И тогда и теперь Вы хотели от меня одного: меня, т. е. костяка, вне плащей и вне кафтанов, лучше всего — ободранную.
Замысел, фигуры, выявление через, всё это для Вас было более или менее бутафорией.
Вы хотели от меня главного, без чего я — не я.
Сегодня Вы говорили мне о ПОРОДЕ стихов, это внешнее, без этого Вы не могли, по-настоящему Вы, сами того не ведая [95], говорили о моей душе и жизни, и Вы говорили мне, т. е. я это слышала: «Я люблю Вас только в большие часы, перед лицом смерти, перед лицом — да второго „перед лицом“ и нет».
Я Вас ни разу не сбила (себя — постоянно — и буду), Вы оказались зорче меня.
Тогда, в 1918 г., и теперь, в 1922 г., Вы были жестоки: — ни одной прихоти! (даже в этом!).
Стало быть — надо убить.
Вы правы.
Блуд (прихоть) в стихах ничуть не лучше блуда (прихоти, своеволия) в жизни. Другие — впрочем, два разряда — одни, блюстители порядка: — «В стихах — что угодно, только ведите себя хорошо в жизни», вторые (эстеты): — «Всё, что угодно в жизни — только пишите хорошие стихи». И Вы один: — «Не блудите ни в стихах, ни в жизни. Этого Вам не нужно». Вы правы, потому что я к этому, молча, иду.
<Вдоль левого поля, на первой странице письма:> NB! Ни одно из слов взятых в кавычки Э<ренбур>гом не сказано и сказано быть не могло. Нужно было быть мной чтоб из этого равнодушного циника, цинического игрока (словами и смыслами) сделать лирика, нет, больше: стоика, — и так — от лирика и от стоика — страдать. 1932 г.
* * *
В какой-то области я Вам даже Вы не говорю, Вы у меня без местоимения. Вот что-то — нечто — сила — движение — я по дороге — удар — не в меня — но принят мной [96].* * *
В другой — духовно-душевной, что ли? — Вы собеседник, тот не только от кого идет, но и к кому идет. Спор (согласие) двух голосов.Но есть еще третье: там где Вы — Э<ренбур>г, который — и названия Ваших книг, и отрывочные рассказы из Вашей жизни (постепенное обрастание Вас одеждами) — рассказы кого-то о Вас.
И — внезапно: что — последнее, основное? Костяк — не рассасывающееся — или пустота, <пропуск одного слова>. То обо что разбиваешься — или то, в чем пропадаешь? Имянное (то, что создает имя: то именно) или безымянное? Это я не о Вас, это я закона ищу.
Я думала — три, но есть еще Вы: с трубкой, т. е. только трубка. Когда я думаю о том кто курит трубку и любит дождь (а м. б приписываю?) мне кажется, что с таким хорошо путешествовать и не расставаться.
Но этот уже книг не пишет, и с ним-то именно и придется расстаться, п. ч. всё остальное: безымянную силу, голос, книги (написанные и ненаписанные) я унесу с собой — не жестом захвата —
Но об этом я уже писала.
* * *
Разговор.— Аля, как ты думаешь, как себя будет чувствовать С., когда приедет?
— Если Э<ренбур>г нас не выгонит.
Я: — Наверное не выгонит. Но что мы будем делать с утра?
Аля: — С вечера закажем три завтрака.
* * *
21-го мая 1922 г. — Устала.* * *
Ты привыкла: хозяйку в снег,А сама на ее постели!
А в дому моем был твой век —
С черной лестницы, в черном теле.
(Любовь)
* * *
Так, разложена и не воссоздана:Перья — щебеты — и кости порознь,
Так доверчиво прождав, что сложится,
Изумленная своим ничтожеством,
Некой спорностию безголосою
Под законностями: под колесами.
Так, растравленная до бесстрастия,
Без архангела, без веры в мастера,
Всеми клочьями поняв: не свяжется,
Так, без легкости, но и без тяжести —
Обесславленное и разъятое
Дня из дней твоих творенье: пятого.
* * *
30-го нов<ого> мая 1922 г.* * *
(Явно — после ряда бесед с Э<ренбур>гом.)* * *
А обо мне зайдет, скажи: просторы,Еще: прощай, еще: рукой не трогать!
Да, ибо создана в тот день, в который
Кровь создана — и мех, крыло — и коготь.
Как буйствовала по
Первая кровь — и как в крыле вздымалась!
И как потом — увы! — месивом стылым
В тот глиняный сосуд — самая малость.
Не одолеть бескровному завету
Моей крови — пернатой и косматой!
Ни даже года в ней, ни даже века:
Ты в метрике моей прочтешь: день пятый.
* * *
31-го нов<ого> мая 1922 г.* * *
Где милосердная рука,Приемлющая без отдачи?
* * *
А если у меня к тебеСтрасть к голоду и страсть к алчбе —
Минующая хлеб и воду?
* * *
Единственен и неделимВздох — и не место здесь двоим
* * *
ИбоБог — и на голод ненасытен.
* * *
Божественно и безоглядноРастет прибой.
Не губы, жмущиеся жадно
К руке чужой —
Нет, раковины в час прилива
Тишайший труд.
Божественно и терпеливо:
Так море — пьют.
* * *
Р?ку чужого человекаНести к губам.
* * *
Отчаяннейшее из мужеств —Чужая плоть.
* * *
Не спрашиваю — и не спрашивайте!Ведь праведными — не накрашенными —
Устами ведь, а не стихами ведь:
Не памятниками: беспамятствами.
* * *
Час, когда Бог подаст* * *
Я никогда не понимаю, что я в жизни человека.(Очевидно — ничто. 1932 г.)
* * *
Всё те ж: утешь!Всё те ж: убей!
* * *
Твоя неласковая ласточка* * *
Милый друг, теперь работаю только так: око за око, т. е. письмо за письмо. Пришел час: или нашей беседы или моего замолчания. (Замечаете, что змея начинает поднимать голову? — недораздавленную.)У Вас нет ко мне ни доверия, ни человеческого отношения, Вы втайне считаете меня вредной и льститесь на меня вопреки чему-то в себе. Завороженность, а не приверженность. — Жаль.
* * *
— Марина! Наша комната сейчас похожа на чердак горничных. И горничная удивляется, что господин не говорит ей, что ее любит.* * *
Тих междуребёрный расстрел,Глух междуребёрный застенок.
* * *
……От нищенств и напраслин.
Да, ибо в час, когда придут цари —
Дитя покинет ясли.
Сиротствующее — найдет отца
И даже век не взбросит
Когда придут и розы и сердца
И лавры на серебряном подносе
Удостоверишься — повремени!
Что выброшенной на солому
Не надо было ей ни славы, ни
Сокровищницы Соломона.
И вместо всех — в м?ревах дней и судьб —
Мне строящихся храмов —
Я бы хотела т?к: камень на грудь —
И п?д голову — камень.
* * *
До убедительности, доУбийственности — просто:
Две птицы вили мне гнездо:
Истина и Сиротство.
* * *
Ты, последний мой колышекВ грудь забитую наглухо.
* * *
Danzig Promenade, 6Verlag «Век Культуры»
Ив<ан> Яков<левич> Герман
* * *
L?tzow 85-49Magdeburger Str<a?e> 25
Pension H?ltzl-Sheridan
* * *
Nestorstr<a?e> 6 bei PinkusHerr Sotschiwko
* * *
— Конец радужной тетради —Берлин, июль 1922 г.
* * *
девять писемс десятым, невернувшимся, и одиннадцатым — полученным [97].
* * *
17-го июня 1922 г.— Письмо первое —
* * *
Две тщетности — на сон грядущий. (Это наш с Вами час, днем мы — ремесленники.)Мой родной! Книга, которая сейчас — Вашей рукой — врезалась в мою жизнь — НЕ случайна. Услышав — обмерла [98].
Вы сами не знаете — Вы ничего не знаете! — до чего всё ПРАВИЛЬНО.
Но Вы ничего не знаете, Вы только очень чутки (не СОЧУВСТВЕННО, — как зверь: всем востромордием!) — в какие-то минуты Вы безошибочны.
Я не преувеличиваю Вас, всё это в пределах темнот (которые беспредельны!) — и мехов (шепот?в, бормот?в и т. д.). — Пока. —
Я знаю Вас, Вашу породу, Вы больше вглубь (и не отвес, а винт), чем ввысь. А вглубь — это ночь. Уносит — рассвет, уводит — закат, ночь втягивает и погружает. Тонет сама. Поэтому мне с Вами хорошо без света: в голосах (как в мехах!), я бы сказала: в голосовых настороженностях. Это не переутонч?ние: я просто точна.
Поэтому во все ТАКИЕ часы Вашей жизни (срок полгода!) Вы будете — со мной.
Есть люди страстей — чувств — Вы человек дуновений. Мир Вы воспринимаете накожно: это не меньше чем: душевно. Через кожу (ощупь, пять чувств) Вы воспринимаете и чужие души, и это, может быть, верней. Ибо в своей области Вы — виртуоз (попутная мысль: забал?ю?) Вам не надо всей руки в руке, достаточно и рукава.
Поэтому Вы так дома в некоторых моих стихах (НЕ в Красном Коне!). — Чуткость на умыслы. —
Я не преувеличиваю Вас в своей жизни — Вы легки даже на моих пристрастных (милосердных! неправедных!) весах. Я даже не знаю, есть ли Вы в моей жизни? В просторах души моей (слово Кн. Волконской о В. Соловьеве) — нет. Но в том: ВОЗЛЕ ДУШИ, в каком-то МЕЖДУ, во всем предсонном, во всем где «я — не я и лошадь не моя» — там Вы не только есть, только Вы и есть. (Сейчас!)
Вы слегка напоминаете мне одного моего друга — пять лет назад — благодаря которому я написала много лишних стихов, враждебных всем как не мои и близких только — всей его породе.
Но я не хочу сейчас говорить о нем, я его давно и совсем забыла, я хочу сейчас радоваться Вам и тем темным словам (силам) которые Вы из меня выколдовываете.
Последние годы я жила такой другой жизнью, так КРУТО, так СКУПО, в таких ледяных задыханиях, что сейчас — руки развожу: я???
Мне нежно от Вас как от меха. (Другие будут говорить Вам о Ваших высоких духовных качествах, еще другие — о прекрасном телосложении. — Может быть! — А для меня — мех.)
Но мех — разве меньше? Мех: ночь — логово — звезды — вой — и опять просторы.
Логос и логово. (Я — к Вам, и я — к Белому, кроме того — оцените цинизм! — неплохое название для статьи. Но я не пишу статей!)
— Мои нежный! — (От присутствия которого мне нежно: дающий мне быть нежной)
— Не окончено —
* * *
19-го нов<ого> июня 1922 г.— Ночь вторая —
Вино высвобождает во мне женскую сущность (самое трудное и скрытое во мне!).
Женская сущность — это жест (прежде чем подумать!). Зоркость не убита, но блаженное право на слепость.
— Мой нежный (от которого МНЕ —) всей моей двуединой, двуострой сущностью хочу к Вам — в Вас: как в ночь. — Стихи и сон! — (Ваши слова, — всё помню!) Как многие увидели во мне — только стихи!
Помню еще слова: нежность и жадность, всё помню и беру Вас с собой в свой еженощный сон — благословенный.
Вы для меня ночь, вся ночь: от шарлатанств ее — до откровений — самый тайный — самый темный дом моей души.
Всё через душу, дружок, — и всё обратно в душу. (Самопитающийся фонтан.) Только шкуры — нет, как и: только души. Вы это знаете, с Вашей звериной ощупью. — Мой сплошной мех! (не только зверь, — и хвоя).
А если в окрасках: Вы — карий: Как Ваши глаза.
Мой маленький, таких писем я не писала никому [99]. Всё знаю: и Вашу поверхностность, и легковесность, и пустоту (ибо Вы — пусты), но Ваша земная поверхность (шкурная восприимчивость к душе другого!) мне дороже других душ.
За Вашей пустотой — пуст?ты (отроческих глаз, — недаром ОТРОК — Вам, и недаром от Вас — Флорентийские Ночи!).
И Вы думаете, я не поняла нынче: «которое же из трех?» и — нечто между безнадежностью и позабавленностью — (люблю в Вас <пропуск одного слова>) — Ваше: — «Да я не о том! Совсем не о том!»
Мое дитя (позвольте так!) — мой мальчик! Если я иногда не отвечаю в упор, то потому что иных слов в иных стенах не терпит воздух. (Стены — всё терпят <фраза не окончена>
Знайте, что я, словесница, в большие часы жизни — тот спартанец с лисенком: помните? (Позвольте повеселиться: с целым выводком лисенят!)
Не знаю, залюблены ли Вы в жизни — скорей всего: да. Но знаю — (и пусть в тысячный раз слышите!) — что ТАК никогда, никто…
И на каждый тысячный есть свой тысяча-первый раз.
(От Флорентийских ночей до Шехерезады — а? И еще Саул над Давидом. Ликую от ПРАВИЛЬНОСТИ всего!)
* * *
Мой маленький! Сейчас 4-тый час ночи, мне блаженно до растравы, я с Вами, лбом в плечо, я невинна, я бы все свои стихи (бывшие и будущие) отдала Вам: не как стихи, — как вещь которая Вам нравится!— И еще одну чудовищность — хотите?
Помните Ваши слова, взволновавшие меня (болевым!)… «и жестокая». Слушайте внимательно: не могу сейчас иных рук, НЕ МОГУ, могу без ВАШИХ, не могу: НЕ Ваших!
Верность: невозможность иначе. Остальное вопрос воспитанности, — воли — Мартина Лютера и житейских соображений (не сбережений ли? Тот же Лютер!).
Как видите, учусь на Вас.
* * *
Будьте бережны и осторожны. Моя жизнь — не моя, следовательно: не Ваша.Только жажда моя — Ваша.
И возьмите меня как-нибудь на целый вечерок с собой: я по Вас соскучилась.
* * *
— Ночь третья —20-го июня 1922 г., 41/2 ч. утра
(а в 2 ч. расстались!)
Жесточайшая расплата за голодный час с Вами. Хватит духу — расскажу. Жизнь жестоко мстит за мое первое «во имя свое». Но этим я заработала право на всю себя к Вам. Теперь я поняла: всё как нужно. Начав — нужно было кончить. Так я обре<ла?> право на Вас в моей жизни, теряя — быть может — Вас.
Это очень жестоко: я не знала не хочу, потому что не знала: хочу, мне всё было — равн?. А теперь, распахнув руки (не крылья, но не меньше <фраза не окончена>
Мой мальчик, мой мальчик родной, темно-каряя моя радость, мой бедный спорный дом! — Поймите, между тем часом и этим неполных три часа. Как я хотела быть с тобой, вылежаться на твоей груди за все эти дни и ночи. Губами вглубь.
Когда я сидела с Вами на той бродяжной скамейке («галантность», «воспитанность») у меня душа разрывалась от нежности, мне хотелось взять твою руку к губам, держать, так, долго — так долго… Губами — руке: — Спасибо за всё.
Но ты видишь: мы расстались почти сурово. (Первые птицы! Мой с Вами час!) Я могу без тебя, я не девочка и не женщина, мне не нужны ни куклы, ни мужчины. Это я и раньше знала. Теперь я знаю одно: то, чего не хотела — и то, чего не хотела знать.
Может быть ты скажешь: — Такой мне тебя не нужно. Иду и на это. На одно не пойду: ложь. Я хочу, чтобы ты любил меня всю, какая я есть. Это единственное средство (быть любимой — или нелюбимой).
Чувствую себя Вашей, как никогда ничьей. Уже не боюсь слов. Когда возобновятся все ваши перекрестные крутежи, я всё равно от тебя уйду (из тебя — уйду). Уйду от робости, недоумения, — о боли моей ты не будешь знать.
Мой век с Вами — час. И мне нужно от Вас только одного: Вашего разрешения: вот этих слов: «Люби меня как хочешь и как не хочешь: всей собой!» — Я ведь говорю не о жизни, не о ходе дней, — какое время вместит любовь? Я говорю о разрешении на ВНУТРЕННИЙ разбег, ибо и его могу сдержать. Сдерживаю. (Уже не сдерживаю!)
Мне нужно от Вас: моя свобода к Вам. Мое доверие. — И еще знать, что Вам от этого не смутно.
* * *
Небо совсем светлое. Над колоколенкой слева — заря. Это невинно и вечно. Я тебя люблю сейчас, как могла бы любить твоего сына. Хочу только: головой в плечо.Не думай, что я миную в тебе простое земное. Люблю тебя всего — понял? — с глазами, с руками, с повадками, с твоей исконной ленью, с твоими огромными возможностями тоски, со всей твоей темной (вне<?>) бездной: жаления, страдания, отдачи. — Что это не на меня идет — ничего. Я для себя от тебя хочу ТАК многого, что ничего не хочу. (Лучше не начинать!)
Только знай — мой нежданный, недолгий гость — мой баловень! — что никто и никогда тебя так — (не так сильно, а так именно). И что я отступив от тебя, уступив тебя: как всякого — жизни, как всякому — дорогу <пропуск одного слова>, никогда от тебя не отступлюсь.
— У нас с вами неверные встречи. Я сейчас совсем спокойна, как мертвая, и в этой полной ясности утра и души говорю тебе: с тобой мне нужны все тесн?ты логова и все просторы ночи. Все тесн?ты и просторы ночи. Чтоб я, вжавшись в твое плечо, могла прослушать всего тебя.
* * *
Какое бесправье — земная жизнь! Какое сиротство!Жму твою руку к губам. Пиши мне. Пиши больше. Буду спать с твоими письмами, как спала бы с тобой. Мне необходимо от тебя что-нибудь живое.
Всё небо в розовых раковинах. Это самый нежный час. И что-то уже отлегло: начало письма. Растворилось в тебе.
У меня странное чувство: вслушайся внимательно: точно что-то взят? у тебя. — Спи спокойно. Первые шаги на улице, наверное, рабочий. — И птицы. —
Аля спит.
М.
* * *
— Письмо четвертое —Мой нежный!
Несколько слов в Ваш утренний сон: ночью рука от нежности всё-таки не удержала пера!
У меня к Вам еще два блаженных камня — колеблюсь — нужно, чтоб знали, но — если Вы человек — Вам не может не сделаться больно.
Буду ждать. Не камни: две ЛЮТЫЕ мечты, неосуществимые в сей жизни, исконная жажда моего существа, самая тайная, семижды семью печатями запечатанная.
Теснейше связаны: нет одной без другой, — по замыслу.
То для чего я на свет родилась.
<Вдоль правого поля, напротив последних трех абзацев:> Какая детская загадка! Вроде: два конца, два кольца…
* * *
Кто знает? — Было однажды у Вас — при мне — слово, которое уже тогда ожгло меня болью. (Не забудьте: живу наперед!)Когда-нибудь это письмо будет для Вас так же ясно, как эти буквы, в тот час, когда эта моя жажда станет Вашей.
* * *
В моих руках — в Ваших руках — всё.* * *
М.Рассвет какого-то июньского дня, суббота.
* * *
(Только у большого человека такое письмо не вызовет самодовольной улыбки. У большого-вообще и у большого в любви (Казановы, от меньшего — ПЛАКАВШЕГО!).)* * *
— Письмо пятое —25-го нов<ого> июня 1922 г., воскресение.
Дружочек!
Рвусь сейчас между двумя нежностями: Вами и солнцем. Две поверхности: песчаная — этого листа, и каменная — балкона. От обеих — жар, на обеих — без подушки, на обеих — закрыв глаза.
И не перо одолевает, а Вы, — ибо стихов я сейчас не пишу. (Писала пол-утра!)
— Солнышко! Радость! Нежность! — Вчера не горел свет, и я руки себе грызла от желания писать Вам.
(Не путайте моих утренних, дневных, вечерних писем — с ночными! Все разные, все — я, но больше всего я — та, те. С Вами.)
У меня были такие верные — в упор — слова к Вам. Это был мой час с Вами, который у меня украли, с клочьями вырвали. Лежала — и воспитанно скрежетала.
— Дура? —
* * *
Я сейчас поняла: с Э<ренбургом> у меня было Р, моя любимая (мужественность!) буква: дружба, герой, гора, просторы, разлука: всё прямое во мне.А с Вами: шепота, щека, щебеты <пропуск одного слова> и — больше всего — ЖИЗНЬ, до безумия глаз мною сейчас любимое слово: в каждом стихе Жизнь.
И в этом: «дружочек!».
<Вдоль правого поля:> А все девять писем вместе с десятым, невернувшимся — попытка жить.
* * *
Мой родной, знаю, что это безобразие с утра: любовь — вместо рукописей! Но это со мной ТАК редко, ТАК никогда — я всё боюсь, что это мне во сне снится, что проснусь — и опять: герой, гора…— Радость! —
* * *
А вчера весь вечер я Вами любовалась — честное слово: до умиления! Такая внезапная мужественность: стихи — мои, проза — моя, пьесы — мои, и ни одной секундочки — соба-ака! — (как ругательство!) — внимания ко мне, имя которой для Вас ДОЛЖНО сейчас звучать как: мое!Я знаю, история синицы и журавля. Но, увлеченный синицей (целыми стаями синиц, т. е. стихов) — в руках — не прогадайте журавля — в руках же!
— Смеюсь. — Ничего не прогадаете: mit Haupt und Hauch und Haut und Haar [100].
— Вы не устали слушать? — Пишу сразу три стиха. Ну и книга же будет! (Продам Гуковскому [101].)
* * *
— Письмо шестое —26-го июня 1922 г., ночь
Родной!
То, что сегодня слетело на пол и чего Вы даже не увидели, было ненаписанное письмо к П<астернаку>.
Вы сейчас ложитесь. Боже, до чего я умиляюсь всеми земными приметами в Вас: усталостью (тигрино-откровенным зевком!) зябкостью («не знаю почему — зубы стучат!» — у подъезда) внезапной (но еженощной!) ночной прожорливостью (в Prager-Diele — шницель).
— «Но Вы из меня делаете какое-то животное!»
— Не знаю. Люблю таким.
И еще — меня сейчас осенило — Вы добры. Это не пустое слово. Вам часто жаль, т. е. больно, болевая возбудимость в Вас не меньше радостной. В этом мы похожи.
Мой родной мальчик, беру в обе ладони Вашу дорогую головочку, какие у Вас нежные волосы, стою над Вами как над маленьким. — Сколько у нас с вами могло бы быть. (NB! маленьких?)
Теперь слушайте, это настоящая жизнь.
Вы лежите, я вхожу, сажусь на край, беру к губам руку, вгребаюсь, любуюсь, люблю. За окном — большая жизнь, чужая, нам нет дела, всё проще простого: Вы, я. И целая ночь впереди:
Я Вам рассказываю — всякие нелепости, смеемся — ничего любовного! — ночь наша, что хотим то и делаем. Но ночь еще своя, собственная, со своими законами, и вот — через смех, произвол, пену — ПРАВДА: единственная: губы к губам.
Вы прелестно целуете (уничтожьте мои письма!) без натиска — нежно <пропуск двух-трех слов>, настойчиво и осторожно, с каждой сотой секунды глубже, как человек, который хочет пить — и не сразу…
Некое душевное изящество, выдержка, — до поры.
С Вами не смутно (тяжелой смутой) — нежно, очень нежно, еще нежней, сверх-сил-нежно (игра: холодно, теплей, еще теплей, совсем тепло, — до «горит» у нас с Вами не доходило!).
<Вдоль левого поля:> Любовная любовь — вода, небесная — огонь. (В пояснение: вода: влажное начало, ил. Огонь: ничего не растет и всё сгорает.) 1932 г.
Плывешь. Вы невинны (радостью), Вы не сопреступник, не соубийца души, тьмы Вы сюда не вносите — только темн?ты.
Как я бы хотела, как я бы хотела — ведь это нежнейшее, что есть — Вашего засыпания, какой-нибудь недоконченной фразы, всего предсонного с Вами! — Чтобы лучше любить! Ибо тогда души безоружны и явнее всего.
Милый друг, я только в самом начале любви к Вам — любови! — еще ничего не было, я только учусь, вслушиваюсь.
Я бы хотела многих Ваших слов, никогда не скажу. Чувство: ничего не опережать, заострить внимание и вглубь (себя, другого). Из этого может вырасти огромное — при бережности. Бережность, это Ваше слово, помню и благодарю.
Ведь всякую встречу можно повернуть самовольно (исказить!) эта встреча да будет по замыслу, не Вашему, не моему, самой любви, самой судьбы. — Если ей вообще быть суждено! —
Будет час: у меня встанет к Вам неутолимая жажда — ах, знаю! — но это еще не скоро, и от Вас не зависит. Это — этап.
Не обманывайтесь внешними признаками: руки и губы нетерпеливы, это — дети, им НУЖНО давать волю (чтобы не мешали!), но главное не в них: душа, вначале опережающая, в середине запаздывает: или недолет или перелет, ибо она не наша <сверху: здешняя> и не соизмеряется.
— Спокойной ночи. Прочтите это письмо на ночь, и тут же — сонно-выпадающим от сна карандашом — несколько слов мне, НЕ ДУМАЯ. — Буду любить и беречь.
Сегодня в кафэ мне на секунду было очень больно, Вы невинны, это я безмерна, Вам этого не нужно знать.
Спите. Не хочу ввинчиваться в Вас как штопор, не хочу розни, ничего не хочу хотеть. Если всё это — замысел, а не случайность, не будет ни Вашей воли, ни моей, вообще — в какие-то минуты — ни Вас ни меня. Иначе — бессмысленно: МИЛЫХ — сколько угодно.
Я хочу — ЧУДА.
М.
* * *
— Письмо седьмое —30-го нов<ого> июня 1922 г., ночь.
Мой дорогой друг!
— Ибо сейчас обращаюсь к другу. —
Мой дорогой друг! — Хотите правду о себе, которой Вы от любящей никогда не услышите? Мы сейчас сидели за столиком, Вы слушали стихи, и музыку, и меня. Сейчас я дома и одна и думаю и первая мысль: это человек ПРЕЖДЕ ВСЕГО — наслаждения. О, не думайте: я беру это слово во всей его тяжести, и оттого что я его так беру — мне почти что больно (ибо это — неизлечимо).
Не наслаждение: женщины, вино и прочее простое, а: дерево, музыка, свет. Всё доходит, но исключительно через шкуру, точно души никогда и не было. (Ваша шкура — медиум.) Всё Вас гладит, всё по Вас — как ладонь. Мне любопытно: ЧЕМ Вы слушаете Бетховена?
(Не говорите: не люблю, боюсь слишком явной расщелины, ибо бетховенское: Durch Leiden — Freuden [102]— мое первое и последнее на земле и на не-земле!)
Ладонь — люблю, вся жизнь — в ладони. Но поймите меня! Нельзя — только ладонь.
Стихи Вы любите — даже не как цветы: как духи. Разрывается у Вас от них душа? Боль, — что она в Вашей жизни? (В моей — ВСЁ.)
Мой родной! Если бы это окончательно было так — и завтра! — я бы нынче не тянулась к Вам как тянусь. Я хочу для Вас страдания, но не грубого, как те явные чудеса, не поленом по голове бьющего (ибо тогда человек тупеет: обрубок, бык), а такого: по жилам как по струнам. Как смычок. И чтобы Вы за этот смычек — отдали последнюю душу! — Чтоб Вы умели жить в нем, поселились в нем, чтоб Вы дали ему в себе волю, чтоб Вы не разделывались с ним в два счета: «больно — не хочу».
Чтобы Вы, сплошная кожа, в какие-то часы жизни стояли — без кожи.
Я не хочу, чтобы Вы — такой — такой — такой — в искусстве, миновали что бы то ни было «потому что тяжело». Вы не любите (НЕ ХОТИТЕ) Достоевского и Вам чужд Врубель — пусть это будет сила в Вас, а не слабость, преодоление через знание, а не закрывание глаз. Я не хочу Вас слабым, потому что не смогу Вас любить.