Страница:
Подытоживая, можно сказать, что раннехристианский и романский стили самые подходящие для святынь: готика в Италии слишком уж расползлась в светлой просторности, что делает ее какой-то трезвой и ненасытившейся; эти недостатки она старается замаскировать фасадом, разукрашенным до того, что голова идет кругом. Ранний Ренессанс со своей стороны дышит чистотой, строгостью и мудрым ограничением; и хотя я уже воздал хвалу Альберти, должен еще сказать, что и в Мантуе он оставил после себя целомудренный, благородный храм. Браманте тоже был муж строгий и почтенный.
Все же остальное - просто барок.
БОЛЬЦАНО
Раньше эта местность называлась "верный Тироль"[ Раньше эта местность называлась "верный Тироль"... - то есть до 1866 года; в 1866 году Больцано в результате поражения Австрии в Австро-Прусской войне перешел к Италии.]; теперь это провинция Венеции, а лет через пятьдесят окончательно станет итальянской страной.
Прямо поразительно - до чего тут быстро пускает корни итальянский язык! Дети лепечут одну фразу по-немецки, другую - по-итальянски; мужичок в поезде спешит похвалиться тем, как здорово он уже научился произносить итальянские слова; служанки с ума сходят по кудрявым парням из итальянского гарнизона. Впрочем, новые хозяева этой страны проявляют и некоторую деликатность: они позволили здешним немцам оставить их патриотические памятники и названия улиц, и бог его знает что еще. Кроме гарнизона, сюда посылают на разбой еще и экскурсии школьников; один такой десятилетний фашист ни с того ни с сего обозвал меня "шубъяком", я не знаю, что значит это слово, но он при этом имел весьма ге роический и национальный вид.
И все же это -до мозга костей - немецкая страна, и в самом хорошем смысле слова: чистая, приветливая, пригожая и заботливая. Даже горы посыпаны здесь свежим снегом и повсюду оборудованы канатными дорогами и чистенькими гостиницами. Внизу, в долине, растет легонькое винцо, на каждой горушке- какой-нибудь замок, а люди - степенные и чистые, рассудительные и доброжелательные; женщины страшно зубасты, но иной раз удивительно красивы - они какие-то молочные. И поверьте мне, после путешествия по Италии особенно радостно снова глядеть в бледно-голубые родниковые глаза. В горах промышляют главным образом прекрасными видами: повсюду натыканы бельведеры, и можно взять напрокат бинокль. Водишь взглядом по снеговым полям, с приятным головокружением меришь грозный обрыв и иногда внизу встретишь настоящих туристов, которые только что взяли какую-нибудь высокую гору; у туристов мосластые коленки и полупудовые башмаки, разговаривают они подчеркнуто громко и носят на шапке альпийский цветок; женщины-туристки обычно имеют пятнистые, некрасивые лица и слишком широкие плечи.
Раз уж я заговорил о горах, то самое прекрасное здесь - следующее: аромат дерева, текучие воды и луга. О путник, ведь это как раз -го, чего тебе так не хватало там, внизу, - хотя ты, быть может, и не сознавал этого. Только теперь ты вспоминаешь, что за все время ты почти ни разу не ступил на деревянный пол -только по мертвым, холодным, каменным плитам ходил ты и ел на цинковых или мраморных столах, спал в медных постелях и дышал каменной пылью. Ведь вся античность - каменная и металлическая, в ней нет ничего деревянного; вся ее соль - в камне; я же родился в стране дерева и люблю его на взгляд и на ощупь, ибо это - материал почти живой, наивный и народный, готический, строгий, неантичный, домостроевский. Текучая вода - в ней опять-таки вся поэзия севера: мотив водяных и русалок в противовес мотиву сатиров. Непересыхающие реки, вечные речушки, ручейки и родники, и вы, тончайшие водяные ниточки - не равна ли ты морю, чистая, прелестная, живая вода? Ибо страшен вид высохших русел и безводных скал. "Благословенна будь, вода, святое творение", - написано в Сан-Марино на водопроводе: pia creatura - текучая водичка!
И лугов, настоящих лугов, тоже нет там, внизу; есть у них там виноградные лозы и тамаринды, оливы и пальмы и апельсиновые деревья, но лугов, густых, зеленых, шелковой муравы моего детства, - куда там!.. Разве только жесткие, с цепкими корнями кустики, обглоданные козами. Даже воробьев там нет, нет ни дроздов, ни трясогузок, ни жаворонков, ни щеглов, ни даже сверчков; чего-то не хватает, все время тебе чего-то не хватает в этой стране.
Но раз уж я забрался на эту сторону Тироля, надо же мне взглянуть на Госсензасс, Тускулум[Тускулум - древний город неподалеку от Рима, в окрестностях которого находилось множество вилл знатных римлян. Имеется в виду пребывание Ибсена в альпийском курортном местечке Госсензасс, где он часто проводил лето.] Ибсена.
Рассказывают -семь лет старый Ибсен ухаживал здесь за юной немкой. Эти годы записаны на мемориальной доске в отеле, и до сих дней живет в отеле девчушка, альпийская розочка, такая хорошенькая, что стоит добираться сюда только ради того, чтобы увидеть ее. А вокруг -леса ароматных деревьев, скошенные луга и гудящие воды; и дух Ибсена неустанно кружится над голубоглазой Тильдой. Все здесь уже так похоже, так похоже на север - и все же это еще последний предел новой Италии.
ПАРАЛИПОМЕНА
[Паралипомена- (означает "пропущено") название греческого перевода
двух книг Ветхого завета.]
Перечитав теперь мои итальянские письма, я преисполнился невыразимой печали и стыда; вижу, что не сказал почти ничего, да к тому же еще забыл упомянуть большинство интересных и превосходных вещей. Я, жалкий грешник, не обмолвился, скажем, о "Тайной Вечере" Леонардо["Тайная Вечеря" Леонадро - знаменитая работа одного из величайших итальянских художников Леонардо да Винчи (1452-1519)-роспись трапезной в монастыре Санта-Мариа делле Грацие в Милане.] в Милане; но рядом с ней есть амбит, а за ним - зал собрания капитула, или как он там называется, и в нем какой-то фратер расписал кресла каноников библейскими пейзажами; говорят, они безыскусны; наверное, именно поэтому они очаровательны; среди них есть настоящие японские миниатюры, чрезвычайно причудливые и нежные. Что же касается да Винчи идите, посмотрите в Амброзиане: это - дух настолько совершенный, что становится не по себе; но у художников его школы, например, в картинах некоего Салаино[Салаино Андреа (ок. 1480-1524) - итальянский художник, последователь Леонардо да Винчи. Ряд картин приписывается Салаино, но их авторство точно не установлено.], меня чуть ли не ужаснуло, - не знаю, как выразиться - нечто мягко-любовное, извращенно-сладостное в лицах персонажей. Есть выражения, которые не забудешь; у Боттичелли - это всегда озадаченное и унылое выражение человека, страдающего насморком, ибо его ангельские создания живут в райской прохладе; у персонажей Андреа дель Сарто[Андреа дель Сарто (1486-1531) - выдающийся итальянский живописец, представитель искусства Высокого Возрождения.] - мягкие, глубокие тени в глазных впадинах, отчего глаза приобретают выражение жгучее и скрытно-пытливое; у умбрийских художников - томная, кудрявая мягкость, подлинный salon de beaute[салон красоты (франц.).], в жилы посетителей которого Рафаэль[Рафаэль Санти (1483-1520)-великий итальянский художник, один из крупнейших мастеров итальянского искусства Возрождения. Родился в Умбрино и испытал воздействие культурной среды родного города, являвшегося одним из центров гумманизма. Зрелый период творчества Рафаэля связан с Римом, где он жил с 1508 года. Роспись парадных зал, так называемых станц Ватиканского дворца, и фрески на темы античной мифологии в вилле Фарнезина принадлежат к лучшим произведениям художника.] позднее влил более густой римской крови. Да, Рафаэль: вот князь среди художников, божественный счастливец, баловень муз, все, что хотите; надо вам видеть в Риме "Фарнезину" и "Станцы", чтобы поразиться, как это у него ловко выходит. Но он именно князь: вы никак не можете приблизиться к нему, и вам нравится, как он властвует во всей своей славе, однако спорить вы отправляетесь к Мнкеланджсло, который отнюдь не божествен, ибо он сверхчеловечен; настолько сверхчеловечен, что кажется угрюмым и страшным, и он никогда не благословит вас. Вас благословит Джотто, праведник среди художников, и фра Анджелико осенит вас крестным знамением; эти двое - самые набожные среди магистров, если только не говорить о более старших. И все же - одинаково прекрасны добродетели мира сего: великолепный интеллект Мантеньи прежде всего, и Синьорелли, Синьорелли! Боже, сделан так, чтобы я стал строгим и сильным, как он! И, однако, стоит мне закрыть глаза - и я вижу Мазаччо, больше никого. Говорю вам, до сих пор я не встречал еще душу более рассудительную и честную, чем у этого великого.
Ах, не могу больше говорить обо всех этих скромных и удивительных, светлых и темных мастерах, которыми я восхищался; но есть во Флоренции Гуго пан дер Гус[Гуго ван дер Гус (ок. 1440-1482)-крупный нидерландский художник-реалист. ], очарование Севера, а в Неаполе - два страшных, пламенных Теотокопули[Теотокопули - настоящее имя художника Эль Греко подробнее см. примеч. к стр. 415.], и да не умолчим мы об их славе, славе чужих стран, в блаженном саду итальянских муз.
Трижды будь благословенно имя Донателло!
Горькая прелесть мальчишески стройных форм, природа, пронзенная болью, как молнией, все освещающей, беспокойная страстность души! Нет другого ваятеля, который бы так поразил нас образами духовного мира человека. Микелоццо[Микелоццо Бартоломео ди (1396-1472) итальянский архитектор и скульптор Раннего Возрождения.], Майано[Майано Бенедетто да (1442-1497) итальянский архитектор и скульптор флорентийской школы эпохи Возрождения.], Росселино[Росселлино Бернардо (1409-1464)-и Росселлино Антонио (1427-1479) - братья, итальянские скульпторы эпохи Возрождения.], Верроккьо[Верроккьо Андреа (1435-1488) - известный итальянский скульптор, живописец и ювелир, один из выдающихся мастеров эпохи Возрождения.], Мино да Фьезоле[Мино да Фьезоле (1430/1431 -1484) - итальянский скульптор эпохи Возрождения, мастер флорентинской школы.] и вы, все остальные, куда девалась тонкая и реальная прелесть, которой бы только и цвести в вашем возрасте?
Щеголи итальянского барокко, что сделали вы со строгими, чистыми заветами Брунеллески[Брунеллёски Филиппе (1377-1446)-знаменитый архитектор и скульптор, наиболее яркий представитель зодчества Раннего Возрождения.], Альберти, Браманте? Никогда мне не станет вполне ясно, почему в Италии искусство извратилось в барок, виртуозность, эклектизм, опустилось до Карраччи[Карраччи- семья итальянских живописцев конца XVI - начала XVII века, основоположников академизма в европейской живописи, поверхностного парадного искусства, эклектически использовавшего художественное наследие Возрождения.], Гвидо Рени[Гвидо Рени (1575-1642)-итальянский живописец, один из крупнейших представителей так называемой академической живописи XVII века. Его картины отличаются мастерством рисунка и композиции, но лишены глубины.], Бернини[Бернини Лоренцо (1598-1680) - итальянский скульптор и архитектор, один из главных представителей итальянского барокко. Творчество Карраччи, Рени, Бернинн связано с общим кризисом культуры Возрождения.], барочных фокусников, штукатуров, парикмахеров и натуралистов, до мерзости церковной и светской, а в конце концов - до халтуры, бездарности и скуки. Я в самом деле не знаю, что говорят обо всем этом; я бродил по картинным галереям так же непрофессионально, как н по улицам, и находил прекрасное для себя, как если бы встречался с приключением. И когда я теперь, с отступом во времени, со значительными уже пробелами в памяти, стараюсь разобраться, что мне больше всего понравилось и что нет - мне кажется, все же вела меня какая-то сила, нечто такое, что связывает раннее христианство с Джогто, древнюю античность с пластикой, например, романской, этрусков- с христианскими примитивами, а Ранний Ренессанс - с влечениями моей грешной души.
Это... это... нечто очень народное, доморощенное, нечто примитивно-свежее; и во-вторых - серьезная интенсивность духа, который сосредоточенно ищет вещественную, законную форму для новых представлений. Будь наивным или будь строгим: но, как порока, как змеи, как яда ядовитого, остерегайся рутины, блеска и наслажденческого распутства чересчур утонченного искусства. Будь прост - или будь одержим совершенством формы; но есть и третий путь, вероятно - самый первый из всех: быть личностью, так, чтобы каждая частичка твоего творения говорила о себе, о своем неповторимом, глубоко внутреннем содержании. И в этом - всё. Велик аллах.
Велико искусство.
Итальянское искусство в самых лучших своих явлениях подает- нам двойной пример: всегда начинать и много учиться. Начинать сначала, искать, экспериментировать, изобретать и обновлять, пробовать и решать, взвешивать возможности и дерзать; и, с другой стороны, наоборот: учиться, не щадя сил, учиться на других и на себе, подавлять порочную своеобразность, небрежность оригинальности, бесстыдные претензии быть самим собою - вот добродетели искусства этой чудесной поры цветения.
На этом я заканчиваю свое странствие по Италии.
Я отправился туда, не думая - зачем и почему.
Поэтому я доволен тем малым, что вынес оттуда.
Наверное, я осрамился, обнародовав многие свои утверждения; часто я не знал, как это высказать, и часто о многом забывал. Писал я все это по ночам, невзирая на усталость и блох, и никогда не упускал случая выглянуть в окно, в сторону севера. Ибо на пашей родине, люди, у нас дома - тоже все прекрасно: равнины и холмы, леса и воды, и все что угодно. И, быть может, у нас тоже когда-нибудь настанет сказочное обилие картин и скульптур и прочих дивных чудес - ибо велико искусство, аминь.
ПИСЬМА ИЗ АНГЛИИ
Для большей наглядности сопровождаются рисуннами автора Перевод В. ЧЕШИХИНОЙ
АНГЛИЯ
ПЕРВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ "Начинать - так начинать сначала", - учил меня когда-то мэтр Шолиак[Шолиак Леон - французский: художник, с которым К. Чапек познакомился во время своего пребывания в Париже в 1911 году.], но так как я на этом островевавшюне уже десять дней, то успел позабыть начало.
Так с чего же начать? С поджаренного свиного сала или выставки в Уэмбли? С мистера Шоу или лондонских полицейских? Да, начало у меня выходит очень запутанное, но о полицейских я должен сказать, что при поступлении на службу от них требуются внушительная внешность и высокий рост. Они, как боги, на голову выше прочих смертных и пользуются неограниченной властью. Когда на Пикадилли такой двухметровый бобби поднимает руку, всякое движение прекращается, даже Сатурн застывает на месте и Уран останавливается на своем небесном пути, пока бобби не опустит руку. Ничего до такой степени сверхчеловеческого я никогда не видал.
Но путешественника за границей больше всего поражает то, о чем он сотни раз читал или что много раз видел на картинках. Я был потрясен, когда нашел в Милане Миланский собор, а в Риме Колизей.
Это почти пугает вас, ибо вам кажется, что вы уже были здесь когда-то или по крайней мере видели все это во сне. Вам странно, что в Голландии в самом деле есть ветряные мельницы и каналы, а на лондонском Стрэнде в самом деле такая толпа, что голова идет кругом. Существуют два совершенно необыкновенных впечатления: когда ты наталкиваешься на нечто неожиданное и когда встречаешь что-то хорошо известное. Человек, вдруг встретив старого знакомого, всегда громко выражает свое удивление. Вот так же удивился и я, увидав парламент на Темзе, джентльменов в серых цилиндрах - на улицах, двухметровых бобби на перекрестках и всякое такое. Для меня было настоящее откровение, что Англия в самом деле Англия.
Однако, чтобы рассказать все по порядку, я нарисовал вам, как выглядит Англия, если смотреть на нее со стороны Ламанша. Белое - это просто скалы, а сверху растет трава. Сооружение довольно основательное, так сказать на скале, но все же, когда у вас под ногами континент, вы чувствуете себя более спокойно.
Затем я зарисовал для вас Фолкстоун, где я пристал к берегу. В лучах заходящего солнца он казался замком с зубчатыми стенами; зубцы впоследствии оказались просто дымовыми трубами.
Сойдя на берег, я с изумлением обнаружил, что не умею говорить по-английски и не понимаю ни слова. Тогда я вскочил в первый отходящий поезд; на мое счастье он шел в Лондон. По дороге я убедился, что местность, которую я считал Англией, по существу не что иное, как огромный английский парк: всюду лужайки и газоны, красивые деревья и вековые аллеи; там и сям, очевидно с целью усилить впечатление, пасутся овцы - совсем как в Гайд-парке.
Еще в Голландии я видел, как, обратив зады к небу, люди копаются в земле. А здесь - изредка кирпичные домики, девушка кивает из-за живой изгороди, велосипедист едет по аллее, и все; удивительно мало людей; мы, чехи, привыкли к тому, что на каждом клочке земли кто-нибудь да копошится. Наконец поезд пошел между какими-то странными на вид домиками - добрая сотня совершенно одинаковых домов.
За ними целая улица тоже совершенно одинаковых, потом еще и еще. Это кажется лихорадочным бредом. Поезд мчится через город, на котором лежит какое-то ужасное проклятие: ибо у каждого крыльца по какой-то безысходной необходимости высятся две колонны. Далее тянется квартал, где у каждого дома голые железные балконы; следующий квартал на веки вечные приговорен к серым кирпичным стенам; дальше мрачный и неумолимый рок предначертал всем домам синие веранды; еще дальше, очевидно, за какую-то неизвестную провинность, целому кварталу присуждено иметь по пять ступенек перед каждой дверью. Честное слово, мне было бы неизмеримо легче, будь три ступеньки хоть пТгред одним домиком, но по какой-то причине это невозможно. А потом идет улица, вся сплошь красная.
В конце концов я вышел из вагона и попал в объятия доброго чешского ангела-хранителя; [ ...в объятия доброго чешского ангела-хранителя...Имеется в виду чешский филолог О. Вочадло, читавший лекции по чешской литературе и славистике в Лондонском университете; сопровождал К- Чапека во время его поездок по Англии.] меня вели направо, налево, вверх, вниз, одним словом - все было ужасно. Затем меня снова сунули в поезд и высадили в Сербитоне; там меня утешали, кормили, уложили спать в перины; и было тут темно, как у нас, и тихо, как у нас, и мне снились всякие сны: пароход, Прага, еще что-то чудесное, что именно забыл.
Слава богу, что мне не приснилось полсотни одинаковых снов подряд. Возблагодарим же небеса за то, что хоть сны по крайней мере не вырабатываются en gros[оптом (франц.).], как лондонские улицы.
АНГЛИЙСКИЙ ПАРК
Самое прекрасное в Англии - это, пожалуй, деревья. Хороши, конечно, и газоны и полицейские, но лучше всего - деревья, такие могучие, красивые, старые, ветвистые, почтенные, огромные деревья, растущие на приволье. Деревья в Хемптон-Корте, Ричмондпарке, Виндзоре и где хотите еще. Может быть, эти деревья оказывают большое влияние на английский консерватизм. Я думаю, что они поддерживают аристократические инстинкты, историческую преемственность, консервативность, протекционизм, гольф, палату лордов и прочие своеобразные древности. Я был бы, наверное, страстным лейбористом, если бы жил на улице Железных Балконов или Серых Стен, но, сидя под коренастым дубом в Хемптон-парке, я почувствовал в себе серьезную склонность признавать ценность старины, высокое назначение старых деревьев, гармоническую разветвленность традиций и какое-то почтение ко всему, что оказалось достаточно сильным, чтобы удержаться в веках.
Кажется, в Англии много таких старых-престарых деревьев; почти во всем, с чем вы здесь встречаетесь в клубах, в литературе, в домашнем быту, вы чувствуете запах древесины и листвы столетних, почтенных, страшно солидных деревьев. Здесь вы не увидите ничего нарочито нового; новшеством здесь является только метрополитен, и, вероятно, потому он так безобразен. А в старых деревьях и в старых вещах гнездятся домовые - веселые, шаловливые духи; такой дух присущ и самим англичанам. Они невероятно серьезны, солидны и почтенны, но вдруг что-то в них шевельнется, они скажут что-нибудь очень смешное, искрящееся юмором, и тут же снова станут солидными, как старое кожаное кресло; они, вероятно, тоже сделаны из старого дерева.
Не знаю почему, но эта трезвая Англия кажется мне самой сказочной и самой романтической страной из всех мною виденных. Должно быть, из-за своих старых деревьев; хотя нет: из-за газонов, вероятно, тоже. Потому что здесь ходят по траве, а не по дороге.
Мы, в Европе, разрешаем себе ходить только по дорожкам и тропинкам, что сильно влияет на нашу психологию. Когда я в первый раз увидел в Хемптонпарке джентльмена, разгуливающего по газону, я подумал, что это какое-то сказочное существо, хотя он был в цилиндре; я ждал, что вот-вот он поедет в Кингстаун[Кингстаун - город на юго-западе от Лондона; прежде в нем короновались английские короли.] на олене, пустится в пляс или что к нему подойдет сторож и обругает его страшными словами.
Ничего не случилось; тогда и я набрался смелости и пустился напрямик к тому самому коренастому дубу, что стоит на рисунке на краю прелестной лужайки.
И тут ничего не произошло; но в этот момент у меня было такое чувство безграничной свободы, как никогда. Очень странно: человек, очевидно, не считается здесь вредным животным. Здесь не придерживаются того мрачного мнения, что под его копытами трава не растет. Он имеет здесь право ходить по тоаве, словно он русалка или крупный землевладелец. Я думаю, это оказывает большое влияние на его характер и мировоззрение. Это дает ему чудесную возможность ходить непроторенными путями и при этом не считать себя вредным существом, бродягой или анархистом.
Обо всем этом я раздумывал под дубом в Хемптонпарке, но в конце концов даже на старых корнях становится больно сидеть.
Посылаю вам рисунок, чтобы показать, как выглядит такой английский парк. Я хотел нарисовать еще оленя, но, признаюсь, не умею по памяти.
ЛОНДОНСКИЕ УЛИЦЫ
Что касается самого Лондона, то весь он пропах бензином, горелой травой и смазочным маслом, в отличие от Парижа, где к этим запахам примешивается аромат пудры, кофе и сыра. В Праге каждая улица пахнет по-своему; в этом отношении Прагу не превзойти. Самое сложное - это голоса Лондона. В центре- на Стрэнде или на Пикадилли - словно прядильня с тысячами веретен; жужжат, стрекочут, звенят, гудят и грохочут битком набитые людьми автобусы, таксомоторы, автомобили и паровые машины; а вы сидите на империале автобуса, который не может двинуться дальше и дребезжит впустую, а вы подскакиваете, как заводная кукла, и трясетесь вместе с машиной. Есть, конечно, и боковые улицы, всякие gardens, squares, roads, grovs и crescents[садики, площади, шоссе, парки и улицы (англ.).], вплоть до захудалой улицы в Нотингхилле, где пишутся эти строки: всевозможные улицы Двух Колонн, Одинаковых Решеток, Семи Ступенек перед Каждым Домом и т. д.; так вот, если они оглашаются безнадежными вариациями на "и", это продавцы молока, горестное завывание "йе-йей" означает самые обыкновенные щепки для растопки, "уо" - это воинственный клич угольщика, а страшный, исступленный матросский рев возвещает, что некий парень везет на продажу в детской колясочке пять кочанов капусты. А по ночам здесь устраивают свои концерты кошки, такие же дикие, как на крышах Палермо, вопреки всяким россказням о пуританской строгости английских нравов.
Только люди здесь тише, чем в других местах; друг с другом они разговаривают сквозь зубы и торопятся поскорей попасть домой. Это и есть самая удивительная особенность английских улиц: здесь вы не увлдите на углу почтенных дам, которые сплетничают о том, что случилось у Смитов или у Гринов, ни влюбленных, бредущих, словно лунатики, взявшись за руки, ни почтенных обывателей, сидящих на крылечках, скромно сложив руки на коленях (между прочим, я еще не видел здесь ни столяров, ни слесарей, ни мастерских, ни подмастерьев, ни учеников; здесь только магазины, одни магазины, да Вестминстер-банк и Мидленд-банк); не увидите вы и мужчин, пьющих на улице, ни скамеек на площади, ни ротозеев, ни праздношатающихся, ни служанок, ни пенсионеров, одним словом - никого, никого, никого.
Лондонская улица - это только русло, по которому течет жизнь, стремящаяся поскорей попасть домой.
На улице не живут, не разговаривают, не глазеют по сторонам, не стоят и не сидят; по улицам только пробегают. Здесь улица самое скучное место, тут вы не увидите тысяч захватывающих зрелищ и не столкнетесь с тысячами приключений. Это не то место, где люди свистят или дерутся, любезничают, отдыхают, сочиняют стихи или философствуют, где заводят интрижки на стороне и пользуются жизнью, острят, занимаются политикой и собираются по двое, по трое, в группы, в толпы, в революционную грозу.
У нас, в Италии, во Франции улица - нечто вроде большого трактира или общественного сада, площадь, место сборищ, стадион и театр, продолжение дома или завалинки. Здесь она не принадлежит никому и никого не сближает; вы не встречаете здесь ни людей, ни вещей, -вы только проходите мимо них.
Все же остальное - просто барок.
БОЛЬЦАНО
Раньше эта местность называлась "верный Тироль"[ Раньше эта местность называлась "верный Тироль"... - то есть до 1866 года; в 1866 году Больцано в результате поражения Австрии в Австро-Прусской войне перешел к Италии.]; теперь это провинция Венеции, а лет через пятьдесят окончательно станет итальянской страной.
Прямо поразительно - до чего тут быстро пускает корни итальянский язык! Дети лепечут одну фразу по-немецки, другую - по-итальянски; мужичок в поезде спешит похвалиться тем, как здорово он уже научился произносить итальянские слова; служанки с ума сходят по кудрявым парням из итальянского гарнизона. Впрочем, новые хозяева этой страны проявляют и некоторую деликатность: они позволили здешним немцам оставить их патриотические памятники и названия улиц, и бог его знает что еще. Кроме гарнизона, сюда посылают на разбой еще и экскурсии школьников; один такой десятилетний фашист ни с того ни с сего обозвал меня "шубъяком", я не знаю, что значит это слово, но он при этом имел весьма ге роический и национальный вид.
И все же это -до мозга костей - немецкая страна, и в самом хорошем смысле слова: чистая, приветливая, пригожая и заботливая. Даже горы посыпаны здесь свежим снегом и повсюду оборудованы канатными дорогами и чистенькими гостиницами. Внизу, в долине, растет легонькое винцо, на каждой горушке- какой-нибудь замок, а люди - степенные и чистые, рассудительные и доброжелательные; женщины страшно зубасты, но иной раз удивительно красивы - они какие-то молочные. И поверьте мне, после путешествия по Италии особенно радостно снова глядеть в бледно-голубые родниковые глаза. В горах промышляют главным образом прекрасными видами: повсюду натыканы бельведеры, и можно взять напрокат бинокль. Водишь взглядом по снеговым полям, с приятным головокружением меришь грозный обрыв и иногда внизу встретишь настоящих туристов, которые только что взяли какую-нибудь высокую гору; у туристов мосластые коленки и полупудовые башмаки, разговаривают они подчеркнуто громко и носят на шапке альпийский цветок; женщины-туристки обычно имеют пятнистые, некрасивые лица и слишком широкие плечи.
Раз уж я заговорил о горах, то самое прекрасное здесь - следующее: аромат дерева, текучие воды и луга. О путник, ведь это как раз -го, чего тебе так не хватало там, внизу, - хотя ты, быть может, и не сознавал этого. Только теперь ты вспоминаешь, что за все время ты почти ни разу не ступил на деревянный пол -только по мертвым, холодным, каменным плитам ходил ты и ел на цинковых или мраморных столах, спал в медных постелях и дышал каменной пылью. Ведь вся античность - каменная и металлическая, в ней нет ничего деревянного; вся ее соль - в камне; я же родился в стране дерева и люблю его на взгляд и на ощупь, ибо это - материал почти живой, наивный и народный, готический, строгий, неантичный, домостроевский. Текучая вода - в ней опять-таки вся поэзия севера: мотив водяных и русалок в противовес мотиву сатиров. Непересыхающие реки, вечные речушки, ручейки и родники, и вы, тончайшие водяные ниточки - не равна ли ты морю, чистая, прелестная, живая вода? Ибо страшен вид высохших русел и безводных скал. "Благословенна будь, вода, святое творение", - написано в Сан-Марино на водопроводе: pia creatura - текучая водичка!
И лугов, настоящих лугов, тоже нет там, внизу; есть у них там виноградные лозы и тамаринды, оливы и пальмы и апельсиновые деревья, но лугов, густых, зеленых, шелковой муравы моего детства, - куда там!.. Разве только жесткие, с цепкими корнями кустики, обглоданные козами. Даже воробьев там нет, нет ни дроздов, ни трясогузок, ни жаворонков, ни щеглов, ни даже сверчков; чего-то не хватает, все время тебе чего-то не хватает в этой стране.
Но раз уж я забрался на эту сторону Тироля, надо же мне взглянуть на Госсензасс, Тускулум[Тускулум - древний город неподалеку от Рима, в окрестностях которого находилось множество вилл знатных римлян. Имеется в виду пребывание Ибсена в альпийском курортном местечке Госсензасс, где он часто проводил лето.] Ибсена.
Рассказывают -семь лет старый Ибсен ухаживал здесь за юной немкой. Эти годы записаны на мемориальной доске в отеле, и до сих дней живет в отеле девчушка, альпийская розочка, такая хорошенькая, что стоит добираться сюда только ради того, чтобы увидеть ее. А вокруг -леса ароматных деревьев, скошенные луга и гудящие воды; и дух Ибсена неустанно кружится над голубоглазой Тильдой. Все здесь уже так похоже, так похоже на север - и все же это еще последний предел новой Италии.
ПАРАЛИПОМЕНА
[Паралипомена- (означает "пропущено") название греческого перевода
двух книг Ветхого завета.]
Перечитав теперь мои итальянские письма, я преисполнился невыразимой печали и стыда; вижу, что не сказал почти ничего, да к тому же еще забыл упомянуть большинство интересных и превосходных вещей. Я, жалкий грешник, не обмолвился, скажем, о "Тайной Вечере" Леонардо["Тайная Вечеря" Леонадро - знаменитая работа одного из величайших итальянских художников Леонардо да Винчи (1452-1519)-роспись трапезной в монастыре Санта-Мариа делле Грацие в Милане.] в Милане; но рядом с ней есть амбит, а за ним - зал собрания капитула, или как он там называется, и в нем какой-то фратер расписал кресла каноников библейскими пейзажами; говорят, они безыскусны; наверное, именно поэтому они очаровательны; среди них есть настоящие японские миниатюры, чрезвычайно причудливые и нежные. Что же касается да Винчи идите, посмотрите в Амброзиане: это - дух настолько совершенный, что становится не по себе; но у художников его школы, например, в картинах некоего Салаино[Салаино Андреа (ок. 1480-1524) - итальянский художник, последователь Леонардо да Винчи. Ряд картин приписывается Салаино, но их авторство точно не установлено.], меня чуть ли не ужаснуло, - не знаю, как выразиться - нечто мягко-любовное, извращенно-сладостное в лицах персонажей. Есть выражения, которые не забудешь; у Боттичелли - это всегда озадаченное и унылое выражение человека, страдающего насморком, ибо его ангельские создания живут в райской прохладе; у персонажей Андреа дель Сарто[Андреа дель Сарто (1486-1531) - выдающийся итальянский живописец, представитель искусства Высокого Возрождения.] - мягкие, глубокие тени в глазных впадинах, отчего глаза приобретают выражение жгучее и скрытно-пытливое; у умбрийских художников - томная, кудрявая мягкость, подлинный salon de beaute[салон красоты (франц.).], в жилы посетителей которого Рафаэль[Рафаэль Санти (1483-1520)-великий итальянский художник, один из крупнейших мастеров итальянского искусства Возрождения. Родился в Умбрино и испытал воздействие культурной среды родного города, являвшегося одним из центров гумманизма. Зрелый период творчества Рафаэля связан с Римом, где он жил с 1508 года. Роспись парадных зал, так называемых станц Ватиканского дворца, и фрески на темы античной мифологии в вилле Фарнезина принадлежат к лучшим произведениям художника.] позднее влил более густой римской крови. Да, Рафаэль: вот князь среди художников, божественный счастливец, баловень муз, все, что хотите; надо вам видеть в Риме "Фарнезину" и "Станцы", чтобы поразиться, как это у него ловко выходит. Но он именно князь: вы никак не можете приблизиться к нему, и вам нравится, как он властвует во всей своей славе, однако спорить вы отправляетесь к Мнкеланджсло, который отнюдь не божествен, ибо он сверхчеловечен; настолько сверхчеловечен, что кажется угрюмым и страшным, и он никогда не благословит вас. Вас благословит Джотто, праведник среди художников, и фра Анджелико осенит вас крестным знамением; эти двое - самые набожные среди магистров, если только не говорить о более старших. И все же - одинаково прекрасны добродетели мира сего: великолепный интеллект Мантеньи прежде всего, и Синьорелли, Синьорелли! Боже, сделан так, чтобы я стал строгим и сильным, как он! И, однако, стоит мне закрыть глаза - и я вижу Мазаччо, больше никого. Говорю вам, до сих пор я не встречал еще душу более рассудительную и честную, чем у этого великого.
Ах, не могу больше говорить обо всех этих скромных и удивительных, светлых и темных мастерах, которыми я восхищался; но есть во Флоренции Гуго пан дер Гус[Гуго ван дер Гус (ок. 1440-1482)-крупный нидерландский художник-реалист. ], очарование Севера, а в Неаполе - два страшных, пламенных Теотокопули[Теотокопули - настоящее имя художника Эль Греко подробнее см. примеч. к стр. 415.], и да не умолчим мы об их славе, славе чужих стран, в блаженном саду итальянских муз.
Трижды будь благословенно имя Донателло!
Горькая прелесть мальчишески стройных форм, природа, пронзенная болью, как молнией, все освещающей, беспокойная страстность души! Нет другого ваятеля, который бы так поразил нас образами духовного мира человека. Микелоццо[Микелоццо Бартоломео ди (1396-1472) итальянский архитектор и скульптор Раннего Возрождения.], Майано[Майано Бенедетто да (1442-1497) итальянский архитектор и скульптор флорентийской школы эпохи Возрождения.], Росселино[Росселлино Бернардо (1409-1464)-и Росселлино Антонио (1427-1479) - братья, итальянские скульпторы эпохи Возрождения.], Верроккьо[Верроккьо Андреа (1435-1488) - известный итальянский скульптор, живописец и ювелир, один из выдающихся мастеров эпохи Возрождения.], Мино да Фьезоле[Мино да Фьезоле (1430/1431 -1484) - итальянский скульптор эпохи Возрождения, мастер флорентинской школы.] и вы, все остальные, куда девалась тонкая и реальная прелесть, которой бы только и цвести в вашем возрасте?
Щеголи итальянского барокко, что сделали вы со строгими, чистыми заветами Брунеллески[Брунеллёски Филиппе (1377-1446)-знаменитый архитектор и скульптор, наиболее яркий представитель зодчества Раннего Возрождения.], Альберти, Браманте? Никогда мне не станет вполне ясно, почему в Италии искусство извратилось в барок, виртуозность, эклектизм, опустилось до Карраччи[Карраччи- семья итальянских живописцев конца XVI - начала XVII века, основоположников академизма в европейской живописи, поверхностного парадного искусства, эклектически использовавшего художественное наследие Возрождения.], Гвидо Рени[Гвидо Рени (1575-1642)-итальянский живописец, один из крупнейших представителей так называемой академической живописи XVII века. Его картины отличаются мастерством рисунка и композиции, но лишены глубины.], Бернини[Бернини Лоренцо (1598-1680) - итальянский скульптор и архитектор, один из главных представителей итальянского барокко. Творчество Карраччи, Рени, Бернинн связано с общим кризисом культуры Возрождения.], барочных фокусников, штукатуров, парикмахеров и натуралистов, до мерзости церковной и светской, а в конце концов - до халтуры, бездарности и скуки. Я в самом деле не знаю, что говорят обо всем этом; я бродил по картинным галереям так же непрофессионально, как н по улицам, и находил прекрасное для себя, как если бы встречался с приключением. И когда я теперь, с отступом во времени, со значительными уже пробелами в памяти, стараюсь разобраться, что мне больше всего понравилось и что нет - мне кажется, все же вела меня какая-то сила, нечто такое, что связывает раннее христианство с Джогто, древнюю античность с пластикой, например, романской, этрусков- с христианскими примитивами, а Ранний Ренессанс - с влечениями моей грешной души.
Это... это... нечто очень народное, доморощенное, нечто примитивно-свежее; и во-вторых - серьезная интенсивность духа, который сосредоточенно ищет вещественную, законную форму для новых представлений. Будь наивным или будь строгим: но, как порока, как змеи, как яда ядовитого, остерегайся рутины, блеска и наслажденческого распутства чересчур утонченного искусства. Будь прост - или будь одержим совершенством формы; но есть и третий путь, вероятно - самый первый из всех: быть личностью, так, чтобы каждая частичка твоего творения говорила о себе, о своем неповторимом, глубоко внутреннем содержании. И в этом - всё. Велик аллах.
Велико искусство.
Итальянское искусство в самых лучших своих явлениях подает- нам двойной пример: всегда начинать и много учиться. Начинать сначала, искать, экспериментировать, изобретать и обновлять, пробовать и решать, взвешивать возможности и дерзать; и, с другой стороны, наоборот: учиться, не щадя сил, учиться на других и на себе, подавлять порочную своеобразность, небрежность оригинальности, бесстыдные претензии быть самим собою - вот добродетели искусства этой чудесной поры цветения.
На этом я заканчиваю свое странствие по Италии.
Я отправился туда, не думая - зачем и почему.
Поэтому я доволен тем малым, что вынес оттуда.
Наверное, я осрамился, обнародовав многие свои утверждения; часто я не знал, как это высказать, и часто о многом забывал. Писал я все это по ночам, невзирая на усталость и блох, и никогда не упускал случая выглянуть в окно, в сторону севера. Ибо на пашей родине, люди, у нас дома - тоже все прекрасно: равнины и холмы, леса и воды, и все что угодно. И, быть может, у нас тоже когда-нибудь настанет сказочное обилие картин и скульптур и прочих дивных чудес - ибо велико искусство, аминь.
ПИСЬМА ИЗ АНГЛИИ
Для большей наглядности сопровождаются рисуннами автора Перевод В. ЧЕШИХИНОЙ
АНГЛИЯ
ПЕРВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ "Начинать - так начинать сначала", - учил меня когда-то мэтр Шолиак[Шолиак Леон - французский: художник, с которым К. Чапек познакомился во время своего пребывания в Париже в 1911 году.], но так как я на этом островевавшюне уже десять дней, то успел позабыть начало.
Так с чего же начать? С поджаренного свиного сала или выставки в Уэмбли? С мистера Шоу или лондонских полицейских? Да, начало у меня выходит очень запутанное, но о полицейских я должен сказать, что при поступлении на службу от них требуются внушительная внешность и высокий рост. Они, как боги, на голову выше прочих смертных и пользуются неограниченной властью. Когда на Пикадилли такой двухметровый бобби поднимает руку, всякое движение прекращается, даже Сатурн застывает на месте и Уран останавливается на своем небесном пути, пока бобби не опустит руку. Ничего до такой степени сверхчеловеческого я никогда не видал.
Но путешественника за границей больше всего поражает то, о чем он сотни раз читал или что много раз видел на картинках. Я был потрясен, когда нашел в Милане Миланский собор, а в Риме Колизей.
Это почти пугает вас, ибо вам кажется, что вы уже были здесь когда-то или по крайней мере видели все это во сне. Вам странно, что в Голландии в самом деле есть ветряные мельницы и каналы, а на лондонском Стрэнде в самом деле такая толпа, что голова идет кругом. Существуют два совершенно необыкновенных впечатления: когда ты наталкиваешься на нечто неожиданное и когда встречаешь что-то хорошо известное. Человек, вдруг встретив старого знакомого, всегда громко выражает свое удивление. Вот так же удивился и я, увидав парламент на Темзе, джентльменов в серых цилиндрах - на улицах, двухметровых бобби на перекрестках и всякое такое. Для меня было настоящее откровение, что Англия в самом деле Англия.
Однако, чтобы рассказать все по порядку, я нарисовал вам, как выглядит Англия, если смотреть на нее со стороны Ламанша. Белое - это просто скалы, а сверху растет трава. Сооружение довольно основательное, так сказать на скале, но все же, когда у вас под ногами континент, вы чувствуете себя более спокойно.
Затем я зарисовал для вас Фолкстоун, где я пристал к берегу. В лучах заходящего солнца он казался замком с зубчатыми стенами; зубцы впоследствии оказались просто дымовыми трубами.
Сойдя на берег, я с изумлением обнаружил, что не умею говорить по-английски и не понимаю ни слова. Тогда я вскочил в первый отходящий поезд; на мое счастье он шел в Лондон. По дороге я убедился, что местность, которую я считал Англией, по существу не что иное, как огромный английский парк: всюду лужайки и газоны, красивые деревья и вековые аллеи; там и сям, очевидно с целью усилить впечатление, пасутся овцы - совсем как в Гайд-парке.
Еще в Голландии я видел, как, обратив зады к небу, люди копаются в земле. А здесь - изредка кирпичные домики, девушка кивает из-за живой изгороди, велосипедист едет по аллее, и все; удивительно мало людей; мы, чехи, привыкли к тому, что на каждом клочке земли кто-нибудь да копошится. Наконец поезд пошел между какими-то странными на вид домиками - добрая сотня совершенно одинаковых домов.
За ними целая улица тоже совершенно одинаковых, потом еще и еще. Это кажется лихорадочным бредом. Поезд мчится через город, на котором лежит какое-то ужасное проклятие: ибо у каждого крыльца по какой-то безысходной необходимости высятся две колонны. Далее тянется квартал, где у каждого дома голые железные балконы; следующий квартал на веки вечные приговорен к серым кирпичным стенам; дальше мрачный и неумолимый рок предначертал всем домам синие веранды; еще дальше, очевидно, за какую-то неизвестную провинность, целому кварталу присуждено иметь по пять ступенек перед каждой дверью. Честное слово, мне было бы неизмеримо легче, будь три ступеньки хоть пТгред одним домиком, но по какой-то причине это невозможно. А потом идет улица, вся сплошь красная.
В конце концов я вышел из вагона и попал в объятия доброго чешского ангела-хранителя; [ ...в объятия доброго чешского ангела-хранителя...Имеется в виду чешский филолог О. Вочадло, читавший лекции по чешской литературе и славистике в Лондонском университете; сопровождал К- Чапека во время его поездок по Англии.] меня вели направо, налево, вверх, вниз, одним словом - все было ужасно. Затем меня снова сунули в поезд и высадили в Сербитоне; там меня утешали, кормили, уложили спать в перины; и было тут темно, как у нас, и тихо, как у нас, и мне снились всякие сны: пароход, Прага, еще что-то чудесное, что именно забыл.
Слава богу, что мне не приснилось полсотни одинаковых снов подряд. Возблагодарим же небеса за то, что хоть сны по крайней мере не вырабатываются en gros[оптом (франц.).], как лондонские улицы.
АНГЛИЙСКИЙ ПАРК
Самое прекрасное в Англии - это, пожалуй, деревья. Хороши, конечно, и газоны и полицейские, но лучше всего - деревья, такие могучие, красивые, старые, ветвистые, почтенные, огромные деревья, растущие на приволье. Деревья в Хемптон-Корте, Ричмондпарке, Виндзоре и где хотите еще. Может быть, эти деревья оказывают большое влияние на английский консерватизм. Я думаю, что они поддерживают аристократические инстинкты, историческую преемственность, консервативность, протекционизм, гольф, палату лордов и прочие своеобразные древности. Я был бы, наверное, страстным лейбористом, если бы жил на улице Железных Балконов или Серых Стен, но, сидя под коренастым дубом в Хемптон-парке, я почувствовал в себе серьезную склонность признавать ценность старины, высокое назначение старых деревьев, гармоническую разветвленность традиций и какое-то почтение ко всему, что оказалось достаточно сильным, чтобы удержаться в веках.
Кажется, в Англии много таких старых-престарых деревьев; почти во всем, с чем вы здесь встречаетесь в клубах, в литературе, в домашнем быту, вы чувствуете запах древесины и листвы столетних, почтенных, страшно солидных деревьев. Здесь вы не увидите ничего нарочито нового; новшеством здесь является только метрополитен, и, вероятно, потому он так безобразен. А в старых деревьях и в старых вещах гнездятся домовые - веселые, шаловливые духи; такой дух присущ и самим англичанам. Они невероятно серьезны, солидны и почтенны, но вдруг что-то в них шевельнется, они скажут что-нибудь очень смешное, искрящееся юмором, и тут же снова станут солидными, как старое кожаное кресло; они, вероятно, тоже сделаны из старого дерева.
Не знаю почему, но эта трезвая Англия кажется мне самой сказочной и самой романтической страной из всех мною виденных. Должно быть, из-за своих старых деревьев; хотя нет: из-за газонов, вероятно, тоже. Потому что здесь ходят по траве, а не по дороге.
Мы, в Европе, разрешаем себе ходить только по дорожкам и тропинкам, что сильно влияет на нашу психологию. Когда я в первый раз увидел в Хемптонпарке джентльмена, разгуливающего по газону, я подумал, что это какое-то сказочное существо, хотя он был в цилиндре; я ждал, что вот-вот он поедет в Кингстаун[Кингстаун - город на юго-западе от Лондона; прежде в нем короновались английские короли.] на олене, пустится в пляс или что к нему подойдет сторож и обругает его страшными словами.
Ничего не случилось; тогда и я набрался смелости и пустился напрямик к тому самому коренастому дубу, что стоит на рисунке на краю прелестной лужайки.
И тут ничего не произошло; но в этот момент у меня было такое чувство безграничной свободы, как никогда. Очень странно: человек, очевидно, не считается здесь вредным животным. Здесь не придерживаются того мрачного мнения, что под его копытами трава не растет. Он имеет здесь право ходить по тоаве, словно он русалка или крупный землевладелец. Я думаю, это оказывает большое влияние на его характер и мировоззрение. Это дает ему чудесную возможность ходить непроторенными путями и при этом не считать себя вредным существом, бродягой или анархистом.
Обо всем этом я раздумывал под дубом в Хемптонпарке, но в конце концов даже на старых корнях становится больно сидеть.
Посылаю вам рисунок, чтобы показать, как выглядит такой английский парк. Я хотел нарисовать еще оленя, но, признаюсь, не умею по памяти.
ЛОНДОНСКИЕ УЛИЦЫ
Что касается самого Лондона, то весь он пропах бензином, горелой травой и смазочным маслом, в отличие от Парижа, где к этим запахам примешивается аромат пудры, кофе и сыра. В Праге каждая улица пахнет по-своему; в этом отношении Прагу не превзойти. Самое сложное - это голоса Лондона. В центре- на Стрэнде или на Пикадилли - словно прядильня с тысячами веретен; жужжат, стрекочут, звенят, гудят и грохочут битком набитые людьми автобусы, таксомоторы, автомобили и паровые машины; а вы сидите на империале автобуса, который не может двинуться дальше и дребезжит впустую, а вы подскакиваете, как заводная кукла, и трясетесь вместе с машиной. Есть, конечно, и боковые улицы, всякие gardens, squares, roads, grovs и crescents[садики, площади, шоссе, парки и улицы (англ.).], вплоть до захудалой улицы в Нотингхилле, где пишутся эти строки: всевозможные улицы Двух Колонн, Одинаковых Решеток, Семи Ступенек перед Каждым Домом и т. д.; так вот, если они оглашаются безнадежными вариациями на "и", это продавцы молока, горестное завывание "йе-йей" означает самые обыкновенные щепки для растопки, "уо" - это воинственный клич угольщика, а страшный, исступленный матросский рев возвещает, что некий парень везет на продажу в детской колясочке пять кочанов капусты. А по ночам здесь устраивают свои концерты кошки, такие же дикие, как на крышах Палермо, вопреки всяким россказням о пуританской строгости английских нравов.
Только люди здесь тише, чем в других местах; друг с другом они разговаривают сквозь зубы и торопятся поскорей попасть домой. Это и есть самая удивительная особенность английских улиц: здесь вы не увлдите на углу почтенных дам, которые сплетничают о том, что случилось у Смитов или у Гринов, ни влюбленных, бредущих, словно лунатики, взявшись за руки, ни почтенных обывателей, сидящих на крылечках, скромно сложив руки на коленях (между прочим, я еще не видел здесь ни столяров, ни слесарей, ни мастерских, ни подмастерьев, ни учеников; здесь только магазины, одни магазины, да Вестминстер-банк и Мидленд-банк); не увидите вы и мужчин, пьющих на улице, ни скамеек на площади, ни ротозеев, ни праздношатающихся, ни служанок, ни пенсионеров, одним словом - никого, никого, никого.
Лондонская улица - это только русло, по которому течет жизнь, стремящаяся поскорей попасть домой.
На улице не живут, не разговаривают, не глазеют по сторонам, не стоят и не сидят; по улицам только пробегают. Здесь улица самое скучное место, тут вы не увидите тысяч захватывающих зрелищ и не столкнетесь с тысячами приключений. Это не то место, где люди свистят или дерутся, любезничают, отдыхают, сочиняют стихи или философствуют, где заводят интрижки на стороне и пользуются жизнью, острят, занимаются политикой и собираются по двое, по трое, в группы, в толпы, в революционную грозу.
У нас, в Италии, во Франции улица - нечто вроде большого трактира или общественного сада, площадь, место сборищ, стадион и театр, продолжение дома или завалинки. Здесь она не принадлежит никому и никого не сближает; вы не встречаете здесь ни людей, ни вещей, -вы только проходите мимо них.