Но мама говорит — мне достаточно, больше ничего не нужно.
   Я еще спрашивала В. В. Ч., было ли дело агентурной разработки?
   — Понимаете, во время войны жгли бумаги, но в этом деле поводом послужили показания Круткова и Козырева.
   По тому, что я видела (возможно, что это даже и не 1/8 часть айсберга) показания Круткова безлики и безвредны, а вот Козырева — очень скверные: сразу и Ленин, и Сталин, и Троцкий (якобы Матвей Петрович контрреволюционно настроен: «Он говорил, что Ленин не любил рабочий класс; он рассказывал антисоветские анекдоты с гнусными выпадами против Сталина; он заявил, что, если Троцкий придет к власти, он назовется его племянником; профессор М. П. Бронштейн активно выступает против материалистического мировоззрения в науке… и т. п.»). То есть у истоков дела Бронштейна — палач Готлиб, избивающий Козырева.
   А у нынешних молодчиков раскаяния не видно, а лишь досада на несправедливую агрессивность сограждан и пружинистая поступь вперед.
 
   После начала перестройки и снятия запрета с упоминания имени Лидии Чуковской в печати, а главное, после издания ее книг в России, неожиданно нашлись два свидетеля, сидевшие с Матвеем Петровичем в одной камере.
   Оба свидетельства сохранились в архиве Лидии Корнеевны. Вот они:
РАССКАЗ Б. А. ВЕЛИКИНА [34]
   Привезли меня туда в декабре 1937 года.
   А начальник 13-го отделения НКВД, Соловьев Александр Димитрич, по тем временам редкий человек. Почему? Он не бил сам. Интеллигент. Он кому-то поручал. В общем, меня особенно не били. Но очень тяжелый способ… так называемый конвейер. Вас вызывают… «Сутки стой!»…Сутки стоишь, двое суток, третьи, четвертые, пятые, шестые и седьмые — стоишь. Рядом сидит курсант пограничного училища, его дело маленькое. У него бумага, он к тебе подходит, ну ты подпишешь, такой-сякой? «Не буду». А ты стоишь, и так шесть суток, ноги уже опухли. Правда, тебя приводят в камеру, чтобы ты поел, и здесь сразу ребята снимают штаны и массируют ноги, чтобы ты мог стоять. Седьмые сутки я стою. Я уже ученый. Ну, молод, потом, энергичный. Я родился в деревне, с девяти лет я работал — пастушком и на воздухе. Энергичный человек. Чувствую, что я дохожу, придется подписывать…
   Обвинение в шпионаже.
   А срок у меня вообще был 5 лет — потому что я все же ничего не подписал…
   Возвращаюсь к Матвею Петровичу. Камера… три вот таких комнаты, а может быть, чуть побольше, может, чуть поменьше. Смотрю, такие топчаны. Это не койки, а алюминиевый каркас. Просто брезент — и они на день закрываются. Поднимают, закрывают на замок. И их шестнадцать — на шестнадцать человек, семнадцатому там спать-то негде. А нас 150, 130, 140! Все понимали, что из 150 человек человек 20 или специально подсаживают, или напуганные. Вы не человек. С вами по-человечески никто не разговаривает, внутри камеры все друг друга боятся. Вот так.
   Я понимаю, брали крупных людей, а сколько таких, как я, брали? Надо сказать прямо, рабочих было меньше.
   И вот рядом со мной оказался Матвей Петрович.
   Что я могу о нем сказать. Он с нами говорил на любую тему. А там такие разговоры: когда тебя вызывали на допрос? сколько тебя спрашивали? как тебя били? Вот такой разговор — всё вокруг посадки. Что меня в нем удивило — он никогда не жаловался. А я знал, что его били.
   Рядом со мной лежал Матвей Петрович, и с другой стороны… был такой известный режиссер, актер… Дикий… Алексей Денисович. Вы знаете? В истории искусств это бывший худрук 2-го МХАТа. Потом, когда 2-й МХАТ ликвидировали, его послали в Ленинград главным режиссером Большого драматического театра… Это отдельный разговор, как он попал… Ну вот, все разговоры на эту тему — правда, его, видимо, избивали смертным боем. Я помню, как однажды его буквально приволокли. И он говорит: «Ну вот, знаешь, сынок, я подписал». — «Как же вы, Алексей Денисович?!» — «А мне сказали, что мне дадут 10 лет. Больше не дадут». И, действительно, ему дали 10 лет… Он написал письмо В. И. Немировичу-Данченко, и тот ему помог. Рассказывали, что Владимир Иванович позвонил: «Иосиф Виссарионович, я ручаюсь, что Дикий — один из лучших актеров и режиссеров нашей страны, я никому не поверю, что он враг». Дикий поселился в Александрове. Когда подбирали в «Третьем ударе» актера на роль Сталина, было много проб, пригласили Дикого. Дикий — актер гениальный. Потом ему в Москве дали квартиру, он женился на молоденькой женщине, правда, он недолго прожил после этого. [35]
   А Матвей Петрович… что еще удивляло — это умение слушать. И не менее удивительная способность рассказывать. Я приведу два таких примера: интеллигенция, избитая, пораженная, и надо как-то отвлечься, это все понимают… Устраивали такие викторины и лекции. Вот викторина литературная.
   Вспоминаю я вопрос. Вопрос этот врезался мне в память. Потому что редкий случай. Будьте добры, кто может ответить, прочитать нам вслух диалог… что Онегин написал Татьяне — дословно. Кто может? А там же были литераторы. Крепс — он же литератор. Крепс нам много помогал. Он прекрасно рассказывал, он был директором ленинградского Дома ученых. И все: «Крепс! Ваше слово!» — «Содержание я знаю, а процитировать не могу». Матвей Петрович! Гениально, все точно. Все плачут. Вот. Мне запомнилось, понимаете? И почти на любой вопрос, который задавали на викторине, вопрос, на который не может ответить сто человек, — отвечает Матвей Петрович. И это мне врезалось. Я же знаю, что он — физик-теоретик, это я знаю, мы же с ним разговариваем. На ученые эти темы разговариваем. Но почему, откуда? В общем, он нас всех изумлял, мы все знали, что он физик-теоретик, — это вся камера знала.
   Потом что мне еще запомнилось. В те годы теорию относительности мы считали… мистикой. Возьмите кибернетику. Мы считали так — это все буржуазные идеалистические теории. А меня это интересовало. Я очень интересовался теорией относительности. Как-то мы готовимся к очередной викторине, и я говорю: «Знаете что, товарищи, давайте попросим Матвея Петровича нам прочитать лекцию по теории относительности». Вы себе представьте, он прочитал лекцию по теории относительности… аплодисменты не смолкали. Настолько уметь доходчиво рассказать… После семи или восьми бесед с Матвеем Петровичем я стал себе реально представлять, что такое теория относительности. Я слушал его лекции — очень интересные, он прекрасно рассказывал. Я сомневаюсь, что кто-то другой из физиков мог бы так доходчиво это сделать. То, что я понимаю сейчас, я понимаю с его слов. Потом, когда я уже освободился, старался, что можно, читать. Но всегда я помнил то, что говорил Матвей Петрович.
   И дальше. Очень он… переживал — он как-то о себе не говорил почти — о жене. Кстати, она ему приносила передачи.
   Он делился с нами. Вот тоже характер человека. Мы втроем: я, он и Дикий. А там был такой порядок, ну, назывался так… «комбед» — комитет бедноты. Я же не получал передачи. И если, допустим, полагалось из трех пачек папирос отдать одну пачку — он отдавал две. Себе — одну. Или, допустим, килограмм сахара (сколько там положено) — он всегда отдавал половину пакета. Никто столько не давал. Никто. Хотя сам-то он тщедушный… небольшого роста, худой такой… Это тоже черта его. Или, скажем, пришел с допроса. Тщательный опрос. Ну как, били, не били? как били? в чем вы обвиняетесь?..
   Я не мог понять почему, но он не любил говорить на эту тему. Он мне только одно рассказал, что обвиняют его в шпионаже. Я не стал расспрашивать. А в чем я обвиняюсь — я ему рассказал. Я ему говорю: будем друзьями, меня тоже обвиняют в шпионаже.
   Очень много он мне рассказывал про свою кафедру. Я ему рассказывал про металлургию, его интересовали вопросы динамной трансформаторной стали. Я работал начальником отдела на заводе, производящем эту сталь, я уже прошел курс в институте стали, он службу этой стали в трансформаторе понимал лучше меня. Почему нужна именно такая сталь… Я удивлялся, откуда он химию так знает.
   Уже было известно, что на любой вопрос, на который не может ответить камера, Матвей Петрович отвечает. И так спокойно, без зазнайства. Я не встречал больше таких людей, как Матвей Петрович, по уму и по степени познания любого предмета. О чем бы вы с ним ни говорили, вы чувствовали, что он знает вопрос гораздо лучше вас. Я с ним говорю о металлургии, а он — физик. Первая идея о том, что можно не ломать всю мартеновскую печь, а постараться прикрыть каркас, — это его идея. Сама идея.
   Я очень сожалею, что когда его взяли из камеры, я был на допросе. Потом я спрашивал Дикого: а где же Матвей Петрович? «Его забрали».
   При этом вы знаете что? Из разговора у меня никак не складывалось впечатление, что его взяли на расстрел. Он сам не думал, что кончает свою жизнь. Он расстрела даже в мыслях не имел. Я ему говорил, Матвей Петрович, у вас ведь все-таки друзья высокие, ученые…
   Да, почему-то Фока он называл, Мандельштама называл. Он особо выделял Тамма… И почему-то называл еще Петра Леонидовича Капицу. «Я, — говорит, — на них надеюсь».
   Почему-то он особенно надеялся на Тамма. Из его слов я не видел, чтоб он чувствовал себя в чем-то виновным. Мол, где-то не то говорил. «Матвей Петрович, а все-таки… ну почему именно вот… к вам?» — «Знаете, я даже сам не знаю почему».
   Да, Матвей Петрович, между прочим, спал неплохо, мы удивлялись, в этих условиях он спал очень неплохо.
   Вот еще очень интересный был человек, с которым Матвей Петрович общался так же, как со мной… Инженер, который изобрел еще в царское время какое-то приспособление к пушке (головка, кажется, называется, ну, я не артиллерист). Очень важное приспособление, без которого нет пушки. Помню, такой грузный, высокого роста, совсем уже пожилой человек… вот этот самый артиллерист говорил, что, когда он Матвею Петровичу рассказывал об этом приспособлении… «он мне объяснил то, что я не понимал, тонкости этого дела. Хотя я являюсь автором. А Матвей Петрович понимал все это лучше меня». Вот такой это был человек.
   Поэтому после того, как он прочитал нам одну лекцию, после того, как он прочитал нам вторую лекцию… ему даже староста предложил переехать на койку, а очередь еще до него не дошла.
   Был у нас какой-то турок в камере — не рабочий, не инженер, а ученый. И он с ним часто прогуливался. Как-то они гуляют, а я был в стороне, и подхожу — они по-турецки разговаривают. Потом я спросил Матвея Петровича: откуда же вы, собственно, знаете турецкий язык? «Я его знал немного раньше, до посадки. Мне достаточно поговорить с человеком на его языке две-три недели, и я уже разговорный язык понимаю».
   Да… он был человек редкий, и я уверен, что наука наша очень много потеряла. Очень много…
ТЕЛЕФОННЫЙ ЗВОНОК
Из дневника Лидии Чуковской
   18 февраля 94… Так вот, 10/II я проснулась и протянула руку за часами. Они упали на пол. Нагибаться мне нельзя. А возле меня — телефонная трубка. Я хочу узнать — который час? Набираю: 1-00, 1-00, 1-00 — занято. И вдруг в промежутке — звонок к нам. Обычно я не беру трубку, потому что в девяноста процентов случаев — звонят Люше, звонят не мне. Но тут машинально откликнулась. И…
   «Я получала вести с того света»… (М. С. П[етровых]). Вот и я получила.
   — Можно узнать, здесь ли живет Лидия Корнеевна Чуковская?
   Я, с досадой:
   — Это я.
   — С вами говорит Ник[олай] Ник[олаевич] Никитин.
   Тут у меня заваруха в уме. Ник. Ник. Никитин, писатель, прозаик, член Серапионова братства, одно время — муж Зои Александровны, которая вышла за Никитина и оставила себе его фамилию, хотя позднее стала женой Казакова…
   — Я сидел одно время в одной камере с Матвеем Петровичем Бронштейном. Мне был тогда 21 год, я был студент… (Не расслышала: биолог или геолог) — и в камере подружился с Матвеем Петровичем.
   Голос и говор интеллигентный.
   Далее расскажу без реплик. Сначала Митя был бодр и уверен, что его выпустят, — потому что за него будут хлопотать друзья-физики… и, вероятно, говорил он, жена и отец жены, известный писатель. (На прямой вопрос — кто — ответил: Корней Иванович Чуковский… И ведь все так и было… он угадал — хлопотали…) С первого допроса вернулся в синяках, которых стеснялся и которые прикрывал своими лохмотьями. Сначала он спал на полу, потом на нарах. Читал по просьбе «интеллигентных заключенных» лекции. Прочел о Галилее, потом об Эйнштейне, потом об одном французском писателе. («Я забыл, о котором, я ведь далек от литературы».) Допросов было, кажется, мало. Синяки росли. Ник. Ник. Никитин сошелся с Митей на решении кроссвордов: когда в камере никто не мог решить — все ждали решения от Мити. Ну вот, они решали вместе.
   У Мити было полотенце — единственная вещь из дому. (Это я знаю от Михалины, и Изи, и Фанни Моисеевны.) Оно стало грязным. Он неумело стирал его. Один раз вернулся с допроса весь скрюченный, перевязался этим полотенцем, лег на нары и, как уверяет мой собеседник, — заплакал. Тихонько рыдал… (Я никогда не видела Митю плачущим…) Сволочь — нет — мерзавцы — нет — негодяи, фашисты — нет, имени для них нет — нелюдь, недолюдки — изувечили его, он скрючился и подписал… Боль. Почки? Ребра?
   Потом, несколько дней, Митя ни с кем не говорил, сидел, скрюченный, молча. Потом ночью подполз к Ник. Ник. И прошептал в ухо: я негодяй. Я подписал… Я оклеветал друзей и себя… Когда состоится суд — если состоится, — я возьму свои показания обратно… Скажу, что они даны под пыткой!
   Негодяем я жить не хочу.
   Потом один раз его вдруг вызвали: «Бронштейн с вещами». Он стал развязывать узел полотенца, запутался. Надзиратель торопил. Бронштейн чуть выпрямился, повесил полотенце на плечи и сказал: «Я готов»…
   Больше мы его не видели. Это было либо на этап, либо на суд.
   Я спросила Ник. Ник. Никитина, почему он так долго не звонил и не может ли он придти? Я подготовлюсь с расспросами. Нет, придти не может — утром летит в Норвегию, и потом в Штаты. «Надолго?» — «Не знаю…»
   — Но почему же вы не звонили мне раньше?.. Ведь 50 лет прошло!..
   — Я был в лагере. Потом в ссылке. На Севере. Потом вернулся в Ленинград, но забыл — называл ли Матвей Петрович жену свою дочерью Чуковского или Маршака? Потом вспомнил: называл «дочь Корнея Ивановича Чуковского». Но, по слухам, вы были в Москве… Я не стал искать… А на днях увидел вашу фотографию в «Огоньке», вспомнил Матвея Петровича — и вот решил…
* * *
   Дня четыре я молча носила эти новости в себе. Никому не говорила, то есть ни Фине, ни Люше. Не могла выговорить про полотенце. Кроме того — у Люши телефонный звон непрерывный, она, сидя у меня в комнате, срывается ежеминутно на полуслове к телефону. Я так не могу о Мите… Наконец у нее нашлось 20 минут покоя, и я ей рассказала. Я спросила: думает ли она, что Митя сказал на суде, на выездной сессии Военной коллегии под председательством Матулевича, — взял ли назад свои показания? Успел ли? На такие отказы Ульрих обычно отвечал: «Не усугубляйте свою вину клеветой на органы»… Мне это важно, потому что — если он сделал такое заявление — ему легче было умирать.
   Люша ответила так: никакого суда не было. Он еще до ареста был приговорен к расстрелу как террорист… Таких не судила никакая коллегия. Их просто из камеры смертников вызывали и расстреливали… Если ж и был военный суд — то по 9 минут на человека, и ничего ему не давали сказать.
   Люша думает, на основе дела, что Митя только подписывал под пыткой изготовленные заранее приговоры…
   После всех этих известий Лидия Корнеевна сочла, что «Митину книгу» надо переделывать, а в сущности, писать заново.
    10 декабря 94.… не назвать ли «Из Архива памяти» или «Концы и начала» Митину книгу. «Прочерк» не годится, потому что все прочерки заполнены.
   За эти годы накопились папки с материалами, появились планы новых глав. Сохранились и планы, и папки с материалами, но написать книгу заново Лидия Корнеевна уже не успела.
КРАТКАЯ ОПИСЬ
сохранившихся папок с материалами для «Прочерка»:
   № 1 Кронштадт
   Борис Краевский. «Дело Таганцева»: кем и как оно было сделано. Сценарий «сталинских процессов» сочиняли еще при Ленине // Общая газета. 7—13 декабря 1995. № 49, с. 12.
   Кронштадтская трагедия 1921 года / Вступит. ст. В. П. Наумова и А. А. Косаковского // Вопросы истории. 1994. № 4, 5, 6, 7.
   Владислав Ходасевич. Статьи о литературе. 1917–1927 // Звезда. 1995. № 2.
 
   № 2. Мои письма к родителям.
 
   № 3. Государственный институт истории искусств.
 
   № 4. Саратов.
 
   № 5а и 5б. Работа и принципы работы ленинградской редакции:
   5а. Воспоминания о Маршаке; Маршак о работе над сказкой; о научно-художественной книге; примеры из популярных статей Бронштейна; о разном понимании чистоты языка.
   5б. Примеры редакторского разбоя.
 
   № 6. Показательные процессы. Убийство Кирова.
   [Письмо Сталина о пытках. Приведено в докладе Хрущева] // Мемориал-аспект, б/д].
   Марина Рубанцева. Человек, заглянувший в бездну [О Диме Юрасове] // Российская газета, [б/д].
   А. Мильчаков. «Вам выделен лимит на расстрел» // Вечерняя Москва. 1991, 17 мая, с. 6.
   Анатолий Разумов. Август тридцать седьмого. Ленинградский вариант // Вечерний Санкт-Петербург, 24. 8. 92 (Пометка Л. К. «Чрезвычайно важно»).
   Беседа с О. Сувенировым. Пытки по закону // Аргументы и факты. 1995. № 41, с. 8.
   Конец карьеры Ежова // Исторический архив. 1992. № 1, с. 123.
 
   № 7. Трагедия Ленинградского Детиздата.
 
   № 8. Подготовка к разгрому «группы Ландау — Бронштейн — Иваненко».
   Кора Дробанцева. Ландау, каким его знала только я // Вечерний клуб. 1992. № 203, 204, а также 16. 10. 92.
   И. Владимиров, Н. Ерофеев. «Дело» Ландау // Курьер для вас, 1991. № 9, с. 6.
   Чекистам повезло. Они «слушали» самого Ландау // Комсомольская правда. 1992, 8 августа.
   «Через агентуру и технику» / Публ. С. С. Илизарова // Литературная газета. 1993, 3 ноября. № 44.
   Из досье КГБ на академика Л. Д. Ландау /Публ. А. С. Гроссман // Вопросы истории. 1993. № 8, с. 112–118.
   Майя Бессараб. Страницы жизни Ландау. М.: Моск. рабочий, 1971.
   Выписки из статей Львова 1936—37 гг.
 
   № 9. Хлопоты о Мите. Письма в защиту.
 
   № 10. Следователи и судьи. Методы следствия. Ульрих — хозяин расстрельного дома.
   Николай Заболоцкий. История моего заключения // Б-ка «Огонек». № 18. М., 1991.
   Никита Заболоцкий. Об отце // Даугава. 1988. № 3.
   Евгений Лунин. Улица Чайковского, кабинет Домбровского: Об одном литературном мифе // Литературная Россия. 1991, 1 ноября. № 41.
   Б. А. Викторов. Без грифа «секретно»: Записки военного прокурора. М.: Юридическая литература. 1990, с. 270, 271.
   Реабилитация. Политические процессы 30—50-х годов. М. Изд-во полит. лит. 1991, с. 72–73, 80–81.
   Расправа. Прокурорские судьбы. М.: Юридическая лит. 1990, с. 62–63.
   Эдуард Белтов. Дмитрий Юрасов. 1937. Только факты. Только имена // Страна и мир [Мюнхен] 1991. № 4, а также: Российская газета. 12 декабря [б/г].
 
   Есть лишь несколько набросков для будущих глав «Прочерка»:
ЭПИГРАФЫ
   Взять эпиграфом для всей книги:
 
Медленно оттаивают звуки,
Шепотом шевелится струна,
Медленно отчаянные руки
Пробуют раздвинуть времена…
 
    40-е—93
    Лидия Чуковская [36]
* * *
   Мы любим себе представлять несчастье чем-то сосредоточенным, фактом совершившимся, тогда как несчастье никогда не бывает событие, а несчастье есть жизнь, длинная жизнь, несчастная, такая жизнь, из которой осталась обстановка счастья, а смысл жизни — потерян.
    Лев Толстой из черновиков к «Анне Карениной»
* * *
   Как одной фразой описать всю русскую историю? Страна задушенных возможностей.
    Александр Солженицын «Архипелаг ГУЛаг»
* * *
   Смерти не надо бояться. В жизни есть много такого, что гораздо страшнее, чем смерть.
    Анна Ахматова
ПАЛАЧИ [37]
    И. О. Матулевич(1895–1965), член Военной коллегии Верховного Суда СССР, заместитель В. В. Ульриха — председателя.
   Дожившие до ХХ съезда КПСС члены Военной коллегии Матулевич, Детисов, Суслов и другие, причастные к вынесению многочисленных неправосудных приговоров, были наказаны — исключены из партии и лишены воинских званий. — Б. А. Викторов. Без грифа «Секретно». Записки военного прокурора. М.: Юридич. лит-ра, 1990, с. 271.
 
    Г. Г. Карпов.
   Комитет партийного контроля проверил заявление…
   o нарушениях социалистической законности бывшим начальником Псковского окротдела НКВД т. Карповым Г. Г., ныне работающим председателем Совета по делам Русской православной церкви при Совете Министров СССР. [38]
   Проверкой было установлено, что т. Карпов, работая в 1937–1938 гг. в Ленинградском управлении и Псковском окружном отделе НКВД, грубо нарушал социалистическую законность, производил массовые аресты ни в чем не повинных граждан, применял извращенные методы ведения следствия, а также фальсифицировал протоколы допросов арестованных. [39]За такие незаконные действия большая группа следственных работников Псковского окружного отдела НКВД еще в 1941 году была осуждена, а т. Карпов в то время был отозван в Москву в центральный аппарат НКВД. В связи с этим Военная коллегия войск НКВД Ленинградского военного округа вынесла определение о возбуждении уголовного преследования в отношении Карпова Г. Г., но это определение Министерством госбезопасности было положено в архив.
   В 1956–1957 гг. к делу Карпова, работавшего тогда председателем Совета по делам Русской православной церкви при СМ СССР, вернулись. Рассмотрев имеющийся материал на него, в КПК при ЦК КПСС записали такое решение: «За допущенные нарушения социалистической законности в 1937–1938 гг. т. Карпов Г. Г. заслуживает исключения из КПСС, но, учитывая давность совершенных им проступков и положительную работу в последующие годы, Комитет партийного контроля ограничился в отношении Карпова Г. Г. объявлением ему строгого выговора с занесением в учетную карточку». (Реабилитация: Политические процессы 30—50-х годов. М.: Изд-во полит. лит., 1991, с. 80).
   Вот как описывает следственные приемы Карпова арестованный в 1937 г. В Ленинграде А. К. Тамми, которому запомнились, по его выражению, только «садисты из садистов»: «Карпов сначала молотил табуреткой, а затем душил кожаным ремнем, медленно его закручивая…» (Звенья. Вып 1. М., 1991, с. 436.)
 
    Н. Н. Лупандин.
   В своем заявлении, в отделе «О методах следствия», Н. Заболоцкий пишет: «Сразу же после ареста я был подвергнут почти четырехсуточному непрерывному допросу (с 19 по 23 марта 1938 г.). Допрос сопровождался моральным и физическим издевательством, угрозами, побоями и закончился отправкой меня в больницу Судебной психиатрии — в состоянии полной психической невменяемости». (Цит. по: Е. Лунин. Аврора. 1990. № 8, с. 129).
   В течение 100 часов Заболоцкого избивал и допрашивал Лупандин, «не шибко грамотный следователь». Тот же Лупандин был следователем и мучителем поэта Бориса Корнилова.
   Оперуполномоченный Н. Н. Лупандин, [40]соответственно «низшему» (так в анкете) образованию, в августе 1938 г. переведен на хозяйственную работу. Из органов ГБ уволен в 1949 году. Умер в Ленинграде в 1977 году пенсионером союзного значения (как Никита Сергеевич Хрущев!). см.: Е. Лунин. Великая душа. Ленинградская панорама. 1989. № 5, с. 24, 36–38.
ПЫТКИ
    Д. Самойлов о пытках.
   Самый худой суд — ничто перед всесильным сапогом, отбивающим внутренности, бьющим не до смерти, а до потери человеческого облика. Не жизнь себе зарабатывали подсудимые страшных процессов, а право поскорей умереть. Они-то знали, искушенные политики, что дело их — хана.
   И разыгрывали свои роли потому, что сапог сильнее человека, что геройство перед сапогом возможно один раз — смерть принять, а ежедневная жизнь под сапогом невозможна, есть предел боли, есть тот предел, когда вопиющее человеческое мясо молит только об одном — о смерти — и готово на любое унижение, лишь бы смерть принять (Давид Самойлов. Памятные записки. М., 1995, с. 443).
* * *
   В 1938 году был у меня один спор с Гешей: ощущает ли человек, когда его бьют в кабинете следователя, оскорбленность или одну только боль? Я говорила — да, ощущает оскорбление. Геша говорил — нет.
   Он ошибался. Следователи были людьми. Гнусными, но людьми. Они не просто истязали — им доставляло удовольствие, истязая, взять верх. Им нравилось выдумывать новые и новые пытки. Вот как Мите нравилось делать свои открытия.
   Ученый, писатель, поэт стоял униженный не против собаки, а против человека, которому нравилось его унижать.
   Рассказывается о следователе, который вырывал волосы и, обнажив место, втыкал иглу. Не знаю, табуреткой или иглой выбивали из головы Бронштейна его «чарующий ум». Уверена, что этот процесс доставлял большое удовольствие выбивающему. Удовольствие сладострастное. Удовольствие в том же роде, которое испытывал следователь, таскавший за бороду Выгодского, испаниста, знавшего несколько десятков языков. Такое удовольствие: он, безграмотное ничтожество, с трехклассным образованием, доводит до умопомрачения, побеждает интеллигента, профессора! Унижает его! К чему тебе твоя ученость, если я, я, неуч, могу сделать с тобой, что захочу! Давида Выгодского, «честнейшего человека, талантливого писателя, старика, следователь таскал за бороду и плевал ему в лицо», — записал Заболоцкий. (См.: Н. Заболоцкий. История моего заключения // Серебряный век. М., 1990, с. 667).
   Выгодский был феномен, знавший около тридцати языков, в особенности испанскую литературу — его следователь знал один язык: мат. А мы — почему мы не знаем фамилию следователя?