось никакого движения. Слева на поясе, в кобуре, у меня был засунут револьвер, рукояткой вперед, – короткое дуло, 38-й калибр, полицейского образца. Я выхватил его, и опять ничего не случилось. По-прежнему тишина. Я обозвал себя проклятым дураком. Выпрямился, занес ногу, чтобы шагнуть к двери, и тут из-за угла вынырнула машина, быстро поднялась по холму и почти беззвучно остановилась у подножия моей лестницы.
Большой черный автомобиль, похожий на «кадиллак». Это могла быть машина Линды Лоринг, если бы не две вещи. Никто не отворил дверцу, и? все окна с моей стороны были плотно закрыты. Я подождал и прислушался, скорчившись возле куста, но ничего не услыхал и не дождался. Просто темная неподвижная машина у подножия моей лестницы с закрытыми окнами. Если мотор работал, я этого не слышал. Потом с щелканьем включилась большая красная фара, и луч ударил рядом с домом, метрах в пяти. А потом, очень медленно, большой автомобиль стал пятиться, пока весь дом не попал в поле зрения фары.
Полицейские на «кадиллаках» не ездят. «Кадиллаки» с красными прожекторами принадлежат крупным шишкам, мэрам, начальникам полиции, иногда прокурорам. Иногда бандитам.
Луч стал шарить вокруг, Я лег ничком, но он все равно меня нашел. И застыл на мне. Вот и все. Дверца машины не открылась, в доме было по-прежнему тихо и темно.
Затем на секунду-две негромко взвыла сирена и умолкла. И тут, наконец, весь дом осветился, и человек в белом смокинге вышел на крыльцо и посмотрел вбок, на забор и кусты.
– Вылезай, дешевка, – произнес Менендес со смешком. – Гости приехали.
Я мог бы без труда его застрелить. Но тут он отступил назад, и стало слишком поздно, даже если бы и хотел. Затем открылось заднее окно машины – я услышал стук, когда его резко опустили. Потом заговорил автоматический пистолет – всадил короткую очередь в склон холма в десяти метрах от меня.
– Вылезай, дешевка, – повторил Менендес с порога. – Некуда тебе деваться.
Тогда я выпрямился и пошел, а луч прожектора прилежно следовал за мной.
Револьвер я сунул обратно в кобуру. Я поднялся на деревянное крылечко, вошел и остановился прямо возле двери. В глубине комнаты, скрестив ноги, сидел человек, на бедре у него лежал револьвер. На вид он был коренастый и свирепый, а кожа у него оказалась иссушенной, как у людей, живущих в жарком климате. На нем была коричневая куртка-ветровка на молнии, расстегнутая почти до пояса. Он смотрел на меня, и ни глаза его, ни револьвер не шелохнулись. Был спокоен, как глинобитная стена при лунном свете.
Глава 48
Я смотрел на него слишком долго. Сбоку я ощутил быстрое движение, а затем острую боль в плече. Вся рука, до кончиков пальцев, онемела. Я обернулся и увидел рослого мексиканца довольно злобного вида. Он не ухмылялся, просто наблюдал за мной. Загорелая рука с зажатым револьвером 45-го калибра опустилась. У него были длинные усы и пышная грива напомаженных, зачесанных назад черных волос. На затылке сидело грязное сомбреро, а концы кожаной тесемки свисали на заштопанную рубаху, от которой несло потом. Нет ничего кровожаднее, чем кровожадный мексиканец, как нет ничего добрее, чем добрый мексиканец, и, особенно, ничего печальнее, чем печальный мексиканец. Этот парень был крутого замеса. Таких больше нигде не делают.
Я потер плечо. Слегка закололо, но боль и онемение не прошли. Если бы я попробовал вытащить револьвер, то, наверно, уронил бы его.
Менендес протянул руку к мексиканцу. Тот, почти не глядя, кинул револьвер, а Менендес его поймал. Он подошел поближе, лицо его сияло от возбуждения.
– Ну, куда тебе врезать, дешевка? – Черные глаза так и плясали.
Я молча смотрел на него. На такие вопросы не отвечают.
– Тебя спрашивают, дешевка.
Я облизал губы и ответил вопросом на вопрос:
– Что случилось с Агостино? Я думал, что он за тобой револьвер таскает.
– Чик скурвился, – мягко произнес он.
– Всегда таким и был – как его хозяин.
У человека в кресле метнулись глаза вбок. Он почти что улыбнулся.
Крутой парень, который покалечил мне руку, не шелохнулся и не сказал ни слова. Но я знал, что он дышит. Чувствовал по запаху.
– Тебе что, по руке попали, дешевка?
– Споткнулся на лестнице.
Небрежно, почти не глядя, он хлестнул меня по лицу дулом пистолета.
– Ты со мной не шути, дешевка. Кончились твои шуточки. Тебе говорили по-хорошему. Если уж я лично приезжаю в гости и велю отвалить – надо слушаться. А не отвалишь, так свалишься и больше не встанешь.
Я чувствовал, как по щеке стекает струйка крови. Чувствовал щемящую боль от удара по скуле. Боль расползалась и охватила всю голову. Удар был не серьезный, но предмет, которым били – серьезный. Говорить я еще мог, и никто не стал затыкать мне рот.
– Чего ж ты сам переутомляешься, Менди? Я думал, у тебя на это есть холуи, вроде тех, что отлупили Большого Вилли Магоуна.
– Это личное участие, – мягко произнес он, – потому что тебе по личным причинам ведено не соваться. С Магоуном другое дело – чистый бизнес. Вздумал мне на голову сесть – когда я покупал ему шмотки, и машины, и в сейф кое-что подкинул, и за дом выплатил. Они там, в «борьбе с пороком», все одинаковые.
Я даже учебу его парнишки оплачивал. Благодарить должен был, гад. А он что сделал? Вперся в мой личный кабинет и дал мне по морде при прислуге.
Я потер плечо. Слегка закололо, но боль и онемение не прошли. Если бы я попробовал вытащить револьвер, то, наверно, уронил бы его.
Менендес протянул руку к мексиканцу. Тот, почти не глядя, кинул револьвер, а Менендес его поймал. Он подошел поближе, лицо его сияло от возбуждения.
– Ну, куда тебе врезать, дешевка? – Черные глаза так и плясали.
Я молча смотрел на него. На такие вопросы не отвечают.
– Тебя спрашивают, дешевка.
Я облизал губы и ответил вопросом на вопрос:
– Что случилось с Агостино? Я думал, что он за тобой револьвер таскает.
– Чик скурвился, – мягко произнес он.
– Всегда таким и был – как его хозяин.
У человека в кресле метнулись глаза вбок. Он почти что улыбнулся.
Крутой парень, который покалечил мне руку, не шелохнулся и не сказал ни слова. Но я знал, что он дышит. Чувствовал по запаху.
– Тебе что, по руке попали, дешевка?
– Споткнулся на лестнице.
Небрежно, почти не глядя, он хлестнул меня по лицу дулом пистолета.
– Ты со мной не шути, дешевка. Кончились твои шуточки. Тебе говорили по-хорошему. Если уж я лично приезжаю в гости и велю отвалить – надо слушаться. А не отвалишь, так свалишься и больше не встанешь.
Я чувствовал, как по щеке стекает струйка крови. Чувствовал щемящую боль от удара по скуле. Боль расползалась и охватила всю голову. Удар был не серьезный, но предмет, которым били – серьезный. Говорить я еще мог, и никто не стал затыкать мне рот.
– Чего ж ты сам переутомляешься, Менди? Я думал, у тебя на это есть холуи, вроде тех, что отлупили Большого Вилли Магоуна.
– Это личное участие, – мягко произнес он, – потому что тебе по личным причинам ведено не соваться. С Магоуном другое дело – чистый бизнес. Вздумал мне на голову сесть – когда я покупал ему шмотки, и машины, и в сейф кое-что подкинул, и за дом выплатил. Они там, в «борьбе с пороком», все одинаковые.
Я даже учебу его парнишки оплачивал. Благодарить должен был, гад. А он что сделал? Вперся в мой личный кабинет и дал мне по морде при прислуге.