И вновь пошел пир. И поднимались кубки, и говорить речи хвастливые да длинные.
А Юрий Балицкий все не мог отдаться этому веселью, редкому в нынешние времена.
За свою долгую, без малого полных шесть десятков лет жизнь, Юрию Балицкому с кем только воевать не доводилось – от служащих царю и князю московскому диких степняков до своего брата-шляхтича, который хоть и лыцарь честный, а иногда такое придумает, что хоть вешайся! Если б не был чуток да внимателен, не дожить бы ему до сего дня.
И этот странный сотник, свалившийся как снег на голову со своей сотней, и его молчаливый гигант-поручик, языка не знающий; и татарин, что хлещет сивуху, будто конь. Стрельцы опять же. Или уже и в самом деле старик он уже, что по старости своей всего боится?
Да нет, времена сейчас такие, недобрые, и похоже, что конца им пока не видно.
Вот уж пятый год воюет с короной польской и литовской великий и страшный гетман, шляхтич черкасского староства, Зиновий-Богдан Хмельницкий. И хоть враг он Речи Посполитой, но враг, какого другом иметь бы!
Велик должен быть дух человека, уже шестой год шатающего вторую (а там, как знать, даст Бог и первую) державу Европы. Какая смелость! Какая вера в свое предназначение!
Да ведь поначалу не шибко даже и возмущался Балицкий на Зиновия-Богдана, коего мимолетно знал по Франции, где дрались они в войсках принца Конде против кальвинистов. Известное дело – шляхта бунтовала всегда. И даже когда в 1648 году в двух битвах побил-разметал Хмельницкий Потоцкого и побил шляхтичей – даже тогда пан Юрий думал: все на этом кончится. Подпишут привилегии казакам на сейме, и пойдет как прежде.
И лишь узнав, что сам гетман Потоцкий и восемь тысяч шляхтичей татарам в добычу достались, понял: не бывать теперь миру. Победу простили бы. Но двух коронных гетманов битых и двух битв проигранных не спустит шляхетство, даже будь Хмельницкий самим королем!
Вся Речь Посполитая тогда замерла в страхе. И было от чего – наверное, и сам гетман Богдан не ожидал, как отзовутся его победы!
Лишь пошатнулся порядок, как из бедных хатенок да запорожских куреней вырвалась отточенная вековыми муками мужицкая ненависть. И пошла платить злом за зло, мерой за меру. И заметалась гордая шляхта, как курица по двору, когда ее хозяин на похлебку ловит.
И вот теперь все чаше думает Юрий Балицкий (думать его в коллегиуме все ж научили).
Как бы не принять Речи Посполитой судьбу Германии, где до половины народу легло в землю, а в иных местах и лишь каждый десятый уцелел.
Сам пан Юрий одиннадцать лет, если сложить вместе, на той войне провел. Уж погулял с польскими хоругвями от Эльзаса до Чехии. Видел он и города, спаленные подчистую, а прежде великие да знатные. Видел и совсем жуткое – часовни, сложенные из людских костей. Столь много их было, что захоронить уже по-христиански у уцелевших сил не было. Помнит, как шли остатки их разбитых сотен верховьями Рейна, и за месяц без малого ни одного живого человека не встретили – одни лишь трупы, лисовинами и собаками обгрызенные.
А пир покуда тек своим чередом.
Множество кур и гусей пошли под нож. Яичницу из двух сотен яиц прожорливые дворяне широкими кинжалами изничтожили с не меньшей быстротой, чем перед тем куски сочной свеженины. Копченые вырезки, окорока, колбасы, хранившиеся с зимы, исчезали, едва коснувшись стола.
Князь ел мало, а пил еще меньше. Зато расспрашивал Подкову о делах литовских, какими интересовался, да еще о том, что в коронных землях творится. Подкова, по его словам, прежде чем двинуться на Подолию, был и в Кракове с поручениями.
– Ну твоя милость, говори, спокойно ли?
– Да нет, ясновельможный, в коронных землях свои беды. Да еще какие… Александр-Лев Костка, сын покойного Владислава Вазы, несколько недель назад убит по приказу краковского епископа.
– Как?! – воскликнул потрясенный князь. – За что?! Почему?!
– Он поднял мятеж. Да еще для чего-то, назвавшись полковником Наперским, всюду разослал подложные королевские универсалы и подлинные универсалы гетмана Хмельницкого. Звал хлопов к оружию, затем со своими людьми двинулся к венгерской границе, – коротко изложил Подкова. – Сумел, хоть людей было мало, захватить замок на берегу Дунайца, на самой границе с Венгрией, и призвал на помощь князя Ракоци. Но мадьяр промедлил, а краковский епископ, не мешкая, собрал войска и взял замок. Да и посадил Александра-Льва на кол.
– На кол… – тихо проговорил Балицкий.
– На кол – королевского сына… – перекрестился Остророжский.
И пан Юрий вспомнил, что дружен был князь Стефан с бастардом Владислава Вазы.
– Извиняйте, пан Стефан, – смущенно произнес Подкова. – Я думал, это уж ведомо вам.
Вскорости после разговора оставил их князь, пожелав напоследок на славу попировать.
Проводив его здравицей, вновь к умным разговорам вернулись.
– Как бы войны со шведом не было, – встревожился кто-то. – За королевского сына-то…
– Да, панове, – изрек слывший немалого ума человеком пан Дульский. – При конце света живем. Правильно говорят умные люди из коллегиумов иезуитских: сломаны уже четыре печати. Конь черной масти выпущен, и ангелы вострубят скоро, и облик людей приняли черти…
– Это да, вопрос! – почесывая лоб, согласился пан Мечислав Будря. – Помню, под Житомиром года четыре тому назад лавочника Герша убили за то, что оборачивался по ночам черным козлом. И думаю, ежели многих раздеть, не будь я добрым католиком, обнаружится некий хвост… Может статься, и шляхтич иной… Да хоть и сам Хмель!
– Вздор, пан Мечислав! – сказал сосед. – Ну жид – это, положим, ясно, семя дьявольское. Но гетман все ж крещенный, у него крест на груди. Сам видел в Чигирине.
– Э-э, крест на груди, – отвечал Дымский. – А хвост пан Гжесь, тоже там, где надо.
– Не верю! – повторил пан Гжесь. – Чаровники да характерники – это бабьи сказки. Сорок лет живу, а ни одного не видел!
– А вот я видел! – вдруг обронил один из литвинов Подковы, поглаживая усы. – Есть у нас в Минске ведьма самая натуральная. На метле летает на Лысую гору, где у них пиры и пляски, и скажу я вам, имеет доподлинный диплом коллегиума разных бесовских наук, какие Люцифер выдумал. С его, Люциферовой, подписью и печатью.
– А, твоя милость, ты диплом тот видал? – не сдавался Гжесь.
Разгорелся спор, оба шляхтича поссорились, чуть за сабли не схватились, но потом помирились, в знак чего расцеловались и выпили за вечную дружбу.
И вновь пошли разговоры.
С бунтовщиков да ведьм перешли на евреев – их шляхетство не любило так же, как и двух первых представителей рода человеческого.
– Я его спрашиваю: почему, мол, ты, жид, не снимаешь шапку перед шляхетной особой?! А он мне этак нагло отвечает: «Когда ясновельможный пан вернет мне долг в двести червонцев, тогда я не только сниму шапку, но и низко поклонюсь пану». Кровь во мне закипела, я взял плетку да поучил обрезанца, как должно вести себя перед шляхтичем!
– Да уж, – вступил кто-то из литвинов. – Пора пожечь их всех к ихней бесовой матери, а то уже и жизни нет. Вот сам недавно видел – жид с саблей!
Голоса звучали все громче. И опять с ростовщиков перешли на бунт.
Только и слышалось:
– Казнить и перевешать!
– Всех под корень! Чтоб до седьмого колена!
– На кол!
– Это все бесы! – твердил пан Дульский.
– Бесы не бесы, а вешать!!
Появись тут в этом уважаемом сообществе какой-нибудь бунтовщик, и его бы, несомненно, повесили или зарубили на месте (если бы только с пьяных глаз заметили).
А Балицкий сидел, подливал себе помаленьку и все оценивал гостей.
Да спрашивал потихоньку то у того, то у другого полупьяного литвина – какого тот герба и дома, в какой хоругви он ходит на войну да в какой отец его и дед ходили биться? На землях какого набольшего пана стоит его маенток? Есть ли братья? А сестры? И за кем замужем?
Ведь это лишь дурак-холоп думает, что, вздев панскую одежду да саблю, сойдет за шляхтича. Сойдет, конечно, но только до встречи со шляхтичем истинным. Особенно когда пить начнут.
Но и тут все было благополучно – все были-таки доподлинные шляхтичи. Пусть не с кости и крови, пусть в двух коленах, ну в четырех, но все ж не самозванцы да притворы.
Вот один уже, видать, разум в горилке утопив, достал саблю дедовскую да принялся резать ею колбасы на блюде и прямо кусищами в рот запихивать. Разве ж мужик так может?
А вот опять вернулись к делам королевским. Известно: шляхтича медом не пои, а дай про королевские дела поговорить!
– Думаю, как бы из-за убийства Александра шведы опять не возмутились бы? – произнес пан Дульский.
– Так и что? – храбрился пан Мыцык. – Даже если за королевского ублюдка и мстить станут – встретим так, что обратно в море полетят!
– Не скажи, брат Михась, не скажи. Шведы стрелки такие, что не дай пан Езус! Помню, во Фландрии. Как дадут залп – ни одного промаха, первый ряд ровно уложен, дружно землю целует!
– Это ты, пан Гудзь, не в обиду будь тебе сказано, с казаками да прочим быдлом на них ходил. А вот брось на них хоть любую, даже завалящую самую панцирную хоругвь – и нету шведов! Скажу тебе, всегда мы шведские ряды насквозь проходили. Как семечки лузгали!
И опять про колдунов, характерников, евреев да бунтовщиков…
Известные шляхетские беседы.
– А что, панове, – вдруг поднялся в рост пан Подкова. – Есть у меня в обозе с полдюжины бочонков доброго меда десятилетнего. Прикупил его в Гомеле по случаю. Вез пана Глуховского порадовать, ну так грех было бы столь славное собрание не угостить.
Сказано – сделано.
Вскорости два казака из сотни Подковы принесли, тужась, солидный бочонок – старый, от времени уже темный. И, вот диво, с печатью восковой, серой и оплывшей на затычке. Такие меды варят особо да хранят для случаев важных – вроде свадьбы… Ну или поминок.
Не иначе, из погреба какого пана зацного и моцного, прикинул Балицкий. Вероятно, вконец разорился хозяин, раз уж такое сокровище на торг выставил.
Тут уж гости забыли обо всем. Известно, что добрый мед всяко лучше бунтовщиков да колдунов!
Выпили по кубку, и первым свой осушил Подкова. Вот лишь немец пил так, словно бы помоев, а не доброго хмельного ему поднесли. И вправду говорят, слабовата немецкая порода против ихней, сарматской!
Как и не было бочонка. И расщедрившийся пан Ян сходил за вторым, который приволокли уже не казаки, а его шляхтичи.
Так что не все ушли с пира своими ногами.
Да только не таков старый шляхтич Балицкий, чтобы упиться до потери сознания.
Не шатаясь почти, дошел он до флигеля, где камора его была.
Тяжелела голова, непривычно клонило в сон. Хоть и прежде случалось ему выпить да съесть не меньше.
«Старею, видать!»
Прилег, прикрыл глаза. Поворочался с боку на бок.
Сон не шел. Не мог пан Юрий избавиться от чувства, что должно случиться что-то…
Точило нечто изнутри его душу, точило неотвязно…
Подумав, он встал и спустился в каморку, где дремал его ближний слуга Остап Пашута – хлопец лет двадцати, которого за ум и сметливость маршалок выделял.
– Вот что, Пашута, – молвил он, растолкав слугу. – Ты это, присматривай за гостями…
– То есть как это, пан маршалок? – не понял джурка. – Чтоб чего не украли? Аль видели чего, пан Юрий!
– Видел бы, другой был бы разговор! – отрезал шляхтич. – Просто присматривай! Знаешь ведь, что в королевстве творится…
И только после этого сон все же взял над ним верх…
И привиделся ему сон жуткий да мрачный.
Будто находится он в плену у каких-то темных монахов. Спутанный, в пещере огромной.
Прямо перед ним – алтарь гранитный, а за алтарем – как бы царские врата в храме.
И сияют они мертвенным гнилушечным светом, мерцая.
А у алтаря стоит некто высокий, в таком же монашеском облачении, как пленившие его, пана Юрия, да только словно надето оно не на человека, а… и подумать-то страшно!
Тот что-то говорит – слышны слова, тяжелые и непривычные человеческому уху, забытые много веков назад…
Голос гулко отражается от стен, въедаясь в мозг, разливаясь по нему страхом.
И вот тьма под капюшоном обратила свое внимание к старому маршалку.
И вот он уже на алтаре, и фигура в черном балахоне нависла над ним. И снова голос, читающий заклинание на древнем языке, раздается под сводами пещеры. Взмах ножа – рука медленно и неизбежно опускается к животу…
Вот-вот жадно вонзится в тело.
«Какой страшный сон!!» – подумалось пану Юрию.
И впрямь не труслив он был, но страшно стало. Самое время проснуться…
Но проснуться никак не удавалось.
Казалось, тысяча ледяных игл пронзила его, холод застыл на сердце…
Потом нож опустился, и пан закричал, пронзенный страшной, неподдельной болью.
И умер он, так и не узнав, что не во сне привиделась ему невыносимым огнем палившая нутро холодная сталь отточенного клинка.
– Ну хватит, Петро! – положил руку на плечо товарища казак. – Подох ведь уже шляхетский пес!
– Оно и верно, – ответил вахмистр да слизнул с турецкого кинжала кровь. – Будут они Басаврюка знать!..
А по улицам Остророга уже растекались группки звенящих оружием беспощадных убийц.
И некому было им помешать – все защитники валялись в дурманном ядовитом сне, навеянном неведомыми травами, что подмешал хитроумный пан Ян в пиво да мед на привале…
Нет, не все гайдуки да шляхтичи валялись пьяные вусмерть – иные все ж смогли саблю из ножен достать да раз-другой выстрелить, но мало было таких.
И врывались гогочущие победители в оглашенные храпом казармы, разоружали и связывали беспомощных шляхтичей с гайдуками князя Остророжского.
Некоторых дворян прикалывали во сне, но больше стаскивали на площадь для грядущего действа.
В замке все же несколько десятков слуг и надворных солдат смогли организовать слабый заслон на пути к княжеским комнатам. Но недолго продержались – смели их казаки.
Басаврюк рубил без пощады; каждый взмах его падал смертью. Казаки с ожесточением кололи всех вооруженных шляхтичей, пороховой дым густыми облаками ходил по залам; кровь, смешанная с рассыпанным порохом, залила паркет, на котором лежали, между множества трупов, лепные украшения потолка, обрушенные от выстрелов.
Разъяренные победители ломали мебель, били стекла и зеркала, обдирали дорогие шпалеры и гобелены…
Князь не успел пробудиться, а уже скручивали его ремнями да били нещадно, таща прочь из дворца.
Семья князя в отчаянии пыталась укрыться в костеле, но упали выбитые двери. Упали, и толпа казаков вслед за своим предводителем ворвалась в храм.
Выволокли жену князя, дочь самого Четвертинского, да трех ксенжничек, уже просватанных за Потоцких, Чарторыйских и Браницких, да сыновей.
Старший укусил казака, вязавшего его, и тот, будто цыпленку, свернул шею пятнадцатилетнему Яну-Владиславу, оказав юноше сгоряча великое благодеяние.
А на площади уже разводили костры, ставили на них большие казаны, и примерялись – поместится туда, кто целиком или частями варить заживо придется.
И те, кто вчера еще кланялся шляхте да чтил князя благодетелем, споро таскали дрова да воду.
– Ну что, княже, – обратился к связанному, полуживому Стефану Басаврюк. – Отца моего, да братьев пятерых, да детей их, что еще от груди не отняли, гетман Потоцкий в котле сварил живьем. Теперь вот моя очередь черту борщ готовить! Но ты не бойся, тебя я варить не буду…
И обратился к ждущим с горящими глазами своим людям:
– Девок княжьих возьмите… Да только не всех сразу, а то сдохнут слишком быстро.
Не было среди стащенных, согнанных, ничего не понимающих и плачущих людей лишь членов семейства покойного маршалка, которому предчувствия не помогли от господина беду отвести.
Судьба подарила им лишний год.
Ибо через год шальной казачий загон спалит хуторок Балицких. И из всей семьи спасется лишь дочка Мария, отцовская любимица, успеет убежать в лес. И проживет еще две недели, пока не наткнется на табор беженцев немецкий наемный отряд.
С гоготом выберут девчат покрасивее, загонят в пустую хату. А вечером офицеры возьмут Марысеньку к себе на пир, устроенный в разоренной церквушке.
Под утро вернется она, шатаясь, залитая слезами, а еще через час, неприметно сплетя жгут из рваной своей сорочки, повиснет тихо в темном углу…
Ничего этого не узнает мертвый Юрий Балицкий, маршалок князей Остророжских, род которых пресечется в ближайшие часы. И слава богу, что не узнает!
Не дожидаясь, пока шляхтичи придут в себя, люди Басаврюка с примкнувшими к ним подданными князей разоряли город и дворец.
Резали быков и откормленных боровов, свертывали головы гусям и кидали на возы, разоряли кладовые. Казаки разбивали княжеские саркофаги, грабили драгоценности, а кости покойников разбрасывали. Скуластый татарин, плюясь и бранясь по-своему, пытался стащить перстень с толстой кости пальца какого-то воеводы прежних времен, чья рука когда-то не раз обращала в бегство предков грабителя могил.
Разгромили шинки. Обоих шинкарей в пиве утопили, а потом еще ругали себя за горячность – доброе хмельное испортили!
Впрочем, веселились и грабили не все – кто-то и делом занимался.
Подкова шел по залам дворца, носившим следы горячей схватки.
Стены были иссечены пулями, оконные перелеты и витражи разломаны, десятки обезображенных тел валялись чуть не друг на друге. Видно, и над мертвыми телами потрудилась сабля и палаш, так велика была ненависть.
Сотник не обращал внимания, спокойно ступая прямо в кровавые лужи, какие его спутники все ж старались обойти. Портреты предков князя Остророжского, висевшие на стенах, так же были порублены и испакощены.
– Тут, что ли? – спросил он у трясущегося пленника – маленького седого человека в вытертом турецком кафтане. – Тут, пан библиотекарь?
– Точно так, ваша милость.
Казаки при участии Батыра ловко привязали несчастною к столу, на котором тот книги листал да выписки делал.
– Так скажи мне, есть ли у тебя книга одна… Привез ее прадед княжий из Москвы, при короле Сигизмунде… не припомнишь? – почти ласково справился Подкова.
И от этой ласковости редкие волосы стали дыбом на голове немолодого бакалавра Станислава Гуты. Страшнее даже стало, чем когда вырвали его из толпы по безмолвному приказу этого жуткого шляхтича да поволокли куда-то.
– Я ведь знаю, что она здесь! Отдай – и отпущу…
«Умрешь без мучений», – говорил хищный взгляд сотника.
– Не помню, милостивый пан, – выдавил из себя Станислав. – Я лишь месяц тут…
– И прежний библиотекарь тебе ничего не передавал? – добродушно усмехнулся сотник. – Зачем врешь? Добро княжье бережешь? Так нет уже князя!
– Нет, ваша милость, не передавал. Помер он. Потому князь меня и нанял.
И проклял себя в очередной раз премудрый бакалавр, что согласился на сытное да хлебное место остророжского библиотекаря, что променял должность наставника бернардинского коллегиума – пусть голодную, зато за неприступными львовскими стенами…
Что уж теперь…
– Хозяин, может, ногти ему снять? – белозубо улыбнулся татарин Батыр. – Сразу вспомнит!
Ян посмотрел в белые от ужаса глаза пожилого библиотекаря. Смотрел долго и понял: не врет.
И мысленно выругался.
Выходило, что почти даром он влез во все эти дела, даром три месяца мотался по Литве да Подолии, сколачивая сотню, даром вытащил из полоцкой тюрьмы Басаврюка, что стало в сотню червонных.
Правда, и на этот случай был дан ему приказ – сжечь все, чтобы уж точно книга не досталась никому. Но сжечь все равно придется…
Развернувшись, ударил он кулаком в лоб Станислава Гуты, и погас навеки свет в очах того. Вроде и рука у пана сотника была не такая большая, и кулак не больно тяжелый. А убил на месте – да не в висок или в переносицу как бывает, а в лоб, где кость толста и прочна.
– Ото ж! – только и нашелся сказать казак Хорько перекрестившись. – Добрый удар!
Не глядя на мертвое тело, Подкова вздохнул и вытащил с полки первую книгу…
На площади перед костелом Басаврюк творил суд над шляхтичами да приспешниками их.
Им выжигали глаза, ломали руки и ноги, сдирали кожу и обезумевших от боли поливали кипятком из казанов, где уже варились их дети.
Гайдуков, что не сложили оружия, сажали на кол или вешали за ребро и подпаливали медленным огнем.
Священников латинских и монахов, каких набралось десятка два, решили просто сжечь, но раздумали – и, тоже облив кипятком, бросили умирать долгой и страшной смертью.
– Жида, ксендза и пса на одну осину! – комментировал Басаврюк.
А пока творились все эти дела, какие даже летописцы того жестокого века не всегда пером описывали. Пока рвала четверка волов князя Стефана, да разодрать не могла (не знал Басаврюк, что надлежит человеку сперва сухожилия надрезать, а княжеского палача, который бы мог ему это подсказать, головой в костер одним из первых сунули)… В это время Подкова просматривал книги…
Брал с полок, листал, проглядывал, кидал на пол.
Батыр со стрельцами да казаками снимал с иных дорогие оклады, безжалостно топча чужеземную мудрость. Иногда люди сотника чуть не дрались из-за серебряных застежек и самоцветов. Стрелец Семен, изучая золотое тиснение, думал, скребя затылок, – нельзя ли как-нибудь его ободрать да счистить: глядишь, на десяток дукатов угорских набралось бы золота.
А Подкова все листал книги, и все чаще срывались с его надменных губ слова, какие и пьяному казаку было бы зазорно употребить.
Удача улыбнулась ему на шестисотой книге – уже за полдень, когда на шпиль костела подтянули поруганные тела княгини и дочерей, а псы уже не хотели есть шляхетского мяса.
Пролистав ветхие страницы, помнившие и Грозного царя, каким до сих пор детей в Новгороде да Риге пугают, и Лжедмитрия, и бегство ясновельможных из разоренной Москвы, пан Ян мысленно вознес молитву – не к Богу и даже не к его противнику.
– Батыр, Семен, оборвите с книг уборы самые дорогие, да побыстрее, – скомандовал шляхтич, и по говору не отличить его было от любого из подданных царя Московского.
Торопливо обернул книгу кафтаном несчастного библиотекаря.
– Когда вернусь, чтобы все закончили, – буркнул он.
Через час пьяные от горилки и крови люди увидели, как над замком княжьим поднимается дым. Тут вспомнили, что не разграблен он еще толком, кинулись тушить заполошно и почти потушили – разве что с десяток залов да библиотека дотла сгорели.
А следующим утром вышел из ворот разнесенного в пыль и прах Остророга отряд, вернее, даже три. Литвины, во главе почему-то с немцем, тысяча без малого казаков Басаврюка, что нынче уже не вахмистром был, а куренным, и совсем маленький отрядец десятка в два человек – им и командовал сотник Подкова.
– Спасибо тебе, брат Ян, – искренне обнял его Басаврюк на прощание. – Хоть и не нашей ты веры человек, а славное дело сделал! Ну как ловко ты придумал! Мне бы нипочем не догадаться! И сон-зелье сварил, и другое, что нам заснуть не дало… И пиво подсунул ловко псам княжеским…
– Да чего там сложного? – улыбнулся Подкова. – Поймал двух холопов да сказал: мол, помогите отнести бочку, что князь слугам посылает. Они своих увидели, да и ничего не заподозрили.
– Вот и я говорю: просто, а как хитро! Пошел бы ты с нами, а?!
– Нет, спасибо, брат, но дела у меня еще остались.
– Ну и ладно! А я вот, пока хоть один лях и жид на Украине остался, саблю в ножны не спрячу. Черту душу отдам! Прощай, пан сотник, может и увидимся! А все ж жаль, что с нами не идешь!
Тронулась толпа и пошла прочь – слитно, как огромное многоголовое, многорукое животное.
На месте осталась лишь горстка людей – с треть прежней сотни.
– Отъедем, пан Иоганн, – вдруг молвил Подкова. – Поговорить надо.
Отъехали.
– Ну что ж, твоя милость Иоганн, я свое обещание выполнил. Теперь Радзивиллу уже никто не помешает продать Литву шведской короне. Единственный князь Стефан был, кто на гетманство претендовать мог, помимо пана Януша.
– Благодарю тебя, уважаемый воин, – произнес на чистом русском швед. – Я попрошу, чтобы о тебе доложили моему королю, и он попросил бы брата своего, царя русского Алексия, достойно тебя вознаградить…
– А вот этого не надо, Юхан, – ответил ему сотник по-шведски. – Это дело, знаешь ли, не царское и даже не королевское.
И улыбнулся. Нехорошо улыбнулся, как палач перед тем, как пытать пленника.
– А чье же? – спросил швед, невольно поежившись.
Подкова молча указал пальцем вверх. А потом – вниз, в землю.
И опять так же усмехнулся.
– Так что, барон Тавашерна, уж лучше вы соврите своему канцлеру, который вас сюда снарядил, что это вы все придумали, глядишь, в графы пожалуют, – было произнесено опять на чистом шведском, словно говорил житель Стокгольма или Упсалы.
Побледневший швед вытянул пистоль из-за кушака. Ни единая жилка не дрогнула в лице пана Яна.
– У тебя пружина не взведена, барон, – только бросил он, вновь скалясь по-волчьи.
Лишь мимолетный взгляд бросил швед на колесцовый замок, но и этого мига хватило.
Полетел в грязь выбитый ударом сабли плашмя пистолет, с проклятиями схватился барон за отбитую ладонь.
– Ну что ты, барон, – хохотнул Подкова. – Зачем? Одно дело делаем! Поезжай к гетману, только вряд ли чего добьешься… Да то дело не мое, а твое…
Молча слез барон Юхан-Карл Тавашерна, тайный посланник канцлера шведского королевства, с коня и, пачкая дорогое сукно, вытащил из грязи дорогой итальянский пистоль.
Пружина и в самом деле была не взведена, хотя он точно помнил, как завел ее час назад особым ключом, что сейчас лежит в кошеле на поясе.
Машинально взглянул на пояс, и даже не удивился, обнаружив аккуратно срезанный шнур.