Ложь была мне противна во всех ее видах, и я избегала ее даже в пустяках. Как-то раз мы плохо выучили стихотворение немецкому учителю, и в этот день журнал наш украсился не одним десятком двоек и пятерок. Даже у меня, у Крошки и Додо - лучших учениц класса - красовались нежелательные семерки за ответ.
- Schande!* - сердито, уходя из класса, бросил нам, вместо прощального приветствия, рассерженный немец.
______________
* Стыдно! (нем.).
Пристыженные сошли мы в столовую к обеду и еще больше смутились, увидя там maman в обществе нашего почетного опекуна и министра народного просвещения. Последнего мы дружно боготворили со всею силою нашей детской привязанности.
Небольшой, очень полный, с седыми кудрями, с большим горбатым носом и добродушными глазами - он одним своим появлением вносил луч радости в институтские стены. И любил же детей на редкость, особенно маленьких седьмушек, к которым питал особенную нежность.
- Уж вы меня простите, - обратился он к старшим, у которых было уселся за столом, чтобы разделить с ними скудный институтский завтрак, - а только вон мои "моськи" идут! (маленьких воспитанниц он почему-то всегда называл "моськами") - и, спеша и переваливаясь, он опередил нас и, встав в первой паре между Валей Лер и Крошкой, прошел так через всю столовую к нашему великому восторгу.
- Что ж вы на урок к нам не заходите, Иван Петрович? - бойко выскочила вперед Бельская.
- Некогда было, мосенька, - отечески тронув ее за подбородок, ответил министр. - А какой урок был?
- Немецкий.
- Ну, и что же?.. Нулей, поди, не оберешься в журнале?
- Вот уж нет, - даже оскорбилась подобным замечанием Кира Дергунова, получившая как раз единицу в этот урок.
- Так ли? - забавно-недоверчиво подмигнул шутивший министр.
- Вот уж верно. Я десять получила.
- Ну? - протянул он, высоко подняв брови. - Молодец, мосенька! А ты? обратился он к Запольской.
- Двенадцать, Иван Петрович, - не сморгнув, соврала та.
- А ты, Крошка? - зная все наши не только имена, но и прозвища, продолжал спрашивать он.
- Тоже двенадцать, - солгала Маркова и даже побледнела немножко.
- Ну, это куда ни шло... хорошая ученица, а вот что Белка-Разбойник и Кирюша отличаются - не сказка ли, мосеньки, из тысяча и одной ночи? А?
- Нет, нет, правда, Иван Петрович, - запищали девочки хором, - сущая правда!
И к кому бы ни обращался с вопросом наш любимец - отметки выходили на редкость отличными.
- Счастлив же должен быть сегодня Herr Hallbeck, - произнес он не то насмешливо, не то задумчиво.
- Ну, а ты, принцесса Горийская (меня так прозвали институтки), тоже, поди, двенадцать получила? - неожиданно обратился ко мне министр.
Словно что ущипнуло меня за сердце, и оно забилось быстро, быстро.
- Нет, Иван Петрович, - твердо произнесла я, - я получила сегодня семерку.
- Вот тебе раз! - произнес, разведя руками, он и скорчил такую потешную гримасу, что весь стол дружно прыснул со смеха, несмотря на неловкость и смущение.
- А ведь я знал, что эта не солжет, - снова уже серьезно проговорил Иван Петрович, обращаясь ко всем вместе и ни к кому в особенности. - Не солжет, - повторил он задумчиво и, подняв пальцами мой подбородок, добавил ласково: - Такие глаза лгать не могут, не умеют... Правдивые глаза! Чистые по мысли! Спасибо, княжна, спасибо, принцесса Горийская, что не надула старого друга!
И прежде чем я опомнилась, старик поцеловал меня в лоб и отошел к прежнему месту за столом первоклассниц.
- Ниночка, зачем ты нас не поддержала, - капризно-недовольно протянула Додо, не желавшая падать со своей высоты классной парфетки во мнении любимого начальства.
- Да, да, зачем, Нина? - подхватили девочки.
- Принцесса Горийская не может не сунуть свой длинный носик, где ее не спрашивают, - прошипела ядовитая Крошка.
- Ах, оставьте меня, - произнесла я с невольным приступом злости, всегда говорила и буду говорить правду... Лгать для вашего удобства не намерена.
- Очень похвально идти против класса! - продолжала язвить меня Маркова.
- Молчи, Крошка, - прикрикнула на нее Дергунова. - Нина знает, как быть, и не нам учить ее.
На этом разговор и оборвался. Правда восторжествовала.
Выходя из класса в тот же день, я столкнулась с Ирэн, выписавшейся из лазарета.
- А, принцесса Горийская, воплощение правды! - воскликнула она весело.
- А, фея Ирэн! - вырвалось у меня с неудержимым порывом восторга, наконец-то я вас вижу!
Она была не одна. Черная, угреватая девушка опиралась на ее руку и смотрела на меня смеющимися и веселыми глазами.
- Это моя подруга Михайлова. Будьте друзьями и не грызитесь, пожалуйста, - засмеялась Ирочка, взяв мою руку, и вложила ее в руку своей подруги.
- Друзья наших друзей - наши друзья, - торжественно-шутливо ответила я, прикладывая руку ко лбу и сердцу по восточному обычаю.
Ирочка засмеялась. Она уже не казалась мне больше прозрачною лунною феей, какою явилась мне в ту памятную ночь в лазарете, - нет, это была уже не прежняя, немного мечтательная, поэтичная фея Ирэн, а просто веселая, смеющаяся, совсем земная Ирочка, которую, однако, я любила не меньше и которую решила теперь "обожать" по-институтски, чтобы и в этом не отстать от моих потешных, глупеньких одноклассниц...
Часы сменялись часами, дни - днями, недели - неделями. Институтская жизнь - бледная, небогатая событиями - тянулась однообразно, вяло. Но я уже привыкла к ней. Она мне не казалась больше невыносимой и тяжелой, как раньше. Даже ее маленькие интересы заполняли меня, заставляя забывать минутами высокие горы и зеленые долины моего сказочно-чудесного Востока.
Уроки, приготовление их, беготня за Ирочкой на половину старших, схватки с Крошкой и соревнование в учении с самыми лучшими ученицами "сливками" класса, - долгие стояния по праздникам в церкви (которые я особенно любила благодаря торжественной таинственности службы), воскресные дежурства в приемной за отличие в поведении - все это шло заведенной машиной, однообразно выстукивающей свой правильный ход.
И вдруг неожиданно эта машина перевернулась. Случилось то, чего я не могла предвидеть: я нашла то, чего не ожидала найти в скучных институтских стенах.
Стоял октябрь. Гадкая петербургская осень налегла на чахлую северную природу, топя ее потоками своих дождей, нудных и беспрестанных, производящих какое-то гнетущее и тяжелое впечатление. Мы только что вернулись с садовой галереи, на которой гуляли в продолжение всей большой перемены. В сад идти было немыслимо. Дожди превратили его в сплошное болото, а гниющий на последней аллее лист наполнял воздух далеко не приятным запахом. Голодные вороны метались с громким карканьем между вершинами оголенных деревьев, голодные кошки с неестественно увеличенными зрачками шмыгали здесь и там, наполняя сад своим пронзительным мяуканьем.
Все кругом было серо, холодно, пусто... Мы вернулись с воздуха хмурые, недовольные. Казалось, печальная картина гнилой петербургской осени отразилась и на нас.
Безучастно сбросили мы капоры и зеленые платки, безучастно сложили их на тируарах. Я уселась на парту, открыла книгу французского учебника и принялась повторять заданный на сегодня урок. От постоянной непогоды я кашляла и раздражалась по пустякам. А тут еще подсевшая ко мне Краснушка немилосердно грызла черные хлебные сухарики, зажаренные ей потихоньку девушкой Феней в коридорной печке.
- Сделай милость, не грызи! - окончательно рассердилась я, бросив на Запольскую негодующий взгляд.
- Фу, какая ты стала злючка, Ниночка, - удивилась Маруся и, желая меня задобрить, прибавила: - поговорим о Мцхете, о Грузии.
Краснушка совсем еще маленькой девочкой была на Кавказе и видела Мцхет с его поэтичными развалинами и старинными крепостями. Мы часто, особенно по вечерам, болтали о Грузии. Но сегодня мне было не до этого. Грудь моя ныла, петербургская слякоть вселяла в душу невольное отвращение, и рядом с картинами ненавистной петербургской осени поднимать в воображении чудесные ландшафты далекого родного края мне казалось теперь чуть ли не кощунством. В ответ на предложение Маруси я только отрицательно покачала головой и снова углубилась в книгу.
Постепенно, однако, былые воспоминания потянулись бесконечной вереницей в моих мыслях... Мне вспомнился чудесный розовый день... шумный пир... возгласы тулумбаши... бледная, тоненькая девушка... мой храбрый красавец папа, бесстрашно несшийся на диком коне... И надо всем этим море цветов и море лучей...
Я так углубилась в мои мысли, что не заметила, как внезапно стихло пчелиное жужжанье учивших уроки девочек, и только опомнилась при виде начальницы, стоявшей в трех шагах от меня с какой-то незнакомой скромно одетой дамой и маленькой потешной чернокудрой девочкой, похожей на цыганенка. Меня поразил вид этой девочки, с громадными, быстрыми, наивными и доверчивыми черными глазками.
Я не слышала, что говорила maman, потому что все еще находилась в сладком состоянии мечтательной дремоты. Но вот, как шелест, пронесся говор девочек, и новость коснулась моего слуха:
- Новенькая, новенькая!
Maman поцеловала девочку, как поцеловала меня два месяца тому назад при моем поступлении в институт, так же перекрестила ее и вышла в сопровождении чужой дамы из класса.
Новенькая осталась...
Пугливыми, робкими глазками окидывала она окружавшую ее толпу девочек, пристававших к ней с одними и теми же праздными вопросами, с какими приставали еще так недавно ко мне.
Новенькая отвечала застенчиво, стесняясь и конфузясь всей этой незнакомой толпы веселых и крикливых девочек. Я уже хотела идти ей на выручку, как m-lle Арно неожиданно окликнула меня, приказав взять девочку на мое попечение.
Я обрадовалась, сама не зная чему. Оказать услугу этой маленькой и забавной фигурке с торчащими во все стороны волосами, иссиня-черными и вьющимися, как у барашка, мне показалось почему-то очень приятным.
Ее звали Люда Власовская. Она смотрела на меня и на окруживших нас девочек не то с удивлением, не то с тоскою... От этого взгляда, затуманенного слезами, мне становилось бесконечно жаль ее.
"Бедная маленькая девочка! - невольно думалось мне, - прилетела ты, как птичка, из далеких стран, наверное, далеких, потому что здесь, на севере, нет ни таких иссиня-черных волос, ни таких черных вишенок-глаз. Прилетела ты, бедная птичка, и сразу попала в холод и слякоть... А тут еще любопытные, безжалостные девочки забрасывают тебя вопросами, от которых тебе, может быть, делается еще холоднее и печальнее на душе... О! я понимаю тебя, отлично понимаю, дорогая; ведь и я пережила многое из того, что испытываешь ты теперь. Но, быть может, у тебя нет такой сильной воли, как у меня, может быть, ты не в состоянии будешь пережить всех тех невзгод, которые перенесла я в этих стенах..."
И, грубо оборвав начинавшую уже поддразнивать и трунить над новенькой Бельскую, я постаралась приласкать бедняжку, как умела.
Она взглянула на меня благодарными, полными слез глазами, и этот взгляд решил все... Мне показалось вдруг, что ожил Юлико с его горячей преданностью, что Барбале послала мне привет из далекого Гори, что с высокого синего неба глянули на меня любящие и нежные очи моей деды... Маленькая девочка с вишневыми глазками победила мое сердце. Я смутно почувствовала, что это друг настоящий, верный, что смеющаяся и мечтательная Ирочка - только фея и останется феей моих мыслей, а эту смешную, милую девочку я точно давно уже люблю и знаю, буду любить долго, постоянно, всю жизнь, как любила бы сестру, если б она была у меня.
Счастье мне улыбнулось. Я нашла то, чего смутно ждала душою во всю мою коротенькую детскую жизнь... Ждала и дождалась. У меня теперь был друг, верный, милый.
Глава VII
Принцесса Горийская показывает чудеса храбрости
Гнилая петербургская осень по-прежнему висела над столицей, по-прежнему серело небо без малейшей солнечной улыбки, по-прежнему кончались одни уроки и начинались другие, по-прежнему фея Ирэн, всегда спокойная, ровная, улыбалась мне при встречах, а между тем точно новая песенка звенела в воздухе, веселая весенняя песенка, и песенка эта начиналась и кончалась одною и тою же фразой:
"С тобою Люда! твой друг Люда! Твоя галочка-Люда!"
Я назвала ее галочкой потому, что она, по-моему, на нее походила, такая смешная, черненькая, маленькая, с такими круглыми птичьими глазками.
Ее все полюбили, потому что нельзя было ее не любить, - такая она была славная, милая. Но я ее любила больше всех. И она мне платила тем же. Одним словом, мы стали друзьями на всю жизнь.
Когда ей было тяжело, я уже видела это по ее говорящим глазкам, в которых читала, как в открытой книге.
Она привязалась ко мне трогательной детской привязанностью, не отходила от меня ни на шаг, думала моими мыслями, глядела на все моими глазами.
- Как скажет Нина... как пожелает Нина... - только и слышали от нее.
И никто над нею не смеялся, потому что никому и в голову не приходило смутить покой этого кроткого, чудного ребенка.
И потом ее охраняла я, а меня уважали и чуточку побаивались в классе.
Одна только Крошка временами задевала Люду.
- Власовская, где же твой командир? - кричала она, завидя одиноко идущую откуда-нибудь девочку.
Я узнавала стороной проделки Марковой, но прекратить их была бессильна. Только наша глухая вражда увеличивалась с каждым днем все больше и больше.
Люда приехала из Малороссии. Она обожала всю Полтаву, с ее белыми домиками и вишневыми садами. Там, вблизи этого города, у них был хутор. Отца у нее не было. Он был героем последней турецкой кампании и умер как герой, с неприятельским знаменем в руках на обломках взятого редута. Свою мать, еще очень молодую, она горячо любила.
- Мамуся-кохана, гарная мама, - постоянно щебетала она и вся дрожала от радости при получении писем с далекой родины.
У нее был еще брат Вася, и все трое они жили безвыездно со смерти отца в их маленьком именьице.
Все это рассказывала мне Люда, после спуска газа, в длинные осенние вечера, лежа в соседней со мною жесткой институтской постельке. Не желая оставаться в долгу, я тоже рассказывала ей о себе, о доме. Но о тех страшных приключениях, которые встречались в моей жизни, я умолчала. Я не хотела пугать Люду - робкую и болезненно-впечатлительную по природе. Довольно было с нее и тех рассказов, которые с таким восторгом слушались институтками в вечерний поздний час, когда классная дама, поверившая в наш притворный храп, уходила на покой в свою комнату. Тут-то начинались настоящие ужасы. Киpa Дергунова отличалась особенным мастерством рассказывать "страсти", и при этом рассказывала она "особенным" способом: таращила глаза, размахивала руками и повествовала загробным голосом о том, что наш институт когда-то был женским монастырем, что на садовой площадке отрыли скелет и кости, а в селюльках, или музыкальных комнатах, где институтки проходили свои музыкальные упражнения, бродят тени умерших монахинь, и чьи-то мохнатые зеленые руки перебирают клавиши.
- Ай-ай, - прерывала какая-нибудь из более робких слушательниц расходившуюся рассказчицу, - пожалуйста, молчи, а то я закричу от страха.
- Ах, какая же ты дрянь, душка! - сердилась возмущенная Кира, - сама же просила рассказывать...
- Да я просила "без глаз", - оправдывалась перетрусившая девочка, - а ты и глаза страшные делаешь, и басишь ужасно...
- Без глаз и без баса не то! - авторитетно заявляла Кира и окончательно разражалась гневом. - Нечего было просить - убирайся, пожалуйста!
Рассказ прерывался. Начиналась ссора. А на следующий вечер та же история. Девочки забирались с ногами на постель Киры, и она еще больше изловчалась в своих фантастических повествованиях.
Временами я взглядывала на Люду. Ее ротик открывался, глаза расширялись ужасом, но она жадно слушала, боясь проронить хоть одно слово.
Как-то за обедом серьезная Додо сказала, что ей привелось встретить лунатика. Девочки, жадные до всего таинственного, обрадовались новому предмету разговора.
- Какой лунатик? где ты его встретила? чем это кончилось?.. набросились они на Додо, но, к большому разочарованию любопытных, девочка могла только сказать, что "он" был во всем белом, что шел, растопырив руки, что глаза у него были открыты и смотрели так страшно, так страшно, что она, Додо, чуть не упала в обморок.
- А что всего ужаснее, душки, - добавила Додо, заставив вздрогнуть сидевшую рядом с нею Люду, - Феня говорит, что тоже видела лунатика на церковной паперти.
- Ну, милая, и ты и твоя Феня врете! - рассердилась я, видя, как зрачки Люды расширились от ужаса и вся она лихорадочными глазами впилась в рассказчицу.
- Ну, у тебя все врут! а пойди-ка на паперть и сама увидишь, недовольно заявила Кира.
- Mesdam'очки, на паперти по ночам духи поют, - неожиданно вмешалась в разговор Краснушка, - стра-а-шно!
- Трусихам все страшно! - насмешливо улыбнулась я.
- А тебе не страшно?
- Нет.
- И пошла бы...
- Пойду.
- Что?! - и девочки даже привскочили на своих местах.
- И пойду! - еще упрямее возразила я, - пойду, чтоб доказать вам, что вы все это сочиняете.
В ту же минуту Люда незаметно толкнула меня под локоть. Я повела на нее недовольными глазами.
- Что тебе?
- Ниночка, не ходи! - шепнула она мне тихо.
- Ах, оставь, пожалуйста, чего ты боишься? Пойду, разумеется, и докажу всем вам, что никакого лунатика, ни духов нет на паперти.
- Ну, и отлично! - крикнула на весь стол Иванова, - пусть Джаваха идет сражаться с лунатиками, черной монахиней, с кем хочет. Только, светлейшая принцесса, не забудьте оставить нам ваше завещание.
- Непременно, - поспешила я ответить, - для тебя и для Крошки: тебе я завещаю мой завтрашний обед, а Крошке - все мои старые тетради, чтобы она продала их и купила себе на вырученные деньги какой-нибудь талисман от злости.
Девочки фыркнули. Маркова и Иванова презрительно улыбнулись, и разговор перешел на другую тему.
По возвращении в класс из столовой Люда робко подошла ко мне и тихо прошептала:
- Ниночка, если не ради меня, то ради Ирочки не ходи на паперть.
- Вздор, - отвечала я, - вот ради Ирочки-то я и пойду туда. Ведь я ничего еще не сделала, чтобы доказать ей, что я ничего не боюсь, и заслужить ее любовь. Ну, вот пусть это и будет моим подвигом во имя ее. И ты не мешай мне, пожалуйста, Люда!
Наступил вечер. Нас отвели в дортуар и до спуска газа предоставили самим себе. Девочки, очевидно, забывшие о моем решении идти на паперть, разбившись на группы, разговаривали между собой. Только маленькая Люда ежеминутно устремляла на меня свои вопрошающие глазки.
Лишь только дежурная Fraulein Генинг скрылась за дверью, я быстро вскочила и начала одеваться.
- Куда? - испуганно шепнула приподнявшаяся на локте Люда.
Я не ответила, сделав вид, что не слышала ее слов, и бесшумно выскользнула из дортуара.
Длинный полуосвещенный коридор, тянувшийся вплоть до церковной паперти, невольно пугал одним своим безмолвием. Только неопределенный, едва уловимый шум газа нарушал его могильную тишину. Робко скользила я вдоль стены по направлению к церкви.
Вот уже темная церковная площадка, словно сияющая черная пропасть, неприятно выглянула на меня сквозь стеклянные двери.
"Точно глаза чудовища", - подсказало мне мое встревоженное воображение, когда при свете тускло горевших газовых рожков я увидела выступившие светлыми полосками дверные стекла.
Однако я храбро взялась за ручку. Тяжелая дверь растворилась с легким скрипом. На паперти было совсем темно. Ощупью отыскала я скамейку, на которой в дни церковной службы отдыхали воспитанницы, и села. Прямо против меня были церковные двери, направо - коридор младшей половины, налево старшей. Отдаленные газовые рожки чуть мерцали, роняя слабый свет на двери, но вся площадка и широкая лестница тонули во мраке.
"Ну, где же лунатик, - храбрилась я, оглядываясь во все стороны, - все это одна выдумка глупых девочек..."
Я не досказала и вздрогнула... Раздался глухой и тяжелый звук... Один... второй... третий. Это пробило двенадцать на нижней площадке... И снова тишина - жуткая... страшная...
Мне стало холодно... Я уже поднялась и направилась было к коридорной двери обратно, как вдруг случайно оглянулась и... ужас сковал мои члены... Прямо на меня надвигалась высокая белая фигура. Тихо, медленно ступала она по паперти... Вот она ближе, ближе... Холодный пот выступил у меня на лбу... ноги подкашивались, но я сделала невероятное усилие и бросилась вперед, протягивая руки к белой фигуре.
В тот же миг три раздирающие душу крика огласили своды мирно спавшего института... Кричал белый лунатик, кричал кто-то еще, спрятавшийся в углу за стеклянной дверью, кричала я, зараженная ужасом.
Не помня себя, я бросилась назад по коридору, пулей влетела в дортуар, сильно хлопнув дверью, и, бросившись с постель, зарылась в подушки.
Поднялся плач, суматоха... Осветили дортуар, прибежали девушки, спавшие в умывальной.
Захлебываясь от волнения, я посылала их на паперть - спасать от лунатика его жертву.
Fraulein Генинг, ничего не понимавшая из того, что случилось, помчалась со свечой на паперть в сопровождении служанок. Через несколько минут они вернулись, неся на руках бесчувственную Люду; с ними была еще третья девушка в длинном белом "собственном" платье. Она приехала в этот вечер из гостей и пробиралась на ночлег в то время, когда я дежурила на паперти. Я была уничтожена... Девушка в белом и оказалась тем страшным лунатиком, который так испугал меня. Мне было обидно, совестно, неловко...
На вопросы доброй Кис-Кис я не могла не отвечать правды. А правда была так смешна и нелепа, что я едва собралась с духом рассказать ей.
Я злилась... Злилась больше всего на Люду, сделавшую мое положение таким смешным и некрасивым.
И кто ее просил идти за мною, прятаться за дверью, защищать меня от несуществующих призраков? Зачем? зачем?
Взволнованная, пристыженная, я быстро разделась и легла в постель. Сквозь полузакрытые веки я видела, как привели в чувство до смерти напуганную Люду, видела, как ее уложили в кровать и как, по уходе фрейлен, бледная, измученная, она приподнялась немного и тихо шепнула:
- Ты спишь, Нина?
Но я молчала... Маленький злой бесенок, засевший во мне, не давал мне покоя. Я злилась на всех, на класс, на ни в чем не повинную девушку, на себя, на Люду.
Долгий сон не успокоил меня.
- Ага, струсила! - услышала я первое слово разбудившей меня насмешливым смехом Мани Ивановой.
- Принцесса Горийская испугалась дортуарной девушки! - вторила ей Крошка.
Защищаться я не пожелала и только метнула в сторону Люды злыми глазами.
"Вот что ты наделала, - красноречиво докладывал мой рассерженный взгляд - в какое милое положение поставила меня! Всеми этими неприятностями я обязана только тебе одной!"
Она посмотрела на меня полными слез глазами, но на этот раз ее затуманенный печальный взгляд не разжалобил, а окончательно вывел меня из себя.
- Ах, не хнычь, пожалуйста! Напортит, а потом реветь! - крикнула я и вышла из дортуара, сильно хлопнув дверью.
Она, однако, еще раз попыталась подойти ко мне в коридоре. Но и тут я вторично оттолкнула бедняжку.
Грустно, опустив кудрявую головку, поплелась она в спальню, а я еще долго дулась, стоя у окна в коридоре. Даже Ирочка, подошедшая ко мне (она дежурила за больную классную даму в дортуаре пятых), не усмирила водворившегося в мою душу беса.
- Что это, Нина, с вами? Вы как будто расстроены? - спросила она обычным ей покровительственным тоном.
- Оставьте меня, все оставьте! - капризно твердила я, кусая губы и избегая ее взгляда.
- В самом деле, вас следует оставить, Нина: вы становитесь ужасно несносной, - строго произнесла Ирэн, очевидно, обиженная моим резким ответом.
- Ну, и слава Богу, - совсем уже нелепо, по-детски пробормотала я и, передернув плечами, побежала в спальню, желая спрятаться и остаться наедине с моим маленьким горем.
Каково же было мое изумление и негодование, когда я увидела мою Люду, моего единственного первого друга, между Маней Ивановой и торжествующей Крошкой - моими злейшими врагами!.. Я сразу поняла, что они воспользовались нашею ссорою с Людою, чтобы, назло мне, привлечь ее к себе и сделать ее подругою, товаркою. Их я поняла, но Люда, Люда, как она согласилась подружиться с ними?.. Неужели она не догадалась, сколько обиды и горечи нанесла этим поступком моему и без того измученному сердцу? А я так любила ее!..
Я была возмущена до глубины души, возмущена и против Ивановой, и против Марковой, и против Власовской - против всех, всех. Я не помню, что я крикнула им, но, вероятно, что-нибудь обидное, потому что Власовская испуганно заморгала своими вишневыми глазами, а ангельское личико Марковой исказилось злой гримаской.
Месть Крошки удалась на славу! Отняв от меня моего друга, она лишала меня последнего солнечного луча, последней радости в холодных, негостеприимных институтских стенах.
Глава VIII
Из-за вороны друзья на всю жизнь
Потянулись ужасные дни... Назло Люде я подружилась с Бельской. Наши шалости превосходили все прежние. Бельская была хитра на выдумки и изворотлива, как кошка. Мы бегали, беснуясь, по всему институту, кричали до хрипоты в часы рекреации, не боясь начальства, гуляли на половине старших. Растрепанные, хохочущие, крикливые, мы обращали на себя всеобщее внимание... Классные дамы удивлялись резкой перемене в моем характере, но не бранили меня и не взыскивали. Я была общей любимицей, да к тому же многое приписывалось моим нервам и острым проявлениям тоски по родине.
- Schande!* - сердито, уходя из класса, бросил нам, вместо прощального приветствия, рассерженный немец.
______________
* Стыдно! (нем.).
Пристыженные сошли мы в столовую к обеду и еще больше смутились, увидя там maman в обществе нашего почетного опекуна и министра народного просвещения. Последнего мы дружно боготворили со всею силою нашей детской привязанности.
Небольшой, очень полный, с седыми кудрями, с большим горбатым носом и добродушными глазами - он одним своим появлением вносил луч радости в институтские стены. И любил же детей на редкость, особенно маленьких седьмушек, к которым питал особенную нежность.
- Уж вы меня простите, - обратился он к старшим, у которых было уселся за столом, чтобы разделить с ними скудный институтский завтрак, - а только вон мои "моськи" идут! (маленьких воспитанниц он почему-то всегда называл "моськами") - и, спеша и переваливаясь, он опередил нас и, встав в первой паре между Валей Лер и Крошкой, прошел так через всю столовую к нашему великому восторгу.
- Что ж вы на урок к нам не заходите, Иван Петрович? - бойко выскочила вперед Бельская.
- Некогда было, мосенька, - отечески тронув ее за подбородок, ответил министр. - А какой урок был?
- Немецкий.
- Ну, и что же?.. Нулей, поди, не оберешься в журнале?
- Вот уж нет, - даже оскорбилась подобным замечанием Кира Дергунова, получившая как раз единицу в этот урок.
- Так ли? - забавно-недоверчиво подмигнул шутивший министр.
- Вот уж верно. Я десять получила.
- Ну? - протянул он, высоко подняв брови. - Молодец, мосенька! А ты? обратился он к Запольской.
- Двенадцать, Иван Петрович, - не сморгнув, соврала та.
- А ты, Крошка? - зная все наши не только имена, но и прозвища, продолжал спрашивать он.
- Тоже двенадцать, - солгала Маркова и даже побледнела немножко.
- Ну, это куда ни шло... хорошая ученица, а вот что Белка-Разбойник и Кирюша отличаются - не сказка ли, мосеньки, из тысяча и одной ночи? А?
- Нет, нет, правда, Иван Петрович, - запищали девочки хором, - сущая правда!
И к кому бы ни обращался с вопросом наш любимец - отметки выходили на редкость отличными.
- Счастлив же должен быть сегодня Herr Hallbeck, - произнес он не то насмешливо, не то задумчиво.
- Ну, а ты, принцесса Горийская (меня так прозвали институтки), тоже, поди, двенадцать получила? - неожиданно обратился ко мне министр.
Словно что ущипнуло меня за сердце, и оно забилось быстро, быстро.
- Нет, Иван Петрович, - твердо произнесла я, - я получила сегодня семерку.
- Вот тебе раз! - произнес, разведя руками, он и скорчил такую потешную гримасу, что весь стол дружно прыснул со смеха, несмотря на неловкость и смущение.
- А ведь я знал, что эта не солжет, - снова уже серьезно проговорил Иван Петрович, обращаясь ко всем вместе и ни к кому в особенности. - Не солжет, - повторил он задумчиво и, подняв пальцами мой подбородок, добавил ласково: - Такие глаза лгать не могут, не умеют... Правдивые глаза! Чистые по мысли! Спасибо, княжна, спасибо, принцесса Горийская, что не надула старого друга!
И прежде чем я опомнилась, старик поцеловал меня в лоб и отошел к прежнему месту за столом первоклассниц.
- Ниночка, зачем ты нас не поддержала, - капризно-недовольно протянула Додо, не желавшая падать со своей высоты классной парфетки во мнении любимого начальства.
- Да, да, зачем, Нина? - подхватили девочки.
- Принцесса Горийская не может не сунуть свой длинный носик, где ее не спрашивают, - прошипела ядовитая Крошка.
- Ах, оставьте меня, - произнесла я с невольным приступом злости, всегда говорила и буду говорить правду... Лгать для вашего удобства не намерена.
- Очень похвально идти против класса! - продолжала язвить меня Маркова.
- Молчи, Крошка, - прикрикнула на нее Дергунова. - Нина знает, как быть, и не нам учить ее.
На этом разговор и оборвался. Правда восторжествовала.
Выходя из класса в тот же день, я столкнулась с Ирэн, выписавшейся из лазарета.
- А, принцесса Горийская, воплощение правды! - воскликнула она весело.
- А, фея Ирэн! - вырвалось у меня с неудержимым порывом восторга, наконец-то я вас вижу!
Она была не одна. Черная, угреватая девушка опиралась на ее руку и смотрела на меня смеющимися и веселыми глазами.
- Это моя подруга Михайлова. Будьте друзьями и не грызитесь, пожалуйста, - засмеялась Ирочка, взяв мою руку, и вложила ее в руку своей подруги.
- Друзья наших друзей - наши друзья, - торжественно-шутливо ответила я, прикладывая руку ко лбу и сердцу по восточному обычаю.
Ирочка засмеялась. Она уже не казалась мне больше прозрачною лунною феей, какою явилась мне в ту памятную ночь в лазарете, - нет, это была уже не прежняя, немного мечтательная, поэтичная фея Ирэн, а просто веселая, смеющаяся, совсем земная Ирочка, которую, однако, я любила не меньше и которую решила теперь "обожать" по-институтски, чтобы и в этом не отстать от моих потешных, глупеньких одноклассниц...
Часы сменялись часами, дни - днями, недели - неделями. Институтская жизнь - бледная, небогатая событиями - тянулась однообразно, вяло. Но я уже привыкла к ней. Она мне не казалась больше невыносимой и тяжелой, как раньше. Даже ее маленькие интересы заполняли меня, заставляя забывать минутами высокие горы и зеленые долины моего сказочно-чудесного Востока.
Уроки, приготовление их, беготня за Ирочкой на половину старших, схватки с Крошкой и соревнование в учении с самыми лучшими ученицами "сливками" класса, - долгие стояния по праздникам в церкви (которые я особенно любила благодаря торжественной таинственности службы), воскресные дежурства в приемной за отличие в поведении - все это шло заведенной машиной, однообразно выстукивающей свой правильный ход.
И вдруг неожиданно эта машина перевернулась. Случилось то, чего я не могла предвидеть: я нашла то, чего не ожидала найти в скучных институтских стенах.
Стоял октябрь. Гадкая петербургская осень налегла на чахлую северную природу, топя ее потоками своих дождей, нудных и беспрестанных, производящих какое-то гнетущее и тяжелое впечатление. Мы только что вернулись с садовой галереи, на которой гуляли в продолжение всей большой перемены. В сад идти было немыслимо. Дожди превратили его в сплошное болото, а гниющий на последней аллее лист наполнял воздух далеко не приятным запахом. Голодные вороны метались с громким карканьем между вершинами оголенных деревьев, голодные кошки с неестественно увеличенными зрачками шмыгали здесь и там, наполняя сад своим пронзительным мяуканьем.
Все кругом было серо, холодно, пусто... Мы вернулись с воздуха хмурые, недовольные. Казалось, печальная картина гнилой петербургской осени отразилась и на нас.
Безучастно сбросили мы капоры и зеленые платки, безучастно сложили их на тируарах. Я уселась на парту, открыла книгу французского учебника и принялась повторять заданный на сегодня урок. От постоянной непогоды я кашляла и раздражалась по пустякам. А тут еще подсевшая ко мне Краснушка немилосердно грызла черные хлебные сухарики, зажаренные ей потихоньку девушкой Феней в коридорной печке.
- Сделай милость, не грызи! - окончательно рассердилась я, бросив на Запольскую негодующий взгляд.
- Фу, какая ты стала злючка, Ниночка, - удивилась Маруся и, желая меня задобрить, прибавила: - поговорим о Мцхете, о Грузии.
Краснушка совсем еще маленькой девочкой была на Кавказе и видела Мцхет с его поэтичными развалинами и старинными крепостями. Мы часто, особенно по вечерам, болтали о Грузии. Но сегодня мне было не до этого. Грудь моя ныла, петербургская слякоть вселяла в душу невольное отвращение, и рядом с картинами ненавистной петербургской осени поднимать в воображении чудесные ландшафты далекого родного края мне казалось теперь чуть ли не кощунством. В ответ на предложение Маруси я только отрицательно покачала головой и снова углубилась в книгу.
Постепенно, однако, былые воспоминания потянулись бесконечной вереницей в моих мыслях... Мне вспомнился чудесный розовый день... шумный пир... возгласы тулумбаши... бледная, тоненькая девушка... мой храбрый красавец папа, бесстрашно несшийся на диком коне... И надо всем этим море цветов и море лучей...
Я так углубилась в мои мысли, что не заметила, как внезапно стихло пчелиное жужжанье учивших уроки девочек, и только опомнилась при виде начальницы, стоявшей в трех шагах от меня с какой-то незнакомой скромно одетой дамой и маленькой потешной чернокудрой девочкой, похожей на цыганенка. Меня поразил вид этой девочки, с громадными, быстрыми, наивными и доверчивыми черными глазками.
Я не слышала, что говорила maman, потому что все еще находилась в сладком состоянии мечтательной дремоты. Но вот, как шелест, пронесся говор девочек, и новость коснулась моего слуха:
- Новенькая, новенькая!
Maman поцеловала девочку, как поцеловала меня два месяца тому назад при моем поступлении в институт, так же перекрестила ее и вышла в сопровождении чужой дамы из класса.
Новенькая осталась...
Пугливыми, робкими глазками окидывала она окружавшую ее толпу девочек, пристававших к ней с одними и теми же праздными вопросами, с какими приставали еще так недавно ко мне.
Новенькая отвечала застенчиво, стесняясь и конфузясь всей этой незнакомой толпы веселых и крикливых девочек. Я уже хотела идти ей на выручку, как m-lle Арно неожиданно окликнула меня, приказав взять девочку на мое попечение.
Я обрадовалась, сама не зная чему. Оказать услугу этой маленькой и забавной фигурке с торчащими во все стороны волосами, иссиня-черными и вьющимися, как у барашка, мне показалось почему-то очень приятным.
Ее звали Люда Власовская. Она смотрела на меня и на окруживших нас девочек не то с удивлением, не то с тоскою... От этого взгляда, затуманенного слезами, мне становилось бесконечно жаль ее.
"Бедная маленькая девочка! - невольно думалось мне, - прилетела ты, как птичка, из далеких стран, наверное, далеких, потому что здесь, на севере, нет ни таких иссиня-черных волос, ни таких черных вишенок-глаз. Прилетела ты, бедная птичка, и сразу попала в холод и слякоть... А тут еще любопытные, безжалостные девочки забрасывают тебя вопросами, от которых тебе, может быть, делается еще холоднее и печальнее на душе... О! я понимаю тебя, отлично понимаю, дорогая; ведь и я пережила многое из того, что испытываешь ты теперь. Но, быть может, у тебя нет такой сильной воли, как у меня, может быть, ты не в состоянии будешь пережить всех тех невзгод, которые перенесла я в этих стенах..."
И, грубо оборвав начинавшую уже поддразнивать и трунить над новенькой Бельскую, я постаралась приласкать бедняжку, как умела.
Она взглянула на меня благодарными, полными слез глазами, и этот взгляд решил все... Мне показалось вдруг, что ожил Юлико с его горячей преданностью, что Барбале послала мне привет из далекого Гори, что с высокого синего неба глянули на меня любящие и нежные очи моей деды... Маленькая девочка с вишневыми глазками победила мое сердце. Я смутно почувствовала, что это друг настоящий, верный, что смеющаяся и мечтательная Ирочка - только фея и останется феей моих мыслей, а эту смешную, милую девочку я точно давно уже люблю и знаю, буду любить долго, постоянно, всю жизнь, как любила бы сестру, если б она была у меня.
Счастье мне улыбнулось. Я нашла то, чего смутно ждала душою во всю мою коротенькую детскую жизнь... Ждала и дождалась. У меня теперь был друг, верный, милый.
Глава VII
Принцесса Горийская показывает чудеса храбрости
Гнилая петербургская осень по-прежнему висела над столицей, по-прежнему серело небо без малейшей солнечной улыбки, по-прежнему кончались одни уроки и начинались другие, по-прежнему фея Ирэн, всегда спокойная, ровная, улыбалась мне при встречах, а между тем точно новая песенка звенела в воздухе, веселая весенняя песенка, и песенка эта начиналась и кончалась одною и тою же фразой:
"С тобою Люда! твой друг Люда! Твоя галочка-Люда!"
Я назвала ее галочкой потому, что она, по-моему, на нее походила, такая смешная, черненькая, маленькая, с такими круглыми птичьими глазками.
Ее все полюбили, потому что нельзя было ее не любить, - такая она была славная, милая. Но я ее любила больше всех. И она мне платила тем же. Одним словом, мы стали друзьями на всю жизнь.
Когда ей было тяжело, я уже видела это по ее говорящим глазкам, в которых читала, как в открытой книге.
Она привязалась ко мне трогательной детской привязанностью, не отходила от меня ни на шаг, думала моими мыслями, глядела на все моими глазами.
- Как скажет Нина... как пожелает Нина... - только и слышали от нее.
И никто над нею не смеялся, потому что никому и в голову не приходило смутить покой этого кроткого, чудного ребенка.
И потом ее охраняла я, а меня уважали и чуточку побаивались в классе.
Одна только Крошка временами задевала Люду.
- Власовская, где же твой командир? - кричала она, завидя одиноко идущую откуда-нибудь девочку.
Я узнавала стороной проделки Марковой, но прекратить их была бессильна. Только наша глухая вражда увеличивалась с каждым днем все больше и больше.
Люда приехала из Малороссии. Она обожала всю Полтаву, с ее белыми домиками и вишневыми садами. Там, вблизи этого города, у них был хутор. Отца у нее не было. Он был героем последней турецкой кампании и умер как герой, с неприятельским знаменем в руках на обломках взятого редута. Свою мать, еще очень молодую, она горячо любила.
- Мамуся-кохана, гарная мама, - постоянно щебетала она и вся дрожала от радости при получении писем с далекой родины.
У нее был еще брат Вася, и все трое они жили безвыездно со смерти отца в их маленьком именьице.
Все это рассказывала мне Люда, после спуска газа, в длинные осенние вечера, лежа в соседней со мною жесткой институтской постельке. Не желая оставаться в долгу, я тоже рассказывала ей о себе, о доме. Но о тех страшных приключениях, которые встречались в моей жизни, я умолчала. Я не хотела пугать Люду - робкую и болезненно-впечатлительную по природе. Довольно было с нее и тех рассказов, которые с таким восторгом слушались институтками в вечерний поздний час, когда классная дама, поверившая в наш притворный храп, уходила на покой в свою комнату. Тут-то начинались настоящие ужасы. Киpa Дергунова отличалась особенным мастерством рассказывать "страсти", и при этом рассказывала она "особенным" способом: таращила глаза, размахивала руками и повествовала загробным голосом о том, что наш институт когда-то был женским монастырем, что на садовой площадке отрыли скелет и кости, а в селюльках, или музыкальных комнатах, где институтки проходили свои музыкальные упражнения, бродят тени умерших монахинь, и чьи-то мохнатые зеленые руки перебирают клавиши.
- Ай-ай, - прерывала какая-нибудь из более робких слушательниц расходившуюся рассказчицу, - пожалуйста, молчи, а то я закричу от страха.
- Ах, какая же ты дрянь, душка! - сердилась возмущенная Кира, - сама же просила рассказывать...
- Да я просила "без глаз", - оправдывалась перетрусившая девочка, - а ты и глаза страшные делаешь, и басишь ужасно...
- Без глаз и без баса не то! - авторитетно заявляла Кира и окончательно разражалась гневом. - Нечего было просить - убирайся, пожалуйста!
Рассказ прерывался. Начиналась ссора. А на следующий вечер та же история. Девочки забирались с ногами на постель Киры, и она еще больше изловчалась в своих фантастических повествованиях.
Временами я взглядывала на Люду. Ее ротик открывался, глаза расширялись ужасом, но она жадно слушала, боясь проронить хоть одно слово.
Как-то за обедом серьезная Додо сказала, что ей привелось встретить лунатика. Девочки, жадные до всего таинственного, обрадовались новому предмету разговора.
- Какой лунатик? где ты его встретила? чем это кончилось?.. набросились они на Додо, но, к большому разочарованию любопытных, девочка могла только сказать, что "он" был во всем белом, что шел, растопырив руки, что глаза у него были открыты и смотрели так страшно, так страшно, что она, Додо, чуть не упала в обморок.
- А что всего ужаснее, душки, - добавила Додо, заставив вздрогнуть сидевшую рядом с нею Люду, - Феня говорит, что тоже видела лунатика на церковной паперти.
- Ну, милая, и ты и твоя Феня врете! - рассердилась я, видя, как зрачки Люды расширились от ужаса и вся она лихорадочными глазами впилась в рассказчицу.
- Ну, у тебя все врут! а пойди-ка на паперть и сама увидишь, недовольно заявила Кира.
- Mesdam'очки, на паперти по ночам духи поют, - неожиданно вмешалась в разговор Краснушка, - стра-а-шно!
- Трусихам все страшно! - насмешливо улыбнулась я.
- А тебе не страшно?
- Нет.
- И пошла бы...
- Пойду.
- Что?! - и девочки даже привскочили на своих местах.
- И пойду! - еще упрямее возразила я, - пойду, чтоб доказать вам, что вы все это сочиняете.
В ту же минуту Люда незаметно толкнула меня под локоть. Я повела на нее недовольными глазами.
- Что тебе?
- Ниночка, не ходи! - шепнула она мне тихо.
- Ах, оставь, пожалуйста, чего ты боишься? Пойду, разумеется, и докажу всем вам, что никакого лунатика, ни духов нет на паперти.
- Ну, и отлично! - крикнула на весь стол Иванова, - пусть Джаваха идет сражаться с лунатиками, черной монахиней, с кем хочет. Только, светлейшая принцесса, не забудьте оставить нам ваше завещание.
- Непременно, - поспешила я ответить, - для тебя и для Крошки: тебе я завещаю мой завтрашний обед, а Крошке - все мои старые тетради, чтобы она продала их и купила себе на вырученные деньги какой-нибудь талисман от злости.
Девочки фыркнули. Маркова и Иванова презрительно улыбнулись, и разговор перешел на другую тему.
По возвращении в класс из столовой Люда робко подошла ко мне и тихо прошептала:
- Ниночка, если не ради меня, то ради Ирочки не ходи на паперть.
- Вздор, - отвечала я, - вот ради Ирочки-то я и пойду туда. Ведь я ничего еще не сделала, чтобы доказать ей, что я ничего не боюсь, и заслужить ее любовь. Ну, вот пусть это и будет моим подвигом во имя ее. И ты не мешай мне, пожалуйста, Люда!
Наступил вечер. Нас отвели в дортуар и до спуска газа предоставили самим себе. Девочки, очевидно, забывшие о моем решении идти на паперть, разбившись на группы, разговаривали между собой. Только маленькая Люда ежеминутно устремляла на меня свои вопрошающие глазки.
Лишь только дежурная Fraulein Генинг скрылась за дверью, я быстро вскочила и начала одеваться.
- Куда? - испуганно шепнула приподнявшаяся на локте Люда.
Я не ответила, сделав вид, что не слышала ее слов, и бесшумно выскользнула из дортуара.
Длинный полуосвещенный коридор, тянувшийся вплоть до церковной паперти, невольно пугал одним своим безмолвием. Только неопределенный, едва уловимый шум газа нарушал его могильную тишину. Робко скользила я вдоль стены по направлению к церкви.
Вот уже темная церковная площадка, словно сияющая черная пропасть, неприятно выглянула на меня сквозь стеклянные двери.
"Точно глаза чудовища", - подсказало мне мое встревоженное воображение, когда при свете тускло горевших газовых рожков я увидела выступившие светлыми полосками дверные стекла.
Однако я храбро взялась за ручку. Тяжелая дверь растворилась с легким скрипом. На паперти было совсем темно. Ощупью отыскала я скамейку, на которой в дни церковной службы отдыхали воспитанницы, и села. Прямо против меня были церковные двери, направо - коридор младшей половины, налево старшей. Отдаленные газовые рожки чуть мерцали, роняя слабый свет на двери, но вся площадка и широкая лестница тонули во мраке.
"Ну, где же лунатик, - храбрилась я, оглядываясь во все стороны, - все это одна выдумка глупых девочек..."
Я не досказала и вздрогнула... Раздался глухой и тяжелый звук... Один... второй... третий. Это пробило двенадцать на нижней площадке... И снова тишина - жуткая... страшная...
Мне стало холодно... Я уже поднялась и направилась было к коридорной двери обратно, как вдруг случайно оглянулась и... ужас сковал мои члены... Прямо на меня надвигалась высокая белая фигура. Тихо, медленно ступала она по паперти... Вот она ближе, ближе... Холодный пот выступил у меня на лбу... ноги подкашивались, но я сделала невероятное усилие и бросилась вперед, протягивая руки к белой фигуре.
В тот же миг три раздирающие душу крика огласили своды мирно спавшего института... Кричал белый лунатик, кричал кто-то еще, спрятавшийся в углу за стеклянной дверью, кричала я, зараженная ужасом.
Не помня себя, я бросилась назад по коридору, пулей влетела в дортуар, сильно хлопнув дверью, и, бросившись с постель, зарылась в подушки.
Поднялся плач, суматоха... Осветили дортуар, прибежали девушки, спавшие в умывальной.
Захлебываясь от волнения, я посылала их на паперть - спасать от лунатика его жертву.
Fraulein Генинг, ничего не понимавшая из того, что случилось, помчалась со свечой на паперть в сопровождении служанок. Через несколько минут они вернулись, неся на руках бесчувственную Люду; с ними была еще третья девушка в длинном белом "собственном" платье. Она приехала в этот вечер из гостей и пробиралась на ночлег в то время, когда я дежурила на паперти. Я была уничтожена... Девушка в белом и оказалась тем страшным лунатиком, который так испугал меня. Мне было обидно, совестно, неловко...
На вопросы доброй Кис-Кис я не могла не отвечать правды. А правда была так смешна и нелепа, что я едва собралась с духом рассказать ей.
Я злилась... Злилась больше всего на Люду, сделавшую мое положение таким смешным и некрасивым.
И кто ее просил идти за мною, прятаться за дверью, защищать меня от несуществующих призраков? Зачем? зачем?
Взволнованная, пристыженная, я быстро разделась и легла в постель. Сквозь полузакрытые веки я видела, как привели в чувство до смерти напуганную Люду, видела, как ее уложили в кровать и как, по уходе фрейлен, бледная, измученная, она приподнялась немного и тихо шепнула:
- Ты спишь, Нина?
Но я молчала... Маленький злой бесенок, засевший во мне, не давал мне покоя. Я злилась на всех, на класс, на ни в чем не повинную девушку, на себя, на Люду.
Долгий сон не успокоил меня.
- Ага, струсила! - услышала я первое слово разбудившей меня насмешливым смехом Мани Ивановой.
- Принцесса Горийская испугалась дортуарной девушки! - вторила ей Крошка.
Защищаться я не пожелала и только метнула в сторону Люды злыми глазами.
"Вот что ты наделала, - красноречиво докладывал мой рассерженный взгляд - в какое милое положение поставила меня! Всеми этими неприятностями я обязана только тебе одной!"
Она посмотрела на меня полными слез глазами, но на этот раз ее затуманенный печальный взгляд не разжалобил, а окончательно вывел меня из себя.
- Ах, не хнычь, пожалуйста! Напортит, а потом реветь! - крикнула я и вышла из дортуара, сильно хлопнув дверью.
Она, однако, еще раз попыталась подойти ко мне в коридоре. Но и тут я вторично оттолкнула бедняжку.
Грустно, опустив кудрявую головку, поплелась она в спальню, а я еще долго дулась, стоя у окна в коридоре. Даже Ирочка, подошедшая ко мне (она дежурила за больную классную даму в дортуаре пятых), не усмирила водворившегося в мою душу беса.
- Что это, Нина, с вами? Вы как будто расстроены? - спросила она обычным ей покровительственным тоном.
- Оставьте меня, все оставьте! - капризно твердила я, кусая губы и избегая ее взгляда.
- В самом деле, вас следует оставить, Нина: вы становитесь ужасно несносной, - строго произнесла Ирэн, очевидно, обиженная моим резким ответом.
- Ну, и слава Богу, - совсем уже нелепо, по-детски пробормотала я и, передернув плечами, побежала в спальню, желая спрятаться и остаться наедине с моим маленьким горем.
Каково же было мое изумление и негодование, когда я увидела мою Люду, моего единственного первого друга, между Маней Ивановой и торжествующей Крошкой - моими злейшими врагами!.. Я сразу поняла, что они воспользовались нашею ссорою с Людою, чтобы, назло мне, привлечь ее к себе и сделать ее подругою, товаркою. Их я поняла, но Люда, Люда, как она согласилась подружиться с ними?.. Неужели она не догадалась, сколько обиды и горечи нанесла этим поступком моему и без того измученному сердцу? А я так любила ее!..
Я была возмущена до глубины души, возмущена и против Ивановой, и против Марковой, и против Власовской - против всех, всех. Я не помню, что я крикнула им, но, вероятно, что-нибудь обидное, потому что Власовская испуганно заморгала своими вишневыми глазами, а ангельское личико Марковой исказилось злой гримаской.
Месть Крошки удалась на славу! Отняв от меня моего друга, она лишала меня последнего солнечного луча, последней радости в холодных, негостеприимных институтских стенах.
Глава VIII
Из-за вороны друзья на всю жизнь
Потянулись ужасные дни... Назло Люде я подружилась с Бельской. Наши шалости превосходили все прежние. Бельская была хитра на выдумки и изворотлива, как кошка. Мы бегали, беснуясь, по всему институту, кричали до хрипоты в часы рекреации, не боясь начальства, гуляли на половине старших. Растрепанные, хохочущие, крикливые, мы обращали на себя всеобщее внимание... Классные дамы удивлялись резкой перемене в моем характере, но не бранили меня и не взыскивали. Я была общей любимицей, да к тому же многое приписывалось моим нервам и острым проявлениям тоски по родине.