Страница:
– Что вы, в одиночку это ему ни за что не удастся. Если бы граф спросил моего совета, то я порекомендовала бы пригласить на помощь служащего судебного ведомства или взвод солдат.
Бенедикт подумал, что в подобной ситуации любая другая мать наверняка билась бы в истерике. А эта удивительная красавица даже не выглядит чересчур взволнованной. Впрочем, она явно раздражена.
– Поскольку мне уже не тринадцать лет, то я постарался бы обойтись без помощи военных. Да и власти не стал бы беспокоить. Огласка нужна меньше всего.
Действительно, узнай о происшествии хоть один человек его круга, уже через несколько часов история облетела бы весь Лондон. А через несколько дней докатилась бы и до шотландского имения Атертона. Перспектива не слишком приятная.
– Мне вполне достаточно верного Томаса, – продолжал виконт. – Надеюсь, нам с ним удастся привести в чувство парочку непослушных детей.
С этими словами он направился к двери.
Батшеба стремительно преградила дорогу. Глаза сверкали так ярко, что он едва не отступил на шаг – разумеется, просто от удивления.
– Вы расстроены и подавлены, – заговорила она. – И это обстоятельство в полной мере объясняет и забывчивость, и заблуждение.
– Объясняет – что?
– Затея принадлежит Оливии. Поведение дочери – целиком и полностью мое упущение. Я понимаю ход ее мысли. Знаю, куда она может поехать. А потому должна как можно быстрее отправиться на поиски. – Румянец сменился внезапной бледностью. – Впрочем, если вам угодно одолжить мне денег, чтобы нанять экипаж, то это значительно сэкономит время.
От удивления Бенедикт едва не раскрыл рот. К счастью, успел вовремя взять себя в руки.
– Неужели вы всерьез считаете, что я буду преспокойно сидеть дома, позволив вам рыскать по стране в поисках племянника? Уж за него-то отвечаю я и только я, – с иронией заметил Бенедикт.
– А вы готовы предположить, что я смогу доверить вам поиски собственной дочери? – пылко воскликнула Батшеба. – В таком случае вы глубоко заблуждаетесь!
– Только один из нас сможет отправиться в путь. Другому все-таки придется дожидаться дома. Путешествовать вместе нельзя.
– Это вполне очевидно. Но вы слишком сбиты с толку, а потому не в состоянии рассуждать здраво.
– Сбит с толку? – удивленно переспросил Бенедикт. – Но меня невозможно сбить с толку.
– И все-таки логика в ваших мыслях отсутствует, – настаивала Батшеба. – Вы же не хотите огласки, правда?
– Разумеется, я…
– Вот именно, – нетерпеливо перебила она. – А я привлеку куда меньше внимания. Вам не удастся выяснить, видел ли кто-нибудь детей, и при этом не заинтересовать окружающих собственной особой. Все в вас кричит, кто вы и что собой представляете. Вы будете разговаривать с людьми скучающим или саркастическим тоном, будете смотреть на всех свысока и требовать немедленного и полного подчинения. Все сразу поймут, что вы за птица, словно на шее будет висеть табличка с титулом и подробным перечнем высокопоставленных предков.
– Я умею быть скрытным, – возразил Бенедикт.
– Но не умеете быть ординарным.
Как будто ей самой удастся быть ординарной, с таким лицом и такой фигурой, подумал Бенедикт. Везде, где появится яркая, необычная красавица, моментально вскружатся все головы. Мужчины выстроятся в шеренгу и будут ловить каждый взгляд, каждое слово.
Виконт сжал кулаки. Отпустить ее одну, на ночь глядя, в наемном экипаже, без надежного человека, даже без горничной…
Нет, это просто немыслимо.
– Вам нельзя ехать одной, – отчеканил он с тем выражением, в котором кто угодно услышал бы окончание дискуссии.
– Но в последние три года я постоянно езжу одна, – просто, спокойно возразила Батшеба.
Бенедикту отчаянно захотелось встряхнуть упрямицу. Он заставил себя разжать кулаки. Призвал на помощь все свое терпение.
– С вами была дочь, – попытался объяснить он. – С одинокой женщиной люди ведут себя совсем не так, как с матерью, путешествующей вместе с ребенком.
– Что за чепуха! – воскликнула миссис Уингейт и резко отвернулась. – Спорить с вами просто невозможно. Пустая трата времени. А потому поступлю так, как планировала.
Батшеба подошла к куче вещей на полу и начала связывать их в узел.
Она сказала, что собиралась к ростовщику.
Бенедикт лихорадочно соображал, как же ее остановить, не прибегая к грубой физической силе: в самом деле, не привязывать же леди к тяжелому шкафу…
– Прекратите, – произнес виконт тем тоном, который берег исключительно для разбушевавшихся членов парламента. – Забудьте о ростовщике. Давайте объединим усилия.
– Это невозможно…
– Но вы не оставляете выбора, упрямая леди. Я скорее пойду на виселицу, чем позволю вам отправиться в путь в одиночестве.
Бенедикт ждал, пока Батшеба соберет кое-какие необходимые вещи и возьмет шляпку и плащ. Одновременно пытался восстановить связь между собственным мозгом и языком.
Он никогда не позволял себе подобного тона с женщинами.
Всегда проявлял по отношению к ним выдержку и терпение.
Но она…
С ней постоянно возникали неувязки.
Вот миссис Уингейт наконец-то появилась на крыльце дома, сказала несколько слов миссис Бриггз и спустилась по ступенькам. Посмотрела на стоящий напротив парный двухколесный экипаж.
– Мы поедем в открытом ландо?
– Неужели вы полагаете, что я отправлюсь в карете, запряженной четверкой? А может быть, прикажете взять в путешествие кучера?
– Но этот экипаж не подойдет; он слишком хорош.
– Не волнуйтесь, пожалуйста. Взят внаем, явно нуждается в покраске, и вообще ему уже десять лет. Очевидно, вы понятия не имеете, что такое хороший экипаж. Садитесь.
Батшеба оперлась на предложенную руку и взглянула на Томаса, который держал лошадей.
– Но мы не можем путешествовать с прислугой.
Бенедикт мысленно призвал себя к спокойствию.
– Кто-то должен смотреть за лошадьми, – терпеливо пояснил он. – Томаса вы и не заметите. Он будет сидеть сзади, смотреть на дорогу и думать о своем.
Батшеба потянула Бенедикта за руку, чтобы тот наклонился, и зашептала в самое ухо:
– Вы с ума сошли. Слуги – страшные сплетники, хуже старушек. Завтра же весь Лондон узнает в мельчайших подробностях, что вы делаете и с кем.
Теплое дыхание щекотало ухо. Сжимающая руку маленькая мягкая ладонь волновала.
Он молча схватил неугомонное создание и быстро сунул на сиденье.
Потом поднялся сам и сел рядом.
– Позволительно ли напомнить, что на дворе уже не девятый век, а девятнадцатый? – поинтересовалась Батшеба, едва виконт устроился. – Подобное поведение давно вышло из моды, вместе с латами и шлемами.
Томас торопливо уселся на свое место. Бенедикт натянул поводья и, когда лошади тронулись, заговорил.
– Я не привык объяснять свои поступки, миссис Уингейт, – начал он.
– Заметно, – вставила она.
Бенедикт сжал зубы. Заставил себя успокоиться и вспомнил важное правило: «Женщины и дети наделены мозгом меньшего размера, а следовательно, ограниченной способностью к здравому рассуждению. В общении с ними требуется значительное терпение».
После этого заговорил почти спокойно:
– Томас вырос не в Лондоне. Он – сельский житель и воспитывался в родовом поместье в Дербишире. Хотя сейчас он мой камердинер, с лошадьми обращается также умело, как заправский конюх. Доверенным лицом стал уже давно, с тех самых пор, как Перегрин начал брать уроки рисования. Если бы я хоть чуть-чуть сомневался в его умении молчать, то ни за что не вовлек бы в столь деликатное предприятие.
Миссис Уингейт раздраженно фыркнула, выпрямилась и сложила руки на коленях.
– Прошу прощения за то, что позволила себе поставить под сомнение принятое решение. В конце концов, какое мне дело, даже если это решение окажется ошибочным? Я не несу ответственности за единственного отпрыска и наследника маркиза Атертона. И не мне падать с пьедестала, если мир вдруг узнает, что кое-кто не только позволил, но и поощрил общение собственного племянника с некоторыми неблагонадежными личностями. И не я…
– Было бы просто восхитительно, если бы именно вы оказались тем человеком, который вдруг вспомнил старинную мудрость: «Молчание – золото», – прервал монолог лорд Ратборн.
– Я не политик, – тут же возразила миссис Уингейт, – и привыкла говорить то, что думаю.
– Готов предположить, что ваши мысли целиком и полностью заняты тревогой о судьбе дочери.
– Право, сомневаюсь, что с Оливией может случиться что-нибудь плохое, – спокойно призналась достойнейшая из матерей. – Была бы рада сказать то же самое о тех, кому доведется оказаться на ее пути.
Глава 7
Бенедикт подумал, что в подобной ситуации любая другая мать наверняка билась бы в истерике. А эта удивительная красавица даже не выглядит чересчур взволнованной. Впрочем, она явно раздражена.
– Поскольку мне уже не тринадцать лет, то я постарался бы обойтись без помощи военных. Да и власти не стал бы беспокоить. Огласка нужна меньше всего.
Действительно, узнай о происшествии хоть один человек его круга, уже через несколько часов история облетела бы весь Лондон. А через несколько дней докатилась бы и до шотландского имения Атертона. Перспектива не слишком приятная.
– Мне вполне достаточно верного Томаса, – продолжал виконт. – Надеюсь, нам с ним удастся привести в чувство парочку непослушных детей.
С этими словами он направился к двери.
Батшеба стремительно преградила дорогу. Глаза сверкали так ярко, что он едва не отступил на шаг – разумеется, просто от удивления.
– Вы расстроены и подавлены, – заговорила она. – И это обстоятельство в полной мере объясняет и забывчивость, и заблуждение.
– Объясняет – что?
– Затея принадлежит Оливии. Поведение дочери – целиком и полностью мое упущение. Я понимаю ход ее мысли. Знаю, куда она может поехать. А потому должна как можно быстрее отправиться на поиски. – Румянец сменился внезапной бледностью. – Впрочем, если вам угодно одолжить мне денег, чтобы нанять экипаж, то это значительно сэкономит время.
От удивления Бенедикт едва не раскрыл рот. К счастью, успел вовремя взять себя в руки.
– Неужели вы всерьез считаете, что я буду преспокойно сидеть дома, позволив вам рыскать по стране в поисках племянника? Уж за него-то отвечаю я и только я, – с иронией заметил Бенедикт.
– А вы готовы предположить, что я смогу доверить вам поиски собственной дочери? – пылко воскликнула Батшеба. – В таком случае вы глубоко заблуждаетесь!
– Только один из нас сможет отправиться в путь. Другому все-таки придется дожидаться дома. Путешествовать вместе нельзя.
– Это вполне очевидно. Но вы слишком сбиты с толку, а потому не в состоянии рассуждать здраво.
– Сбит с толку? – удивленно переспросил Бенедикт. – Но меня невозможно сбить с толку.
– И все-таки логика в ваших мыслях отсутствует, – настаивала Батшеба. – Вы же не хотите огласки, правда?
– Разумеется, я…
– Вот именно, – нетерпеливо перебила она. – А я привлеку куда меньше внимания. Вам не удастся выяснить, видел ли кто-нибудь детей, и при этом не заинтересовать окружающих собственной особой. Все в вас кричит, кто вы и что собой представляете. Вы будете разговаривать с людьми скучающим или саркастическим тоном, будете смотреть на всех свысока и требовать немедленного и полного подчинения. Все сразу поймут, что вы за птица, словно на шее будет висеть табличка с титулом и подробным перечнем высокопоставленных предков.
– Я умею быть скрытным, – возразил Бенедикт.
– Но не умеете быть ординарным.
Как будто ей самой удастся быть ординарной, с таким лицом и такой фигурой, подумал Бенедикт. Везде, где появится яркая, необычная красавица, моментально вскружатся все головы. Мужчины выстроятся в шеренгу и будут ловить каждый взгляд, каждое слово.
Виконт сжал кулаки. Отпустить ее одну, на ночь глядя, в наемном экипаже, без надежного человека, даже без горничной…
Нет, это просто немыслимо.
– Вам нельзя ехать одной, – отчеканил он с тем выражением, в котором кто угодно услышал бы окончание дискуссии.
– Но в последние три года я постоянно езжу одна, – просто, спокойно возразила Батшеба.
Бенедикту отчаянно захотелось встряхнуть упрямицу. Он заставил себя разжать кулаки. Призвал на помощь все свое терпение.
– С вами была дочь, – попытался объяснить он. – С одинокой женщиной люди ведут себя совсем не так, как с матерью, путешествующей вместе с ребенком.
– Что за чепуха! – воскликнула миссис Уингейт и резко отвернулась. – Спорить с вами просто невозможно. Пустая трата времени. А потому поступлю так, как планировала.
Батшеба подошла к куче вещей на полу и начала связывать их в узел.
Она сказала, что собиралась к ростовщику.
Бенедикт лихорадочно соображал, как же ее остановить, не прибегая к грубой физической силе: в самом деле, не привязывать же леди к тяжелому шкафу…
– Прекратите, – произнес виконт тем тоном, который берег исключительно для разбушевавшихся членов парламента. – Забудьте о ростовщике. Давайте объединим усилия.
– Это невозможно…
– Но вы не оставляете выбора, упрямая леди. Я скорее пойду на виселицу, чем позволю вам отправиться в путь в одиночестве.
Бенедикт ждал, пока Батшеба соберет кое-какие необходимые вещи и возьмет шляпку и плащ. Одновременно пытался восстановить связь между собственным мозгом и языком.
Он никогда не позволял себе подобного тона с женщинами.
Всегда проявлял по отношению к ним выдержку и терпение.
Но она…
С ней постоянно возникали неувязки.
Вот миссис Уингейт наконец-то появилась на крыльце дома, сказала несколько слов миссис Бриггз и спустилась по ступенькам. Посмотрела на стоящий напротив парный двухколесный экипаж.
– Мы поедем в открытом ландо?
– Неужели вы полагаете, что я отправлюсь в карете, запряженной четверкой? А может быть, прикажете взять в путешествие кучера?
– Но этот экипаж не подойдет; он слишком хорош.
– Не волнуйтесь, пожалуйста. Взят внаем, явно нуждается в покраске, и вообще ему уже десять лет. Очевидно, вы понятия не имеете, что такое хороший экипаж. Садитесь.
Батшеба оперлась на предложенную руку и взглянула на Томаса, который держал лошадей.
– Но мы не можем путешествовать с прислугой.
Бенедикт мысленно призвал себя к спокойствию.
– Кто-то должен смотреть за лошадьми, – терпеливо пояснил он. – Томаса вы и не заметите. Он будет сидеть сзади, смотреть на дорогу и думать о своем.
Батшеба потянула Бенедикта за руку, чтобы тот наклонился, и зашептала в самое ухо:
– Вы с ума сошли. Слуги – страшные сплетники, хуже старушек. Завтра же весь Лондон узнает в мельчайших подробностях, что вы делаете и с кем.
Теплое дыхание щекотало ухо. Сжимающая руку маленькая мягкая ладонь волновала.
Он молча схватил неугомонное создание и быстро сунул на сиденье.
Потом поднялся сам и сел рядом.
– Позволительно ли напомнить, что на дворе уже не девятый век, а девятнадцатый? – поинтересовалась Батшеба, едва виконт устроился. – Подобное поведение давно вышло из моды, вместе с латами и шлемами.
Томас торопливо уселся на свое место. Бенедикт натянул поводья и, когда лошади тронулись, заговорил.
– Я не привык объяснять свои поступки, миссис Уингейт, – начал он.
– Заметно, – вставила она.
Бенедикт сжал зубы. Заставил себя успокоиться и вспомнил важное правило: «Женщины и дети наделены мозгом меньшего размера, а следовательно, ограниченной способностью к здравому рассуждению. В общении с ними требуется значительное терпение».
После этого заговорил почти спокойно:
– Томас вырос не в Лондоне. Он – сельский житель и воспитывался в родовом поместье в Дербишире. Хотя сейчас он мой камердинер, с лошадьми обращается также умело, как заправский конюх. Доверенным лицом стал уже давно, с тех самых пор, как Перегрин начал брать уроки рисования. Если бы я хоть чуть-чуть сомневался в его умении молчать, то ни за что не вовлек бы в столь деликатное предприятие.
Миссис Уингейт раздраженно фыркнула, выпрямилась и сложила руки на коленях.
– Прошу прощения за то, что позволила себе поставить под сомнение принятое решение. В конце концов, какое мне дело, даже если это решение окажется ошибочным? Я не несу ответственности за единственного отпрыска и наследника маркиза Атертона. И не мне падать с пьедестала, если мир вдруг узнает, что кое-кто не только позволил, но и поощрил общение собственного племянника с некоторыми неблагонадежными личностями. И не я…
– Было бы просто восхитительно, если бы именно вы оказались тем человеком, который вдруг вспомнил старинную мудрость: «Молчание – золото», – прервал монолог лорд Ратборн.
– Я не политик, – тут же возразила миссис Уингейт, – и привыкла говорить то, что думаю.
– Готов предположить, что ваши мысли целиком и полностью заняты тревогой о судьбе дочери.
– Право, сомневаюсь, что с Оливией может случиться что-нибудь плохое, – спокойно призналась достойнейшая из матерей. – Была бы рада сказать то же самое о тех, кому доведется оказаться на ее пути.
Глава 7
Ландо, несомненно, не слишком подходило для тайного путешествия, так как сразу привлекало всеобщее внимание. Однако Батшебе пришлось признать, что этот недостаток полностью компенсировался такими серьезными достоинствами, как скорость и маневренность.
Они остановились на углу Гайд-парка за минуту до того, как часы пробили шесть.
Место и сейчас оставалось людным, хотя уже не было столь оживленным, как в дневные часы. Разносчик воды нес ведра к стоянке экипажей. Возле фонаря оживленно беседовали несколько солдат. Молочница с пустыми бидонами направлялась в сторону Найтсбриджа. Смотритель заставы готовился к ночной смене.
Наверняка кто-то из этих людей был здесь и днем. Если Оливия осчастливила место своим присутствием, то наверняка не осталась незамеченной.
Поэтому Батшеба вышла из ландо, а Ратборн поехал дальше – такое решение было принято в результате короткого, но весьма энергичного спора. Встретиться вновь предстояло немного дальше, возле казарм конного полка.
Сначала она обратилась к разносчику воды. Тот без труда вспомнил Оливию. Ее все заметили. Как и следовало предполагать, без театрального действа не обошлось и на сей раз.
Вскоре Батшеба вернулась в экипаж.
– Ну что? – скрывая нетерпение, поинтересовался Ратборн.
– Так называемый оруженосец моей дочери, Нат Диггерби, попал в магистратуру за нарушение общественного порядка. Оливия, как и полагается истинной Делюси, покинула спутника в беде и нашла себе другую жертву. Торговка пирогами слышала, как она рассказывала молодому фермеру душераздирающую историю о больной матушке.
Батшеба описала последующую сцену и добавила:
– Лорд Лайл, без сомнения, наделен сердцем и умом истинного рыцаря. Оливия оставила бы его, не усомнившись ни на секунду, однако кто-то явно привил Перегрину острое чувство ответственности.
Возникало серьезное подозрение, что этим человеком был именно Ратборн. Несмотря на легкий тон, который виконт сохранял в разговорах о племяннике, трудно было не ощутить и искреннюю привязанность, и духовную близость. А тот гнев, который вызвало обращение маркиза Атертона с сыном, лишь подчеркивал заинтересованность в судьбе Перегрина. Безумная выходка Оливии могла нанести отношениям дяди и племянника огромный вред.
Батшеба мрачно подумала о типичности ситуации, Где бы ни появился представитель рода ужасных Делюси, жизнь немедленно менялась, причем очень редко в лучшую сторону.
– Для своих лет Перегрин – взрослый и зрелый, хотя родители не хотят этого признавать, – заметил Бенедикт, натягивая поводья. – И он не сможет позволить двенадцатилетней девочке отправиться в путь без надежной защиты.
– В низших слоях общества девочка двенадцати лет считается взрослой во всех отношениях, – заметила Батшеба. – Жизнь Оливии трудно назвать защищенной. Больше того, она и полной мере унаследовала способность моей родни выкрутиться из любой, даже самой сложной ситуации. Сказка о больной матери – отличный тому пример. Иногда я задумываюсь, стоит ли тратить деньги на школу, когда дочь и без того способна заработать состояние, сочиняя слезные мелодрамы для театральных подмостков и жалостливые статьи для скандальных газетенок.
Бенедикт взглянул на спутницу.
– Не верю, что сейчас вы говорите то, что думаете. Слишком холодно и цинично.
– С Оливией нельзя проявлять мягкосердечие. Она непременно использует его в собственных целях. Это ужасный ребенок. Если не признать это, то остается жить в плену заблуждения и безвольно наблюдать, как дочка катится прямиком в ад. Вот потому-то я не позволяю себе нежных чувств и не хочу притворяться, что моя дочь – вполне обычная, такая же, как все остальные юные особы в ее возрасте.
Наступило молчание. Батшеба не спешила его нарушить. Вполне естественно, что в устах матери столь суровые слова звучали странно. Аристократу неведомо, что значит растить трудного ребенка. Мало кто из особ высшего класса имел об этом хотя бы малейшее понятие. За их детьми всегда следил кто-то другой.
Однако миссис Уингейт не высказала горькие мысли вслух. Не хотелось, чтобы этот человек испытывал жалость. Не хотелось, чтобы он испытывал даже симпатию – во всяком случае, сознательно не хотелось. Та Батшеба, которая сохранила способность рассуждать здраво, радовалась вызванной отъездом ссоре. Неприязнь позволит сохранить дистанцию.
Молчание прервал Бенедикт. Впрочем, он не заговорил, а скорее раздраженно зарычал:
– Они уехали в крестьянской повозке. А куда, вы можете предположить?
– Фермер предложил довезти до Брентфорда. Так что скорее всего она направляется в Бристоль.
– Бристоль – странное место для поиска пиратских сокровищ, – заметил виконт.
– Никаких сокровищ не существует, – возразила Батшеба. – Это просто красивая легенда. Да и сам Эдмунд Делюси – вовсе не пират. Я много раз объясняла это Оливии. Оказывается, напрасно старалась.
– А в чем же заключается правда?
– Мой прадед действительно грезил о пиратстве. Однако вскоре разочаровался. Эдмунд был всего лишь денди, если в то время это называлось именно так. Он очень скоро понял, что пираты – просто жестокие, грязные, плохо одетые дикари. Совсем не в стиле Эдмунда. Больше того, из-за собственного невежества они то и дело попадали в разные неприятные истории: их калечили, резали на куски, топили и вешали. Так что Эдмунду куда больше подходила роль контрабандиста. Играть с британскими властями в кошки-мышки оказалось куда как занятно. Особенно его веселили дерзкие походы в устье Северна – туда, где находилось родовое поместье семьи.
– Ах да, – поддержал Ратборн. – Я и забыл. Другие Делюси…
– Хорошие Делюси, – помогла подобрать определение Батшеба.
– Менее экстравагантные, я бы сказал, – уточнил Бенедикт. – Если я правильно помню, семейное гнездо располагается как раз недалеко от Бристоля.
– Каждый из членов нашей семьи прекрасно знает, где находится Трогмортон, равно как и все подробности жизни этого огромного поместья. Однако никто не осмелится приблизиться к его воротам и на пятьдесят миль. И в то же время хвастливые истории об Эдмунде Делюси не стихают. Джек обожал слушать эти сказки – должно быть, потому, что тоже был в некоторой степени бунтарем. А потом и сам начал рассказывать их дочке – еще в то время, когда та была совсем маленькой. Это были любимые истории на ночь. Честно говоря, я надеялась, что когда Оливия вырастет, то поймет, что все эти сокровища – то же самое, что несметные богатства из «Тысячи и одной ночи».
– Но в данных обстоятельствах существование клада вполне вероятно, – задумчиво произнес Бенедикт. – Контрабандист вполне мог сколотить немалое состояние.
– Мог, – согласилась Батшеба. – Но стал бы закапывать?
– Вряд ли, – усомнился Бенедикт.
– Это просто неразумно, – заметила Батшеба. – Эдмунд любил красивую жизнь. Так зачем же прятать состояние, если можно его потратить? Я об этом постоянно твердила. Даже трудно вспомнить, сколько раз мы втроем вели один и тот же разговор; он превратился в своеобразную ежевечернюю игру.
«Мама, как ты думаешь, где Эдмунд Делюси закопал сокровище?» – допытывалась Оливия, когда мы укладывали ее в кроватку. «Такие люди не прячут сокровищ, – отвечала я. – Они тратят его как можно скорее, едва получат. На вино, азартные игры и женщин». Тогда она обращалась к Джеку: «А ты, папа, как думаешь?» «Прямо под носом у собственной семьи, – отвечая он. – Во всяком случае, на его месте я поступил бы именно так. Прокрался бы во мраке ночи и закопал клад прямо у подножия семейного склепа, в котором покоятся бесчисленные благородные предки. Да, спрятал бы в священной земле все бесчестно нажитое богатство. А потом от души хохотал бы, вспоминая».
Ратборн напряженно вздохнул.
– Рассказ изумляет вас, милорд? – спросила Батшеба. Ландо приближалось к заставе Хогмир-лейн, и Бенедикт остановил лошадей.
– Если честно, то да. Я действительно поражен, – медленно, неохотно признался он. – Ваш муж укладывал ребенка спать. И даже рассказывал на ночь увлекательные истории. Удивительно.
За целый день смотрителю заставы довелось увидеть слишком много крестьянских повозок, а потому он не смог вспомнить какую-то конкретную.
И все же путь в Брентфорд проходил именно здесь, а потому Бенедикт поехал дальше. К сожалению, двигаться пришлось гораздо медленнее. Этот участок дороги был вымощен брусчаткой и соответственна оказался не таким пыльным, как предыдущий. Но в то же время он выдался узким и чрезвычайно загруженным.
Бенедикт, как и раньше, старался целиком сосредоточиться на управлении ландо, ведь ночная тьма изобиловала неожиданностями. Фонари по бокам экипажа бросали тусклый свет внутрь, но не на дорогу. Уличные фонари едва мерцали. Так что виконту приходилось неотрывно смотреть на мостовую, а в это время бархатный голос Батшебы Уингейт овевал и обволакивал.
Справедливости ради необходимо заметить, что лорд Ратборн привык слушать журчание женских голосов. В это время мысли его витали в иных, куда более важных сферах: помощь вдовам военных и ветеранам, несуразности современного политического процесса, несовершенство английских законов.
Однако отвлечься от Батшебы Уингейт никак не удавалось. Бенедикт слушал спутницу внимательно, не пропуская ни единого слова. Не обращать внимания на глубокий голос казалось просто невозможно. Ее присутствие рядом, на недостаточно широком для двоих сиденье, ощущалось слишком остро. Прикосновение во время движения оказывалось неизбежным; чтобы держаться хотя бы на небольшом расстоянии, нужно было крепко ухватиться за борт экипажа. Но как же тогда править лошадьми? Так что, даже если бы подобное поведение и не казалось абсолютно нелепым, оно все равно было бы невозможно.
Прикосновения случались нередко: каждый постоянно ощущал плечо, руку, бедро спутника.
Каждое прикосновение напоминало виконту те давние объятия, тот далекий поцелуй… Бенедикт вновь ощущал вкус ее губ, аромат кожи, вновь разгорался безумный голод.
Чтобы хоть немного отвлечься от ощущения физической близости, Бенедикт старался сосредоточиться на словах. В итоге ему захотелось больше узнать о Джеке Уингейте.
Образ, сложившийся в результате рассказа Батшебы, совсем не соответствовал тому, который рисовало общество. В глазах бомонда отвергнутый представитель рода Фосбери представал жертвой бессердечной сирены, разрушенным фатальной страстью человеком. Бенедикт же представлял себе сломленного изгнанника, с трудом переносящего страдания вдали от того мира, к которому принадлежал по рождению и воспитанию.
Тот Джек Уингейт, который представал в рассказе вдовы, казалось, по-настоящему обрел себя лишь в браке. Его замечания относительно сокровищ прадеда Эдмунда делали бывшего аристократа куда ближе к ужасным Делюси, чем это можно было сказать о его жене. Чрезвычайно заинтригованный, Бенедикт едва сдержался от провокации.
Он умел манипулировать людьми и часто провоцировал собеседника на неосторожные, излишне откровенные высказывания. Но обычно он использовал это умение исключительно в политических целях. Все средства оправданы, если необходимо отстоять собственную правоту или выставить противника в невыгодном свете. Однако применение подобных методов в частной беседе он считал недостойным.
Правило гласило: «Стремление проникнуть в личную жизнь других – участь ограниченных умов».
Разумеется, лорд Ратборн никогда не позволял далее намека на собственную личную жизнь. Не собирался делать этого и сейчас. Однако близость очаровательной красавицы раздражала и отвлекала, а потому слова текли словно сами собой, минуя фильтр раздраженного и несобранного рассудка.
Наверное, именно поэтому, едва экипаж миновал Кенсингтонский дворец и застрял в очередном дорожном заторе, Бенедикт произнес:
– Признаюсь, что поражен до глубины души. Всю жизнь считал, что детей укладывают спать няньки. Они же рассказывают на ночь сказки. Отцы, как правило, задаются совсем иными вопросами: например, спрашивают, зачем ты привязал младшего брата к ножке кровати и с какой стати перочинным ножом обкромсал ему почти все волосы.
Едва слова обрели плоть, Венедикт тут же пожалел о сказанном. Однако времени на исправление ошибки не представилось. В плотной массе экипажей, повозок и телег образовался небольшой просвет, и эту счастливую возможность продвижения вперед надо было немедленно использовать.
Даже всецело сосредоточившись на маневре, виконт почувствовал, как спутница пошевелилась, поворачиваясь, чтобы взглянуть ему в лицо. Ощущение оказалось таким же реальным, как если бы она дотронулась рукой до щеки, лба, подбородка… да, внимательная слушательница не пропустила ни единого слова.
– А правда, зачем? – Вопрос прозвучал совсем коротко.
– Мы играли в американских колонистов. – Бенедикт старался говорить спокойно, с легким оттенком иронии. – И я был вождем краснокожих.
Ему всегда выпадала роль индейца, потому что у него были темные волосы.
– А Джеффри был моим английским пленником, и я снимал с него скальп.
Батшеба рассмеялась, и уже знакомый низкий, бархатистый звук совсем не частого смеха едва не заставил улыбнуться.
– В детстве вас трудно было назвать безупречным, – заметила она.
– Не то что трудно, а просто невозможно, – уточнил Бенедикт. Мальчиком он всей душой ненавидел золотистые кудри, янтарные глаза и весь ангельский облик брата Джеффри.
– Будь у меня возможность, я бы непременно снял скальп и с Алистэра, но, к его счастью, он все время находился под присмотром няньки.
Батшеба молчала. Ему тоже следовало бы помолчать, однако он зачем-то продолжал говорить.
– Няньки звали моих братьев маленькими золотыми ангелами. На самом деле до ангелов им было очень далеко, но внешнее сходство действительно присутствовало.
– Нянек тоже не мешало бы скальпировать, – заметила Батшеба. – За глупость.
– Я был всего лишь ребенком. Лет восьми-девяти. Джеффри с Алистэром родились светловолосыми, а я темным. Если их считали золотыми ангелами, то какая же роль оставалась мне?
– Какой у вас был выход? – сочувственно произнесла Батшеба. – На вашем месте я поступила бы точно так же.
Бенедикт быстро взглянул на спутницу.
– Нет, не поступили бы.
– Почему же? – Брови удивленно изогнулись. – Потому что принадлежу к иной половине человечества?
– Девочки так себя не ведут.
– Как мало вы о нас знаете, – возразила Батшеба. – Все дети – маленькие жестокие дикари, даже девочки. А может быть, они-то в первую очередь.
– Далеко не все дети, – стоял на своем Бенедикт. – Во всяком случае, мало кто проявляет жестокость в течение продолжительного времени. И уж наверняка не старший ребенок в семье. Едва появляется на свет следующий, на наши плечи падает ответственность. И мы уже не беззаботные дети. «Ты должен заботиться о братике, Бенедикт, – говорят тебе. – Он моложе». Или: «Ты во всем виноват, Бенедикт, ведь ты старший».
– Так говорил ваш отец?
– Ну да. Если честно, я плохо помню нотации, кроме конца, потому что он всегда оставался неизменным. Отец тяжело вздыхал и говорил, что всю жизнь мечтал о дочерях.
– Поверьте, это было всего лишь родительское преувеличение. Мало кто из мужчин – а из аристократов и вообще никто – хочет видеть наследниками не сыновей, а дочерей.
– Но отец говорил вполне искренне. С тех пор он повторял это тысячу раз.
– И повторяет до сих пор?
– Да.
– Но почему же? Вы все миновали период испытаний, все выросли.
– Он не удовлетворен, – коротко ответил Бенедикт. – Ожидал большего.
Батшеба повернулась и даже слегка наклонилась, чтобы заглянуть собеседнику в глаза.
– И от вас тоже? Но ведь вы – лорд Безупречность!
– Я безупречен с точки зрения общепринятых стандартов. А требования отца значительно выше. В его натуре нет ничего усредненного. Порою сомневаюсь, что в нем вообще присутствует человеческое начало.
Испугавшись собственного неосторожного замечания, Бенедикт быстро добавил:
– Во всяком случае, истории на ночь он не рассказывал, так что я даже не подозревал, что родители способны на подобные подвиги.
– Что ж, родители Джека тоже этого не делали. Должно быть, это ужасные Делюси его растлили.
Они остановились на углу Гайд-парка за минуту до того, как часы пробили шесть.
Место и сейчас оставалось людным, хотя уже не было столь оживленным, как в дневные часы. Разносчик воды нес ведра к стоянке экипажей. Возле фонаря оживленно беседовали несколько солдат. Молочница с пустыми бидонами направлялась в сторону Найтсбриджа. Смотритель заставы готовился к ночной смене.
Наверняка кто-то из этих людей был здесь и днем. Если Оливия осчастливила место своим присутствием, то наверняка не осталась незамеченной.
Поэтому Батшеба вышла из ландо, а Ратборн поехал дальше – такое решение было принято в результате короткого, но весьма энергичного спора. Встретиться вновь предстояло немного дальше, возле казарм конного полка.
Сначала она обратилась к разносчику воды. Тот без труда вспомнил Оливию. Ее все заметили. Как и следовало предполагать, без театрального действа не обошлось и на сей раз.
Вскоре Батшеба вернулась в экипаж.
– Ну что? – скрывая нетерпение, поинтересовался Ратборн.
– Так называемый оруженосец моей дочери, Нат Диггерби, попал в магистратуру за нарушение общественного порядка. Оливия, как и полагается истинной Делюси, покинула спутника в беде и нашла себе другую жертву. Торговка пирогами слышала, как она рассказывала молодому фермеру душераздирающую историю о больной матушке.
Батшеба описала последующую сцену и добавила:
– Лорд Лайл, без сомнения, наделен сердцем и умом истинного рыцаря. Оливия оставила бы его, не усомнившись ни на секунду, однако кто-то явно привил Перегрину острое чувство ответственности.
Возникало серьезное подозрение, что этим человеком был именно Ратборн. Несмотря на легкий тон, который виконт сохранял в разговорах о племяннике, трудно было не ощутить и искреннюю привязанность, и духовную близость. А тот гнев, который вызвало обращение маркиза Атертона с сыном, лишь подчеркивал заинтересованность в судьбе Перегрина. Безумная выходка Оливии могла нанести отношениям дяди и племянника огромный вред.
Батшеба мрачно подумала о типичности ситуации, Где бы ни появился представитель рода ужасных Делюси, жизнь немедленно менялась, причем очень редко в лучшую сторону.
– Для своих лет Перегрин – взрослый и зрелый, хотя родители не хотят этого признавать, – заметил Бенедикт, натягивая поводья. – И он не сможет позволить двенадцатилетней девочке отправиться в путь без надежной защиты.
– В низших слоях общества девочка двенадцати лет считается взрослой во всех отношениях, – заметила Батшеба. – Жизнь Оливии трудно назвать защищенной. Больше того, она и полной мере унаследовала способность моей родни выкрутиться из любой, даже самой сложной ситуации. Сказка о больной матери – отличный тому пример. Иногда я задумываюсь, стоит ли тратить деньги на школу, когда дочь и без того способна заработать состояние, сочиняя слезные мелодрамы для театральных подмостков и жалостливые статьи для скандальных газетенок.
Бенедикт взглянул на спутницу.
– Не верю, что сейчас вы говорите то, что думаете. Слишком холодно и цинично.
– С Оливией нельзя проявлять мягкосердечие. Она непременно использует его в собственных целях. Это ужасный ребенок. Если не признать это, то остается жить в плену заблуждения и безвольно наблюдать, как дочка катится прямиком в ад. Вот потому-то я не позволяю себе нежных чувств и не хочу притворяться, что моя дочь – вполне обычная, такая же, как все остальные юные особы в ее возрасте.
Наступило молчание. Батшеба не спешила его нарушить. Вполне естественно, что в устах матери столь суровые слова звучали странно. Аристократу неведомо, что значит растить трудного ребенка. Мало кто из особ высшего класса имел об этом хотя бы малейшее понятие. За их детьми всегда следил кто-то другой.
Однако миссис Уингейт не высказала горькие мысли вслух. Не хотелось, чтобы этот человек испытывал жалость. Не хотелось, чтобы он испытывал даже симпатию – во всяком случае, сознательно не хотелось. Та Батшеба, которая сохранила способность рассуждать здраво, радовалась вызванной отъездом ссоре. Неприязнь позволит сохранить дистанцию.
Молчание прервал Бенедикт. Впрочем, он не заговорил, а скорее раздраженно зарычал:
– Они уехали в крестьянской повозке. А куда, вы можете предположить?
– Фермер предложил довезти до Брентфорда. Так что скорее всего она направляется в Бристоль.
– Бристоль – странное место для поиска пиратских сокровищ, – заметил виконт.
– Никаких сокровищ не существует, – возразила Батшеба. – Это просто красивая легенда. Да и сам Эдмунд Делюси – вовсе не пират. Я много раз объясняла это Оливии. Оказывается, напрасно старалась.
– А в чем же заключается правда?
– Мой прадед действительно грезил о пиратстве. Однако вскоре разочаровался. Эдмунд был всего лишь денди, если в то время это называлось именно так. Он очень скоро понял, что пираты – просто жестокие, грязные, плохо одетые дикари. Совсем не в стиле Эдмунда. Больше того, из-за собственного невежества они то и дело попадали в разные неприятные истории: их калечили, резали на куски, топили и вешали. Так что Эдмунду куда больше подходила роль контрабандиста. Играть с британскими властями в кошки-мышки оказалось куда как занятно. Особенно его веселили дерзкие походы в устье Северна – туда, где находилось родовое поместье семьи.
– Ах да, – поддержал Ратборн. – Я и забыл. Другие Делюси…
– Хорошие Делюси, – помогла подобрать определение Батшеба.
– Менее экстравагантные, я бы сказал, – уточнил Бенедикт. – Если я правильно помню, семейное гнездо располагается как раз недалеко от Бристоля.
– Каждый из членов нашей семьи прекрасно знает, где находится Трогмортон, равно как и все подробности жизни этого огромного поместья. Однако никто не осмелится приблизиться к его воротам и на пятьдесят миль. И в то же время хвастливые истории об Эдмунде Делюси не стихают. Джек обожал слушать эти сказки – должно быть, потому, что тоже был в некоторой степени бунтарем. А потом и сам начал рассказывать их дочке – еще в то время, когда та была совсем маленькой. Это были любимые истории на ночь. Честно говоря, я надеялась, что когда Оливия вырастет, то поймет, что все эти сокровища – то же самое, что несметные богатства из «Тысячи и одной ночи».
– Но в данных обстоятельствах существование клада вполне вероятно, – задумчиво произнес Бенедикт. – Контрабандист вполне мог сколотить немалое состояние.
– Мог, – согласилась Батшеба. – Но стал бы закапывать?
– Вряд ли, – усомнился Бенедикт.
– Это просто неразумно, – заметила Батшеба. – Эдмунд любил красивую жизнь. Так зачем же прятать состояние, если можно его потратить? Я об этом постоянно твердила. Даже трудно вспомнить, сколько раз мы втроем вели один и тот же разговор; он превратился в своеобразную ежевечернюю игру.
«Мама, как ты думаешь, где Эдмунд Делюси закопал сокровище?» – допытывалась Оливия, когда мы укладывали ее в кроватку. «Такие люди не прячут сокровищ, – отвечала я. – Они тратят его как можно скорее, едва получат. На вино, азартные игры и женщин». Тогда она обращалась к Джеку: «А ты, папа, как думаешь?» «Прямо под носом у собственной семьи, – отвечая он. – Во всяком случае, на его месте я поступил бы именно так. Прокрался бы во мраке ночи и закопал клад прямо у подножия семейного склепа, в котором покоятся бесчисленные благородные предки. Да, спрятал бы в священной земле все бесчестно нажитое богатство. А потом от души хохотал бы, вспоминая».
Ратборн напряженно вздохнул.
– Рассказ изумляет вас, милорд? – спросила Батшеба. Ландо приближалось к заставе Хогмир-лейн, и Бенедикт остановил лошадей.
– Если честно, то да. Я действительно поражен, – медленно, неохотно признался он. – Ваш муж укладывал ребенка спать. И даже рассказывал на ночь увлекательные истории. Удивительно.
За целый день смотрителю заставы довелось увидеть слишком много крестьянских повозок, а потому он не смог вспомнить какую-то конкретную.
И все же путь в Брентфорд проходил именно здесь, а потому Бенедикт поехал дальше. К сожалению, двигаться пришлось гораздо медленнее. Этот участок дороги был вымощен брусчаткой и соответственна оказался не таким пыльным, как предыдущий. Но в то же время он выдался узким и чрезвычайно загруженным.
Бенедикт, как и раньше, старался целиком сосредоточиться на управлении ландо, ведь ночная тьма изобиловала неожиданностями. Фонари по бокам экипажа бросали тусклый свет внутрь, но не на дорогу. Уличные фонари едва мерцали. Так что виконту приходилось неотрывно смотреть на мостовую, а в это время бархатный голос Батшебы Уингейт овевал и обволакивал.
Справедливости ради необходимо заметить, что лорд Ратборн привык слушать журчание женских голосов. В это время мысли его витали в иных, куда более важных сферах: помощь вдовам военных и ветеранам, несуразности современного политического процесса, несовершенство английских законов.
Однако отвлечься от Батшебы Уингейт никак не удавалось. Бенедикт слушал спутницу внимательно, не пропуская ни единого слова. Не обращать внимания на глубокий голос казалось просто невозможно. Ее присутствие рядом, на недостаточно широком для двоих сиденье, ощущалось слишком остро. Прикосновение во время движения оказывалось неизбежным; чтобы держаться хотя бы на небольшом расстоянии, нужно было крепко ухватиться за борт экипажа. Но как же тогда править лошадьми? Так что, даже если бы подобное поведение и не казалось абсолютно нелепым, оно все равно было бы невозможно.
Прикосновения случались нередко: каждый постоянно ощущал плечо, руку, бедро спутника.
Каждое прикосновение напоминало виконту те давние объятия, тот далекий поцелуй… Бенедикт вновь ощущал вкус ее губ, аромат кожи, вновь разгорался безумный голод.
Чтобы хоть немного отвлечься от ощущения физической близости, Бенедикт старался сосредоточиться на словах. В итоге ему захотелось больше узнать о Джеке Уингейте.
Образ, сложившийся в результате рассказа Батшебы, совсем не соответствовал тому, который рисовало общество. В глазах бомонда отвергнутый представитель рода Фосбери представал жертвой бессердечной сирены, разрушенным фатальной страстью человеком. Бенедикт же представлял себе сломленного изгнанника, с трудом переносящего страдания вдали от того мира, к которому принадлежал по рождению и воспитанию.
Тот Джек Уингейт, который представал в рассказе вдовы, казалось, по-настоящему обрел себя лишь в браке. Его замечания относительно сокровищ прадеда Эдмунда делали бывшего аристократа куда ближе к ужасным Делюси, чем это можно было сказать о его жене. Чрезвычайно заинтригованный, Бенедикт едва сдержался от провокации.
Он умел манипулировать людьми и часто провоцировал собеседника на неосторожные, излишне откровенные высказывания. Но обычно он использовал это умение исключительно в политических целях. Все средства оправданы, если необходимо отстоять собственную правоту или выставить противника в невыгодном свете. Однако применение подобных методов в частной беседе он считал недостойным.
Правило гласило: «Стремление проникнуть в личную жизнь других – участь ограниченных умов».
Разумеется, лорд Ратборн никогда не позволял далее намека на собственную личную жизнь. Не собирался делать этого и сейчас. Однако близость очаровательной красавицы раздражала и отвлекала, а потому слова текли словно сами собой, минуя фильтр раздраженного и несобранного рассудка.
Наверное, именно поэтому, едва экипаж миновал Кенсингтонский дворец и застрял в очередном дорожном заторе, Бенедикт произнес:
– Признаюсь, что поражен до глубины души. Всю жизнь считал, что детей укладывают спать няньки. Они же рассказывают на ночь сказки. Отцы, как правило, задаются совсем иными вопросами: например, спрашивают, зачем ты привязал младшего брата к ножке кровати и с какой стати перочинным ножом обкромсал ему почти все волосы.
Едва слова обрели плоть, Венедикт тут же пожалел о сказанном. Однако времени на исправление ошибки не представилось. В плотной массе экипажей, повозок и телег образовался небольшой просвет, и эту счастливую возможность продвижения вперед надо было немедленно использовать.
Даже всецело сосредоточившись на маневре, виконт почувствовал, как спутница пошевелилась, поворачиваясь, чтобы взглянуть ему в лицо. Ощущение оказалось таким же реальным, как если бы она дотронулась рукой до щеки, лба, подбородка… да, внимательная слушательница не пропустила ни единого слова.
– А правда, зачем? – Вопрос прозвучал совсем коротко.
– Мы играли в американских колонистов. – Бенедикт старался говорить спокойно, с легким оттенком иронии. – И я был вождем краснокожих.
Ему всегда выпадала роль индейца, потому что у него были темные волосы.
– А Джеффри был моим английским пленником, и я снимал с него скальп.
Батшеба рассмеялась, и уже знакомый низкий, бархатистый звук совсем не частого смеха едва не заставил улыбнуться.
– В детстве вас трудно было назвать безупречным, – заметила она.
– Не то что трудно, а просто невозможно, – уточнил Бенедикт. Мальчиком он всей душой ненавидел золотистые кудри, янтарные глаза и весь ангельский облик брата Джеффри.
– Будь у меня возможность, я бы непременно снял скальп и с Алистэра, но, к его счастью, он все время находился под присмотром няньки.
Батшеба молчала. Ему тоже следовало бы помолчать, однако он зачем-то продолжал говорить.
– Няньки звали моих братьев маленькими золотыми ангелами. На самом деле до ангелов им было очень далеко, но внешнее сходство действительно присутствовало.
– Нянек тоже не мешало бы скальпировать, – заметила Батшеба. – За глупость.
– Я был всего лишь ребенком. Лет восьми-девяти. Джеффри с Алистэром родились светловолосыми, а я темным. Если их считали золотыми ангелами, то какая же роль оставалась мне?
– Какой у вас был выход? – сочувственно произнесла Батшеба. – На вашем месте я поступила бы точно так же.
Бенедикт быстро взглянул на спутницу.
– Нет, не поступили бы.
– Почему же? – Брови удивленно изогнулись. – Потому что принадлежу к иной половине человечества?
– Девочки так себя не ведут.
– Как мало вы о нас знаете, – возразила Батшеба. – Все дети – маленькие жестокие дикари, даже девочки. А может быть, они-то в первую очередь.
– Далеко не все дети, – стоял на своем Бенедикт. – Во всяком случае, мало кто проявляет жестокость в течение продолжительного времени. И уж наверняка не старший ребенок в семье. Едва появляется на свет следующий, на наши плечи падает ответственность. И мы уже не беззаботные дети. «Ты должен заботиться о братике, Бенедикт, – говорят тебе. – Он моложе». Или: «Ты во всем виноват, Бенедикт, ведь ты старший».
– Так говорил ваш отец?
– Ну да. Если честно, я плохо помню нотации, кроме конца, потому что он всегда оставался неизменным. Отец тяжело вздыхал и говорил, что всю жизнь мечтал о дочерях.
– Поверьте, это было всего лишь родительское преувеличение. Мало кто из мужчин – а из аристократов и вообще никто – хочет видеть наследниками не сыновей, а дочерей.
– Но отец говорил вполне искренне. С тех пор он повторял это тысячу раз.
– И повторяет до сих пор?
– Да.
– Но почему же? Вы все миновали период испытаний, все выросли.
– Он не удовлетворен, – коротко ответил Бенедикт. – Ожидал большего.
Батшеба повернулась и даже слегка наклонилась, чтобы заглянуть собеседнику в глаза.
– И от вас тоже? Но ведь вы – лорд Безупречность!
– Я безупречен с точки зрения общепринятых стандартов. А требования отца значительно выше. В его натуре нет ничего усредненного. Порою сомневаюсь, что в нем вообще присутствует человеческое начало.
Испугавшись собственного неосторожного замечания, Бенедикт быстро добавил:
– Во всяком случае, истории на ночь он не рассказывал, так что я даже не подозревал, что родители способны на подобные подвиги.
– Что ж, родители Джека тоже этого не делали. Должно быть, это ужасные Делюси его растлили.