Рек Сибири, заданных к этому дню, я, конечно, не могла знать, но зато как ловко отбарабанила я мои родимые кавказские реки, горы с их вершинами, и города Кахетии, Имеретии, Гурии и Алазании! Я торопилась и захлебывалась, боясь не успеть высыпать до конца урока весь запас моих познаний. Он не перерывал меня и только одобрительно взглядывал поверх своих синих круглых очков.
- Ишь ты! чего только не наговорила, - с довольным смехом сказал он, когда я кончила. - Ну, внучка! одолжила! Спасибо, матушка!.. Ну, а вы, здесь сидящие и нимало несмыслящие, слыхали? - обратился он к притихшему классу. - Ведь забьет вас, как Бог свят, забьет эта прыткая грузиночка.
- Она татарка, Алексей Иванович, - раздался пискливый голосок Бельской.
- А ты - лентяйка! - оборвал ее учитель. - Татаркой-то быть не стыдно, так Бог сотворил... а вот лентяйкой-то... великое всему нашему классу посрамление. А ну-ка, для подтверждения моих слов, позабавь, пригожая!
Но пригожая не позабавила! Урока она не знала по обыкновению, и в журнальной клеточке против ее фамилии воцарилась жирная двойка.
- И даже с точкой! - шутил неумолимый в таких случаях Алексей Иванович и с особенным старанием подле двойки поставил точку.
Бельская, идя на свое место, метнула на меня разгоревшимися глазами...
Дребезжащий звук колокольчика возвестил об окончании урока.
После десятиминутной перемены строгого и взыскательного Алексея Ивановича сменил быстрый, как ртуть, и юркий старичок-француз Ротье. Едва он уселся на кафедре, как ко мне подошла классная дама и шепнула, чтобы я шла в гардеробную переодеться в казенное платье.
- Муравьева, - обратилась она так же тихо к худенькой, серьезной Додо, - вы проводите новенькую в гардеробную.
- Пойдемте, - подошла ко мне та, и, отвесив по низкому реверансу учителю, мы вышли из класса.
Спустившись в первый этаж, мы очутились в полутемном коридоре, к которому примыкали столовая, гардеробная и бельевая, а также комнаты музыкальных и рукодельных дам.
- Вот сюда, - коротко бросила Додо и толкнула какую-то дверь.
Мы вошли в светлую комнату, где работало до двадцати девушек, одинаково одетых в полосатые платья.
- Авдотья Матвеевна, - обратилась Додо к полной женщине в очках, - я привела новенькую, княжну Джаваха.
При последних словах Додо гардеробная дама, или просто "гардеробша", как ее называли девушки-работницы, вскинула на меня глаза поверх очков, и все ее лицо расползлось в любезную улыбку.
- Пожалуйте, ваше сиятельство, милости просим, - сказала она.
Мне были неприятны и этот слащавый тон, и эта приторно-льстивая улыбка. Мельком взглянула я на Додо, желая убедиться, не смеется ли она надо мною. Но лицо девочки было по-прежнему бесстрастно и серьезно.
Грубое белье, уродливые прюнелевые ботинки и тяжелое, парусом стоящее камлотовое платье - все это показалось мне ужасно неудобным в первые минуты.
Пелеринка поминутно сползала на сторону, манжи (рукавчики), плотно завязанные тесемочками немного выше локтя, резали руки, а ноги поминутно путались в длинном подоле.
На обратном пути, проходя с тою же Додо мимо швейцарской, по дороге в класс я увидела высокую, статную фигуру отца за стеклянной дверью.
"Узнает папа или не узнает в этом новом одеянии свою Нину?" мелькнула в моей голове быстрая, как молния, мысль, и с сильно забившимся сердцем я повернулась лицом к двери.
В ту же минуту широкая, радостная улыбка осветила лицо отца.
Он стремительно открыл стеклянную дверь, разделявшую нас, и, протянув вперед руки, громко и радостно крикнул:
- Нина!
Я упала в его объятия.
- Ну, что? ну, что? - спрашивал он, в то время как глаза его любовно и ласково разглядывали меня.
- Нет, ты скажи мне, как ты узнал меня? как ты меня узнал, мой папа? приставала я, смеясь сквозь слезы.
- Злая девочка, - с дрожью в голосе отвечал он, - неужели ты хоть одну минутку сомневалась, что твой папа не узнает своей джанночки?
О, нет, я не сомневалась! ни минуты не сомневалась! Я прильнула к нему и рассказывала ему быстро, быстро, словно боясь потерять время, о том, какой громадный наш институт, сколько в нем девочек, как добр наш батюшка, как ласкова maman и какой чудесный, за душу хватающий голосок у Варюши Чикуниной!
О том, как я мучилась одиночеством, как недобро обошлись со мною мои одноклассницы и как твердо решила я перейти в другой институт, - я промолчала.
Мне не хотелось опечалить беззаветно любящего меня отца...
И на его вопрос: хорошо ли тебе здесь, Нина? - я отвечала твердо, без запинки:
- Да, мне хорошо, папа!..
Глава III
Последнее прости. Обыск
Это была маленькая, совсем маленькая книжечка, с белыми, чистыми страницами, но если посмотреть на свет, то на белых чистых страницах обрисовывались смешные фигурки маленьких карикатурных человечков.
Лидочка Маркова, или Крошка, как ее называли в классе, владелица книжечки, привезла ее из-за границы и показывала всем с особенной гордостью эту изящную и интересную вещицу.
И вдруг книжечка пропала.
Еще на уроке monsieur Ротье Крошка пересылала ее к Вале Лер, которая не успела рассмотреть ее в перемену. После урока мы вышли в коридор, пока проветривались классы. Внезапно подбежала к группе седьмушек красная, как зарево, Крошка, заявляя всем, что ее книжечка исчезла.
Поднялся гвалт невообразимый... Я не могла как следует понять, на чем порешили девочки, потому что в эту минуту передо мной появился важный, внушительного вида институтский швейцар Петр.
- К папаше пожалуйте! Их сиятельство внизу дожидаются, - возвестил он мне.
Сломя голову, перепрыгивая через три ступеньки, я бросилась в приемную.
Уже больше недели прошло со дня моего поступления в институт, а папа все еще жил в Петербурге. Сегодня он пришел в последний раз. В этот же вечер он должен был пуститься в обратный путь.
Я бросилась в его объятия... Мы говорили тихо-тихо, точно боясь, что нас услышат.
- Папа, ненаглядный мой, дорогой, - шептала я, обнимая его шею, - я буду хорошо учиться, буду стараться, для того чтобы ты мог гордиться мною!
- Спасибо, деточка, спасибо, но только не надрывай своих силенок... А лето опять вместе, да?.. Что передать Шалому? - улыбнулся он сквозь застилавшие его глаза слезы.
Мой отец - рубака и воин, смело водивший полк на усмирение восставшего аула, - теперь плакал при расставании со своей маленькой девочкой горькими, тяжелыми слезами!
- Вот, Нина, - сказал он, снимая с груди своей маленький золотой медальон, - носи на память о твоем папе и о покойном деде.
И, не дав мне опомниться, он надел мне его на шейную цепочку, на которой уже висел образок святой Нины, этот медальон с портретами покойной мамы и моим собственным, на котором я была изображена в костюме маленького джигита.
Отец отдал мне самую дорогую, самую близкую сердцу вещь!..
Мы крепко обнялись...
- Передай Барбале, Михако... Шалому... да, даже Шалому, он должен понять... что я люблю их крепко, крепко и буду думать о них постоянно... с возрастающим волнением говорила я.
Миг разлуки приближался... И вдруг внезапно выплыл в моей памяти мой безумный поступок с бегством... Мне хотелось еще раз услышать из уст моего отца, что он вполне простил сумасшедшую маленькую Нину, и я тихонько, на ушко шепнула ему об этом, еще раз прося у него прощения.
- О, моя детка! - мог только произнести он в ответ и обнял меня крепко последним прощальным объятием...
Он был уже в швейцарской, а я все еще стояла на одном месте, не в силах двинуться, ни пошевелиться, так глубоко было охватившее меня волнение. И только увидя генеральское пальто моего отца в руках швейцара, я словно очнулась от моего столбняка, опрометью бросилась к нему и застыла без слез, без стона на его груди.
Горе, разрывавшее мое сердце, было слишком сильно, чтобы вылиться слезами... Я точно окаменела...
Как сквозь сон почувствовала я на своем лбу его благословляющую руку, его поцелуи, смоченные слезами на моих щеках, и что-то точно сдавило клещами мою грудь и горло...
- До свиданья, Нинуша, до свиданья, крошка-джаным, до свиданья, чеми-потара, сакварелла!
И, еще раз поцеловав меня, он стремительно направился к выходу. Я видела, как удалялась его статная фигура, как он оглядывался назад, весь бледный, с судорожно подергивающимися губами, и только молча с мольбою протянула к нему руки. Он тоже оглянулся и в ту же минуту был снова подле.
- Нет, я так не уеду! - стоном вырвалось из его груди. - Ну, радость, ну, малюточка, хочешь - едем со мною?
Хочу ли я! Он спрашивал хочу ли я?.. О, Боже всесильный! Я готова была крикнуть ему, рыдая: "Да, да, возьми меня, возьми отсюда, мой дорогой, мой любимый отец! Тут, в институте, ночь и темень, а там, в Гори, жизнь, свет и солнце!"
И я уже готова была просить его взять меня обратно в мой Гори, но внутренний голос, голос джаваховской крови, вовремя остановил меня:
"Как! Нина - потомок славных кавказских героев - неужели ты не можешь найти в себе достаточно мужества, чтобы не опечалить отца? Стыдись, маленькая княжна, имеющая дерзость считать себя джигиткой!"
Этого было достаточно, чтобы придать мне мужества.
- Не грусти, папа, - вырвалось у меня твердо, как у взрослой, и, поцеловав его еще раз, я добавила, сделав над собой усилие, чтоб не разрыдаться:
- Лето не за горами! Скоро увидимся... И не заметим, как пройдет время!..
О, как трудно мне было походить на моих предков! Я поняла это, когда уже отца не было со мною... Как только тяжелая входная дверь захлопнулась за ним, я прижалась к высокой колонне и, зажав рот передником, разразилась глухими судорожными рыданьями...
Когда я, досыта наплакавшись, вошла в класс, меня поразило странное зрелище.
На классной доске висел маленький золотой крестик, очевидно, снятый с чьей-нибудь шеи, и девочки, став длинной шеренгой, подходили и целовали его по очереди.
- Видишь ли, Джаваха, - обратилась ко мне, при моем появлении, Валя Лер, прелестная голубоглазая и беленькая, как саксонская куколка, девочка. - У Крошки пропала книжечка. Крошка не выносила книжечку из класса, значит, ее взял кто-нибудь из девочек. Стыд и позор всему классу! Между нами воровка! Этого никогда еще не было. Таня Петровская посоветовала нам целовать крест, чтобы узнать воровку. Воровка не посмеет подойти к кресту... Или ее оттолкнет от него... или вообще произойдет что-нибудь чудесное... Становись, Джаваха, в шеренгу, сзади Мили Корбиной, и целуй крест.
Мои мысли были еще там, в маленькой приемной, около отца. Последние слова прощанья звенели в моих ушах, и я едва слышала, что мне говорила Валя. Ей пришлось повторить.
С трудом наконец я поняла, чего от меня хотели: у кого-то пропала книжечка... подозревают каждую из нас... велят присягать...
Возмущенная и потрясенная до глубины души, я обратилась к классу:
- Я не знаю никакой книжки и не буду шутить священными предметами. Это богохульство!
- Но весь класс... - попробовала настаивать Лер.
- Мне нет дела до глупостей класса, - продолжала я гордо, - каждый отвечает сам за себя. Креста целовать я не стану, потому что это грешно делать по пустякам, да еще по ребяческой выдумке глупых девочек.
Едва я успела произнести эти слова, как все вокруг меня запищало, загалдело и зашумело.
- Как! она еще смеет отнекиваться, смеет идти против класса, когда весь класс решил! - слышался отовсюду несмолкаемый ропот.
Я презрительно пожала плечами и отошла в угол.
Девочки, вдоволь накричавшись и нашумевшись, снова принялись за прерванное занятие. Они подходили по очереди к золотому крестику и целовали его. Валя Лер, в качестве благородного свидетеля, серьезно и важно следила за выполнением присяги. Наконец, когда все уже приложились к кресту, она громко заявила на весь класс:
- Это неслыханная дерзость: воровка или подошла к кресту, или...
- Ну, а теперь все к своим партам, - скомандовала, прервав ее, Бельская, - и открывайте ящики. Если воровка не призналась, надо сделать обыск.
И вмиг все 40 девочек быстро кинулись к своим местам и подняли крышки пюпитров.
Я одна не двинулась с места.
- Джаваха, - дерзко крикнула мне Запольская, - или ты не слышала? Открой свой ящик.
Вся кровь бросилась мне в голову...
Открыть ящик, позволить обыскать себя, позволить заподозрить в... страшно подумать даже, а не только вымолвить это слово...
- Нет! я не позволю обыскивать мой ящик, - возразила я резким и громким, точно не своим голосом.
- Что? - недобро усмехнулась хорошенькая Лер, - ты и в этом идешь против класса? Но уже тут нет никакого богохульства! Не правда ли, mesdames?
- Нет, но все-таки я обыскивать себя не позволю, - твердо проговорила я.
- Mesdam'очки, слышите ли, что она говорит? - взвизгнула Крошка, молча следившая до сих пор за мною злыми, недружелюбными глазами. - Как же нам поступить теперь?
- Да что тут много разговаривать! Просто открыть ее пюпитр, горячилась рыженькая Запольская.
Я вспыхнула и оглянулась кругом. Ни одного сочувствующего лица, ни одного ласкового взгляда!.. И это были дети, маленькие девочки, слетевшиеся сюда еще так недавно с разных концов России, прощавшиеся со своими родителями всего каких-нибудь два месяца тому назад так же нежно, как я только что прощалась с моим ненаглядным папой! Да неужели их детские сердечки успели так зачерстветь в этот короткий срок?..
Вот на последней парте сидит Варя Чикунина. Она что-то прилежно дописывает в свою тетрадку. Неужели и она против меня - она такая ласковая и кроткая... Вот в другом углу Миля Корбина - некрасивая, болезненная, мечтательная девочка. Эта смотрит на меня своими кроткими голубыми глазками, но в них я читаю скорее упрек, нежели сострадание. "Что тебе стоит открыть твой ящик и доказать, что они ошибаются?" - говорят эти кроткие голубые глазки. "Нет, - красноречиво отвечают мои глаза, - тысячу раз нет! - я не позволю обыскивать мой ящик!"
А девочки вокруг меня шумят и волнуются с каждой минутой все больше и больше.
- Бельская, - слышится мне голос Краснушки, - ступай открывать тируар Джавахи.
- Что?!
И в один миг я очутилась у моей парты и даже присела на край ее, чтобы ничья дерзкая рука не посмела поднять крышки.
Тогда из толпы выдвинулся мой враг - Бельская.
- Слушай, Джаваха, - спокойно, чуть-чуть примирительно произнесла она, - почему ты не хочешь позволить обыскать тебя?.. Ведь Додо, Корбина, Лер, Петровская - весь первый десяток наших лучших учениц, наши парфетки*, записанные на красной доске, позволили проделать это... а уж если они.
______________
* Парфетки - от parfait (фр.) - совершенные, безукоризненные. (Примеч. сост.).
- Бельская, - перебила я ее, - в делах чести не может быть ни первых, ни последних учениц. Ты глупа, если не понимаешь этого... Княжна Джаваха никогда не позволит заподозрить себя в чем-либо нечестном...
- Если княжна Джаваха не позволит сейчас же открыть свой пюпитр, то, значит, мою книжку украла она!.. - услышала я резкий и неприятный голос, и ангельское личико Крошки, перекошенное злой гримаской, глянуло на меня снизу вверх.
Тируары, парты, кафедра, стены и потолок - все заплясало и запрыгало перед моими глазами. Девочки уплыли точно куда-то, в туман, далеко, далеко, и я увидела их уже где-то над моей головою... И в ту же минуту точно темная завеса заволокла мое зрение...
Глава IV
Фея Ирэн в лазарете
Большая незнакомая комната с кроватями, застланными белыми покрывалами, тонула во мраке сентябрьской ночи.
Я лежала в постели с компрессом на голове, и все мое тело болело и ныло.
- Где я? - вырвалось у меня невольно, и я стала дико оглядываться, присматриваясь к незнакомой обстановке.
- В лазерете, барышня, будьте покойны, - ответил мне чей-то старчески дрожащий голос.
- Кто вы?
- Я, Матенька.
- Да кто же, Господи? Я ничего не понимаю.
Тогда говорившая поднялась с табуретки, и при бледном свете месяца, заглядывавшего в окна, я увидела маленькую сморщенную старушку в белом чепчике и темном платье.
- Кто вы? - еще раз спросила я ее.
- Матенька, сиделка здешняя... Вот выпейте, княжна-голубушка, лекарствица - вам и полегчает, - тихо и ласково проговорила незнакомая старушка, протягивая мне рюмочку с какой-то жидкостью.
- Зачем же лекарство? Разве я больна? - взволновалась я.
- Ну, больна не больна, а все же прихворнули малость. Да это не беда! Франц Иванович живо вас на ноги поставит. Завтра же выпишетесь. Выпейте только капельки, и все как рукой снимет.
Я покорилась и, приняв из ее рук рюмку, проглотила горькую, противную микстуру.
- Ну, вот и отлично! А теперь с Богом бай-бай, а я тоже пойду прилягу, благо дождалась вашего пробуждения, да дала вам лекарства.
"Какая она славная, добрая, и какое у нее чудесное, милое лицо, подумала я невольно. - Барбале такая же старенькая, но у нее нет этих морщинок вокруг глаз, точно лучами окружающих веки и придающих всему облику выражение затаенного добродушного смеха".
Она нагнулась ко мне, перекрестила меня совсем по-домашнему, как это делала Барбале, и сказала:
- Спи, дитятко... Господь с тобою!
Сладко забилось мое сердце при этой бесхитростной ласке лазаретной сиделки, и бессознательно, обвив руками ее шею, я шепнула:
- Какая вы добрая, точно родная! Я уже люблю вас!
- Спасибо, матушка, красоточка моя, что приласкала меня, старуху... растроганно произнесла Матенька и, заботливо укрыв меня одеялом, поплелась к себе, покашливая и чуть слышно вздыхая.
Я улеглась поудобнее и стала смотреть в окно. Неспущенная штора позволяла мне видеть высокие деревья институтского сада и площадку перед лазаретными окнами, всю ярко освещенную луной.
"Вот, - думалось мне, - эта же луна светит в Гори и, может быть, кто-либо из моих, глядя на нее, вспоминает маленькую далекую Нину... Как хотелось бы мне, чтобы лунная фея передала, как в сказке, им - моим дорогим, милым, - что Нина думает о них в эту лунную осеннюю ночь!.."
И лунная фея, точно подслушав мое желание, явилась ко мне. У нее были светлые, совсем льняные волосы, спадающие по плечам длинными волнами... В глазах у нее словно отражалось сияние месяца, так они были светлы и прозрачны!.. Высокая, гибкая, одетая во что-то белое, легкое, она неожиданно предстала предо мною... И - странное дело - я не испугалась нисколько и смотрела на нее с улыбкой, выжидая, что она скажет. Но она молчала и только пристально смотрела на меня своими загадочными глазами. Луч месяца скользнул по ее головке и спрятался в кудрях. И кудри ее стали оттого совсем, совсем серебряными.
Так как она все еще молчала, то я решила заговорить первая.
- Как хорошо, - прошептала я, - что ты пришла ко мне, лунная фея.
Она засмеялась, и смех ее показался мне звонким и чудесным, именно таким, каким умеют смеяться одни только феи.
- Нет, нет, я не фея! - воскликнула она и тихо, словно нехотя, добавила: - Я только Ирэн!
- Ирэн? - удивилась я, - но разве лунная фея не может называться Ирэн?..
- Я должна вас разочаровать, маленькая княжна... Вы ждали лунную фею, а перед вами Ирочка Трахтенберг, воспитанница выпускного класса института. Ирина Трахтенберг, или просто Ирочка, как меня называют институтки.
- Ирэн... Ирочка... как хорошо, что вы пришли ко мне! Правда, я ждала фею, но вы такая же светлая и хорошенькая и вполне можете заменить ее.
И я взяла ее руки и вглядывалась в ее лицо, фантастически освещенное лучами месяца.
- Ну, полно, крошка, мне надо идти, - улыбнулась она, - вам нельзя много разговаривать, а то у вас снова повысится температура и вы не скоро выпишетесь из лазарета.
- Ах, нет, нет, фея Ирэн, не уходите от меня! - испуганно взмолилась я, - посидите на моей постели. Вы еще не хотите спать?
- О, нет! увы! я страдаю бессонницей и долго хожу по комнатам, всю ночь, хожу, пока не почувствую желания отдохнуть, и только под утро засыпаю. Вот и сейчас я слышала, как вы разговаривали с Матенькой, и пришла к вам заменить старушку. Вам не надо ли переменить компресс?
- О, да, пожалуйста! только не уходите! - взмолилась я, видя, что ее гибкая фигурка удаляется от меня.
- Но, смешная малютка, не могу же я иначе намочить тряпку.
- Тогда не надо компресса. Сядьте лучше около меня и положите мне на лоб вашу руку... У вас такая нежная, белая рука - она должна принести мне облегчение... Ну, вот так... А теперь... теперь вы мне скажите, как это случилось, что вы не фея, а просто Ирэн?
Ирэн засмеялась.
Она удивительно хорошо смеялась. Точно серебряные колокольчики переливались у нее в горле - и глаза ее при этом делались большими и влажными...
Она рассказала мне, что она родом из Стокгольма, что отец ее важный консул, что у нее есть младшая сестра, поразительная красавица, и что она горячо любит свою холодную родину.
Тогда и я не могла удержаться, чтобы не рассказать ей, какие чудные дни проводила я на Кавказе, как тяжело мне было расставаться сегодня с отцом и как мне хочется назад в мой милый, солнцем залитый Гори.
Она слушала меня очень внимательно. Все время, пока я говорила, ее тоненькая ручка лежала на моем лбу, и, право же, мне казалось, что боль в голове утихала, что хорошенькая Ирочка способна унести мою болезнь, как настоящая маленькая фея.
- Однако на сегодня довольно! - прервала она меня, когда я, ободренная ее вниманием, стала рассказывать ей о том, как я убежала из дому в платье нищего сазандара, - довольно, детка, а то мы начинаем бредить!..
Очевидно, она не поверила мне! Она приняла за бред то, что было со мною и что я с такой горячностью рассказывала ей!.. Я не стала ее разубеждать. Пусть считает бредом мою полную происшествий маленькую жизнь эта странная, поэтичная девушка!..
- Покойной ночи, малютка Нина, вам пора спать, завтра наговоримся досыта, - еще раз услышала я ее нежный голос. Потом, крепко поцеловав меня в мокрый от испарины лоб, она пошла к двери.
- До свиданья, фея Ирэн!..
Я видела, как она легко скользила по комнате, точно настоящая лунная фея, и исчезла в коридоре.
- До свиданья, фея Ирэн! - еще раз прошептала я; и в первый раз по моем поступлении в мрачные институтские стены снова сладкая надежда на что-то хорошее постучалась мне в сердце.
Я улыбнулась, вздохнула и мгновенно забылась быстрым, здоровым сном.
Утро стояло солнечное, светлое. Открыв глаза, я увидела непривычную лазаретную обстановку и вспомнила все...
Толстенькая, свеженькая фельдшерица, с улыбающимся жизнерадостным личиком, принесла мне вторую порцию лекарства.
- Ну, слава Богу, отходили, кажется, нашу новенькую, - улыбнулась она, - а то вчера ужас как напугали нас; принесли пластом из класса - обморок... Скажите, пожалуйста, обморок! в эти-то годы да такие-то обмороки березовой кашей лечить надо...
Она ворчала притворно-сердито, а лицо ее улыбалось так простодушно и весело, что мне ужасно хотелось расцеловать ее.
Потом, вдруг, я вспомнила, что не увижу больше отца, что он далеко и никакая сила не может его вернуть теперь к его Нине-джан.
И мой взор затуманился.
- Что это, слезы? - вскрикнула Вера Васильевна (так звали толстушку-фельдшерицу), пытливо заглянув мне в глаза. - Нет, девочка, вы уж это оставьте, а то вы мне такого дела наделаете, что не вылечить вас и в две недели.
- Хорошо, - произнесла я, - я постараюсь сдерживаться от слез, но только пришлите сюда ко мне фею Ирэн.
- Фею Ирэн? - недоумевающе произнесла она, - да вы, Господь с вами, никак бредите, княжна?
- Фея Ирэн - это Ирочка Трахтенберг. Где она?
- М-lle Трахтенберг еще спит, - заявила появившаяся на пороге Матенька и потом спросила у Веры Васильевны, можно ли мне встать сегодня с постели.
Та разрешила.
Я быстро принялась одеваться и через полчаса, причесанная и умытая, в белом полотняном лазаретном халате, точь-в-точь таком же, какой я видела на Ирочке сегодня ночью, входила я в соседнюю палату. Там, перед дверцей большой печки, на корточках, вся раскрасневшись от огня, сидела Ирочка и поджаривала на огне казенную булку.
- Тсс! не шумите, маленькая княжна! - остановила она меня, приложив к губам палец.
И я со смехом присела тут же подле нее на пол и стала ее рассматривать.
Она была уже не такая хорошенькая, какою показалась мне ночью. Утро безжалостно сорвало с нее всю ее ночную фантастическую прелесть. Она уже более не казалась мне феей, но ее большие светлые глаза, загадочно-прозрачные, точно глаза русалки, ее великолепные, белые, как лен, волосы и изящные черты немного надменного личика с детски-чарующей улыбкой - невольно заставляли любоваться ею.
- Что вы так пристально смотрите на меня, княжна, - засмеялась девушка, - или не признаете во мне больше таинственной лунной феи сегодня?
- Нет, нет, Ирочка, совсем не то... Я смотрю на вас потому, что вы мне ужасно нравитесь, и точно я вас знаю давным-давно!..
- Хотите жареной булки? - неожиданно оборвала она мою пылкую речь и, отломив половину только что снятой с горячих угольев булки, протянула ее мне.
Я с большим аппетитом принялась за еду, обжигая себе губы и не сводя глаз с Ирочки.
За что я ее полюбила вдруг, внезапно - не знаю, но это чувство вполне завладело моим горячим, отзывчивым на первые впечатления сердцем.
В два часа приехал доктор. Он выслушал меня особенно тщательно, расспросил о Кавказе, о папе. Потом принялся за Ирочку. Кроме нас, больных в лазарете не было. Зато из классов их потянулась на осмотр целая шеренга.
- Франц Иванович, голубчик, - молила совершенно здоровая на вид, высокая, полная старшеклассница.
- Что прикажете, m-lle Тальмина?
- Франц Иванович, голубчик, найдите вы у меня катар желудка, катар горла, катар...
- У-ух, сколько катаров сразу! Не много ли будет? Довольно и одного, пожалуй... - засмеялся добродушно доктор.
- Ишь ты! чего только не наговорила, - с довольным смехом сказал он, когда я кончила. - Ну, внучка! одолжила! Спасибо, матушка!.. Ну, а вы, здесь сидящие и нимало несмыслящие, слыхали? - обратился он к притихшему классу. - Ведь забьет вас, как Бог свят, забьет эта прыткая грузиночка.
- Она татарка, Алексей Иванович, - раздался пискливый голосок Бельской.
- А ты - лентяйка! - оборвал ее учитель. - Татаркой-то быть не стыдно, так Бог сотворил... а вот лентяйкой-то... великое всему нашему классу посрамление. А ну-ка, для подтверждения моих слов, позабавь, пригожая!
Но пригожая не позабавила! Урока она не знала по обыкновению, и в журнальной клеточке против ее фамилии воцарилась жирная двойка.
- И даже с точкой! - шутил неумолимый в таких случаях Алексей Иванович и с особенным старанием подле двойки поставил точку.
Бельская, идя на свое место, метнула на меня разгоревшимися глазами...
Дребезжащий звук колокольчика возвестил об окончании урока.
После десятиминутной перемены строгого и взыскательного Алексея Ивановича сменил быстрый, как ртуть, и юркий старичок-француз Ротье. Едва он уселся на кафедре, как ко мне подошла классная дама и шепнула, чтобы я шла в гардеробную переодеться в казенное платье.
- Муравьева, - обратилась она так же тихо к худенькой, серьезной Додо, - вы проводите новенькую в гардеробную.
- Пойдемте, - подошла ко мне та, и, отвесив по низкому реверансу учителю, мы вышли из класса.
Спустившись в первый этаж, мы очутились в полутемном коридоре, к которому примыкали столовая, гардеробная и бельевая, а также комнаты музыкальных и рукодельных дам.
- Вот сюда, - коротко бросила Додо и толкнула какую-то дверь.
Мы вошли в светлую комнату, где работало до двадцати девушек, одинаково одетых в полосатые платья.
- Авдотья Матвеевна, - обратилась Додо к полной женщине в очках, - я привела новенькую, княжну Джаваха.
При последних словах Додо гардеробная дама, или просто "гардеробша", как ее называли девушки-работницы, вскинула на меня глаза поверх очков, и все ее лицо расползлось в любезную улыбку.
- Пожалуйте, ваше сиятельство, милости просим, - сказала она.
Мне были неприятны и этот слащавый тон, и эта приторно-льстивая улыбка. Мельком взглянула я на Додо, желая убедиться, не смеется ли она надо мною. Но лицо девочки было по-прежнему бесстрастно и серьезно.
Грубое белье, уродливые прюнелевые ботинки и тяжелое, парусом стоящее камлотовое платье - все это показалось мне ужасно неудобным в первые минуты.
Пелеринка поминутно сползала на сторону, манжи (рукавчики), плотно завязанные тесемочками немного выше локтя, резали руки, а ноги поминутно путались в длинном подоле.
На обратном пути, проходя с тою же Додо мимо швейцарской, по дороге в класс я увидела высокую, статную фигуру отца за стеклянной дверью.
"Узнает папа или не узнает в этом новом одеянии свою Нину?" мелькнула в моей голове быстрая, как молния, мысль, и с сильно забившимся сердцем я повернулась лицом к двери.
В ту же минуту широкая, радостная улыбка осветила лицо отца.
Он стремительно открыл стеклянную дверь, разделявшую нас, и, протянув вперед руки, громко и радостно крикнул:
- Нина!
Я упала в его объятия.
- Ну, что? ну, что? - спрашивал он, в то время как глаза его любовно и ласково разглядывали меня.
- Нет, ты скажи мне, как ты узнал меня? как ты меня узнал, мой папа? приставала я, смеясь сквозь слезы.
- Злая девочка, - с дрожью в голосе отвечал он, - неужели ты хоть одну минутку сомневалась, что твой папа не узнает своей джанночки?
О, нет, я не сомневалась! ни минуты не сомневалась! Я прильнула к нему и рассказывала ему быстро, быстро, словно боясь потерять время, о том, какой громадный наш институт, сколько в нем девочек, как добр наш батюшка, как ласкова maman и какой чудесный, за душу хватающий голосок у Варюши Чикуниной!
О том, как я мучилась одиночеством, как недобро обошлись со мною мои одноклассницы и как твердо решила я перейти в другой институт, - я промолчала.
Мне не хотелось опечалить беззаветно любящего меня отца...
И на его вопрос: хорошо ли тебе здесь, Нина? - я отвечала твердо, без запинки:
- Да, мне хорошо, папа!..
Глава III
Последнее прости. Обыск
Это была маленькая, совсем маленькая книжечка, с белыми, чистыми страницами, но если посмотреть на свет, то на белых чистых страницах обрисовывались смешные фигурки маленьких карикатурных человечков.
Лидочка Маркова, или Крошка, как ее называли в классе, владелица книжечки, привезла ее из-за границы и показывала всем с особенной гордостью эту изящную и интересную вещицу.
И вдруг книжечка пропала.
Еще на уроке monsieur Ротье Крошка пересылала ее к Вале Лер, которая не успела рассмотреть ее в перемену. После урока мы вышли в коридор, пока проветривались классы. Внезапно подбежала к группе седьмушек красная, как зарево, Крошка, заявляя всем, что ее книжечка исчезла.
Поднялся гвалт невообразимый... Я не могла как следует понять, на чем порешили девочки, потому что в эту минуту передо мной появился важный, внушительного вида институтский швейцар Петр.
- К папаше пожалуйте! Их сиятельство внизу дожидаются, - возвестил он мне.
Сломя голову, перепрыгивая через три ступеньки, я бросилась в приемную.
Уже больше недели прошло со дня моего поступления в институт, а папа все еще жил в Петербурге. Сегодня он пришел в последний раз. В этот же вечер он должен был пуститься в обратный путь.
Я бросилась в его объятия... Мы говорили тихо-тихо, точно боясь, что нас услышат.
- Папа, ненаглядный мой, дорогой, - шептала я, обнимая его шею, - я буду хорошо учиться, буду стараться, для того чтобы ты мог гордиться мною!
- Спасибо, деточка, спасибо, но только не надрывай своих силенок... А лето опять вместе, да?.. Что передать Шалому? - улыбнулся он сквозь застилавшие его глаза слезы.
Мой отец - рубака и воин, смело водивший полк на усмирение восставшего аула, - теперь плакал при расставании со своей маленькой девочкой горькими, тяжелыми слезами!
- Вот, Нина, - сказал он, снимая с груди своей маленький золотой медальон, - носи на память о твоем папе и о покойном деде.
И, не дав мне опомниться, он надел мне его на шейную цепочку, на которой уже висел образок святой Нины, этот медальон с портретами покойной мамы и моим собственным, на котором я была изображена в костюме маленького джигита.
Отец отдал мне самую дорогую, самую близкую сердцу вещь!..
Мы крепко обнялись...
- Передай Барбале, Михако... Шалому... да, даже Шалому, он должен понять... что я люблю их крепко, крепко и буду думать о них постоянно... с возрастающим волнением говорила я.
Миг разлуки приближался... И вдруг внезапно выплыл в моей памяти мой безумный поступок с бегством... Мне хотелось еще раз услышать из уст моего отца, что он вполне простил сумасшедшую маленькую Нину, и я тихонько, на ушко шепнула ему об этом, еще раз прося у него прощения.
- О, моя детка! - мог только произнести он в ответ и обнял меня крепко последним прощальным объятием...
Он был уже в швейцарской, а я все еще стояла на одном месте, не в силах двинуться, ни пошевелиться, так глубоко было охватившее меня волнение. И только увидя генеральское пальто моего отца в руках швейцара, я словно очнулась от моего столбняка, опрометью бросилась к нему и застыла без слез, без стона на его груди.
Горе, разрывавшее мое сердце, было слишком сильно, чтобы вылиться слезами... Я точно окаменела...
Как сквозь сон почувствовала я на своем лбу его благословляющую руку, его поцелуи, смоченные слезами на моих щеках, и что-то точно сдавило клещами мою грудь и горло...
- До свиданья, Нинуша, до свиданья, крошка-джаным, до свиданья, чеми-потара, сакварелла!
И, еще раз поцеловав меня, он стремительно направился к выходу. Я видела, как удалялась его статная фигура, как он оглядывался назад, весь бледный, с судорожно подергивающимися губами, и только молча с мольбою протянула к нему руки. Он тоже оглянулся и в ту же минуту был снова подле.
- Нет, я так не уеду! - стоном вырвалось из его груди. - Ну, радость, ну, малюточка, хочешь - едем со мною?
Хочу ли я! Он спрашивал хочу ли я?.. О, Боже всесильный! Я готова была крикнуть ему, рыдая: "Да, да, возьми меня, возьми отсюда, мой дорогой, мой любимый отец! Тут, в институте, ночь и темень, а там, в Гори, жизнь, свет и солнце!"
И я уже готова была просить его взять меня обратно в мой Гори, но внутренний голос, голос джаваховской крови, вовремя остановил меня:
"Как! Нина - потомок славных кавказских героев - неужели ты не можешь найти в себе достаточно мужества, чтобы не опечалить отца? Стыдись, маленькая княжна, имеющая дерзость считать себя джигиткой!"
Этого было достаточно, чтобы придать мне мужества.
- Не грусти, папа, - вырвалось у меня твердо, как у взрослой, и, поцеловав его еще раз, я добавила, сделав над собой усилие, чтоб не разрыдаться:
- Лето не за горами! Скоро увидимся... И не заметим, как пройдет время!..
О, как трудно мне было походить на моих предков! Я поняла это, когда уже отца не было со мною... Как только тяжелая входная дверь захлопнулась за ним, я прижалась к высокой колонне и, зажав рот передником, разразилась глухими судорожными рыданьями...
Когда я, досыта наплакавшись, вошла в класс, меня поразило странное зрелище.
На классной доске висел маленький золотой крестик, очевидно, снятый с чьей-нибудь шеи, и девочки, став длинной шеренгой, подходили и целовали его по очереди.
- Видишь ли, Джаваха, - обратилась ко мне, при моем появлении, Валя Лер, прелестная голубоглазая и беленькая, как саксонская куколка, девочка. - У Крошки пропала книжечка. Крошка не выносила книжечку из класса, значит, ее взял кто-нибудь из девочек. Стыд и позор всему классу! Между нами воровка! Этого никогда еще не было. Таня Петровская посоветовала нам целовать крест, чтобы узнать воровку. Воровка не посмеет подойти к кресту... Или ее оттолкнет от него... или вообще произойдет что-нибудь чудесное... Становись, Джаваха, в шеренгу, сзади Мили Корбиной, и целуй крест.
Мои мысли были еще там, в маленькой приемной, около отца. Последние слова прощанья звенели в моих ушах, и я едва слышала, что мне говорила Валя. Ей пришлось повторить.
С трудом наконец я поняла, чего от меня хотели: у кого-то пропала книжечка... подозревают каждую из нас... велят присягать...
Возмущенная и потрясенная до глубины души, я обратилась к классу:
- Я не знаю никакой книжки и не буду шутить священными предметами. Это богохульство!
- Но весь класс... - попробовала настаивать Лер.
- Мне нет дела до глупостей класса, - продолжала я гордо, - каждый отвечает сам за себя. Креста целовать я не стану, потому что это грешно делать по пустякам, да еще по ребяческой выдумке глупых девочек.
Едва я успела произнести эти слова, как все вокруг меня запищало, загалдело и зашумело.
- Как! она еще смеет отнекиваться, смеет идти против класса, когда весь класс решил! - слышался отовсюду несмолкаемый ропот.
Я презрительно пожала плечами и отошла в угол.
Девочки, вдоволь накричавшись и нашумевшись, снова принялись за прерванное занятие. Они подходили по очереди к золотому крестику и целовали его. Валя Лер, в качестве благородного свидетеля, серьезно и важно следила за выполнением присяги. Наконец, когда все уже приложились к кресту, она громко заявила на весь класс:
- Это неслыханная дерзость: воровка или подошла к кресту, или...
- Ну, а теперь все к своим партам, - скомандовала, прервав ее, Бельская, - и открывайте ящики. Если воровка не призналась, надо сделать обыск.
И вмиг все 40 девочек быстро кинулись к своим местам и подняли крышки пюпитров.
Я одна не двинулась с места.
- Джаваха, - дерзко крикнула мне Запольская, - или ты не слышала? Открой свой ящик.
Вся кровь бросилась мне в голову...
Открыть ящик, позволить обыскать себя, позволить заподозрить в... страшно подумать даже, а не только вымолвить это слово...
- Нет! я не позволю обыскивать мой ящик, - возразила я резким и громким, точно не своим голосом.
- Что? - недобро усмехнулась хорошенькая Лер, - ты и в этом идешь против класса? Но уже тут нет никакого богохульства! Не правда ли, mesdames?
- Нет, но все-таки я обыскивать себя не позволю, - твердо проговорила я.
- Mesdam'очки, слышите ли, что она говорит? - взвизгнула Крошка, молча следившая до сих пор за мною злыми, недружелюбными глазами. - Как же нам поступить теперь?
- Да что тут много разговаривать! Просто открыть ее пюпитр, горячилась рыженькая Запольская.
Я вспыхнула и оглянулась кругом. Ни одного сочувствующего лица, ни одного ласкового взгляда!.. И это были дети, маленькие девочки, слетевшиеся сюда еще так недавно с разных концов России, прощавшиеся со своими родителями всего каких-нибудь два месяца тому назад так же нежно, как я только что прощалась с моим ненаглядным папой! Да неужели их детские сердечки успели так зачерстветь в этот короткий срок?..
Вот на последней парте сидит Варя Чикунина. Она что-то прилежно дописывает в свою тетрадку. Неужели и она против меня - она такая ласковая и кроткая... Вот в другом углу Миля Корбина - некрасивая, болезненная, мечтательная девочка. Эта смотрит на меня своими кроткими голубыми глазками, но в них я читаю скорее упрек, нежели сострадание. "Что тебе стоит открыть твой ящик и доказать, что они ошибаются?" - говорят эти кроткие голубые глазки. "Нет, - красноречиво отвечают мои глаза, - тысячу раз нет! - я не позволю обыскивать мой ящик!"
А девочки вокруг меня шумят и волнуются с каждой минутой все больше и больше.
- Бельская, - слышится мне голос Краснушки, - ступай открывать тируар Джавахи.
- Что?!
И в один миг я очутилась у моей парты и даже присела на край ее, чтобы ничья дерзкая рука не посмела поднять крышки.
Тогда из толпы выдвинулся мой враг - Бельская.
- Слушай, Джаваха, - спокойно, чуть-чуть примирительно произнесла она, - почему ты не хочешь позволить обыскать тебя?.. Ведь Додо, Корбина, Лер, Петровская - весь первый десяток наших лучших учениц, наши парфетки*, записанные на красной доске, позволили проделать это... а уж если они.
______________
* Парфетки - от parfait (фр.) - совершенные, безукоризненные. (Примеч. сост.).
- Бельская, - перебила я ее, - в делах чести не может быть ни первых, ни последних учениц. Ты глупа, если не понимаешь этого... Княжна Джаваха никогда не позволит заподозрить себя в чем-либо нечестном...
- Если княжна Джаваха не позволит сейчас же открыть свой пюпитр, то, значит, мою книжку украла она!.. - услышала я резкий и неприятный голос, и ангельское личико Крошки, перекошенное злой гримаской, глянуло на меня снизу вверх.
Тируары, парты, кафедра, стены и потолок - все заплясало и запрыгало перед моими глазами. Девочки уплыли точно куда-то, в туман, далеко, далеко, и я увидела их уже где-то над моей головою... И в ту же минуту точно темная завеса заволокла мое зрение...
Глава IV
Фея Ирэн в лазарете
Большая незнакомая комната с кроватями, застланными белыми покрывалами, тонула во мраке сентябрьской ночи.
Я лежала в постели с компрессом на голове, и все мое тело болело и ныло.
- Где я? - вырвалось у меня невольно, и я стала дико оглядываться, присматриваясь к незнакомой обстановке.
- В лазерете, барышня, будьте покойны, - ответил мне чей-то старчески дрожащий голос.
- Кто вы?
- Я, Матенька.
- Да кто же, Господи? Я ничего не понимаю.
Тогда говорившая поднялась с табуретки, и при бледном свете месяца, заглядывавшего в окна, я увидела маленькую сморщенную старушку в белом чепчике и темном платье.
- Кто вы? - еще раз спросила я ее.
- Матенька, сиделка здешняя... Вот выпейте, княжна-голубушка, лекарствица - вам и полегчает, - тихо и ласково проговорила незнакомая старушка, протягивая мне рюмочку с какой-то жидкостью.
- Зачем же лекарство? Разве я больна? - взволновалась я.
- Ну, больна не больна, а все же прихворнули малость. Да это не беда! Франц Иванович живо вас на ноги поставит. Завтра же выпишетесь. Выпейте только капельки, и все как рукой снимет.
Я покорилась и, приняв из ее рук рюмку, проглотила горькую, противную микстуру.
- Ну, вот и отлично! А теперь с Богом бай-бай, а я тоже пойду прилягу, благо дождалась вашего пробуждения, да дала вам лекарства.
"Какая она славная, добрая, и какое у нее чудесное, милое лицо, подумала я невольно. - Барбале такая же старенькая, но у нее нет этих морщинок вокруг глаз, точно лучами окружающих веки и придающих всему облику выражение затаенного добродушного смеха".
Она нагнулась ко мне, перекрестила меня совсем по-домашнему, как это делала Барбале, и сказала:
- Спи, дитятко... Господь с тобою!
Сладко забилось мое сердце при этой бесхитростной ласке лазаретной сиделки, и бессознательно, обвив руками ее шею, я шепнула:
- Какая вы добрая, точно родная! Я уже люблю вас!
- Спасибо, матушка, красоточка моя, что приласкала меня, старуху... растроганно произнесла Матенька и, заботливо укрыв меня одеялом, поплелась к себе, покашливая и чуть слышно вздыхая.
Я улеглась поудобнее и стала смотреть в окно. Неспущенная штора позволяла мне видеть высокие деревья институтского сада и площадку перед лазаретными окнами, всю ярко освещенную луной.
"Вот, - думалось мне, - эта же луна светит в Гори и, может быть, кто-либо из моих, глядя на нее, вспоминает маленькую далекую Нину... Как хотелось бы мне, чтобы лунная фея передала, как в сказке, им - моим дорогим, милым, - что Нина думает о них в эту лунную осеннюю ночь!.."
И лунная фея, точно подслушав мое желание, явилась ко мне. У нее были светлые, совсем льняные волосы, спадающие по плечам длинными волнами... В глазах у нее словно отражалось сияние месяца, так они были светлы и прозрачны!.. Высокая, гибкая, одетая во что-то белое, легкое, она неожиданно предстала предо мною... И - странное дело - я не испугалась нисколько и смотрела на нее с улыбкой, выжидая, что она скажет. Но она молчала и только пристально смотрела на меня своими загадочными глазами. Луч месяца скользнул по ее головке и спрятался в кудрях. И кудри ее стали оттого совсем, совсем серебряными.
Так как она все еще молчала, то я решила заговорить первая.
- Как хорошо, - прошептала я, - что ты пришла ко мне, лунная фея.
Она засмеялась, и смех ее показался мне звонким и чудесным, именно таким, каким умеют смеяться одни только феи.
- Нет, нет, я не фея! - воскликнула она и тихо, словно нехотя, добавила: - Я только Ирэн!
- Ирэн? - удивилась я, - но разве лунная фея не может называться Ирэн?..
- Я должна вас разочаровать, маленькая княжна... Вы ждали лунную фею, а перед вами Ирочка Трахтенберг, воспитанница выпускного класса института. Ирина Трахтенберг, или просто Ирочка, как меня называют институтки.
- Ирэн... Ирочка... как хорошо, что вы пришли ко мне! Правда, я ждала фею, но вы такая же светлая и хорошенькая и вполне можете заменить ее.
И я взяла ее руки и вглядывалась в ее лицо, фантастически освещенное лучами месяца.
- Ну, полно, крошка, мне надо идти, - улыбнулась она, - вам нельзя много разговаривать, а то у вас снова повысится температура и вы не скоро выпишетесь из лазарета.
- Ах, нет, нет, фея Ирэн, не уходите от меня! - испуганно взмолилась я, - посидите на моей постели. Вы еще не хотите спать?
- О, нет! увы! я страдаю бессонницей и долго хожу по комнатам, всю ночь, хожу, пока не почувствую желания отдохнуть, и только под утро засыпаю. Вот и сейчас я слышала, как вы разговаривали с Матенькой, и пришла к вам заменить старушку. Вам не надо ли переменить компресс?
- О, да, пожалуйста! только не уходите! - взмолилась я, видя, что ее гибкая фигурка удаляется от меня.
- Но, смешная малютка, не могу же я иначе намочить тряпку.
- Тогда не надо компресса. Сядьте лучше около меня и положите мне на лоб вашу руку... У вас такая нежная, белая рука - она должна принести мне облегчение... Ну, вот так... А теперь... теперь вы мне скажите, как это случилось, что вы не фея, а просто Ирэн?
Ирэн засмеялась.
Она удивительно хорошо смеялась. Точно серебряные колокольчики переливались у нее в горле - и глаза ее при этом делались большими и влажными...
Она рассказала мне, что она родом из Стокгольма, что отец ее важный консул, что у нее есть младшая сестра, поразительная красавица, и что она горячо любит свою холодную родину.
Тогда и я не могла удержаться, чтобы не рассказать ей, какие чудные дни проводила я на Кавказе, как тяжело мне было расставаться сегодня с отцом и как мне хочется назад в мой милый, солнцем залитый Гори.
Она слушала меня очень внимательно. Все время, пока я говорила, ее тоненькая ручка лежала на моем лбу, и, право же, мне казалось, что боль в голове утихала, что хорошенькая Ирочка способна унести мою болезнь, как настоящая маленькая фея.
- Однако на сегодня довольно! - прервала она меня, когда я, ободренная ее вниманием, стала рассказывать ей о том, как я убежала из дому в платье нищего сазандара, - довольно, детка, а то мы начинаем бредить!..
Очевидно, она не поверила мне! Она приняла за бред то, что было со мною и что я с такой горячностью рассказывала ей!.. Я не стала ее разубеждать. Пусть считает бредом мою полную происшествий маленькую жизнь эта странная, поэтичная девушка!..
- Покойной ночи, малютка Нина, вам пора спать, завтра наговоримся досыта, - еще раз услышала я ее нежный голос. Потом, крепко поцеловав меня в мокрый от испарины лоб, она пошла к двери.
- До свиданья, фея Ирэн!..
Я видела, как она легко скользила по комнате, точно настоящая лунная фея, и исчезла в коридоре.
- До свиданья, фея Ирэн! - еще раз прошептала я; и в первый раз по моем поступлении в мрачные институтские стены снова сладкая надежда на что-то хорошее постучалась мне в сердце.
Я улыбнулась, вздохнула и мгновенно забылась быстрым, здоровым сном.
Утро стояло солнечное, светлое. Открыв глаза, я увидела непривычную лазаретную обстановку и вспомнила все...
Толстенькая, свеженькая фельдшерица, с улыбающимся жизнерадостным личиком, принесла мне вторую порцию лекарства.
- Ну, слава Богу, отходили, кажется, нашу новенькую, - улыбнулась она, - а то вчера ужас как напугали нас; принесли пластом из класса - обморок... Скажите, пожалуйста, обморок! в эти-то годы да такие-то обмороки березовой кашей лечить надо...
Она ворчала притворно-сердито, а лицо ее улыбалось так простодушно и весело, что мне ужасно хотелось расцеловать ее.
Потом, вдруг, я вспомнила, что не увижу больше отца, что он далеко и никакая сила не может его вернуть теперь к его Нине-джан.
И мой взор затуманился.
- Что это, слезы? - вскрикнула Вера Васильевна (так звали толстушку-фельдшерицу), пытливо заглянув мне в глаза. - Нет, девочка, вы уж это оставьте, а то вы мне такого дела наделаете, что не вылечить вас и в две недели.
- Хорошо, - произнесла я, - я постараюсь сдерживаться от слез, но только пришлите сюда ко мне фею Ирэн.
- Фею Ирэн? - недоумевающе произнесла она, - да вы, Господь с вами, никак бредите, княжна?
- Фея Ирэн - это Ирочка Трахтенберг. Где она?
- М-lle Трахтенберг еще спит, - заявила появившаяся на пороге Матенька и потом спросила у Веры Васильевны, можно ли мне встать сегодня с постели.
Та разрешила.
Я быстро принялась одеваться и через полчаса, причесанная и умытая, в белом полотняном лазаретном халате, точь-в-точь таком же, какой я видела на Ирочке сегодня ночью, входила я в соседнюю палату. Там, перед дверцей большой печки, на корточках, вся раскрасневшись от огня, сидела Ирочка и поджаривала на огне казенную булку.
- Тсс! не шумите, маленькая княжна! - остановила она меня, приложив к губам палец.
И я со смехом присела тут же подле нее на пол и стала ее рассматривать.
Она была уже не такая хорошенькая, какою показалась мне ночью. Утро безжалостно сорвало с нее всю ее ночную фантастическую прелесть. Она уже более не казалась мне феей, но ее большие светлые глаза, загадочно-прозрачные, точно глаза русалки, ее великолепные, белые, как лен, волосы и изящные черты немного надменного личика с детски-чарующей улыбкой - невольно заставляли любоваться ею.
- Что вы так пристально смотрите на меня, княжна, - засмеялась девушка, - или не признаете во мне больше таинственной лунной феи сегодня?
- Нет, нет, Ирочка, совсем не то... Я смотрю на вас потому, что вы мне ужасно нравитесь, и точно я вас знаю давным-давно!..
- Хотите жареной булки? - неожиданно оборвала она мою пылкую речь и, отломив половину только что снятой с горячих угольев булки, протянула ее мне.
Я с большим аппетитом принялась за еду, обжигая себе губы и не сводя глаз с Ирочки.
За что я ее полюбила вдруг, внезапно - не знаю, но это чувство вполне завладело моим горячим, отзывчивым на первые впечатления сердцем.
В два часа приехал доктор. Он выслушал меня особенно тщательно, расспросил о Кавказе, о папе. Потом принялся за Ирочку. Кроме нас, больных в лазарете не было. Зато из классов их потянулась на осмотр целая шеренга.
- Франц Иванович, голубчик, - молила совершенно здоровая на вид, высокая, полная старшеклассница.
- Что прикажете, m-lle Тальмина?
- Франц Иванович, голубчик, найдите вы у меня катар желудка, катар горла, катар...
- У-ух, сколько катаров сразу! Не много ли будет? Довольно и одного, пожалуй... - засмеялся добродушно доктор.