Чапек Карел. О черни, Путевые заметки

   - Не-е-ет, - успокоительно говорит капитан.- Совсем новое судно. Было в капитальном ремонте.
   - А когда?
   Капитан задумывается.
   - В тысяча девятьсот втором, - говорит он. - Отличный пароход!
   Боязливое земное создание, моя спутница, заморгало глазами.
   - И выдержит он столько кирпича и цемента? Не потонет?
   - Не-ет! - заверяет капитан. - Мы еще погрузим триста мешков муки.
   - А вот эти ящики?
   - Тоже погрузим, - утешает капитан робкое создание. - И еще возьмем двести тон балласта. Да-а.
   - Зачем?
   - Чтобы судно не перевернулось, сударыня.
   - Разве оно может перевернуться?
   - Не-ет.
   - А столкнуться с другим пароходом?
   - Не-ет. Разве что в тумане.
   - А бывают здесь летом туманы?
   - Угу, да-а, иногда бывают. Да-а.
   Капитан приветливо подмигивает голубыми глазками под мохнатыми щетками бровей; я думаю, он носит эти щетки, чтобы не прикладывать ладонь к глазам, когда ему надо высмотреть какой-нибудь риф.
   - А вы делаете рейсы только летом, капитан?
   - Не-ет. Зимой тоже. Каждые две недели туда и обратно.
   - И долго вы потом отдыхаете дома?
   - -Два дня. Пятьдесят дней в году.
   - Это ужасно! - сочувственно говорит моя сострадательная спутница. - И вы не скучаете в этих рейсах?
   - Не-ет. Ходить в рейс это очень хорошо. Да-а... Зимой - никаких пассажиров; зато много льда, все судно покрыто льдом, все время приходится скалывать. Да-а.
   - Чтобы не было скользко?
   - Не-ет. Чтобы судно не пошло ко дну. Да-а, - умиротворенно резюмирует капитан. - Очень хороший пароход. Вам тут понравится.
   Докладываю, капитан, что нам здесь действительно нравится. В самом деле, очень уютный пароход! Крохотные палубы, пара плетеных кресел и все, никакого дешевого шика. Курительный салон, обитый зеленым плюшем - нечто среднее между скромным борделем конца прошлого века и залом ожидания первого класса на провинциальном вокзале. Столовая, обтянутая красным плюшем, и дюжина каюток со всем необходимым, то есть с двумя койками, похожими на гладильные доски, двумя спасательными поясами и двумя "блевательницами" для страдающих морской болезнью. Сидеть на гладильных досках нельзя, - они снабжены металлическими перильцами, чтобы спящий не свалился во время качки... Подушки тощие, как пеленки, но под голову можно подложить спасательный пояс, и получается недурно. Вместо чванных стюардоводна хромая бабка и одна угрюмая тетя. В общем, здесь можно чувствовать себя как дома.
   Над самой головой у нас грохочет лебедка. Сперва это беспокоит, но потом привыкаешь - по крайней мере знаешь, что делается на судне. По грохоту можно различить, что грузят - муку или кирпич. Просто невероятно, сколько всякого груза помещается на этом пароходике!
   Уже полночь, "Хокон Адальстейн" все еще грузится в тронхеймском порту. Но вот второй, третий гудок, вскипела вода под винтом, пароход дрогнул, затрещал и тронулся с места. Счастливого плавания и покойной ночи! Только теперь, наконец, начинает пахнуть путешествием на север.
   - Вставай, слышишь, вставай!
   - Что случилось?
   - В каюту течет вода.
   - Да нет, не течет!
   - Течет! Хлещет в окно!
   - М-м...
   - Что-о?
   - Ничего. Я сказал "м-м"...
   - Прошу тебя, сделай что-нибудь!
   - Зачем?
   - Потому что нас заливает водой! Мы утонем!
   - М-м-м...
   - Да не спи же, ради бога!
   - Я не сплю. - Женатый человек садится и шарит в поисках выключателя. - В чем дело?
   - Нас заливает водой. Из окна!
   - Из окна? Гм, надо закрыть его, и все тут.
   - Вот и закрой его и не мычи.
   - М-м-м... - Женатый человек встает с гладильной доски, перелезает через перильца и пробирается к иллюминатору. За окном - белый день, видно море с гребешками волн. Смотрите-ка, "ikke fjord", мы в открытом море, потому-то нас и качает.
   - А-а, черт возьми... - ворчит женатый человек.
   - Что такое?
   - Да опять льет в окно.
   - М-м-м...
   - Меня всего окатило.
   - Так закрой окно, и все тут.
   Женатый человек вполголоса изрыгает проклятья и пытается закрыть иллюминатор. Но это не легко сделать без разводного ключа.
   - А, черт!
   - Что там еще?
   - Я насквозь мокрый. Бр-р!
   - Отчего?
   - В окно хлещет вода.
   - Да нет, не хлещет.
   - Говорю тебе, хлещет. Прямо в окно.
   - М-м-м...
   Наконец иллюминатор закрыт и завинчен, правда, человек чуть не вывихнул пальцы и промок, как мышь.
   Скорее опять под одеяло и подложить под голову спасательный круг!
   Страдальческий стон.
   - Что с тобой?
   - Пароход качает.
   - М-м-м...
   - У меня начинается морская болезнь!
   - Да нет.
   - Но ведь пароход качает?
   - Ничего подобного.
   - Так и швыряет!
   - М-м-м...
   - Неужели ты не чувствуешь качки?
   - Совсем не чувствую.
   По совести говоря, качка есть, но женщине незачем знать все. Качка даже приятна: сначала вас возносит кверху, мгновенная пауза, пароход потрескивает и плавно опускается. Потом поднимается ваше изголовье...
   - Ты все еще не замечаешь качки?
   - Ни чуточки!
   Очень странно видеть собственные ноги выше головы, у них такой необычный вид.
   - А мы не можем утонуть?
   - Не-ет.
   - Пожалуйста, открой окно, я задыхаюсь!
   Женатый человек слезает с гладильной доски и снова открывает иллюминатор, едва не поломав при этом пальцы; но ему уже все равно.
   - А, ч-черт! - вырывается у него.
   - Тебя тоже мутит? - сочувственно спрашивает слабый голос.
   - Нет, но в окно брызжет вода. Здесь опять мокро...
   С минуту слышны только тяжелые вздохи.
   - А здесь глубоко? - осведомляется встревоженный голос.
   - Глубоко. Местами около полутора тысяч метров.
   - Откуда ты знаешь?
   - Читал где-то.
   - Полторы тысячи метров. О господи! - Вздохи усиливаются. - Как ты можешь спать, когда под нами такая глубина?
   - А почему бы мне не спать?
   - Но ведь ты не умеешь плавать.
   - Умею.
   - Но здесь ты обязательно утонешь. Полторы тысячи метров!
   - Я могу утонуть и на глубине в пять метров.
   - Но не так быстро.
   Слышен шепот, словно кто-то молится.
   - А нельзя ли нам сойти с парохода?
   - Не-ет.
   - Неужели ты не чувствуешь, как пароход бросает из стороны в сторону?
   - Да-а-а...
   - Ужасная буря, а?
   - М-м-м...
   "Хокон" высоко поднялся на волне и тяжело заскрипел. В коридоре послышались звонки. Ага, кому-то стало дурно. Еще только пять часов утра, и открытое море, - эта часть его называется Фольда,будет тянуться почти до Рёрвика. Хорошенькое удовольствие!
   Вздохи на соседней койке усиливаются, превращаются почти в стоны. Потом вдруг наступает тишина.
   Встревоженный супруг торопливо встает поглядеть, что случилось. Ничего. Спит как убитая.
   Качка на маленьком судне действует усыпляюще.
   Как в колыбели.
   Ослепительное утро, мы еще в открытом море.
   Качка стала слабее, но все-таки как-то... В общем, завтракать нет никакой охоты; на свежем воздухе оно лучше.
   На палубе, расставив ноги, стоит капитан. Лицо его ,сияет.
   - Сегодня к утру море немного разгулялось, а, капитан?
   - Не-ет. Было совсем спокойное.
   И вот опять острова, на этот раз, кажется, рыбачьи острова, воспетые Дууном: голые, округлые, чуть подернутые зеленью скалы. Какое здесь страшное одиночество: приземистый крепкий островок, и на нем единственный домик. Лодка и море, вот и все. Ни дерева, ни соседа, ничего. Только скалы, человек и рыба. Да, здесь не надо воевать, чтобы прослыть героем; для этого достаточно жить и добывать себе пропитание.
   Рёрвик-первый городок на этих островах. Штук двадцать деревянных домиков, из них три гостиницы, десять кофеен и одна редакция местной газеты; десятка два деревьев да стаи сорок. Наш пароход привез туда муку, а мы там крепко сдружились с одним псом. Если вам доведется побывать в Рёрвике, то имейте в виду - это спаниель, и живет он, кажется, на тамошней радиостанции.
   Вокруг городка уже совсем пустынно: только камни, ползучая ива и вереск, собственно даже не вереск, a Empetrum nigrum, или "кальцкфрага", кустики с черными горьковатыми ягодами, вроде нашей черники., Среди них пасется безрогий бычок и истошно мычит - похоже на гудок парохода, который просится в море, Я не удивляюсь. Кругом скалы, а где нет скал, там почти бездонные торфяные болота. Всюду торф, и складывают его высокими штабелями для просушки.
   Это и есть те черные пирамиды, которые я видел на островах, тщетно гадая, что это такое. В торфяниках часто попадаются целые стволы и черные пни: когдато тут был сплошной лес, но с тех пор прошло уже много тысяч лет. Боже, как летит время!
   "Хокон Адальстейн" ревет, как бычок на привязи.
   Ну, ну, мы уже идем! Если же вы и уедете, бросив нас здесь - тоже ничего, я бы свыкся. Писал бы статейки в здешнюю "avisen"[газету (нор.).], ходил бы гулять в лес тысячелетнего возраста. О чем бы я писал? Да на разные актуальные темы; главным образом о бесконечности, о последних тысячелетиях, о том, что новенького у троллей. Где-то, говорят, народы вооружаются и стреляютдруг в друга, но это, наверно, неправда. Ведь мы, жители Рёрвика и всего округа Викна, знаем, что человек уважает человека и всегда рад доброму соседу. Вот был тут "Хокон Адальстейн", совсем новенький и уютный пароход, привез тридцать иностранцев из разных стран, и все они были невооружены и не сражались между собой, а мирно покупали открытки и вообще вели себя, как цивилизованные люди.
   В полдень "Хокон" поднял якоря и продолжал полярный рейс, намереваясь добраться до Бодё и даже до Лофотенских островов. Отважному кораблю счастливого плавания!
   Итак, в путь и берегись ледников! Они тут были везде каких-нибудь двести тысяч лет назад и всюду оставили оттиски своих могучих пальцев. Можешь увидеть здесь их метод работы: горы покрупнее ледник оттачивает, придавая им очертания острых граней и пиков; горы поменьше он сглаживает, закругляет или срезает. А когда ему попадался мощный массив, ледник, засучив рукава, усердно брался за дело: дробил, перемалывал, выдалбливал и пилил, пока среди вершин не возникала глубокая расселина. Отходы он выбрасывал в виде морены, расселину заполнял озерцом и к нему подвешивал водопад. Вот и все. Собственно, это довольно просто и всюду одинаково, и все-таки не наглядишься досыта - до того это красиво и крепко сделано. В этом весь фокус: человеку тоже следовало бы так обтесывать большие и огромные вещи, чтобы они получались острыми и высокими, а вещи маленькие мягко закруглять.
   На острове Лека мы видели окаменевшую девушку, которую преследовал своей любовью великан Хестманнёй. В этой легенде, наверно, есть доля правды, потому что тот великан сохранился на острове Хестманнёй. Он тоже каменный и вместе с конем достигает метров. Но там есть и другие скалы, по которым ясно видно, что это - гранитные торосы, наползавшие друг на друга. М-да. Неспокойное тогда было времечко!
   А на острове Торгет есть гора Торгхаттен, как бы просверленная насквозь, - ее пронизывает громадный коридор, длинный и высокий, как готический храм. Я там побывал и решил, что когда-то это была расселина, которую прикрыло оползнем, так что образовался "потолок". Но если о Торгхаттене есть другая легенда, например, что его продырявили великаны, это тоже может быть правдой, и я готов согласиться.
   Остров Торгет населяет около дюжины человек. Все они живут продажей клюквы, лимонада, открыток и морских ежей. Какая-то девушка, прямая и неподвижная, как деревянная статуя, продавала даже красную розочку, одну-единственную: видимо, здесь это великая редкость. Помимо всего прочего, из туннеля в горе открывается прекрасный вид по обе стороны Торгхаттена: опаловое море, и в нем голубоватые островки...
   - А не обрушится на нас эта скала? - спрашивает боязливое создание.
   - Не-ет. Она выдержит еще пару тысяч лет.
   - Тогда, пожалуйста, пойдем отсюда! Скорее!
   Мы приезжаем в Брённёйсунн и в городок Брённёй, где обитает главным образом вяленая треска. Она сушится на длинных, высоких заборах и воняет беззвучно, с нордическим упорством. И вообще здесь, на севере, мир состоит только из камней, трески и моря.
   Мы приближаемся к Полярному кругу.
   ЗА ПОЛЯРНЫМ КРУГОМ
   Право, не знаю, но в ту ночь мне, видимо, просто снилось, что я несколько раз вставал, выглядывал в иллюминатор нашей каюты и видел лунный ландшафт. Это были не настоящие горы и скалы, торчавшие над перламутровым морем, а какая-то странная и страшная местность, вернее всего приснившаяся.
   Да, видно, я спал, а мы тем временем, победно трубя, пересекли Полярный круг. Я слышал сирену "Хокона", но не встал, решив, что не стоит: вероятно, мы просто тонем или зовем на помощь. А утром мы были уже за Полярным кругом. Делать нечего: вот мы и в Заполярье и даже не отметили этого должным образом. Всю жизнь толчешься в умеренном поясе, мечешься в нем, как птица в клетке, а потом проспишь момент, когда пересекаешь его границу!
   По правде говоря, первый взгляд на Заполярье принес нам глубокое разочарование. И это - полярный пейзаж? Нет, здесь нечестная игра: такого зеленого и благодатного края мы уже не видели после Мольде. Прямоугольники полей, всюду домики, над ними холмы и круглые пригорки, покрытые кудрявой зеленью, а еще выше...
   - Штурман, что это такое, синее-синее, вон там свисает, с гор?
   Добродушный полярный медведь из Тромсё, который служит рулевым, отвечает:
   - А-а, это Свартисен[Черный лед (нор.).].
   Ах, Свартисен! А, собственно, что такое Свартисен? Похож на глетчер, но немыслимо синий. И потом глетчер, наверно, не мог бы спуститься так низко, к самым зеленым рощицам.
   Вблизи различаешь настоящую березовую рощу, с подосиновиками и "козлятами", земля вся поросла кустиками с черными ягодками, ползучим можжевельником и дягилем. Дальше начинается голая морена, а за ней самый настоящий глетчер, доползший почти до моря, - огромный язык стекловидного льда, высунутый из фирновых полей, раскинувшихся там, наверху, среди горных хребтов. Толщина глетчера - метров двадцать, состоит он из ледяных глыб, пропастей и узких перемычек - и все это синее, как синька, как купорос, как ультрамарин. Знайте же, потому он и называется Черный лед, что он такой синий, даже глазам больно. Внизу, под ним - синее озерцо среди бирюзовых ледяных торосов.
   - Не подходи так близко! - слышу я испуганный голос супруги. - А то еще сорвется на тебя...
   Солнышко греет, в глетчере что-то потрескивает.
   У самого его синего подножья цветет прелестный розовый репейник. Уверяю вас, это выглядит страшно неправдоподобно. Когда-нибудь, вспомнив все, что видел, я сам себе не поверю. Счастье, что мы вообще успели увидеть этот глетчер. Говорят, он все тает, и через двадцать тысяч лет от него ничего не останется - так сказал наш штурман. Но будем надеяться, что до того времени наступит новый ледниковый период. Там, в горах, этот глетчер занимает пятьсот квадратных километров. Надо будет потрогать его пальцем, пятьсот километров - это не шутка.
   Только издалека видно, как громаден глетчер.
   Вершины гор, а за ними что-то белое и синее - это Свартисен. Вон тот гребень - тоже Свартисен, а то, что так ярко блестит, - это тоже все еще Свартисен.
   Наш пароход приближается к зеленеющим островам Грённа. Трава по пояс, буйная поросль ив, ольхи и осины, на камнях резвятся ласки, короче говоря, типичный полярный пейзаж. А над этими милыми островками, кудрявыми, как зеленые барашки, высится синеватый горный хребет, и за ним металлически поблескивающая полоса: все тот же Свартисен!
   Давно ли маленький школьник учил: "Побережье Северной Европы омывается теплым течением Гольфстрим, берущим свое начало в Мексиканском заливе".
   Тогда он представлял себе Гольфстрим мощным потоком, который несет к полярным берегам перья попугаев, кокосовые орехи и бог весть что еще. Кокосовых орехов тут, правда, нет, но остальное, в общем-то, верно; и теперь я убедился воочию, что северную Европу согревает теплый Гольфстрим или еще какоенибудь центральное отопление. Здесь, у Гельголанда, Гольфстриму, видимо, особенно нравится; он медленно течет мимо зеленых берегов и дышит теплом, почти негой. В других местах, например, в Глом-фьорде, куда мы везли муку и капусту для персонала электростанции, течение как бы затаило дыхание; оттого там такая тихая вода. Мало на свете таких удивительных, безмолвных уголков, как дальний конец глубокого кармана, который называется фьордом. Обычно этот конец очень узок и стиснут отвесными скалами. Это такой же последний рубеж, как оконечность длинного мыса, вытянутого в море; это - последний кусочек моря, вклинившегося в необъятную, суровую и пустынную сушу. Где-то на скале под водопадом еще уместилась электростанция и несколько домиков, - вот и все. А кругом величественная драпировка голых отвесных скал, нависших огромными фестонами, и все это отражается в зеленой воде. Ближе к морю фьорд образует полоску низкого берега. Там видны посевы, там раскинулась деревушка; этот мирный уголок пахнет сеном и треской: тресковой костью здесь удобряют землю.
   Слава богу, "Хокон Адальстейн" не везет никакой духовной общины или другого туристского сборища; действительно очень уютный пароходик. Что бы ни происходило в далеком мире, мы здесь все остались горсткой гордых индивидуальностей, без вождя и пастыря. Это заметно по нашему виду. С нами, людьми, еще можно иметь дело, пока каждый сам по себе. Среди пассажиров норвежский врач с женой, милые тихие люди; еще один норвежец с бровями, густыми, как беличий хвост, и молодой немец издатель, похожий на Фердинанда Пероутку[Фердинанд Пероутка - чешский реакционный журналист, после февральских событий 1948 года эмигрировал и занял резко враждебную позицию к народно-демократической Чехословакии.] с юной супругой - швейцаркой. Затем - другой немец, учитель музыки, - толстый, кудрявый и забавный, и еще один норвежский врач. Все это люди порядочные, с широким кругозором, и в тронхеймском "vinmonopolet'e" они предусмотрительно запаслись на дорогу.
   Есть еще одна немецкая чета, суетливые, поджарые люди в очках. Муж все время носится по палубе, с пулеметной скоростью фотографируя все подряд.
   Жена бегает за ним, то и дело сверяясь по карте и справочнику, как называется та или иная гора. Сейчас она, бедняжка, отстала на полтора меридиана.
   Когда мы приедем на Нордкап, она по своей карте доберется только до Гибостада, и тогда, наверно, вспыхнет семейная ссора.
   Кроме того, едут две тщедушные старушки. Не знаю, что им надо на Нордкапе, но в наше время старые дамы встречаются буквально всюду. Когда со временем полковник Этертон[Этертон (р. 1879)-офицер английских колониальных войск, известен своими путешествиями по Востоку, в том числе по Гималаям.] или еще кто-нибудь взберется на вершину Эвереста, он наверняка найдет там двух или трех старых дам.
   Есть еще один норвежский врач, он едет домой, в Гаммерфест. Это молодой вдовец с прелестным младенцем; он везет к себе на север невесту, девицу, как персик. Врачебная практика там, на севере, нелегка, молодой доктор ездит к больным по Финмаркен на оленьей упряжке или по суннам на своей моторке.
   Довольно неприятно, рассказывает он, когда полярной ночью, в шторм, в моторке вдруг кончается бензин...
   Следующий пассажир - -гак называемый "машинист", пожилой мужчина, который много лет прослужил судовым машинистом на пароходах, ходивших на Нордкап; теперь он работает где-то на берегу, на электростанции, и едет в отпуск, чтобы взглянуть на этот свой Нордкап. От самого Тронхейма он еще не просыпался, и его сосед по каюте, учитель музыки, утверждает, что машинист беспробудно пьет: хлещет чистый спирт и прочее в этом роде.
   Едут с нами еще пять норвежек, не то учительниц, не то почтовых служащих. Они, правда, держатся вместе, но вполне безвредны, поскольку не составляют на пароходе большинства.
   И, наконец, стайка норвежских скаутов, длинноногих балбесов, которые раскинули свой стан на носу парохода. Сегодня их уже меньше, чем вчера, наверно, ночью часть из них попадала за борт. На Лофотене они вообще исчезли.
   В Мелёйсунне машинист, почивавший на палубе в плетеном кресле, проснулся и безнадежно влюбился в юную щвейцарку; он смотрит на нее тяжелым затуманенным взором и проявляет явные признаки протрезвления.
   Тем временем мимо нас дефилируют горы во всей своей красе; здесь сверкающие, как диадемы, там - мрачные, насупившиеся. Одни стоят одиноко, видно, что они крайние индивидуалисты, другие взялись за руки и довольны тем, что составляют горный хребет.
   У каждой свое лицо и свой образ мыслей. Говорю вам, природа - ярый индивидуалист; всем своим творениям она придает индивидуальные черты; но мы, люди, не понимаем этого. Хорошо еще, что каждой горе мы даем имя, как и человеку. Вещи просто существуют, и все, - в то время как индивидуум обладает собственным именем. Вон ту гору зовут Рота, ту - Сандгорн и так далее. У гор, кораблей, людей, собак и заливов есть имена; уже одно это означает, что они индивидуальны.
   Чуть подальше города Бодё есть скала по имени Ландегоде, такая симметричная, что похожа на декорацию. Но все же она, по-видимому, настоящая. Люди показывали ее друг другу и утверждали, что за ней видны очертания Лофотена. Бедняжка Ландегоде была так красива - синяя на фоне золотого неба и перламутрово-золотистого моря, - что выглядела даже несолидно. Солидная гора не должна быть такой красивой, это как-то... ну, не мужественно, что ли.
   - Да, - изрек штурман. - Как раз тут в прошлом году пошел ко дну один пароход...
   ЛОФОТЕН
   Не надо отнимать у неодушевленных предметов того, что принадлежит им по праву: правильно будет говорить Лофотен, а не Лофотены, хотя это целый архипелаг, не считая мелких островков, утесов, рифов и отдельных камней, щедро рассеянных в море. Сами понимаете, если в Норвегии насчитывается больше ста пятидесяти тысяч островов, их нельзя не заметить.
   Взгляните утром из иллюминатора на Лофотен - и вашему изумленному взору прежде всего предстанет бесчисленное множество камней самой различной формы. Они совершенно голые и отливают золотистокоричневым цветом на опалово-молочнои водной глади; местами у них из-под мышек торчат пучки жесткой травы; округлые валуны, отполированные прибоем, острые шпили утесов, истонченные ветром, целые агрегаты камней, табуны скал, утесы-одиночки.
   Кое-где видны маяки или сигнальные вышки, кое-где каркасы из длинных жердей - видимо, для сушки трески, - вот что такое Лофотен. А когда выйдешь на палубу, чтобы осмотреться получше, увидишь - из этого каменного кружева взметнулся в небо букет гор.
   Букет гор - иначе не скажешь. Тут-то и видно, что мир цвел гранитом еще прежде, чем расцвести черемухой и сиренью. "И сказал бог: да соберется вода, которая под небом, в одно место и да явится суша.
   И стало так. И назвал бог сушу землею, а собрание вод назвал морями. И увидел бог, что это хорошо".
   И даже очень хорошо, прямо-таки великолепно!
   На Лофотене, однако, возникла не одна суша, а довольно много, и бог назвал их Мускенесёйя, Флакстадёй, Вествогёй и многими другими именами и наделил их особой силой. И начали на тех клочках суши произрастать камни и скалы, да в таком изобилии, как нигде на свете. А потом стали расти горы, как деревья в лесу. Гранита тут хватало, так что они могли расти, как на дрожжах. И они вырастают прямо из воды - одни раскидистые, как ясени, дубы или вязы, другие высокие и прямые, как ели, березы или тополя. Так и вырос сад гор, который называется Лофотен; и было это хорошо. Говорят - "голая скала", но эти места скорее назовешь пышными, обильными, буйно цветущими скалами: Что и говорить, если хочешь достичь совершенства, нечего жалеть материала, а без богатой фантазии не сотворишь даже гор. Побывайте на Лофотене и вы убедитесь, что можно сделать из любого материала, даже такого тяжелого, как гранит, гнейс, слюда и горный сланец.
   Что касается людей, то они, очевидно, не могут прокормиться камнями и потому находят свое пропитание в том скоплении воды, которое бог назвал морем; и ловят лосося, морскую форель, а главное, треску.
   В какой бы городок мы ни заходили - в Бальстад, Лекнес, Стамсунн, Хеннингсвер или Кабельвог, всюду была деревянная пристань на сваях, где наш пароход, деловито грохоча лебедкой, выгружал плоды юга: капусту, муку, цемент и красный кирпич; взамен он получал бочки с треской, ящики с треской, бочонки с треской и сотни связок сушеной трески. Треска просто нанизана на веревку и напоминает хворост или пучки какой-то высохшей, покоробленной, сухо шелестящей коры. Только по резкому запаху можно догадаться, что это нечто съедобное.
   Около каждой такой пристани теснится дюжина деревянных домиков, из них - девять кофеен, по здешнему "kaffestue", одна почта, две лавки, торгующие жестяной посудой, конфетами и табаком, и одна редакция местной "avisen". Все остальное (кроме телеграфных столбов и скал) - это треска, висящая на длинных жердях, планках и стояках, пахнущая протухшим рыбьим клеем и тихо шуршащая на северном ветерке. Хотел бы я побольше узнать о жизни рыбаков Лофотена, однако в это время года они, видимо, заняты только тем, что сушат треску, наловленную весной. Но говорю вам: это трудная и героическая жизнь.
   Есть поселки, вроде Мельбо (хотя это уже на архипелаге Вестеролен), где стояки для сушки трески - самые высокие постройки. Это прямо-таки тресковые соборы, - вместо органа гудят мириады мух, а вонь от трески поднимается к небесам, как фимиам Севера.
   А вокруг них вызывающе скалятся с земли сотни тысяч отрезанных и высохших рыбьих голов. Там же, в Мельбо, есть мост через зеленую морскую бухточку, которая служит местом свалки; путешественник может долго стоять на мосту, сплевывая в воду, и разглядывать на дне старые консервные банки, дохлых кошек, морские звезды, водоросли, битые горшки, ободья, черепки и всякую дрянь; все это как-то нематериально серебрится и голубеет, волшебно поблескивая в зеленой глубине. Кроме того, там, в иле, лениво ворочался морской черт и торчала, прямо и одиноко, нераскупоренная бутылка пива. То ли ее поставил водолаз, то ли морской бог...