Ибо постичь человеческим разумом увиденное было никак невозможно.
Три фигуры застыли у костра. Две юношеские, тонкие – в алых мантиях и митрах. И третья коренастая, высокая – с дивным звериным ликом.
Руки всех троих были простерты к бушующему огню и с дланей лился к оранжевому цветку лазоревый свет.
А тот костер, в отличие от явного, был неспокоен.
То тут, то там из пламени выскакивали конечности отнюдь не напоминающие звериные. Это были… человеческие руки и ноги.
Единожды даже высунулась голова. Волосы на ней уже обгорели. Рот раскрылся в болезненном крике.
И глаза.
Ивану показалось, что он узнал эти желтые, горящие ненавистью и мукой очи. Зеницы пса-вожака.
И еще померещилось, что страшный лик чем-то напоминает рожу душегуба Клопа, сраженного поэтом в лесном притоне.
Один из юношей, заметив наблюдателя, повернул к Ване лицо и сердито погрозил пальцем. Видать, этого ему показалось мало, поелику он вытянул вперед правую руку и пустил в сторону праздного зеваки тот же небесно-голубой луч.
Тьма ударила по глазам.
– Что с вами? – озаботился барон, наблюдая, как Иван яростно трет очи.
– Дым попал, – ответил поэт, не в силах унять обильно льющиеся слезы.
– Похоже, наше жертвоприношение подошло к концу.
В голосе пристава слышалась явная издевка.
К ним нетвердой походкой подступил Дамиан, уже успевший снять свою нелепую машкару.
– Надобно подождать, пока все прогорит, а затем засыпать пепелище землей. Вон мы и лопаты припасли.
– Gut! – коротко молвил офицер.
– Мы с братом отдохнем маленько. Отойдем в лес, подышать чистым воздухом да помолиться. Вы же, сударь, проследите, чтоб никто не подходил к кострищу, допрежь не погаснет…
– Gut! – словоохотливый барон что-то был немногословен.
Наверное, и на него угнетающе подействовало все увиденное.
– Где рыть-то, ваш бродь? – осведомился у начальства один из солдат. – Земля наскрозь промерзла.
Немчин, зажав двумя пальцами длинный нос, бочком-бочком подошел к гари и огляделся.
– Вон там, кажется, подтаяло, – указал место неподалеку от своей лошади. – Вы для начала штыками, штыками поковыряйте.
– Вот не было печали о землю оружию поганить, – проворчал служивый.
– Was? – с чего-то переклинило барона на родную речь.
– Рады стараться, ваш бродь! Дозвольте сполнять?
– С богом! – милостиво разрешил начальник.
Солдаты принялись поочередно ковырять землю. Поначалу дело спорилось. Из ямы летели комья земли, ложась на серый от пепла снег. Но потом все застопорилось.
Вняв совету командира, воины попробовали ковырнуть штыками. И тут же послышался противный скрежет, который получается, когда этак скребут железом о железо.
– Что там у вас? – заинтересовался барон.
Подошел ближе и Иван. Глянул в рытвину.
– Непонятное дело, ваш бродь! – озадаченно почесал затылок унтер. – На лист, коим кроют дома, похоже. Да откель же ему здесь взяться?
– Ройте вокруг! – велел пристав, заметно волнуясь.
Вскоре команда очистила нечто, и на самом деле напоминавшее крышу. Причем в центре ее оказался «столбик», к которому была привязана баронова лошадь. Животное тут же отвязали и увели к другим коням.
– Эка притча-то! – завертел головой офицер. – Как вы думаете, что это?
– Может, какой-нибудь погреб? – предположил Барков.
Хотя его одолевало сильное сомнение. Уж больно странной для погреба формы была откопанная крыша. Скорее это напоминало…
– Никонова часовня сие! – авторитетно заявил Иванов кучер.
Поэт в суматохе как-то подзабыл о своем вознице.
– Что, что? – не понял он.
– Was, was? – заквакал в тон ему барон.
– Говорю, что это часовня. Ее почитай сто лет назад возвели здесь по приказу Никона, когда он отбывал покаяние в Фарафонтове монастыре. А место дурное выбрали. Болотистое. Вот она в землю-то и ушла.
– Как?! – не верил своим ушам господин копиист. – Возможно ль такое?
– А еще бают, что нехорошими делами там занимался Никон-то, – притишив голос, продолжал мужик. – Чернокнижьем да волхвованьем. Хотел-де расположение государя вернуть. За то и прогневался Господь. Прибрал со света белого бесовскую храмину.
В Иване зажглось любопытство. По поведению пристава он увидел, что и того задело. Заговорщицки переглянулись.
– Глянем? – предложил академический посланец.
– Ох, мы и без того замешкались, – скривился якобы в раздумьях офицер.
А сам уже был готов отдать своим людям команду, чтобы продолжили очищать таинственное здание. Вдруг да чем можно будет поживиться?
Но тут нелегкая принесла святых братцев.
Налетели встревоженными воронами и тут же потребовали прекратить непотребство.
– Сие земля церковная, монастырская! – твердо заявил Козьма. – И токмо церкви решать, что и где здесь можно рыть!
– Да мы лишь глянем… – начал канючить Ваня, но, наткнувшись на непреклонно-твердый взгляд инока, осекся.
Почему-то снова защипало глаза. Как тогда, когда он поймал сгусток лазоревого света, выпущенный из монашеской длани.
– Засыпайте, что вырыли! – набычился Дамиан. – И про пепелище не забудьте!
Барон подбоченился. Чтобы им, дворянином и офицером, смели помыкать желторотые мальчишки в черных рясах! Да не бывать такому! Вот сейчас велит, и его воины живо раскопают это необычное сооружение…
Взглянул орлом на своих бравых молодцов и тут же осел ощипанной курицей. В глазах команды не было благой готовности тут же ринуться вперед по единому слову отца и командира. Наоборот, в них сквозило явное сочувствие словам иноков. То ли ковырять мерзлую землю неохота, то ли и впрямь верят во все эти россказни о «проклятом» месте.
– Засыпайте, – приказал. – И костер тоже…
Достал свою верную спутницу-трубку и отошел к лошадям.
– Не думаете, что псы не случайно гнали ваш экипаж именно сюда? – поинтересовался он у наблюдавшего за действиями солдат поэта.
Барков неопределенно пожал плечами. Подобная мысль приходила в голову и ему самому, но он выдворял ее прочь, чтобы совсем не запутаться во всех этих хитросплетениях.
– Вы сейчас куда?
– Мне надобно закончить начатое и побывать в Фарафонтове монастыре. А затем вернусь в город.
– Заходите как-нибудь в гости, – пригласил барон. – Я квартирую на правом берегу, на набережной.
Тепло, почти по-приятельски попрощавшись, разъехались в разные стороны.
Marlbrough s'en va-t-en guerre,
Mironton, mironton, mirontaine…
Закутавшись в теплое одеяло, продрогший Иван думал об одной странной детали, упущенной из вида бдительными братьями.
Когда он проходил мимо засыпанного землей кострища, под его ногой что-то хрустнуло. Слегка наклонившись, господин копиист разглядел полуистлевший череп.
Человеческий…
Глава 17
СОЖЖЕННЫЙ ЗАМОК
ИНТЕРЛЮДИЯ
Речь Посполитая, Подолия, Остророг, 1653 г.
– Прошения прошу, пан Юрий, там до вас человек…
Маршалок князя Остророжского, Юрий Балицкий, повернулся к гайдуку, нарушившему послеобеденный отдых.
– Что за человек?
– Говорит, от пана Глуховского. Говорит, войско ихнее близко, просят приютить.
– Ну зови, – бросил Балицкий, тяжело поднимаясь.
Минут через пять очам его предстал белобрысый парень, лет под восемнадцать, в не раз чиненной свитке, со значком на груди в виде неуклюжего герба Глуховских (коршун на красном поле). На поясе – сабля с небогатым серебряным набором на рукояти. В глазах – сознание собственной важности.
– Кто будешь? – добродушно спросил Балицкий.
– Пан Данило Меньшик, из Меньшиков. Смоленский повет, – зачем-то уточнил парень. – Состою при пане Яне Подкове, сотнике на службе пана Глуховского.
– Зачем пожаловал, пан Меньшик?
– Сотник Ян Подкова просит разрешения со своими людьми остановиться во владениях ясновельможного князя Остророжского, который в родстве с паном Глуховским состоит. У сотника и письма до его милости князя имеются…
Маршалок задумался.
Смоленский шляхтич (ну шляхтенок) тут, за версты и дни пути от его земель? Оно, конечно, всякое бывает…
– А много ли людей у сотника Подковы?
– Много, – захлопал глазами Меньшик. – Говорю же пану, сотня. Пан Глуховский взял нас на службу, земли свои охранять, а потом в свои здешние владения вызвал.
Верно, были у Глуховских какие-то земли в Литве к под Смоленском – еще за Московский поход жалованные отцом покойного короля Владислава, Сигизмундом III (мир им обоим).
Да и если подумать, верные да храбрые воины, какими шляхта русская всегда была, в нынешнее время ох как нелишни будут.
Людей у Глуховских намного меньше, чем у князя Остророжского, да и те изменить могут.
Уж и на землях князя всякое случалось.
Пана Гонисского его надворные казаки с хохотом забили канчуками. Пана Чертю собственные мужики вздели на вилы. Пана Бусю полюбовница из холопок голодом в погребе заморила. Храбрый и веселый пан Бучак от пули в спину погиб…
Далеко ли до греха?
Но все равно, что-то сомнительно все это.
Тем более что маршалку ошибок делать никак нельзя.
Ведь служит он князьям Остророжским, славнее которых, пожалуй, мало найдется родов в Речи Посполитой.
Еще из рук Ягайло – первого короля объединенных Польши и Великого княжества Литовского – получил их предок, Константин, княжье достоинство.
С тех пор то достоинство лишь росло да умножалось.
И нынешний князь, Стефан, тоже воевал храбро и чести предков не посрамил. Водил в бой «уездные хоругви» с украинских, литовских и белорусских земель, и коронное шляхетское рушение, наемников из Германии и Венгрии, и знаменитых польских гусаров, коих во всем христианском мире сильнее не сыскать.
Только перечень титулов, какие имел в разные годы один из богатейших и влиятельнейших магнатов Великого княжества Литовского и Короны Польской, и то не враз выговоришь… Гетман великий литовский, староста брацлавский, звенигорский и винницкий, воевода земли Волынской и староста рогатинский, каштелян виленский, граф троцкий.
Все может князь Остророжский. Он только в войско коронное дает тысячу конницы и две тысячи пехоты. Да у него самого гайдуков четыре тысячи. И вся шляхта на его землях, хотя и уважаема им, но ведает: захочет сюзерен и нет шляхтича. Выкинут его вон.
И куда пойдет, голый и бездомный?
Королю жаловаться?
Ну так у ясного пана короля и людей, и, правду говоря денег изрядно поменьше, чем у князя Стефана.
А в княжьих вотчинах верный шляхтич мог сполна предаваться рыцарским занятиям – война, охота, пиры, сеймы.
И даже сейчас, когда земли Подолии и Волыни изрядно разорены буйными казаками, жизнь во владениях Остророжского катилась легко и привольно. Самый бедный шляхтич мог всегда иметь кусок хлеба при дворе князя, даже ничего для него не делая, а только составляя его свиту. Щедр князь и добр к людям своим.
Вот и к Юрию Балицкому был добр. Когда на сорок третьем году жизни свалился тот коню под копыта, ссаженный с седла рейтарской пулей, то не бросил его тогда князь – нашел в отступлении (да какое там отступление, настоящее бегство было) время и волю, чтобы приказать выволочь тело почти бездыханного шляхтича. И потом не оставил догнивать в собственном пришедшем в упадок поместье хромого калеку, а оставил у себя на службе – взял в подмаршалки. А после вот и в маршалки пан Юрий вышел.
И достаток да почет обрел, и невесту ему князь сосватал – пригожую да добрую, хоть и небогатую сироту боевого товарища. Вот под старость лет и обрел Балицкий дом и семейное счастье – четверо детей, старшая из которых, Марыся, уже в невесты выходит.
И уж не ему ль, всем князю обязанному, и служить да бдеть, чтобы князь хоть на грош ущерба не потерпел?
Подавно сейчас, когда сам пан Стефан нездоров – старые, еще во Французском походе полученные раны дали о себе знать.
Вышел маршалок навстречу гостям, лишь когда дежурная сотня заняла укрепления и зарядила самопалы.
Лишний раз пан Юрий порадовался, что замковые предместья окружали стены из бревен с земляной подсыпкой, изнутри укрепленные турами. Прежде не было их, но как только началась Хмельниччина, повелел князь по его, Балицкого, совету обнести замок стенами.
С такой защитой от шайки любой отобьется, и даже регулярному войску с налету не взять.
Но все ж, когда на выходящей из лесу дороге появились всадники, пан Балицкий на всякий случай дал команду изготовиться стрелкам на стенах.
Но все произошло, как и должно быть, когда гости являются с мирными намерениями.
Медленной рысью приблизились конники, и скакавший в голове колонны человек в синем кунтуше сделал своим знак остановиться.
– День добрый, – поприветствовал предводитель Балицкого, спешиваясь. – Здрав будь, пан Юрий.
Поклонился, приложив ладонь к сердцу. Хорошо поклонился, ловко.
– Назови и ты себя, твоя милость, – отозвался маршалок, отметив, что незнакомец его по имени назвал.
Не сказать, что пришелец не понравился ему. Скорее, наоборот. Статный, высокий. Судя по быстрым и точным движениям, ловкий рубака. На коне сидит как влитой. Лицом тонок – чувствуется порода, и рука тоже небольшая, хоть и крепкая, – не подлых кровей человек.
Разве только вот шрам на шее, будто пытались ему голову срезать. Не срубить, а именно срезать ножом…
– Ян Подкова, шляхтич добжинского староства, герб Турья Голова, – четко и привычно отрапортовал гость. – Сотник на службе пана Глуховского.
Чуть удивился маршалок.
Поморянин на службе подольского шляхтича? Не далеко ли залетел?
– Сотник, значит, – спокойно молвил Балицкий. – А это, стало быть, сотня твоя?
– Точно так, пан Юрий.
– Извини, пан Подкова, откуда ты меня знаешь? – поинтересовался Юрий. – Нам ведь встречаться не доводилось.
И ощутил спиной, как напряглись гайдуки.
– Верно, не имел прежде чести, – спокойно улыбнулся сотник. – Да только вот не раз приходилось слышать о тебе. И от пана Глуховского, и от людей его.
Заметив недоверие на лице маршалка, сотник вскинулся.
– Да ты, никак, пан, не веришь мне? Ну так вот. – Он вынул из сумки на поясе свиток, старательно завернутый в ткань. – Вот и письмо от пана Глуховского, и грамота – взгляни.
– Не обижайся, пане сотник, но пусть люди твои тут пока останутся, а ты со мной проедешь до князя – ему все и скажешь, и покажешь, – известил приезжего Балицкий, чувствуя, однако, некоторую неловкость.
Как бы то ни было, оскорблять брата-шляхтича недоверием было неприятно.
– Хорошо ж у вас встречают гостей, – обронил Подкова.
Не с обидой, с грустной насмешкой даже.
– Прости уж. На прошлой неделе на хутор к Коринским вот так же приехали люди, будто бы от хозяина, да и порезали всех, до младенцев в люльке. Один лишь войт уцелел случайно, – пояснил зачем-то Балицкий, хотя по положению своему – человека, что княжьим доверием поставлен, – и не обязан был.
– Твоя воля, – согласился сотник. – Эй, братья, давайте коней расседлывайте, отдыхайте…
Между тем, говоря с нежданным гостем, пан Юрий не переставал изучать внимательным взором вооруженных пришельцев.
Как известно, сотня – это не значит ровно сотня молодцов с саблями.
В ней может и пятьдесят душ с трудом набираться, вместе с маркитанткой и кашеваром, а может и под триста человек.
В этой, на взгляд пана Юрия, было как раз столько, только надо, – где-то полтораста.
Люди явно не первый день в походе. Усталые кони, грязная, запыленная одежда, серые, заросшие лица.
Маршалок невольно покачал головой: у князя Остророжского при каждой сотне имелся цирюльник, что непрерывно (и задаром!) брил гайдуков да шляхтичей, чтобы выглядели пристойно, а не как бродяги какие. (Видать, этот пан Ян про цирюльника забыл. А может, тот как-нибудь потерялся в дороге.)
По большей части то были литвины, хотя имелось немало и казаков, да и прочего разного народу хватало. Позади на мелких коньках ехали пять или шесть татар, с сагайдаками за спиной.
Оружие у всех доброе, исправное – редкий не имел пищали, а то и пистоля. У многих приторочены к седлам латы и шлемы.
С невольным уважением Балицкий поглядел на Подкову – что-что, а службу он понимает, и видно: червонцы, выданные паном Глуховским на вербовку людей, не пропил в корчме – набрал хороших бойцов, а не шваль всякую.
Но все ж взять с собой позволил лишь двоих – белобрысых литвинов, похожих друг на друга как братья. С одного взгляда оценил их маршалок. Мелкие люди, название одно, что шляхта. Все имущество – хутор в три, хорошо, если пять дворов. Бывает, что и пашут, и молотят наравне с холопами. (Чего настоящий шляхтич с коронных земель делать не станет, даже если живот к хребту с голоду прилипнет.)
Они вошли в княжьи покои.
Стефан Остророжский сидел на постели, и пан Балицкий мысленно вздохнул, глядя на его осунувшееся, пожелтевшее лицо и полотняный бинт на ноге, чуть уже набухший кровью.
Тем не менее, князь сумел встать при появлении гостей и поприветствовать Подкову.
Внимательно князь прочел письма и грамоты шляхтича.
И у Балицкого отлегло почему-то от сердца, когда по лицу суверена своего понял – все в порядке. И печать подпись родственника подлинные.
– Ну что ж, – кивнул наконец Остророжский. – Грех был бы не помочь родственнику, а уж вдвойне – заставить достойных шляхтичей ночевать в чистом поле. Пан Юрий размести людей. А для благородных гостей и офицеров будет пир сегодня. Надеюсь, смогу его посетить да составить компанию братьям-шляхтичам.
Подкова молча поклонился, прижав ладонь к сердцу.
– Не держи на меня зла, пан Ян, – попросил маршалок, когда они уже вышли во двор. – Сам же знаешь, что творится в крае нашем. Только вот хат свободных, почитай, и нет – народу набежало в Остророг преизрядно. Людей твоих мы в новой конюшне устроим. Не обидишься, твоя милость?
– Что ты, пан Юрий, – усмехнулся Подкова. – Мы уж дней десять как под крышей не ночевали. Какие обиды?
– Вот и славно! – И добавил, уже обращаясь к шляхтичам Подковы: – Прошу, панове, в дом – выпить и грех забыть, чтоб он в вине утонул. Только особо не пейте, пир еще впереди.
– О том не беспокойся, пан Юрий, – подкрутил ус Подкова. – В моей сотне всякий знает, сколько может выпить. А какие от малой чарки с ног валятся, тех я и не беру.
Он рассмеялся, и следом рассмеялся Балицкий, старясь смехом заглушить смутное беспокойство.
Не прошло и получаса, как уже начал готовиться пир.
Забегали слуги, и главный кухарь уже кричал запыхавшейся челяди:
– Петро, живо, коли кабанов. Гусей в печь, да поболе. Живо, чтоб вас…
Слуги суматошливо уставляли стол флягами, штофами, жбанами, в то время как втянувшаяся за ворота сотня поила коней да размещалась в конюшне…
А забавно даже. Люди будут в конюшне, а скакуны – под открытым небом.
На пир, что к вечеру случился, пришло от пана Яна человек тридцать. Как это обычно в войске польском водится – на пять простолюдинов один благородный.
Но куда больше пришло местных шляхтичей – и придворных, и просто отирающихся за стенами Остророга в эти смутные дни.
Шли обычные разговоры – об охоте, о паннах. А маршалок нет-нет, да и оглянется на сотника да на людей его, знай себе потребляющих княжье угощение.
И что-то нехорошее ворочалось в его неробкой душе.
Шляхтичи как шляхтичи, мало ли их в Речи Посполитой, мелких да безродных, загоновых да застенковых, у которых, как говорят, кроме сабли и кунтуша – один лишь х… да душа.
Но все ж…
Да, вот не вовремя эту сотню черт принес!
Рядом с Подковой сидел немец. Балицкий, и не спрашивая, то узнал. Немец, он и есть немец.
Правда, не похожий на тех немцев, что видел пан Юрий на той долгой войне – там все больше чернявые усачи да рыжебородые крепыши попадались.
Этот же высокий, белокурый, с глазами цвета ясного зимнего неба и такими же холодными. Единственный из всех он был гладко выбрит, что тоже слегка удивило пана Юрия – выходит, есть-таки цирюльник в сотне? Ну не сам же он себя бреет?
И камзол на нем какой угодно, но не солдатский: дорогое, самое лучшее сукно с золотыми позументами да самоцветами в пуговицах. У самого Балицкого такой лишь один, да и тот не на свое куплен – подарен князем, чтоб маршалок его смотрелся не хуже, чем королевский. На гроши, что солдату платят, такого не справишь.
И с кого, интересно, рейтар свой камзол снял, в каком саксонском или венгерском овраге тот бедолага гниет?
– Это поручик мой, – представил иноземца Подкова, обративший внимание на то, как разглядывает чужака Балицкий. – Иоганн фон Шторхвальд – корнет рейтарский и рыцарь добрый. Отряд его, почитай, весь, казаки побили, так я его к себе взял. Немцы, они драться умеют.
Пан Юрий хотел было уж возразить, что любой, хоть польский, хоть литовский, пан дерется лучше, чем три немца, но удержался. Ну корнет так корнет.
Лишь, усмехнувшись, бросил:
– Верно, казаки-то лучше дрались, раз их побили, а не казаков.
И посмотрел в лицо немцу, выжидая, что тот скажет. Но фон Шторхвальд даже не пошевелился, лишь продолжал жевать.
Объяснение этому дал сам Подкова минуту спустя.
– Всем хорош, да только нашего языка почти не знает. Приходится при себе держать.
– О-о-о, майн капитан не совсем правый есть, – изрек немчин. – Я немного понимать. И польское, и русское… О, ja! Но я учу речь, я хочу служить карашо…
Маршалок мысленно сплюнул.
Хоть и признавал он пользу наемных отрядов, но в глубине шляхетской души не любил эту братию, у которой совести немного, а закон один: заряжай и пали – по тем, кто меньше заплатил.
И еще – акцент у чертова немца какой-то необычный. Во всяком случае, не очень похожий на говорок гданьских немцев или саксонцев.
Да и у самого пана Подковы…
Конечно, он поморянин, но вот говорит уж больно странно.
Пожалуй, решил Балицкий, прожил его гость немало в дальних странах и приобрел там свой непонятный акцент – легкий и в то же время явственный.
А может, и шрам свой жуткий.
Да, а ведь повезло пану сотнику. Если бы кто-то из бывших с ним на какой из войн людей такую рану получил, то Балицкий не лекаря, а сразу уж ксендза позвал бы…
Одернул себя пан Юрий. Да что он, как старая баба, всего боится?!
Но не помогло…
Грызло что-то изнутри.
Хоть семья его не тут, а на хуторе – все ж спокойнее. Ну да по нынешним временам не поймешь, где спокойнее.
Между тем Подкова поднялся.
– Извиняйте, панство, пойду проведаю людей своих – как они там.
– И я с тобой, уважаемый, – зачем-то поднялся Балицкий. – А то заблукаешь еще…
Не обиделся пан Подкова и даже не усмехнулся. Лишь тень нешуточной тревоги мелькнула в стылых очах немца-поручника, но не заметил ее осторожный маршалок – спиной был уже к гостям.
Спокойно, говоря ни о чем, дошли они до конюшни недостроенной, где сотня Подковы стала.
Толпа, о чем-то галдящая, умолкла, когда появился сотник, а с ним – Балицкий.
Подкова лишь махнул рукой – не надо, дескать, церемонии разводить, и все вернулись к прежним занятиям.
Люди пана Яна, как заметил маршалок, даром времени не теряли. Уже развели на утоптанной земле костер изрядный и жарили на нем барана. Да не первого – вон как мясо обугленное грызут. Интересно, своя скотина или княжья?
Внимание, впрочем, привлек не баран, а высокий человек со значком вахмистра на левом плече, у которого Подкова, подойдя вплотную, что-то вполголоса спросил. Тот кивнул в ответ. Лицо здоровяка пересекал широкий неровный шрам. То ли от сабли, то ли от плети. Другой украшал щеку.
Человек встретился взглядом с Балицким и, чуть поклонившись, отвернулся.
И показалось Юрию, что уж больно злым на мгновение стало его лицо, и без того жуткое из-за шрамов.
– Вахмистр у тебя, пан Подкова, – бросил он, почему-то поежившись, – звероликий больно…
– Что есть, то есть, – кивнул сотник. – Басаврюк – он такой. Три года веслом на султанской галере махал. Но рубака славный – волу одним махом голову сносит.
Балицкий хотел было возразить, что и волы, мол, разные бывают, но тут внимание его привлекла странная сценка.
Один из татар бросил глодать бараний мосол и, сцапав флягу, опрокинул в глотку.
Балицкий только что рот не открыл. Да и соседи тоже изумились.
– Батыр, ты что?!
– Тебе ж нельзя, у тебя вера басурманская!
– Э-э, братка, – проблеял козлом татарин, – неправильно говоришь. Мухаммед про горилка не сказал, Мухаммед про вино сказал!
И опять что-то кольнуло маршалка.
Нет, видал он, конечно, всяких магометан. И вино пили, и бузу: хоть обрезанные, а тоже люди. Но все ж…
В углу, словно подальше от света, сидело четверо здоровяков. Если люди пана Подковы были просто заросшие и давно небритые, то эти, наверное, и не брились никогда.
На двух из них были драные и грязные малиновые кафтаны с широкими желтыми застежками поперек груди. Балицкому такие кафтаны тоже видеть доводилось – на смоленских рубежах.
– Вижу, пан сотник, у тебя в сотне и москали есть? – проверил он догадку.
Подкова чуть усмехнулся. Ответил не сразу.
– У меня в сотне, твоя милость, вояки добрые есть, – выдал наконец.
Балицкий подумал, что, может, пожалуй, это и правильно: по нынешнему времени верный да храбрый боец стоит дорогого, и недосуг разбираться – в костел он ходит аль в церковь греческую. Вот, говорят, у какого-то пана под Львовым в сотниках ходит вообще доподлинный жид.
Только… откуда бы стрельцам в Литве взяться? Верно, беглые – и никак иначе. А беглый солдат – солдат ненадежный: видал он таких в германских землях, целыми полками от неприятеля к неприятелю бегали…
Ну да ладно, чего он себе голову ломает? Это ж не его люди, а Подковы!
Они вернулись, спугнув одного из княжеских шляхтичей, что в кустах делал дела, которые даже король никому иному поручить не может.