Челяев Сергей. Ключ от снега (Ключи Коростеля - 2)

   - То, что мы говорим сейчас с тобой, учитель, тоже не подвластно здравому смыслу в привычном для людей значении. Что до меня, то я сразу отказался от привычных понятий, едва лишь понял, кто ты и что ты. Поэтому давай просто подумаем, что мы можем сделать с тобой вдвоем: старый, но, надеюсь, ещё могущественный друид, и дух его ученика, который лишился своей телесной оболочки.
   - Ну, положим, своей телесной оболочки ты как раз таки ещё и не лишился, - пробурчал Камерон.
   - Даже и не думай об этом, учитель, - отрезал Рагнар. - Должна же быть на свете хоть какая-то справедливость...
   - А, может, справедливее было бы, если бы на моем месте сейчас оказался ты? - проговорил Камерон, непонятно к кому обращаясь - то ли к ученику, то ли задавая вопрос самому себе. - Уж ты бы не сидел теперь на месте, как я...
   - Это уж точно, - согласился невидимый Рагнар. - Но судьба распорядилась по-другому. К тому же, единожды не совладав с Сигурдом, я не уверен, что сумел бы остановить его сейчас.
   - Но ты бы хоть попытался это сделать! - воскликнул Камерон, и теперь он удивительно напоминал себя, когда был помоложе - пламенного, бескомпромиссного друида, не побоявшегося бросить вызов всем союзным королям, прилюдно обвинив их в зле и перерождении.
   - А что мешает это сделать тебе? - спросил невидимый собеседник. Контуры его фигуры уже начали слегка прогибаться под напором речного ветра, который усилился.
   - Я для себя все решил уже давно, - покачал головой Камерон. - Я не хочу бороться силой ни со злом, ни с добром. Мне иногда кажется, что я перестал их различать.
   - Это опасная позиция, учитель, - мягко заметил Рагнар. - Вспомни, ты сам говорил мне, что во все времена существовал и существует и поныне соблазн объявить тьму равной свету, признав их двумя сторонами одной монеты. Это красивая и далеко идущая мысль, но только до тех пор, пока тебя самого не коснется темная сторона. Самое трудное - научиться принимать зло как должное. Это обессиливает, лишает веры и в конечном итоге - рассудка.
   - Зато к добру мы привыкаем очень быстро, как к лекарству, которое очень скоро перестает действовать, и нам требуются уже все более сильные дозы, - сказал Камерон, берясь за весла - лодку начало понемногу сносить на стремнину.
   - Согласен, - ответил Рагнар. - Кому, как не нам с тобой, учитель, знать это. Но добро или зло - всего лишь слово, и от замены одного на другое, увы, вовсе не меняется заведенный порядок вещей. Назови добро злом и отныне поклоняйся тьме - на твой взгляд, истинному добру, а всех окружающих стремись тоже уверить в этом! Но кем ты будешь в итоге? Жонглером словами? На городской ярмарке за это искусство не дадут и ломаного гроша. Есть немало стремящихся назвать тьму истинным светом, но разве будет от этого на земле светлее? Не уверен.
   - Мой выбор уже сделан, - напомнил Камерон. - Я много думал, взвешивал, сомневался. К тому же, я не ушел из мира. Я просто шагнул в сторону. И, между прочим, обнаружил, что здесь тоже очень много людей и других существ, которым, по большому счету, наплевать на судьбы мира и великие откровения. Они хотят просто жить и радоваться этой жизни. И я, между прочим, очень бы хотел научиться такому отношения к бытию. Я, знаешь ли, устал бороться. И теперь уже не вижу в этой бесконечной борьбе никакого смысла.
   - А ты думал когда-нибудь, учитель, почему во всех сказках или песнях мертвецы так враждебно настроены к людям? - спросил голос. - Особенно бывшие родственники, знакомые, друзья?
   - Разве? - улыбнулся Камерон, до сих пор не будучи уверенным, как видит его дух Рагнара: как человека или тоже - лишь как бесплотные очертания души. - Пожалуй, я никогда особенно не интересовался этим.
   - Увы, но это так, - поучительно изрек голос. - Люди верят, что большинство умерших теряют все связи с ними, кроме одной. Но очень прочной. Это - обида и зависть к живущим.
   - Неужели все так плохо? - удивился старый друид. - И ты это говоришь со знанием дела, основываясь на собственных чувствах?
   И поспешно добавил:
   - Извини, если я ненароком тебя сейчас обидел.
   - Ты не обидел меня, учитель, - ответил Рагнар, и Камерон мог поспорить на что угодно, что невидимый дух сейчас улыбнулся. - Я ведь не мертвый в принятом понимании этого слова. Я - дух, душа, которую лишили телесной оболочки, уязвив её и разрушив. Свеча моей жизни, тем не менее, перевернулась и горит вновь, просто огонь её никому не виден. Мертвые же лишены тепла по отношению к кому бы то ни было. Они холодны ко всему, и если они почему-то не умирают до конца, оставаясь существовать на земле или изредка приходя на нее, они любыми путями стремятся к теплу. А память о нем всегда живет в душе. И поэтому они жаждут его, как умирающий без воды в пустыне, в котором уже не осталось ничего человеческого. Вот только теперь им уже безразлично, каким способом поглощать это тепло. Это их единственная цель, и они идут к ней напролом.
   - Ты говоришь о вампирах и вурдалаках? - осведомился Камерон.
   - И о них тоже, - сказал невидимый дух. - Хотя этими движет голод чувство, которое при желании можно какое-то время обманывать. Жаждущего же не может остановить ничто, муки подлинной жажды - самые страшные. Потому-то и не могут мертвые на земле найти общий язык с людьми - у них уже нет чувств, кроме одного - жажды. Представляешь, что будет, если это воинство повалит на землю!
   - Да, - согласился Камерон. - Я всегда думал, что самое странное человеческое существование - это первые дни после смерти, когда душа уже покинула человека, но все ещё связана невидимыми нитями с телом. Знаешь, я, наверное, хотел бы испытать эти чувства, когда ты уже не замутнен страстями, желаниями плоти; когда переносишься в какое-то иное состояние, не знаю, чистоты, пустоты, свободного парения... Мне кажется, это должно настолько захватывать тебя, что ты уже забываешь о своей земной жизни, как взрослый и сильный мужчина знает, что он был когда-то ребенком, но уже с трудом представляет себе это, потому что мысли его устремлены только вперед. Поэтому я ещё раз говорю тебе, Рагнар, мой ученик и друг! У тебя здесь есть дело - нам предстоит страшная жатва, если только никто не остановит зорзов. Я думаю, Птицелов просто сошел с ума. То, что он задумал, не осуществлял до него на земле ещё никто.
   - Ну, это спорный вопрос, учитель, - в голосе духа не чувствовалось насмешки, но Камерон все равно удивленно вскинул брови. - Всегда существовали дикие племена, в том числе - и на севере, дикость которых на самом деле - это близость к небу или к земле, у кого как. В этом вечное преимущество дикарей перед нами - им легче постучать в двери необъяснимого для нас, но привычного и будничного в их мире. Им все равно - оборотень перед ними или волк, оживший мертвец или обычный медведь. Они разговаривают с ними на одном языке, и животные их понимают, потому что это - язык жизни и смерти. Мы же научились на земле только языку жизни, язык смерти нам недоступен. Но не спеши учиться ему, наставник, все придет в свой срок.
   - На весах сейчас - спокойная жизнь людей и её страшный конец. Я не могу представить себе, что на земле откроются Другие дороги! А их будет не одна, и число их будет расти; а потом по этим страшным дорогам сюда хлынет то, чему нет, не должно быть места на земле. Знаешь, Рагнар, мне до сих пор не верится, что такое возможно, что это не какая-то глупая детская игра в Страшное.
   - Это очень опасная игра, учитель, - заметил Рагнар. - И поэтому кому-то должно вмешаться, пока она ещё не стала явью. Неужели ты не видишь примет того, что игра заходит слишком, непоправимо далеко?
   Сигурд - не человек, вернее, не совсем. Он мыслит какими-то другими понятиями. Когда человек всерьез уверен, что солнце над ним - зеленого цвета, он сумасшедший. Но когда он пытается сам перекрасить солнце в цвет весенней травы, я даже не хочу знать, где он возьмет для этого краски и кисти. Я должен поспешить и вырвать их у него из рук, даже если придется отрывать их вместе с его руками.
   - Узнаю былую жесткость моего Рагнара, - улыбнулся Камерон. - Ты всегда был сторонником крайних методов. Почему же ты не хочешь теперь воспользоваться тем, что предлагаю тебе я? У тебя снова будет телесная оболочка, и заметь, твоя собственная. Ты вновь обретешь себя во всей своей целостности. И теперь тебе уже не нужно будет прятаться под чужой личиной большинство твоих злейших врагов, кроме зорзов, давно пребывают в холодных краях, откуда уже не вырваться никому. Если только у твоего брата не выйдет...
   - А ты по-прежнему собираешься лечить коров и сушить травки для врачевания прострелов и подагры у бедных селян, не ведающих, какие тучи сгущаются над ними? - тихо спросил дух.
   - Не знаю, - пробормотал Камерон. - Теперь я уже ничего не знаю. Но вот, что я хочу сказать тебе, Рагнар. Знаешь, твой сын очень похож на тебя... Может быть, уже не столько внешне, а более - внутренне. Я немного покопался в его памяти и вытащил на поверхность ту ночь, когда тебя накрыли в Аукмере люди Монаха. У него странная память: он вспоминает не кусочками, а целые картины, словно смотрит сверху. Он запомнил такие детали вашего дома, нападавших, боя, которые очень сложно увидеть заспанному, перепуганному ребенку. Сам он их не ощущает, они не на поверхности, но я их разглядел - они все ещё там, в глубине его сознания. И я даже не знаю, что может случиться, когда они начнут всплывать на поверхность! А один только Бог знает, что там хранится еще...
   Дух помолчал, затем негромко сказал:
   - Я это тоже увидел. Я его узнал.
   - Ты узнал своего Яна спустя столько лет? - вскричал Камерон в крайнем изумлении. - Этого не может быть! Где ты его встретил? И когда?
   - В последнюю ночь моего земного существования, - прошептал дух. После стычки с зорзами в лесу мой конь вывез меня к маленькому дому, который стоял в лесу неподалеку от одной деревни. Я уже терял себя, поэтому сумел только укрепить моего Гнедка, наложив заклятие сохранения, потому что он тоже получил смертельные раны. Боюсь, после распада твоего тела конь тоже рассыпался в прах - он и без того продержался даже слишком долго для одного заклятия, на которое у меня толком уже не хватило сил. Парень, живший там один, втащил меня в дом и помог справиться с волчьим наговором, который наложили на ранивший меня меч. Мысли мои уже путались, но, помнится, я был удивлен, что мне не удалось тут же разрушить наговор; я тогда так и не понял, на чем он держался. К слову сказать, не понимаю я этого и сейчас, а у меня, как ты понимаешь, было немало времени обдумать все, что произошло. Теперь-то я знаю, что зорзы применяют магию, подобную которой я не встречал ни разу. У неё какие-то иные принципы, наши каноны к ним не подходят.
   Чтобы снять волчий наговор, я применил полное заклинание абсолютного очищения. Когда я лежал у парня в доме, из меня уже дым шел, а наговор держался. Понимаешь, учитель, он держался! Тогда мне стало страшно, и я вспомнил о самом простом средстве - стряхивании наговора в воду, как делают иногда деревенские знахарки с черным глазом или лихоманкой. И, представь себе, получилось! Получилось, когда уже началось перерождение! Но тело уже нельзя было спасти, да и дух был весь изломан. Я успел чудом, иначе бы пришлось убивать себя самому. И в последний час - не дай Бог никому испытать то, что я чувствовал тогда! - я вдруг увидел в его душе нечто, что окончательно помутило мой разум. Это был мой дом, наш дом с Мирдзой и Янеком в Аукмере! Может, и не сам дом, а только ступеньки, которые вели на крыльцо. Одна ступенька у нас долгое время была сломана - знаешь, как-то все руки не доходили!
   Камерон улыбнулся понимающе, вытер пот со лба - солнце припекало.
   - Потом-то я уже её починил, но прежде у моего сына появился и закрепился в сознании какой-то маленький, совсем малюсенький страх перед ступеньками. Мирдза как-то сказала ему, чтобы бегал по ним осторожнее, не провалился бы случайно ногой. А он не слушал и как-то, помчавшись на двор играть с приятелями, как раз и провалился ногой под эту злополучную ступеньку и сильно подвернул ногу. Помню, тогда она распухла, а парень здорово напугался. И вот этот страх, маленький детский страх, ты не поверишь - я вдруг увидел в душе этого парня! Ты ведь знаешь, после снятия заклятий, ведущих к перерождению, чрезвычайно обостряются все чувства, проявляются внутренний слух, зрение. Наговор удалось стряхнуть, хотя я чуть ли не соскоблил его с себя - это было ужасно. Парень помчался выливать воду, к счастью, не зная, что в ней было, иначе бы, наверное, умер со страху. Что ж, иногда приходится использовать людей, даже самых близких...
   - И ты сумел разглядеть в нем этот страх?
   - Скорее, воспоминание о нем, - задумчиво прошелестел дух. - Видимо, он очень торопился обратно в дом: может быть, на дворе было холодно, ночь все-таки, или просто хотел мне помочь... И когда он влетел в комнату, я увидел в нем что-то такое... запоздалое опасение провалиться и сломать ногу, пожалуй, так. В тот миг я ещё не придал этому значения, да, честно говоря, и не был в состоянии. Я отослал его на двор, чтобы он не видел того, что произойдет - перерождение неохотно отступает, и это, знаешь ли, не самое приятное зрелище.
   Дух немного помолчал, видимо, пытаясь справиться с тяжестью воспоминаний.
   - Уже теряя сознание и тело, я вспомнил увиденное, понял все в один миг и успел нацарапать ему записку, в которой все было очень путано. Я ведь до конца ни в чем не был уверен! Последнее, что я тогда успел - оставить ему одну вещь, внешне бесполезную, но очень дорогую для меня, и нанес на письмо несколько охранных рун на случай, если наговор ещё оставался в доме.
   - Ты говоришь, бесполезную? - спросил Камерон.
   - Да, это была больше память, - явно замялся дух. - Все, что у меня осталось от прошлой жизни.
   - Даже бесполезная вещь, становясь Смертным даром, может приобрести новые свойства, сынок, - заметил старый друид. - Тем более - твоим. Я не очень-то доверяюсь словам, но, думаю, что в наши с тобой лучшие времена даже магам стоило бы нас сторониться. Но я отвлекся. Что же было дальше?
   - Больше я ничего не помню. Видимо, дальше уже вступило в игру провидение.
   - Да, и у этого провидения есть имя. Эго зовут Симеон, а в кругу друидов - Травник, - уточнил Камерон. - Я всегда верил в этого молодого человека, жаль вот только, что ученичество его давно прошло. Но в наши с тобой дела я не рискнул его вовлекать, удел Симеона - другое.
   - Как видишь, все повернулось иначе, - заметил Рагнар.
   - А не кажется ли тебе, Рагнар, дружище, что все сейчас поворачивается в одну сторону? - задумчиво проговорил старый друид. - Словно море выбрасывает на берег ракушки только одного цвета, и они ложатся в песке одна к другой, и остается лишь подобрать крепкую нитку, чтобы нанизать на неё уже готовое ожерелье?
   - Я боюсь, что мы потом не сможем провести обратную метаморфозу...
   - И ты боишься, что я останусь без тела, как ты сейчас? - усмехнулся Камерон. _ Знаешь, мой мальчик, мне иногда кажется, что мне и души-то уже многовато на одного - так устал от этой жизни, что, наверное, с радостью побегал бы зайцем по полям или полетал птицей над лесами.
   - Ну, это-то у тебя и сейчас неплохо получается, - заметил дух, и Камерон рассмеялся, но через мгновение лицо его вновь посуровело.
   - Сейчас нужен боец, Рагнар, - твердо сказал старый друид. - Не лекарь овечьих душ да телячьих туш, а воитель, способный на равных противостоять Сигурду. Ведь ты это тоже понимаешь, ученик!
   - Однажды я уже попытался, сам не зная того, противостоять магии зорзов и Сигурду. И потерпел неудачу. Что изменилось сейчас, учитель?
   - Многое, - твердо сказал Камерон. - Ты станешь собой, это раз. Во-вторых, у тебя есть сын, у которого есть верные друзья, которые уже действуют, а не сидят, сложа руки. И, в третьих...
   - Я знаю, что ты хочешь сказать, учитель, - тихо прошептал дух. - Но знай: я не верю в это. И теперь не поверю уже никогда.
   - Кровь много значит, сынок, - покачал головой Камерон. - Молодость об этом ещё не догадывается, а старость знает об этом слишком много, уж поверь мне, старику. Ты обретешь свое собственное тело, а мне вполне хватит пока сильных крыльев и острого клюва клеста. Я думаю, Сигурд и сейчас все-таки помнит о том, что у него когда-то был брат. Причем, заметь, старший по крови. И я не знаю, что будет, когда он увидит тебя и поймет, кто заступил ему дорогу.
   ГЛАВА 18
   ВРЕМЯ СОВЫ
   Шедув и Книгочей стояли на берегу реки, которые местами были опалены, будто здесь когда-то бушевала горящая на воде нефть. Они оба неотрывно смотрели вдаль, туда, где маленькой лодочкой медленно скользил по водной глади паром. Он увозил покинувшие земную юдоль души мужчин и женщин, стариков и детей, чьих-то братьев и сестер, ушедших и разлученных навсегда жен и мужей. Скорбный Паром Слез увозил их в иные пределы, туда, где не росли над водой печально склоненные ивы; где по утренней росной траве не скакал, заливисто ржа и высоко подбрасывая длинные ноги-тростинки, рыжий жеребенок с белой звездочкой на лбу; где в траву не падали вишни, налитые темной августовской тяжестью. Туда, где сонные, ещё не проснувшиеся губы не сливались с другими губами на тихой бледной заре; где маленький ребенок, похожий на ангела в длинной, до пят рубашке, облокотившись острыми локотками на подоконник, не дышал на замороженное стекло, силясь разглядеть, как по вечернему двору, заваленному пушистым и, увы, совсем ещё не липким снегом, торопливо шествует озабоченный, но веселый и румяный новогодний дедка.
   Отпущенник из мира мертвых и утративший себя друид ждали возвращения парома. Их место было на этом берегу. Может быть, это было и последним местом их бытия. Но они старались не думать об этом, особенно друид. Они просто ждали, зная, что гости скоро пожалуют. Это была их граница, и они были теперь её стражи. И они надеялись, что когда за ними явится смерть, они сумеют узнать её в лицо.
   Март тихо плакал, кусая губы, над телом Книгочея. Он лежал на чисто выскобленном столе в избушке Гуннара, укрытый одеялом и цветами, собранными Эгле в лесу. Мертвое тело было холодным, и этот холод некогда живого был во сто крат страшнее самых лютых зимних морозов. Лицо Книгочея было исполнено покоя, глаза закрыты, губы сжаты. Удивительно, но, судя по всему, жизнь покинула тело друида уже несколько дней назад, а черты лица Патрика почти не изменились, лишь заострившись, и тление ещё не успело тронуть его члены. Эгле смотрела на Книгочея сухими горячими глазами, и губы её тихо дрожали. Ян часто-часто моргал, слезы душили его, но никак не могли найти выход. Травник сидел в ногах своего друга, низко опустив голову, и никто не увидел бы сейчас ни того, что было у него на лице, ни того, что творилось теперь в душе друида. Только серебра прибавилось на голове Травника в одночасье.
   Поодаль сидел Гуннар, бледный как полотно, без движения и, кажется, почти не дыша. Рядом с ним сочувственно шмыгал носом понурый Хрум; кобольд тихо сопел и изредка почесывался, стараясь делать это как можно более незаметно для окружающих. За окном с крыши изредка падали капли дождя, который шел сегодня весь день, и его шелест, казалось, пронизал весь лес, сделав его неуютным, чужим, скрывающим все звуки, в том числе - и возможной опасности.
   Друиды и прежде знали, что один из их товарищей убит, хотя до сегодняшнего дня у них ещё теплилась робкая надежда на то, что Молчун мог ошибиться. Теперь надежды больше не осталось. Вместо неё было мрачное подземелье - каменный мешок, безразличный ко всему и всем тупик, который так и не вывел их пока к врагу. И где-то ещё в его лапах оставался Снегирь. Страшный счет начался.
   Снегирь лежал на грязной соломенной подстилке и мрачно смотрел в потолок. Сегодня он твердо решил умереть, но не делать ничего, к чему бы его ни принуждали. Снегирь уже успел привыкнуть и к угрозам Колдуна, и к людоедским песням Клотильды, и даже к пронзительным холодным глазам Птицелова, зрачки которых то увеличивались, то сужались, как у человека, пристрастившегося к эликсиру из мандрагоры или вороньего глаза. У друида уже не оставалось ни сил, ни ненависти, ни каких-нибудь других желаний. Ему казалось, что в этих подземельях из него медленно, по каплям высасывают жизнь, и он был недалек от истины. Путей для побега Казимир не видел. Даже сны с трудом проникали сюда сквозь огромную толщу камня, только иногда казалось, что он слышит шум не то ночного ветра, не то бурлящего моря.
   Неплохо бы утащить с собой во тьму и кого-нибудь из зорзов, но дьяволы были осторожны и никогда не развязывали ему рук. Казимиру все время мучительно хотелось пить, и он иногда прикладывался растрескавшимся ртом к сырому камню стены. Но влаги, которую он высасывал, было недостаточно, чтобы сделать даже один глоток, а на большее у него просто не хватало ни сил, ни терпения. Жизнь сжалась в Снегире маленьким ощетинившимся клубком, который теперь раскрывался все реже и реже. Единственное, что оставалось сейчас Казимиру, - это воспоминания. Ломать голову над колдовством зорзов он перестал уже давно, поскольку ничего не мог в нем понять. Еще он иногда думал о друзьях. Снегирю почему-то все чаще казалось, что Травника и остальных на этом проклятом острове, ставшем его тюрьмой, нет. У него были основания так думать, потому что последняя мысль, неизменно приходившая ему перед сном, который больше походил на тягостное, больное забытье, была всегда о Молчуне. И тогда Снегирь бешено кусал губы и тихо мычал от отчаяния и ощущения собственного бессилия. И ещё - ненависти.
   Гвинпин сидел на могильной плите и смотрел на луну. Она сияла прямо перед ним, и он смотрел на её блеск, не мигая, потому что мигать ему было нечем - вместо ресниц Создатель кукол снабдил его белесой пленкой, которая могла затягивать ему глаза, совсем как у настоящих птиц. Над луной вились мошки, а Гвинпин воображал, что это весело кружатся маленькие звездочки, которые опустились с неба так далеко вниз, к нему, просто так, из чистого любопытства. Комары Гвина не беспокоили, и он не беспокоил их. Тревожило его совсем другое: ему все больше начинало казаться, что старая желчная друидесса сейчас толкает их с Лисовином в самое пекло, прямо в когти, и даже не Коротышке или Кукольнику, а диким и жестоким чудинам. А этим ничего не стоит принести в жертву даже деревянную куклу.
   Конечно, думал Гвиннеус, силясь разглядеть на луне человеческое лицо, которое там было, если верить рыжебородому друиду, есть такие вещи как военная хитрость. Но почему-то ещё никто не признался, что на свете может существовать и военная глупость, а он уже почти уверился, что сейчас - как раз именно тот случай. Перед Гвинпином утопало в ночных цветах кладбище друидов, лежащее в заветном Лесу их служений по имени Май. Гвинпин смотрел на луну, и на душе у него скребли тупыми когтями большие деревянные кошки.
   Рута стояла под своей любимой старенькой яблоней, на которой с каждым годом появлялось все меньше и меньше плодов. Отец уже который год грозился её спилить, но Гражина каждый раз вставала на его пути то со скалкой, то со сковородой. На самом деле родители никогда не ссорились - как говорила мать, отчудили в молодости сполна, и это была только своеобразная игра. Правда, Рута видела, как мать однажды подошла к яблоньке и, размашисто орудуя деревянным молотком, вбила в ствол длинный ржавый гвоздь. Но деревенские приметы не сбывались, и Рута с грустью видела, как высыхали ветви, отмирала кора, а из весеннего розового и белого марева лепестков получались все больше пустоцветы. Сегодня девушка тревожилась весь день, несмотря на то, что Молчун очень быстро шел на поправку. Она теперь почему-то постоянно думала о том, как там Ян, а ранним утром слышала, как в небе над городом пролетали журавли. Куда направлялись птицы посреди лета, она так и не поняла; клин летел молча, следуя за своим опытным вожаком. Над садом сгущались сумерки, и над самыми верхушками деревьев кто-то проплыл на неслышных крыльях. Руте даже почудилось, что её обдало слабым ветерком, и она вздрогнула от неожиданности, когда кто-то сзади обнял её за плечи. Это была мать, которая подошла так тихо, что девушка даже не заметила.
   - Ты что, дочка? - мягко спросила Гражина, с затаенной материнской любовью глядя на Руту.
   - Так, мама... Просто отчего-то немного взгрустнулось.
   Они немного постояли под яблонькой, помолчали. Потом мать вздохнула.
   - Что-то сова разлеталась. Слышала?
   Рута молча кивнула, зябко кутаясь в принесенный матерью большой и теплый платок.
   - Странно, - задумчиво проговорила Гражина. - Рановато бы ещё для них. Время совы - август, а то и сентябрь. То-то я гляжу, будто в воздухе по вечерам какая-то стынь появилась. Чуешь?
   Девушка безразлично пожала плечами. Ей почему-то захотелось плакать. Мать обняла её крепче, увлекла к дому.
   - Ничего, дочка. Вернется он, обязательно. А друг его уже здоровый, окрепнет маленько, и весточку с ним отправишь. Все будет хорошо. Мы же с отцом тебя любим.
   Рута порывисто обернулась к матери, прильнула к ней грудью.
   - Правда, мам?
   - Ну, конечно, что ты! Пойдем в дом.
   Они вошли в дом, оставив за дверью вечерний туман, но когда в кухне зажглась свеча, над садом вновь неслышно пролетела сова.
   Осень тихо и незаметно шагала по небу, осторожно переступая через холсты картинок, разбросанных уходящим летом. Лето - веселый и беззаботный художник, любящий жизнь и потому покинувший свою мастерскую, увлекаемый очередной дамской шляпкой или поворотом прелестной головки. Он мчался по пятам за последней иллюзией остановившегося времени. Но время вряд ли способно сохранить навек то единственное мгновение, ради которого стоит и жить, и умереть, и к которому иная женщина идет всю жизнь, чтобы сгореть красиво и щедро глазастой бабочкой в пламени чьих-то безумных глаз. Но знало ли лето, что под паутинной вуалью и соломенной шляпкой, которой не в силах противостоять упорному и упругому полуночному ветру, ждет его не обольстительный вечер июня, не хмельная июльская ночь, и даже не тяжелая страсть налитых и ядреных плодов августа, а похмельное утро? Утро, раскрашенное тяжелым свинцом безысходности октября и выцветшей робостью морщинистого, унылого жнивья?