Очередь дошла, наконец, до меня.
   Дедушка поднялся еще раз с полной чашей вкусной сладковатой влаги и, вперив в меня любящий, ласковый взгляд, произнес торжественно и нежно:
   - Много на небе Аллаха восходящих вечерних звезд, но они не сравнятся с золотым солнцем. Много в Дагестанских аулах чернооких дочерей, но красота их потускнеет при появлении грузинской девушки. Немного лет осталось им красоваться! Она придет и - улыбнется восточное небо. Черные звезды - глаза ее. Пышные розы - ее щечки. Темная ночь - кудри ее. Хвала дочери храброго князя! Хвала маленькой княжне Нине Джаваха-оглы-Джамата, моей внучке!
   Дедушка кончил. А я сидела как зачарованная. Ко мне относилось это восхваление, точно к настоящей взрослой девушке. Моя радость не имела предела. Если б не гости, я бы запрыгала, завизжала на весь дом и выкинула что-нибудь такое, за что бы меня наверное выгнала из-за стола строгая бабушка. Но я сдержала себя, степенно встала и не менее степенно поблагодарила милого тулунгуши:
   - Спасибо на добром слове, дедушка Магомет!
   И все - и гости, и родные, и мой милый отец не могли не улыбнуться ласковой улыбкой маленькой девочке, игравшей во взрослую.
   После обеда тот же молоденький хорунжий начал рассказывать, как он приехал на диком горном скакуне, не подпускавшем к себе никого другого.
   Эта лошадь была его гордостью. Он прозвал ее Демоном за ее отчаянную злую непобедимость.
   - Удивительный конь! - говорил хорунжий. - Мне привел его в подарок один горец. Он поймал его арканом в ту минуту, когда он со своим диким табуном носился по Долине. Мне стоило много труда объездить и усмирить его. И он стал покорен мне, как своему победителю, но только мне одному и никому больше. Остальных он не подпускает к себе. Два наших офицера чуть было не поплатились жизнью, когда вздумали обуздать моего Демона...
   - Вздор! - воскликнул мой отец. - Послушай, Врельский, ты позволишь мне попробовать объездить лошадь?
   - Это безумие, князь, рисковать таким образом, - попробовал уговорить хорунжий.
   - Прикажи привести коня!
   - Князь Джаваха, зачем рисковать по-пустому, - пробовал протестовать молодой казак.
   - Господин хорунжий, повинуйтесь вашему командиру! - притворно-строго приказал отец.
   - Слушаю-с, господин начальник! - и, сделав по-военному поворот налево кругом, хорунжий пошел исполнять приказание отца.
   Все гости столпились вокруг последнего. В полку знали Демона - лошадь Врельского, - и действительно никто еще не отваживался проскакать на нем. Все поэтому боялись, что затея моего папы может окончиться печально. Молодая баронесса подняла на отца умоляющие глазки и тихо просила его изменить его решение. Только взоры дедушки Магомета да юных Израила и Бэллы разгорались все ярче и ярче в ожидании отчаянно-смелого поступка отца.
   К крыльцу подвели Демона.
   Темно-вороной масти, с дрожащими, красными, точно огнедышащими ноздрями, с черными глазами, сыплющими искры, весь дрожащий с головы до ног, он вполне оправдывал свое название. Два казака-мингрельца еле сдерживали его.
   Отец смело направился к коню и взял повод. Демон задрожал сильнее. Его карий глаз косился на человека. Весь его вид не предвещал ничего хорошего. Отец встал перед самыми его глазами, и смотрел на него с минуту. Потом неожиданно занес ногу и очутился в седле. Демон захрапел и ударил задними ногами. Мингрельцы выпустили повод и бросились в разные стороны. В ту же секунду конь издал страшное ржание и, сделав отчаянный скачок, сломя голову понесся по круче вниз, в долину.
   Два вопля потрясли воздух. Один вырвался из моей груди, другой из груди молодой баронессы.
   - Он убьет его, он убьет его! - шептала она, закрывая глаза, и судорожно билась на груди своей матери.
   Я не билась и не плакала. Но вся моя жизнь перешла в зрение. Я не спускала глаз со скачущего по долине всадника на беснующемся диком коне, и что-то стонало и ныло внутри меня.
   "Святая Нина! Пречистая просветительница Грузии! Спаси его! Сохрани его! Возврати мне его целым и невредимым!" - шептали мои побелевшие губы.
   - Иокши, славно, девчурка! Умеешь быть настоящей джигиткой, - услышала я подле голос дедушки Магомета.
   Но на этот раз его похвала прошла незамеченной. Я была в ту минуту олицетворением молитвы и страха за моего дорогого, любимого папу.
   Но вот показалось белое облачко пыли. Вот оно ближе, яснее... Вот уже виден синий с золотым шитьем казачий кафтан отца... Он едет ровным, растяжным галопом... Вот уже можно различить коня и всадника... Еще немного - и он здесь, он рядом!
   Его лицо бледно и весело, хотя следы утомления видны на нем. Но что сталось с Демоном? Он весь покрыт белой пеной... Его дыхание тяжело и прерывисто. Глаза, гордые глаза непобедимого, дикого скакуна, полны вымученного смирения. Мой смелый отец усмирил его.
   - Браво, браво, князь Георгий! Молодец, батоно! Смелый, ага! - кричали и русские офицеры и наши дагестанские друзья.
   - Папа! - могла только выговорить я.
   Он обнял меня одной рукой, а другую протянул баронессе, словно ожившей при его возвращении.
   О, как я гордилась им - моим героем отцом!..
   А между тем уже из дому неслись звуки чиунгури и зурны, призывающие гостей к лезгинке, начинающей каждый бал в домах Грузии. Им вторил потихоньку военный оркестр, приехавший из Гори к своему командиру. Изредка раздавались выстрелы винтовок: это Михако салютовал отцу.
   Когда все пошли в дом, я осталась на балконе. Мне так много хотелось сказать папе, я так переволновалась за него и так восхищалась им, что не могла утаить в себе всех моих разнородных ощущений. Но он пошел в дом, предложив руку молодой баронессе и как бы позабыв обо мне.
   - Маленькая княжна, первую кадриль со мною, - услышала я веселый оклик хорунжия Врельского.
   - Нет, ступайте, я не хочу танцевать! - произнесла я полупечально, полусердито.
   - Но ведь папа вернулся здоровым и невредимым, - не отставал офицер, почему бы и вам не поплясать немножко? Или вы боитесь бабушки?
   О, это было уже слишком!
   Я сверкнула глазами в его сторону и твердо произнесла:
   - О, я не боюсь никого в мире! Но танцевать я не желаю!
   Он посмотрел с недоумением на маленькую злую девочку и, пожав плечами, присоединился к гостям...
   Из залы неслись звуки лезгинки. Я видела из моего темного угла, как мелькали алые рукава бешметов: это Бэлла плясала свой национальный танец с князем Израилом. Но я не пошла туда, откуда неслись призывные и веселые звуки чиунгури и звенящие колокольчики бубна. Я осталась на балконе, пытливо вглядываясь в кусты пурпуровых роз, казавшихся совсем черными при бледном сиянии месяца.
   Вдруг раздался скрип двери, звон шпор, еле уловимый, как дыхание, шелест платья и... все смолкло.
   На балкон вошла юная баронесса в сопровождении моего отца. Я хотела скрыться, но какое-то жгучее любопытство приковало меня к месту. Баронесса опиралась на руку папы и смотрела в небо. Она казалась еще белее, еще воздушнее при лунном свете.
   - Итак, вы вручаете мне свою судьбу, - ласковым шепотом произнес отец. - Я верю и сознаю, что не легко вам будет это. Особенно трудно вам будет поладить с Ниной и стать для моей девочки второй матерью. Нина - дикий цветок. Привить его к чужой почве будет трудно. Но с вашим уменьем, с вашей мудрой головкой вы добьетесь ее любви, я в этом уверен. А раз она полюбит, то делается мягкой, как воск. Она добрая девочка. У нее настоящее южное отзывчивое и преданное сердечко.
   - Зачем вы мне все это говорите, князь... Я уже люблю Нину, как родную дочь.
   - Спасибо вам за это, Лиза! Я уверен, что моя дочурка полюбит свою новую маму.
   Я видела ясно, как, говоря это, отец склонился в руке баронессы.
   - Она уже знает о нашей свадьбе? - помолчав, спросила баронесса.
   Я не слышала, что ответил на это отец, потому что в ушах моих что-то шумело, звенело и кричало на несколько ладов. Я плохо сознавала: были ли то звуки доносившейся из залы лезгинки, или то билась и клокотала в мозгу разгоряченная кровь...
   Яркой огненной полосою пронизывала меня мысль: "Мой отец женится, у меня будет новая мама!" Эта мысль показалась мне ужасной, невыносимой...
   - Нет, нет, я этого не переживу...
   Я готова была крикнуть: "Я не желаю новой мамы, не желаю иметь мачеху!"
   Однако у меня хватило мужества скрыть мое волнение пока они не ушли.
   Но лишь только дверь скрипнула за ними, я с ловкостью кошки бросилась в сад, обежала его кругом, очутилась во дворе и по черному ходу пробралась в самую дальнюю комнату. Сюда смутно долетали звуки военной музыки, сменившей родную чиунгури. Лучи месяца слабо проникали через кисейные занавески окна. В углу стояла тахта. Я бросилась на нее, билась головою о ее подушки, стучала ногами по ее атласным валикам и задыхалась от рыданий. Мне казалось, что произошло что-то особенное, отчего должен рушиться потолок, должны раздвинуться стены...
   Но ничего этого не случилось... Только близко около меня послышался стон.
   Я вздрогнула от испуга...
   Стон повторился... Нет, не стон, а нежный голос, похожий на шелест ветерка:
   - Нина!
   Тогда я поняла, что меня звал Юлико, лежавший в соседней комнате. И странное дело, мои страданья как-то разом стихли. Я почувствовала, что там, за стеною, были более сильные страдания, более тяжелые муки, нежели мои. Юлико терпеливо лежал, как и всегда с тех пор, как упал, подкошенный недугом. До него, вероятно, долетали звуки пира и музыки и веселый говор гостей. Но о нем позабыли. Я сама теперь только вспомнила, что еще накануне обещала принести ему фруктов и конфект от обеда. Обещала и... позабыла...
   Вся красная и смущенная за мою оплошность, перешагнула я порог его комнаты.
   Лучи месяца серебрили его белокурую головку. Он казался бледнее и меньше среди своих белых подушек, при мерцающем полусвете наступающей ночи.
   - Тебе хуже, Юлико? - спросила я, на цыпочках приближаясь к нему.
   - Мне хорошо, - сказал он, - я только хотел вас видеть.
   - Сейчас я сбегу вниз и принесу тебе орехов и шербета. Хочешь?
   - Нет, кузина... я не хочу сладкого... а если вы мне принесете кусочек мяса, то буду вам очень, очень благодарен!
   - Мяса? - удивилась я.
   - Да... или немного чади! я очень голоден... я целый день не ел сегодня.
   Мое сердце сжалось от боли. Боже мой, о нем позабыли!
   Бедный Юлико! Бедный маленький княжич, голодающий на своей роскошной постели, покрытой гербами своего великого рода!
   О нем позабыли!.. Слезы жалости жгли мне глаза, когда я сбежала вниз, громко крича перепуганной Барбале, чтобы отнесли обед маленькому князю. Когда я вернулась в сопровождении Андро, несшего тарелки с жарким и супом, Юлико казался взволнованным.
   - Андро, - приказал он своему слуге, - поставь все это и иди... Мне больше ничего не надо.
   Как только Андро вышел, он схватил мои руки и залепетал тревожно:
   - Ради Бога, никому не проговоритесь, Нина, ради Бога! А то бабушка рассердится на Родам и Анну, что они забыли накормить меня сегодня, и их, пожалуй, прогонит из дому!
   Он ли говорил это? Какая перемена случилась с моим двоюродным братом? Он ли это, поминутно жаловавшийся на меня то отцу, то бабушке за мои проделки?
   Я его просто не узнавала!
   - Что с тобой, Юлико, - вырвалось у меня, - почему ты стал таким добрым?
   - Ах, не знаю, - возразил он тоскливо, - но мне хочется быть добрым и прощать всем и любить всех! Когда я лежал голодный сегодня, у меня было так светло на душе. Я чувствовал, что страдаю безвинно и мне было чудно хорошо! Мне казалось временами, что я слышу голос Дато, который хвалит меня! И я был счастлив, очень счастлив, Нина!
   - А я так очень несчастна, страшно несчастна, Юлико! - вырвалось у меня, и вдруг я разрыдалась совсем по-детски, зажимая глаза кулаками, с воплями и стонами, заглушаемыми подушкой. Я упала на изголовье больного и рыдала так, что, казалось, грудь моя разорвется и вся моя жизнь выльется в этих слезах. Плача, стеная и всхлипывая, я рассказала ему, что папа намерен жениться, но что я не хочу иметь новую маму, что я могу любить только мою покойную деду и т.д., и т.д.
   Он слушал меня, упираясь локтем на подушки и поглаживая тонкими высохшими ручками мои волосы.
   - Нина, Нина, бедная Нина! Если б ты знала, как мне жаль тебя!
   Тебя!
   Он говорил мне ты, как равный, и это меня ничуть не оскорбляло.
   Тут не было пажа и королевы, тут были две маленькие души, страдающие каждая по-своему...
   Когда мои рыданья затихли, Юлико погладил меня по щеке и ласково произнес:
   - Ну вот, ты успокоилась. Я буду говорить тебе ты, потому что люблю тебя, как Дато, а Дато я говорил ты.
   - Говори мне ты, - разрешила я и потом жалобно добавила с полными слез глазами: - и люби меня, пожалуйста, потому что меня никто больше не любит.
   - Неправда, Нина, тебя любит твой отец... Ты это знаешь! А вот у меня никого нет, и никто не любил меня никогда во всю жизнь.
   Все это было сказано так грустно, что я забыла о своем горе, и с сердцем, сжимающимся от жалости, обняла и поцеловала его.
   Мы сидели, крепко обнявшись, когда к нам вбежала запыхавшаяся Бэлла. От нее так и веяло жизнью и весельем.
   - Одна лезгинка, два лезгинка, три лезгинка и все Бэлла, одна Бэлла, считала она со смехом. - Больше никто не хочет плясать... Иди на выручку, красоточка-джаным!
   - Нет, я не пойду.
   - Как не пойдешь? Тебя всюду ищут. Бабушка приказала.
   - Скажи бабушке, что я не пойду. Скажи ей, что я посадила большое пятно на платье и не смею выйти. Скажи, голубушка Бэлла!
   Она удовлетворилась моим объяснением и побежала вниз, ликующая и радостная, словно сияющий день.
   Мы притихли, как мышки. Нам уже не было грустно. Мы тихо посмеивались, довольные тем, что нас не разлучили.
   Горе сближает. В первый раз я предпочла общество двоюродного брата веселой и смеющейся Бэлле.
   Глава X
   Смерть Юлико. Моя клятва
   Юлико умирал быстро и бесшумно, как умирают цветы и чахоточные дети. Мы все время проводили вместе. Бабушка, довольная нашей дружбой, оставляла нас подолгу вдвоем, и мы наперерыв делились нашими впечатлениями, беседуя, как самые близкие друзья. Белая девушка, иными словами - баронесса Елизавета Владимировна Коринг - часто посещала наш дом. Завидя издали ее изящный шарабанчик, так резко отличающийся от грубых экипажей Гори, я опрометью бросалась к Юлико и тоскливо жаловалась:
   - Она опять приехала! Опять приехала, Юлико.
   Он успокаивал меня как умел, этот глухо кашляющий и поминутно хватающийся за грудь больной мальчик. Он забывал свои страданья, стараясь умиротворить злое сердечко большой девочки. А между тем предсмертные тени уже ложились вокруг его глаз, ставших больше и глубже, благодаря худобе и бледности истощенного личика. Он раздавал свои платья и воротнички прислуге и на вопрос бабушки: зачем он это делает? - заявил убежденно:
   - Вчера ночью ко мне приходил Дато; он обещал еще раз зайти за мною. Мы пойдем туда, где люди ходят в белых прозрачных платьях, от которых исходит яркий свет. И мне дадут такую же одежду, если я буду щедрым и добрым... Иной одежды мне не нужно...
   Потом, оставшись наедине со мной, он рассказывал мне разные чудесные, совсем незнакомые сказки.
   - Откуда ты их знаешь? - допытывалась я.
   - Мне рассказывает их мое сердце! - серьезно отвечал он.
   Боже мой, чего только не выдумывала его больная фантазия: тут были и светлые ангелы, ведущие борьбу с темными духами зла и побеждающие их. Тут были и райские сады с маленькими птичками - душами рано умерших детей. Они порхали по душистым цветам Эдема и прославляли пением Великого Творца. Потом он говорил о свирепых горных духах, прятавшихся в пещерах...
   Страшны и заманчивы были его рассказы...
   Однажды я сидела около постели больного, и мы тихо разговаривали по обыкновению, как вдруг неожиданно распахнулась дверь и вошла баронесса.
   - Кто это? - спросил он испуганно.
   - Меня зовут Лиза! - весело и любезно произнесла она, - надеюсь, я не помешала вам, Юлико?
   Он молчал... Потом неожиданно закрыл глаза, точно заснул.
   Она постояла в раздумье на пороге, улыбнулась мне немного растерянной улыбкой и вышла.
   - Она ушла? - услышала я в ту же минуту шепот моего друга.
   - Ушла. А ты не спал, Юлико? - удивилась я.
   - Нет. Я только хотел, чтобы она ушла поскорее!
   - Но... Юлико, ты ведь хотел быть добрым.
   - Ах, Нина! Она заставила тебя плакать, и я не могу этого забыть.
   Мои глаза увлажнились от умиления: такой преданности и любви я не ожидала от моего маленького бедного друга!
   В тот же вечер отец ходил с баронессой Лизой по саду. Увидя их, я хотела скрыться, но он заметил меня и подозвал к себе.
   - Ниночка, отчего ты прячешься? - спросил он. - Вот Елизавета Владимировна хочет подружиться с тобой.
   - Я все время с Юлико, папа, - ответила я.
   - И хорошо делаешь: бедному мальчику немного осталось жить... Но когда он оставит тебя, ты не останешься одна. С тобою будет твоя новая мама!
   "Новая мама", так вот оно, окончательное решение!
   - Ниночка, будешь ли ты любить меня? - услышала я ласковый голос баронессы.
   Но я молчала, опустив голову и уставясь в землю.
   Меня выручила Барбале, которая пришла звать меня к Юлико.
   Ночью я не могла спать. Что-то большое и тяжелое давило мне грудь. Мне казалось, что какая-то громадная птица с лицом новой мамы летает по комнате, стараясь меня задеть своими крыльями.
   Я проснулась вся в холодном поту. Сумерки давно спустились. Прямо передо мной в открытое окно сияла крупная, как исполинский алмаз, одинокая вечерняя звезда.
   Я протянула к ней руки... Я просила ее не меркнуть долго, долго и, пока я не вырасту большою, сиять каждую ночь, чтобы мне - маленькой, одинокой девочке - не жутко было одной...
   Вдруг легкое дуновение ветерка пронеслось по комнате, и в нем я явственно услышала слабый зов Юлико:
   - Нина.
   - Сейчас, - откликнулась я и в минуту была около него.
   Он лежал на спине с открытыми глазами. На ковре, у его ног, храпела Родам.
   - Ты звал меня, Юлико? - спросила я его и очень удивилась, когда он ответил отрицательно.
   - Но я совершенно ясно слышала твой голос, - настаивала я.
   Он вдруг забился и заплакал.
   - Нина, дорогая моя, это была смерть...
   - Смерть? - вырвалось у меня, и я почувствовала дрожь ужаса во всем теле.
   - Да, смерть, - с тоскою подтвердил он: - когда умирал Дато, - смерть приходила за ним и позвала меня... Я тоже очень испугался... Теперь умираю я... О, как страшно, как страшно! - и он снова заметался в своей кроватке.
   - Юлико, - насколько возможно спокойно проговорила я, - когда умирала деда, она не боялась смерти. Она видела ангелов, пришедших за нею, и дивный престол Господа... Около престола стояли ликующие серафимы, и деда пошла к ним с охотой, она не плакала... Темный ангел пришел к ней так тихо, что никто его не заметил...
   - Но мне так душно, Нина, я так страдаю!
   - Хочешь, я вынесу тебя на кровлю, Юлико, - туда, где умирала деда? высказала я внезапно блеснувшую мысль. - Может быть, там тебе будет легче.
   - Это тебе не под силу, Нина...
   - О! - не без гордости улыбнулась я, - не думай, что я такая же слабенькая, как ты! Завернись хорошенько, и я отнесу тебя: там тебе будет легко дышаться; ты увидишь горы и полночную звезду.
   - Да, да, горы и полночную звезду, - как эхо вторил больной, - да, да, отнеси меня на кровлю, Нина!
   Я была сильная, как четырнадцатилетний мальчик, и Юлико, слабый, исхудавший за время болезни, показался мне легким, как перышко.
   Осторожно ступая, чтобы не разбудить Родам, я шла с моей ношей по длинному коридору и затем с трудом стала подниматься по витой лестнице наверх. Ступив на кровлю, я положила Юлико, дрожавшего, как в лихорадке, на тахту, ту самую тахту, на которой шесть лет тому назад умирала деда. Потом я принесла подушки и бурку, которою закутала больного поверх одеяла.
   - О, теперь мне хорошо! - прошептал он. - Спасибо, добрая Нина.
   Вдали темнели горы... Одинокая полночная звезда стояла прямо перед нами. Кругом слышался тихий шелест чинар в саду, и пахло розами невыразимо сладко.
   - Тебе не страшно больше? - спросила я.
   Он повернул ко мне лицо, все сиявшее каким-то тихим светом, делавшим его почти прекрасным. Передо мной лежал точно новый Юлико... Куда делись его маленькие мышиные глазки, его некрасивое, надменное личико!.. Он казался теперь кротким белокурым ангелом... Глазами, увеличенными неземным восторгом, с широко раскрытыми, сияющими зрачками, он смотрел на полночную звезду и шептал тихо, чуть внятно:
   - Мне кажется... я вижу Дато...
   - Где он? - спросила я.
   Он поднял правую руку к небу и твердо произнес:
   - Он подле престола Создателя... там, между другими ангелами. У него золотые крылья... и у твоей деды тоже... они оба улыбаются... манят... Мне душно... очень душно... подними мне голову... я, должно быть, умираю...
   - Юлико! - вскрикнула я. - Я разбужу бабушку, папу...
   - Нет, нет, - испуганно зашептал умирающий, - не уходи от меня. Я никого не хочу, кроме тебя... Бабушка, наверное, не любит уже меня больше... Я невольно обманул ее... Она думала, что я буду здоровым и сильным, а я ухожу в небо, как Дато. Я - последний оглы-Джамата... Последний из князей Горийских... Когда умрет дядя Георгий, не будет больше рода Джаваха... Забудут героев, павших за родину наших отцов и дедов... Не будет рода Джаваха...
   - Юлико, - вскрикнула я, прислушиваясь к его слабеющему говору, - я позову бабушку, она тебя все-таки любит!
   - Нет, - горько улыбнулся он, - не любит она меня, никто меня не любит... Я чужой, никому не нужный... и я никого не люблю, Нина... никого, кроме тебя, моя королева...
   - Нет, Юлико, - чуть не плача, вскричала я, - ты больше не будешь моим пажом, ты брат мой. Милый брат! я так часто была несправедлива к тебе... Прости мне, я буду любить тебя... буду любить больше Барбале, больше дедушки, тети Бэллы... Ты будешь первым после папы... Живи только, бедный, маленький, одинокий Юлико!
   - Нина! - восторженно-радостно, как бы последним порывом вырвалось у него, - ты мне это сказала!.. О, как хорошо мне теперь... обо мне пожалеют, обо мне поплачут... И кто же? - ты, моя сестра, моя друг, моя королева! Мне не страшно теперь! мне хорошо... Как пахнут розы... Точно фимиам стелется с неба... Я вижу Дато... я вижу темного ангела об руку с ним. Они идут сюда, они близко... они рядом... О, как мучительно... Темный ангел поднимает руку... Он зовет... иду... к тебе, Дато!.. Пора, Нина... пора... видишь, они ждут меня. О, как нестерпимо светятся их белые одежды... От них идут лучи туда... к небу... к престолу Бога... Пора... Темный ангел торопит... и Дато тоже... Иду к ним... Прощай, Нина, прощай, моя королева!
   Его голос слабел, делался глуше, тише. Вот еще усилие... трепещут темные ресницы... едва уже понятно, что он шепчет... Легкий стон... хрип... закрылись глазки... снова открылись... Все стихло... Юлико потянулся всем телом и - умер.
   Мне не было ни грустно, ни страшно. Все чувства сбились в одно необъятное умиление перед таинством смерти.
   Я взглянула вокруг... Тихо... Ни шороха... ни звука... Только розы распространяют далеко вокруг свой пряный аромат, да высоко в темном небе горит по-прежнему ярко великолепная, одинокая и гордая полночная звезда.
   Смерть Юлико никого не удивила. Когда, закрыв его мертвую головку белой буркой, я сбежала вниз и разбудила бабушку, отца и весь дом, все спокойно отнеслись к событию. Бабушка начала было причитать по грузинскому обычаю, но отец мой строго взглянул на нее, и она разом стихла. Потом она сердито накинулась на меня:
   - Я знала, что он умрет, что его часы сочтены, но зачем ты вынесла его на кровлю: этим ты ускорила его смерть, бессердечная девчонка!
   Я удивленно вскинула на нее глаза.
   - Юлико умер, потому что Господь прислал за ним темного ангела смерти... Господь знал, когда должен умереть Юлико. Я не виновата. Мамао* говорит, что люди невольны ни в жизни, ни в смерти. Правда, мамао?
   ______________
   * Батюшка, священник.
   Седой священник, пришедший с последним напутствием к Юлико, тихо улыбнулся и положил мне на голову свою благословляющую руку.
   - Ты права, дитя мое, - сказал он, - один Господь может дарить жизнь и насылать смерть людям.
   Бабушка отошла от нас, недовольная и сердитая. Она не подозревала, как она меня оскорбила!..
   Слезы обиды обожгли мои глаза.
   - Мамао, - решительно подошла я к священнику, снимавшему епитрахиль после молитвы у тела Юлико, - он пойдет прямо к Богу?..
   - Он уже там, дитя мое. Его душа у Престола Всевышнего.
   - И каждый умирающий ребенок пойдет туда?
   Он подумал немного и, остановив на мне свои добрые глаза, ответил твердо:
   - Каждый!
   "О, как бы я хотела умереть, - невольно думалось мне: - тогда бы я не видела ни бабушки, ни баронессы, которую я возненавидела от всей души".
   Последняя приехала на похороны Юлико в глубоком трауре. В черном платье она показалась мне еще тоньше и еще воздушнее.
   Когда двинулась печальная процессия от нашего дома с останками умершего княжича, я почувствовала горькое одиночество.
   Накануне я пробралась в комнату, всю затянутую черной кисеею, где стоял гроб Юлико, и, положив на кудри покойного венок из желтых азалий и бархатных магнолий, сплетенный мною собственноручно, сказала:
   - Прощай, Юлико, прощай, бедный маленький паж своей королевы... Ты счастлив уже потому, что не услышишь больше злых речей и никто тебя не упрекнет ничем уже больше... Если мне будет очень, очень грустно, ты сослужишь мне последнюю службу: ты шепнешь Ангелу смерти, чтобы он пришел за мною... Слышишь ли ты меня, Юлико?..