- Что с вами, Нина, - удивлялась Ирочка, глядя, как я, вся красная от беготни, неслась к ним на половину, вопреки запрещению синявок*. - Я не узнаю вас больше!
______________
* "Синявками" воспитанницы института называли классных дам, потому что они носили синее форменное платье. (Примеч. сост.)
- Я веселюсь, фея Ирэн, - смеялась я, - разве бедным маленьким седьмушкам запрещено веселиться?
Если б она знала, как я была далека от истины! На глазах класса, в присутствии ненавистной Крошки, ее оруженосца Мани и еще недавно мне милой, а теперь чужой и далекой Люды, я была настоящим сорвиголовою. Зато, когда дортуар погружался в сон и все утихало под сводами института, я долго лежала с открытыми глазами и перебирала в мыслях всю мою коротенькую, но богатую событиями жизнь... И я зарывалась в подушки головою, чтобы никто не слышал задавленных стонов тоски и горя.
- Папа! - часто шептала я среди ночного безмолвия. - Милый, хороший, дорогой папа, возьми меня отсюда... Увези меня отсюда! я теперь одна, еще больше одна, чем была раньше. Была Люда - нет Люды. И снова темно, мрачно и холодно в институтских стенах...
А Люда спала сном праведницы тут же рядом со мною, но, безусловно, чужая для меня и близкая Ивановой и Крошке, которых я презирала всеми силами души...
Наутро я встала с новым запасом шалостей в голове и с гордостью проходила мимо ненавистной "тройки", дружески обняв Бельскую.
Первый снег в этом году выпал в начале ноября... Я точно обезумела... Всю большую перемену мы взапуски гонялись с Бельской по последней аллее, куда младшим было строго запрещено ходить.
В один на редкость выпавший полуосенний, полузимний морозный денек, во время прогулки, мы были привлечены жалобным карканьем большой черной вороны.
Ворона была противная, злющая, но ей перебили крыло и лапку, и этого было достаточно, чтобы разжалобить сердца сердобольных девочек.
- Джаваха! - крикнула Бельская, - давай поймаем ворону, накормим и вылечим ее.
Сказано - сделано. Не привыкшая останавливаться перед раз задуманным решением, я храбро полезла в рыхлый снег и протянула руку за вороной. Но глупая птица не понимала, казалось, моих добрых намерений. Прихрамывая, она заковыляла от нас по всей аллее, точно мы были ее злейшие враги.
- Держи, Белка, забеги слева, - отдавала я краткие приказания моему адъютанту, как Крошка прозвала в насмешку мою новую подругу.
- Берегись, Нина, синявка идет.
- Э, пустое! - лихо крикнула я. К общему удовольствию собравшихся вокруг нас зрительниц, ворона была поймана и закутана в казенную шаль. С величайшими предосторожностями мы понесли ее в класс.
- Кого хороните? - насмешливо крикнули нам наши всегдашние враги шестушки при виде оригинального шествия.
- Закрой ее, закрой, - шептала Бельская, - а то они насплетничают инспектрисе...
До класса нашу новую protege мы донесли благополучно, усадили или, вернее, втиснули ее в корзину и, увязав веревками поверх оберточной бумаги, поставили в угол за географическую карту.
Следующий класс был батюшки. Уже в начале урока по партам путешествовала записочка с вопросом; как назвать ворону? Внизу уже стояла целая шеренга имен вроде: Душки, Cadeau, Orpheline, Смолянки и Amie, когда, осененная внезапной мыслью, я подмахнула под выше написанными именами "Крошка" и, торжествуя, перебросила записку Краснушке.
Едва последняя успела развернуть бумажку, как из-за угла послышалось отчаянное и продолжительное карканье... Мы замерли от страха... М-lle Арно бросилась в угол, но не успела заглянуть туда, как ворона внезапно вылетела из-за карты и стала носиться с отчаянным карканьем по всему классу. Вышло что-то невообразимо скверное.
Арно гонялась за вороной, мы за Арно, невероятно шумя и толкаясь, а батюшка, потеряв нить рассказа о трогательных страданиях благочестивого Иова, смотрел с печальной улыбкой на всю эту суматоху.
Неожиданный звонок дал новое направление событию. Пугач, грозно потрясая седыми буклями, бросилась к инспектрисе - докладывать о преступлении. Лишь только смущенный не меньше нас батюшка вышел из класса, поднялся спор, шум, крики...
Решили следующее:
1) Меня не выдавать ни под каким видом.
2) Ворону, унесенную классной девушкой Феней, продолжать кормить и воспитывать в саду.
3) Просить прощения у батюшки за нарушение порядка в его классе.
Едва девочки успели обсудить и одобрить предложенные Бельской пункты, как в класс вошла инспектриса. Очень высокая, очень сердитая и очень болезненная, она не умела ни прощать, ни миловать. Это была как бы старшая сестра нашего Пугача, но еще более строптивая и желчная.
На ее строгий вопрос, кто принес птицу, - мы отвечали дружным молчанием.
Новый вопрос - новое молчание. Пугач стояла тут же и злорадно шипела:
- Очень хорошо... прекрасно... бесподобно...
Ничего не добившись, инспектриса ушла, бросив нам на прощание зловещее и многозначительное: "eh bien, nous verrons"*. Это зловещее "nous verrons" не предвещало ничего хорошего, и хмурые, понуренные пошли мы завтракать в столовую.
______________
* "Ну, что ж, посмотрим" (фр.).
- Что-то будет? Что-то будет? - в тоске шептали более робкие из нас.
- Крошка насплетничает, вот что будет! - сердито крикнула я и вдруг чуть не вскрикнула от изумления. В столовую вошла Люда... но не прежняя тихонькая, робкая Люда, а красная, как пион, с разгоревшимися глазами и гордо-вызывающе поднятой головой. Но что показалось мне удивительнее всего - Люда была без передника. Она не прошла на свое место за столом, а встала на середине столовой, как наказанная.
- Что такое с Власовской? Чем она провинилась? - заволновались институтки, и наши, и чужеклассницы.
- Надо Крошку спросить или Иванову - ведь они подруги, - без всякого заднего умысла произнесла Валя Лер, обращаясь ко мне.
- Ну, и спрашивай, мне что за дело, - вспыхнула я.
А Люда все стояла на своем посту, нимало не стесняясь, на глазах всего института.
Одну минуту мне показалось, что ее черные глазки встретились с моими, но только на одну минуту, и тотчас же я отвела свои...
"Что с нею, - мучительно стонало внутри меня, - за что она может быть наказана - эта маленькая, безобидная кроткая девочка?"
Вдруг в столовой произошло легкое смятение.
- М-lle Арно! - крикнули с соседнего стола сидевшей за нашим столом классной даме, - Власовской дурно...
Ей в самом деле было дурно. Она побелела, как платок, и пошатнулась. Не подоспей m-lle Арно, Люда, кажется, не выдержала бы и упала.
Пугач подхватила ее и, придерживая своими длинными, цепкими руками, повлекла в лазарет.
Кругом кричали, спорили, шептались, но я ничего не слышала... Моя голова горела от навязчивой мысли, бросавшей меня то в жар, то в холод: "Что с Людой, что с моей бедной, маленькой Галочкой?"
Я совершенно забыла в эту минуту, что она уже давно отказала мне в своей дружбе, предпочтя мне ненавистную Крошку, но сердце мое ныло и сжималось от неизвестности и еще какого-то тяжелого предчувствия.
И не напрасно... потому что это предчувствие сбылось...
Едва мы поднялись в класс, как вошла Пугач и, торжественно усевшись на кафедре, начала речь о том, как нехорошо нарушать общее спокойствие и подводить под наказание подруг.
- Вот Власовская не хотела сознаться, что принесла ворону в класс, разглагольствовала синявка, - а пришлось, однако, открыть истину, совесть заговорила: она пошла к инспектрисе и созналась... она...
- Что?! - вырвалось у меня, и я в три прыжка очутилась у кафедры.
- Cher enfant*, - и Арно неодобрительно покачала головою. - Soyer prudente**... У вас слишком резкие манеры...
______________
* Дорогое дитя (фр.).
** Будьте благоразумной (фр.).
О! это было уже свыше моих сил!.. Она могла рассуждать еще о манерах, когда сердце мое рвалось на части от горя и жалости к моей ненаглядной голубке Люде, таким великодушием отплатившей мне за мой поступок с нею.
Так вот она какова, эта милая, тихая девочка! И я смела еще смеяться над нею... презирать это маленькое золотое сердечко!
- Что с вами, cher enfant? - видя, как я поминутно меняюсь в лице, спросила синявка, - или вы тоже нездоровы?
- О, нет... - с невольной злобой на саму себя сказала я. - Я здорова... Больна только бедная Люда... Я, к сожалению, здорова... да, да, к сожалению, - подчеркнула я с невольным отчаянием в голосе. - Я злая, скверная, гадкая, потому что это я принесла в класс ворону, а не Власовская. Да, да... я одна... одна во всем виновата.
Я смутно помню, что говорила классная дама и инспектриса, опять пожаловавшая в класс по новому приглашению Пугача, но отлично помню ту безумную радость, дошедшую до восторга, когда, по приказанию ее, Арно стерла с красной доски мою фамилию и потребовала, чтобы я сняла передник.
С тою же радостью стояла я, наказанная, за обедом на месте Люды, и сердце мое прыгало и замирало в груди.
"Это искупление, - твердило оно, - это искупление, Нина, подчинись ему!"
И как охотно, как радостно прислушивалась я к моему маленькому восторженному сердцу!
- Белка, давай мне скорей твой перочинный ножик, - огорошила я моего адъютанта, лишь только мы поднялись в класс. - Давай!
И прежде чем она могла понять в чем дело, я схватила лезвие перочинного ножика так быстро и сильно двумя пальцами, что глубоко порезала их.
- Ай, кровь, кровь! - запищала Бельская, не любившая подобных ужасов.
- Да, кровь, - засмеялась я, - кровь, глупенькая... Это я нарочно... Она поможет мне пройти к Люде в лазарет... понимаешь?
Но Белка стояла передо мной с открытым ртом, хлопала глазами и ничего не понимала. И только когда продребезжал лазаретный звонок, сзывавший больных на перевязку, и я заявила, что бегу забинтовать руку, Бельская неожиданно бросилась ко мне на шею, заорав восторженно на весь класс:
- Нинка Джаваха... ты - героиня!..
Осторожно крадучись, я проскользнула из перевязочной в лазаретную столовую, а оттуда - в общую палату, где, по моим расчетам, находилась Люда.
Я не ошиблась.
Она спала, забавно свернувшись калачиком на одной из кроватей. Я осторожно на цыпочках подошла к ней. На ее милом личике были следы слез... Слипшиеся ресницы бросали легкую тень на полные щечки... Алые губы шептали что-то быстро и непонятно-тихо...
Острая, мучительная жалость и беззаветная любовь наполнили мое сердце при виде так незаслуженно обиженной мною подруги.
Я быстро наклонилась к ней.
- Люда... Людочка... сердце мое... радость!
Она открыла сонные глазки... и взглянула на меня, ничего не понимая.
- Это я, Людочка... - робко произнесла я.
- Нина! - вырвалось из ее груди. - Ты пришла...
Мы упали в объятия друг друга... Плача и смеясь, перебивая одна другую и снова смеясь и плача, мы болтали без умолку, торопясь высказать все, что нас угнетало, мучило, томило. Теперь только поняли мы обе, что не можем жить друг без друга...
Люда выросла в моих глазах... стала достойной удивления... Я не могла ей не высказать этого.
- Ну, вот еще! - засмеялась она, - тебе все это кажется... ты преувеличиваешь, потому что очень меня любишь.
Да, я любила ее, ужасно любила... Моя маленькая, одинокая душа томилась в ожидании друга, настоящего, искреннего... И он явился ко мне не мечтательной, смеющейся лунной феей, а доброй сестрой и верным товарищем на долгие институтские годы... Мы крепко прижались друг к другу, счастливые нашей дружбой и примирением...
Вечерние сумерки сгущались, делая лазаретную палату как-то уютнее и милее... Отдаленные голоса пришедших на перевязку девочек едва долетали до нас... Я и Люда сидели тихо, молча... Все было пересказано, переговорено между нами... но наше молчаливое счастье было так велико, что тихое, глубокое молчание выражало его лучше всяких слов, пустых и ненужных...
______________
* "Синявками" воспитанницы института называли классных дам, потому что они носили синее форменное платье. (Примеч. сост.)
- Я веселюсь, фея Ирэн, - смеялась я, - разве бедным маленьким седьмушкам запрещено веселиться?
Если б она знала, как я была далека от истины! На глазах класса, в присутствии ненавистной Крошки, ее оруженосца Мани и еще недавно мне милой, а теперь чужой и далекой Люды, я была настоящим сорвиголовою. Зато, когда дортуар погружался в сон и все утихало под сводами института, я долго лежала с открытыми глазами и перебирала в мыслях всю мою коротенькую, но богатую событиями жизнь... И я зарывалась в подушки головою, чтобы никто не слышал задавленных стонов тоски и горя.
- Папа! - часто шептала я среди ночного безмолвия. - Милый, хороший, дорогой папа, возьми меня отсюда... Увези меня отсюда! я теперь одна, еще больше одна, чем была раньше. Была Люда - нет Люды. И снова темно, мрачно и холодно в институтских стенах...
А Люда спала сном праведницы тут же рядом со мною, но, безусловно, чужая для меня и близкая Ивановой и Крошке, которых я презирала всеми силами души...
Наутро я встала с новым запасом шалостей в голове и с гордостью проходила мимо ненавистной "тройки", дружески обняв Бельскую.
Первый снег в этом году выпал в начале ноября... Я точно обезумела... Всю большую перемену мы взапуски гонялись с Бельской по последней аллее, куда младшим было строго запрещено ходить.
В один на редкость выпавший полуосенний, полузимний морозный денек, во время прогулки, мы были привлечены жалобным карканьем большой черной вороны.
Ворона была противная, злющая, но ей перебили крыло и лапку, и этого было достаточно, чтобы разжалобить сердца сердобольных девочек.
- Джаваха! - крикнула Бельская, - давай поймаем ворону, накормим и вылечим ее.
Сказано - сделано. Не привыкшая останавливаться перед раз задуманным решением, я храбро полезла в рыхлый снег и протянула руку за вороной. Но глупая птица не понимала, казалось, моих добрых намерений. Прихрамывая, она заковыляла от нас по всей аллее, точно мы были ее злейшие враги.
- Держи, Белка, забеги слева, - отдавала я краткие приказания моему адъютанту, как Крошка прозвала в насмешку мою новую подругу.
- Берегись, Нина, синявка идет.
- Э, пустое! - лихо крикнула я. К общему удовольствию собравшихся вокруг нас зрительниц, ворона была поймана и закутана в казенную шаль. С величайшими предосторожностями мы понесли ее в класс.
- Кого хороните? - насмешливо крикнули нам наши всегдашние враги шестушки при виде оригинального шествия.
- Закрой ее, закрой, - шептала Бельская, - а то они насплетничают инспектрисе...
До класса нашу новую protege мы донесли благополучно, усадили или, вернее, втиснули ее в корзину и, увязав веревками поверх оберточной бумаги, поставили в угол за географическую карту.
Следующий класс был батюшки. Уже в начале урока по партам путешествовала записочка с вопросом; как назвать ворону? Внизу уже стояла целая шеренга имен вроде: Душки, Cadeau, Orpheline, Смолянки и Amie, когда, осененная внезапной мыслью, я подмахнула под выше написанными именами "Крошка" и, торжествуя, перебросила записку Краснушке.
Едва последняя успела развернуть бумажку, как из-за угла послышалось отчаянное и продолжительное карканье... Мы замерли от страха... М-lle Арно бросилась в угол, но не успела заглянуть туда, как ворона внезапно вылетела из-за карты и стала носиться с отчаянным карканьем по всему классу. Вышло что-то невообразимо скверное.
Арно гонялась за вороной, мы за Арно, невероятно шумя и толкаясь, а батюшка, потеряв нить рассказа о трогательных страданиях благочестивого Иова, смотрел с печальной улыбкой на всю эту суматоху.
Неожиданный звонок дал новое направление событию. Пугач, грозно потрясая седыми буклями, бросилась к инспектрисе - докладывать о преступлении. Лишь только смущенный не меньше нас батюшка вышел из класса, поднялся спор, шум, крики...
Решили следующее:
1) Меня не выдавать ни под каким видом.
2) Ворону, унесенную классной девушкой Феней, продолжать кормить и воспитывать в саду.
3) Просить прощения у батюшки за нарушение порядка в его классе.
Едва девочки успели обсудить и одобрить предложенные Бельской пункты, как в класс вошла инспектриса. Очень высокая, очень сердитая и очень болезненная, она не умела ни прощать, ни миловать. Это была как бы старшая сестра нашего Пугача, но еще более строптивая и желчная.
На ее строгий вопрос, кто принес птицу, - мы отвечали дружным молчанием.
Новый вопрос - новое молчание. Пугач стояла тут же и злорадно шипела:
- Очень хорошо... прекрасно... бесподобно...
Ничего не добившись, инспектриса ушла, бросив нам на прощание зловещее и многозначительное: "eh bien, nous verrons"*. Это зловещее "nous verrons" не предвещало ничего хорошего, и хмурые, понуренные пошли мы завтракать в столовую.
______________
* "Ну, что ж, посмотрим" (фр.).
- Что-то будет? Что-то будет? - в тоске шептали более робкие из нас.
- Крошка насплетничает, вот что будет! - сердито крикнула я и вдруг чуть не вскрикнула от изумления. В столовую вошла Люда... но не прежняя тихонькая, робкая Люда, а красная, как пион, с разгоревшимися глазами и гордо-вызывающе поднятой головой. Но что показалось мне удивительнее всего - Люда была без передника. Она не прошла на свое место за столом, а встала на середине столовой, как наказанная.
- Что такое с Власовской? Чем она провинилась? - заволновались институтки, и наши, и чужеклассницы.
- Надо Крошку спросить или Иванову - ведь они подруги, - без всякого заднего умысла произнесла Валя Лер, обращаясь ко мне.
- Ну, и спрашивай, мне что за дело, - вспыхнула я.
А Люда все стояла на своем посту, нимало не стесняясь, на глазах всего института.
Одну минуту мне показалось, что ее черные глазки встретились с моими, но только на одну минуту, и тотчас же я отвела свои...
"Что с нею, - мучительно стонало внутри меня, - за что она может быть наказана - эта маленькая, безобидная кроткая девочка?"
Вдруг в столовой произошло легкое смятение.
- М-lle Арно! - крикнули с соседнего стола сидевшей за нашим столом классной даме, - Власовской дурно...
Ей в самом деле было дурно. Она побелела, как платок, и пошатнулась. Не подоспей m-lle Арно, Люда, кажется, не выдержала бы и упала.
Пугач подхватила ее и, придерживая своими длинными, цепкими руками, повлекла в лазарет.
Кругом кричали, спорили, шептались, но я ничего не слышала... Моя голова горела от навязчивой мысли, бросавшей меня то в жар, то в холод: "Что с Людой, что с моей бедной, маленькой Галочкой?"
Я совершенно забыла в эту минуту, что она уже давно отказала мне в своей дружбе, предпочтя мне ненавистную Крошку, но сердце мое ныло и сжималось от неизвестности и еще какого-то тяжелого предчувствия.
И не напрасно... потому что это предчувствие сбылось...
Едва мы поднялись в класс, как вошла Пугач и, торжественно усевшись на кафедре, начала речь о том, как нехорошо нарушать общее спокойствие и подводить под наказание подруг.
- Вот Власовская не хотела сознаться, что принесла ворону в класс, разглагольствовала синявка, - а пришлось, однако, открыть истину, совесть заговорила: она пошла к инспектрисе и созналась... она...
- Что?! - вырвалось у меня, и я в три прыжка очутилась у кафедры.
- Cher enfant*, - и Арно неодобрительно покачала головою. - Soyer prudente**... У вас слишком резкие манеры...
______________
* Дорогое дитя (фр.).
** Будьте благоразумной (фр.).
О! это было уже свыше моих сил!.. Она могла рассуждать еще о манерах, когда сердце мое рвалось на части от горя и жалости к моей ненаглядной голубке Люде, таким великодушием отплатившей мне за мой поступок с нею.
Так вот она какова, эта милая, тихая девочка! И я смела еще смеяться над нею... презирать это маленькое золотое сердечко!
- Что с вами, cher enfant? - видя, как я поминутно меняюсь в лице, спросила синявка, - или вы тоже нездоровы?
- О, нет... - с невольной злобой на саму себя сказала я. - Я здорова... Больна только бедная Люда... Я, к сожалению, здорова... да, да, к сожалению, - подчеркнула я с невольным отчаянием в голосе. - Я злая, скверная, гадкая, потому что это я принесла в класс ворону, а не Власовская. Да, да... я одна... одна во всем виновата.
Я смутно помню, что говорила классная дама и инспектриса, опять пожаловавшая в класс по новому приглашению Пугача, но отлично помню ту безумную радость, дошедшую до восторга, когда, по приказанию ее, Арно стерла с красной доски мою фамилию и потребовала, чтобы я сняла передник.
С тою же радостью стояла я, наказанная, за обедом на месте Люды, и сердце мое прыгало и замирало в груди.
"Это искупление, - твердило оно, - это искупление, Нина, подчинись ему!"
И как охотно, как радостно прислушивалась я к моему маленькому восторженному сердцу!
- Белка, давай мне скорей твой перочинный ножик, - огорошила я моего адъютанта, лишь только мы поднялись в класс. - Давай!
И прежде чем она могла понять в чем дело, я схватила лезвие перочинного ножика так быстро и сильно двумя пальцами, что глубоко порезала их.
- Ай, кровь, кровь! - запищала Бельская, не любившая подобных ужасов.
- Да, кровь, - засмеялась я, - кровь, глупенькая... Это я нарочно... Она поможет мне пройти к Люде в лазарет... понимаешь?
Но Белка стояла передо мной с открытым ртом, хлопала глазами и ничего не понимала. И только когда продребезжал лазаретный звонок, сзывавший больных на перевязку, и я заявила, что бегу забинтовать руку, Бельская неожиданно бросилась ко мне на шею, заорав восторженно на весь класс:
- Нинка Джаваха... ты - героиня!..
Осторожно крадучись, я проскользнула из перевязочной в лазаретную столовую, а оттуда - в общую палату, где, по моим расчетам, находилась Люда.
Я не ошиблась.
Она спала, забавно свернувшись калачиком на одной из кроватей. Я осторожно на цыпочках подошла к ней. На ее милом личике были следы слез... Слипшиеся ресницы бросали легкую тень на полные щечки... Алые губы шептали что-то быстро и непонятно-тихо...
Острая, мучительная жалость и беззаветная любовь наполнили мое сердце при виде так незаслуженно обиженной мною подруги.
Я быстро наклонилась к ней.
- Люда... Людочка... сердце мое... радость!
Она открыла сонные глазки... и взглянула на меня, ничего не понимая.
- Это я, Людочка... - робко произнесла я.
- Нина! - вырвалось из ее груди. - Ты пришла...
Мы упали в объятия друг друга... Плача и смеясь, перебивая одна другую и снова смеясь и плача, мы болтали без умолку, торопясь высказать все, что нас угнетало, мучило, томило. Теперь только поняли мы обе, что не можем жить друг без друга...
Люда выросла в моих глазах... стала достойной удивления... Я не могла ей не высказать этого.
- Ну, вот еще! - засмеялась она, - тебе все это кажется... ты преувеличиваешь, потому что очень меня любишь.
Да, я любила ее, ужасно любила... Моя маленькая, одинокая душа томилась в ожидании друга, настоящего, искреннего... И он явился ко мне не мечтательной, смеющейся лунной феей, а доброй сестрой и верным товарищем на долгие институтские годы... Мы крепко прижались друг к другу, счастливые нашей дружбой и примирением...
Вечерние сумерки сгущались, делая лазаретную палату как-то уютнее и милее... Отдаленные голоса пришедших на перевязку девочек едва долетали до нас... Я и Люда сидели тихо, молча... Все было пересказано, переговорено между нами... но наше молчаливое счастье было так велико, что тихое, глубокое молчание выражало его лучше всяких слов, пустых и ненужных...