Цветов Яков. Синие берега

   - Немец!
   Под ударом сапога голова Вано отклонилась назад.
   - А! - Не от боли крикнул Вано. Боли он не ощутил, словно со стороны смотрел, как чей-то сапог врезался носком ему в подбородок. Он сглотнул кровь, наполнившую рот.
   Он оказался перед темной глыбой, свесившейся над ним. Отворотив приклад винтовки, Вано подался головой вперед, готовый ринуться на глыбу и в то же время увернуться от возможного удара. "Немец без автомата, мелькнуло в сознании. - Обронил, видно, когда падал..." В отсвете огня, полыхавшего в стороне, над траншеей, Вано разглядел немца. Высокий, толстый. Он склонился, угрожающе вобрав голову в плечи, раздвинув локти. Перед глазами Вано белели скрюченные пальцы немца, - он старался изловчиться и схватить Вано за горло.
   Примериваясь, стояли они друг против друга, и, наверное, ни тот, ни другой не могли отличить своего дыхания от дыхания чужого. "Так, слушай, долго продолжаться не может, - лихорадочно соображал Вано, - кто-то кого-то должен свалить. Свали его, Вано..." И, собрав силы, Вано прикладом двинул немца в бок, даже руки заныли. Сшиб немца. Сшиб!
   Вано не успел перевести дух, как тот вскочил, выпрямился, взмахнул руками, словно в воду бросался, и, высокий, толстый, снова бросился на Вано. Вано не выдержал тяжести, ноги подломились, он упал. Немец накрыл его своим широким телом, сомкнул руки на горле Вано и сдавливал, сдавливал. У Вано пресеклось дыхание, и его охватила слабость. Он почувствовал, какие у немца сильные и цепкие пальцы.
   Вано все-таки выдернул руку из-под немца. Уперся ладонью в землю, приподнял плечо и пробовал скинуть его с себя. Не получилось. Немец плотно стиснул его, густо дышал кислым ему в лицо, дышал часто, толчками, грудь немца, чувствовал Вано, подымалась и опускалась. Подогнув колени, Вано уткнулся немцу в живот. Силы еще были, но долго держать так колени он не сможет, немец снова его подомнет. Сделав последнее усилие, Вано сбросил с себя немца. Он уже стоял, покачиваясь, на широко расставленных ногах. Одновременно рванулся с земли и немец. Не давая немцу опомниться, Вано вцепился ему в ноги, ниже колен, и тот свалился. Сжав кулак, Вано двинул в правую скулу, в левую скулу, еще раз, еще раз, и еще раз, и потерял счет. Потом нашарил выпущенную из рук винтовку, неловко, как вышло, выстрелил. Немец дернул плечами, головой, всем телом и затих. Он больше не двигался, он лежал, подобрав под себя ноги и выбросив вперед руку, словно все еще хотел дотянуться до Вано.
   Вспыхивали ракеты, и бледный свет вырывал из темноты то один, то другой кусок траншеи.
   В траншее все еще дрались.
   Вано кинулся на крик Анисимова. Обхватив немца, он клубком перекатывался с ним в темноте траншеи. Анисимов хрипел, немец хрипел, у кого-то из них булькало в горле, словно захлебывался. Вано выждал секунду - перед глазами спина немца, и голова, с нее свалилась каска. Со всего маху опустил Вано на голову немца приклад.
   - Не лезь, слушай, куда не звали, сволочь-Гитлер! - прорычал, и опять прикладом. - На моей земле только мне жить! - Удар, удар. - Я тебя, слушай, и с того света достану и еще раз убью! Обязательно, слушай, убью! Вот как сейчас... - дышал он прерывисто, тяжело.
   Анисимов вскочил на ноги, схватил винтовку, выроненную им, когда немец его подмял, он нетвердо держал ее в трясущейся руке. Растерянный, не двигался с места.
   - Ты сдурел, слушай? - прошипел Вано. - Сдурел, да? С одним фрицем чикаться столько, когда их куча вон!..
   Анисимов не откликнулся, слышно было, рванул затвор винтовки и побежал по ходу сообщения, где смешались матерная брань и немецкие ругательства.
   Кто-то встревоженно дернул Вано за руку.
   - Взводный!.. Вано!..
   Тухватуллин?
   - Немцы!.. лазай!.. наверх!.. Спасай надо дело!..
   - Лазай?.. Наверх?.. - Вано не мог, не хотел поверить, что немцы обходили лощину и по гребню спускались вниз, вырывались к берегу. "А огневая точка Леонтенко, Мити Леонтенко, прикрывавшая лощину! Смяли? А Татировский где? Убит? Где он?.." И почему раньше не пришло ему в голову, что может так случиться! Спасать надо дело! Спасать надо дело! Спасать!.. Иначе какого черта нужна была огневая точка и сама траншея? И, значит, напрасна смерть товарищей? Будто прикорнули, они лежали у стенки траншеи он еще не знал кто.
   Ракеты широко открывали пространство. Теперь Вано видел их, убитых. В двух шагах от него лежал Петров-второй, Миша, чуть дальше - Скворцов, Анисимов, и еще, и еще, и убитый раньше невысокий, сухощавый боец - второй номер пулеметного расчета... Лица у всех одинаковые, слабого лимонного цвета, тихие, спокойные, словно не они только что матерились, кряхтели, колотили немцев прикладами по головам, по ногам, куда попало.
   - За мной все! - Вано кинулся по лощине к берегу. - Тухватуллин! Прикрывай "дегтярем"!
   Вано слышал за собой быстрый топот бойцов. Они должны успеть выйти к берегу раньше, чем немцы спустятся с гребня вниз.
   Опять холодным пламенем сверкнула ракета. В ее безжалостном свете отчетливо проступила лощина и видны были бойцы, бежавшие по лощине. Вслед им раздавались пулеметные очереди. Вано оглянулся: бойцы падали и не поднимались. И Тухватуллин, увидел он, тоже упал, навзничь, и тотчас оборвалась строчка его ручного пулемета.
   Ракеты погасли, а другие еще не успели воспламениться, и в эти секунды темноты Вано и те, что уцелели, переползали и перебегали.
   - Ходу! Ходу! - бился в лощине нетерпеливый и настойчивый голос Вано. - Ходу!!.
   Вано выскочил из лощины на берег. Несколько немцев уже взобрались на гребень, побежали, тени их спускались по склону. Они уже ступили на прибрежный песок. "Один, два, три, четыре..." Ракета повисла над ними, над Вано, и все залила белым светом. Ночь стояла теперь далеко, справа и слева от света ракеты. "Пять, шесть, семь..." - лихорадочно считал Вано. Он вскинул винтовку, выстрелил. Еще раз выстрелил, еще раз. А по гребню двигались каски, каски, каски, каски... Проклятые каски! Проклятые каски!..
   4
   До Андрея доносился странный шум слева, и он вслушивался, но ничего толком не разобрал. Надо разведать... На войне все подозрительно, во всем опасность. Не знал он, что на танках, подбитых Рябовым и Писаревым, был десант, и когда под машинами раздались взрывы, солдаты, которым повезло и они остались живы, бросились в сторону от огня - в ивняк. Ивняковые заросли тянулись к траншее и дальше, по откосу, и к берегу.
   - Тимофеев!
   - Я!
   - Проберитесь в лог, поближе к ивняку, понаблюдайте. Неладно что-то...
   - Есть пробраться к логу.
   Нетвердый свет лампы-гильзы падал на Тимофеева. Ему под сорок. Замкнутый, что-то трудное чувствовалось в его судьбе. Молча исполнял он приказания, говорил без всякого выражения, и потому плохое и хорошее выходило у него одинаково.
   Андрей задержал взгляд на желтых, как пальцы курильщика, глазах, казалось, ко всему равнодушных: размозжи ему сейчас голову, он и не шевельнется. И вчера, и позавчера, и раньше, глаза Тимофеева ничего не выражали, и можно было подумать, что в них неотступно стояла смерть, что он примирился с мыслью о ней, как только пошел на войну, и ему уже ничего не страшно. Это же совсем нечеловеческое, когда не страшно, - сжалось сердце Андрея.
   - Поняли задачу? - быстро спросил.
   - Понял, товарищ лейтенант, - спокойно произнес Тимофеев. - Разрешите выполнять.
   - В случае чего, лимонкой! Возьмите с собой: вам, чтоб отбиться, и мне будет знак. Сигнал отхода знаете. Три красных ракеты. Выполняйте!
   - Есть.
   Тимофеев мешковато шагнул к выходу. Андрей смотрел ему вслед и тоже вышел из блиндажа. Тимофеев двинулся зарослью. С полминуты Андрей еще слышал, как крупное тело Тимофеева раздирало кусты. Потом все пропало - и отдалявшиеся шаги и стихавший треск в кустах.
   Тимофеев держал винтовку перед собой и протискивался сквозь кустарник - весь напряжение, весь слух, весь внимание. Он двигался осторожно, хоть ничто не выдавало опасности. Только ветер перебирал редкие уже листья на ветках, только приглушенный звук его крадущихся шагов. Он продолжал двигаться осторожно и когда, казалось, окончательно уверился, что все спокойно. Он приблизился к логу. Постоял, вслушался: ни голоса, ни шороха даже; он стоял и вслушивался... Грохот боя раздавался гораздо правее, в километре, что ли, отсюда, у Рябова, у Вано.
   Тимофеев повернул было обратно, как хлопнул выстрел. Ф-ть! - успел услышать и почувствовал сильный толчок в спину. Голова качнулась назад, ноги не удержали его и он навзничь повалился в лог. Пробовал приподняться, немного, чтоб вглядеться, откуда пришел выстрел, но ничего не получалось, и, ослабевший вдруг, продолжал лежать в логу. Он прикрыл глаза, вслушивался: ветер трогал траву. "Из ивняка выстрел. - И как бы отзываясь на собственную мысль: - Точно, из ивняка. Заметили, гады", - не сомневался он.
   Он не выпускал винтовку из рук, слишком тяжелую теперь, и не удержать. А удержал, прижался щекой к прикладу, хотел надавить на курок, но палец недвижен в спусковой скобе. "Хорошо, что лимонка. Отплачу гадам!"
   Он поводил раскрытым ртом, чтоб глотнуть воздух, но воздух словно отошел отсюда. Наконец вздохнул, вздох получился слабый, будто и не вздох.
   Тимофеев пересиливал себя, чтоб не вскрикнуть. "Не в сердце, в левую лопатку, это точно. Иначе б... - проглотил комок, застрявший в горле. - Да ничего, не надолго это. - Он вдруг испугался своей мысли. Мысль была неопределенной, возникла так, просто, чтоб не думалось о другом, худшем. Тимофеев вздрогнул: - А что не надолго? - ждал ответа от самого себя, хоть и понимал, что именно имел в виду. - Ну что не надолго? - Он собрал все свое мужество. - Ясно же - жизнь, вот что". Но не мог представить, что не поднимется и не пойдет или не поползет обратно, в траншею. Выбраться из лога, проползти малость по кустарнику и - траншея. "Это из-за боли пришло в голову, что жить осталось недолго, - не очень определенно подумалось. Что ни говори, а дельная штука жизнь. Кому не жаль расставаться с жизнью? Если и плохо живется. Каждому жаль". И ему тоже жаль, может, больше, чем кому другому. Тут и объяснять ничего не надо.
   "Но отсюда уже никуда не уйти, - остановил он мысль, да и думать уже было не о чем. - Смерть, вон она, за логом, в ивняке. Поползти бы..." Совсем же просто - ползти. А лежит... И не повернуться, как пришил кто к земле! Силы покинули его, это он чувствует. Даже пальцами не пошевелить. Черт возьми! Неужели эти руки, в которых уже никакой твердости, сажали деревья, клали кирпичи, сжимали топорище и еще многое другое делали, неужели не в состоянии они оттолкнуться и выползти из проклятого лога?.. не верилось. И лог неглубокий. В самом деле, еще выстрел, и все. Оттуда, из ивовых кустов, нельзя не попасть. И попадут, если выстрелят. А выстрелят, это верно. Он вдруг понял, что боится умереть здесь, в логу, в стороне от всех. И дернулся, одолел метра полтора и в беспамятстве приник лицом к земле.
   Ветер перебирал волосы на затылке. Тимофеев очнулся, кое-как повернулся на спину. "Не уйти. И пробовать не надо, - смирился он. - Они тоже не уйдут отсюда. Те, что меня убили!.."
   Опять подумал о лимонке и испытал тихую радость - он отплатит им, гадам, и здорово отплатит, пусть там, в ивняке, поживут еще несколько минут, теперь торопиться ему и незачем. Надо прислушаться, установить надо, где и что - и лимонкой!..
   Боль держалась, туго прищемила спину, грудь и не отпускала. Глаза смежились, и он испугался, что не откроет их. Но глаза открылись. Он всматривался в сторону, откуда шлепнул выстрел. Ничего не было вокруг пустота, только звезды над самым лицом.
   Все в нем выжидало: что же дальше, что будет дальше? "А ничего дальше..."
   Лог, кусты, немцы в кустах, выстрел в него, траншея позади, все как-то поблекло, отодвинулось, словно ничего этого нет и вызвано игрой воображения. И память почему-то выдавила из себя что-то давнее, приглушенное годами, и это приблизилось к нему и застигло врасплох, и был он уже в другом времени и в той беде, которую лучше не вспоминать. Семья Тимофеевых тогда, в двадцать девятом, собиралась в колхоз, а ее раскулачили: разорили двор, отобрали дом. Раскулачили и с другими односельчанами увезли за тысячи километров от родного края, выгрузили на далекой станции Уш-тобе. На грузовике доставили в солончаковую степь: "Здесь стройтесь". Это значило - копать землянки. Выкопали, стали работать, жить. Конечно, выжили. А чего б не выжить? Потом выяснилось, что Тимофеевы никакие не кулаки, их вернули в свое село. Пришлось начинать все сначала. Трудно, трудно было жить. Теперь, здесь, на войне, не хотелось верить, что было это, и он пытался понять, что привело все это сюда, в лог под ивняковыми зарослями, когда ему и так плохо, совсем плохо. Значит, не умеет он выбирать из прожитого то, что стоит удержать в себе, пустить внутрь, - нет, не умеет, значит. "Пустишь яд, змею, отчаяние, сомненье, тогда, считай, пропал. Это источит тебя, а потом убьет. Надо быть разборчивым в таком. Осторожней, хочешь сказать? - с издевкой обратился к себе. - И это..." Словно не о своем несчастье подумалось, - о несчастье другого, все-таки стряхнул с себя вспомнившееся - лишнее, ненужное, мешавшее сейчас. В самую неподходящую минуту пришло это и здорово мешало ему вести себя мужественно.
   Мужественно вести себя значило, по его теперешним представлениям, спокойно идти навстречу гибели, если другое уже невозможно. Он понимал, что другое невозможно. На войне такое вполне обыкновенно. Вполне обыкновенно. Он подавлял в себе то, что было сильнее его - желание жить во что бы то ни стало, и не смог подавить. "Можно же и спастись, - не очень убежденно раздумывал он. - Убить тех, в ивняке, а самому выручиться. Что-нибудь предпринять..." Боль стукнула в голову, и думать стало трудно. Просто из тела выходила кровь, потому и боль. Он провел рукой по земле возле себя, и рука ощутила, что земля мокрая. "Кровь... А когда кровь выходит, всегда больно..." Но он не мог перестать думать, как быть дальше. "Конечно, если тихонько отползти и податься кустарником к берегу, то все было бы в порядке... Все было бы в порядке. Только бы до берега..."
   Почти над самым ухом опять просвистело: ф-ть... Еще раз: ф-ть...
   - Я крепкий, меня одной пулей не возьмешь... - прохрипел Тимофеев. Меня убить одной пули мало...
   Он услышал: щелкнул затвор; насторожился. Потом до сознания дошло, что это он отвел затвор и, щелкнув им, вдвинул на место. Превозмогая боль, прижал к себе приклад винтовки и, не спеша, словно впереди у него вечность, выстрелил. Подумалось, без винтовки было бы ему совсем одиноко, винтовка намного смягчает одиночество, это здорово, что возле - винтовка, просто здорово, это вправду здорово. Когда у человека случится вот так, как у него, он начинает особенно понимать, что винтовка лучший друг, и верно, нет чувства одиночества, - рассуждал Тимофеев сам с собой.
   Он потянул затвор на себя, на землю выпала гильза. Снова двинул затвор, дослал патрон. Он собирался выстрелить еще, и не смог. Рука стала неповоротливой. Он почувствовал, что окончательно ослабел. Жить трудно, жить всегда трудно, что ни говори, - качнул Тимофеев головой, - а умереть обязательно должно быть легко, если по-справедливому. Почему же ему и умирать трудно?.. В груди будто кто ножом ворочал, больно, больно! Пуля пробила спину и прошла к сердцу. Совсем несправедливо, мучиться, мучиться и - умереть. А он умирал. И понимал это.
   Он снова закрыл глаза, в них вошел спокойный мрак, и посторонилась боль. Пуля под самым сердцем, и не больно, - не то удивился, не то обрадовался он, - и стонать не приходится, и ничего такого страшного не видится ему, будто спать улегся в логу, проснется, и все опять будет хорошо. Он уже не ощущал себя, все в нем было пусто - ни костей, ни мыслей, ни желаний. Он почувствовал терявшиеся удары сердца. На войне легко умереть - счастье, и, спасибо, - хоть это выпало ему на долю.
   Он разомкнул веки.
   "Лимонка... лимонка... Где же... лимонка?.. - мучительно припоминал. Вспомнил, в кармане. Медленно, с усилием повернулся, сунул руку в карман. - Ну да. Вот она". Тимофеев ощутил рубчатые квадратики лимонки.
   Ничего не видно. Совсем ничего не видно. Он понимал, что может промахнуться - ничего не видно. Но лимонка у него одна, на этот раз нельзя промахнуться - нельзя же умереть так, за будь здоров! Конечно, как бы ни получилось, а лимонка сделает свое дело: даст ротному знать, что действительно тут немцы, и тот сообразит, как поступить.
   Кустарник - вон, в нескольких шагах.
   Цепенеющие пальцы никак не могли выдернуть кольцо. Дернул зубами, еще раз дернул. Не поддавалось кольцо. Поднатужился, опять дернул. Выдернул!
   Опираясь на локоть, приподнял голову, медленно отвел в сторону руку для броска. Он вкладывал в эти движения всю оставшуюся силу. И швырнул гранату.
   Над миром, озарив все небо, всю землю, все на свете, пронеслась громкая, яростная вспышка. Это еще успело схватить, как последнюю радость, меркнувшее сознание Тимофеева.
   5
   Немцы вынырнули из темноты и выгнувшейся цепью тронулись в направлении, которое прикрывал Данила. Он отчетливо разглядел их. Справа от двигавшейся цепи немцев горел танк, раз за разом раздавались взрывы. "В танке, видно, все как следует - полный комплект боеприпасов, - насмешливо подумал Данила. - И рвутся!" Слева тоже горел танк. Огонь тяжелыми красными клубами валил вверх, в стороны, и оттого все, и воздух, и небо, облака в небе, и деревья, трава, песок, стлавшийся до бруствера окопа, приняли красный цвет, и бегущие фигурки немецких солдат казались красными.
   Данила бил из пулемета, бил длинными очередями, длинными очередями...
   Фигурки вырастали, становились выше, темнели, потому что пламя горевших танков было уже позади них. Фигурки бежали прямо на Данилу, припадали к земле, снова бежали. Данила еще раз нажал на гашетку. Получилась короткая очередь. И пулемет умолк.
   - Ленту! Ляхов, ленту!.. Ленту!..
   Данила вставил в пулемет новую ленту, положил палец на гашетку. Гашетка легко подалась, и - длинная-длинная очередь.
   - Рус! Коншай дело! Дело твой пльох! Коншай!.. - гортанный голос откуда-то снизу, тот, кто выкрикивал это, должно быть, лежал.
   - От, курвы! Прижал их к земле, и мне же кричат, что дело мое плохо. От, курвы!.. - давил Данила на гашетку.
   - Рус...
   - А хрена лысого не видел? - огрызнулся Данила. - Ленту, Ляхов! Ленту!..
   - Данила, не шебутись, - просительно сказал Ляхов. - Бей короче. Ленты кончаются.
   - Чего? - озадаченно взглянул Данила на Ляхова. - Как так? - И тут же забыл, о чем сказал Ляхов.
   Данила втолкнул ленту в приемник и опять без удержу пускал очередь за очередью.
   - Ленту-у!.. Слышь?..
   - Последняя была, Данила...
   - Чего ты мелешь?
   - Последняя...
   - Последняя?..
   Данила поразился, словно этого быть не могло, он постигал смысл того, что говорил Ляхов. Сейчас, когда немцы подошли так близко к окопу, последняя лента? "Ах, дурень старый! Дурень... Конечно же и ленты имеют счет". Разве можно было палить, ни о чем не думая? "Что ж ты наделал, Данила? Пропадать теперь..." - почти простонал он от жалости к себе, к Ляхову. Он отер пот со лба, хотя было совсем не жарко. Из-за спины ночной ветер нес речную прохладу и шевелил над окопом песок.
   Данила вспомнил, утром положил в карман несколько патронов.
   - Вытаскивай из карманов, - решительно произнес, словно был уверен, что у Ляхова в самом деле карманы полны патронов. - Есть у тебя? Все до одного, вытаскивай. - И бережно, как крошки махорки или хлеба, вытащил из карманов патроны. - Возьми вот, пять штук, еще два, и вот еще. Набивай ленту. Еще вот четыре. На одну очередь, на какую-нибудь совсем короткую, выйдет. Быстрей, Ляхов!..
   Немцы, прижатые пулеметом Данилы к земле, лежали, пуская нечастые автоматные строчки. "Не знают, что у меня последняя лента, неполная лента, - тяжело подумал Данила. - И эта неполная должна сдержать их атаку. Немцы не знают этого и потому не поднимаются. И мы спасены... Еще на минуту..."
   "Тра-та-та-та..." - пулемет Данилы.
   Танк с ходу ударил из пушки. И тотчас пулемет как бы подпрыгнул и повалился набок, ствол погнут, кожух смят. Пушка ударила еще раз, снаряд разорвался недалеко от окопа. Вместе с осколками посыпались сшибленные с деревьев ветки.
   - Ну, Ляхов, накрылись мы...
   В свете ракеты Данила увидел, что у Ляхова из-под каски стекали на щеки темные полоски. Тот сдвинул каску на затылок, словно уже не была нужна, даже мешала. А дождь осколков падал и падал.
   - Ляхов! Ляхов!
   Данила встревоженно склонился над ним. Убит? Ранен. Но как и чем помочь ему? Данила растерян, он подхватил Ляхова под мышки, но что дальше делать, не знал. Он забыл о себе, забыл, что сам без каски - пилотка на голове. Помочь раненому Ляхову! Два-три часа назад Данила не знал о его существовании, не думал, что тот есть на свете. Опасность, грозящая жизни, объединяет людей, особенно если они солдаты.
   Кто-то подползал к окопу, услышал Данила и опустил Ляхова на землю приготовился вцепиться в горло тому, кто подползал.
   - Дядь-Данила... Я...
   Данила обрадованно вздохнул: Сашко!
   - Пулемет замолчал чего? - Саша ввалился в окоп. - Лейтенант беспокоится.
   - Пулемет дал дуба...
   - Ага, - понял Саша. - Принес гранаты. Те... Наши...
   - Сашко! Гранаты? - обрадованно. - Ну и Сашко!..
   Несколько немцев уже поднялись в рост и перебежками бросились на утихший окоп.
   Данила хотел выпрямиться и метнуть гранату в набегавших немцев, но что-то кольнуло в ногу. Он провел рукой по ноге. Нигде ничего. "Этого еще не хватало! Ну-ка вперед... - приказывал ноге, и нога подчинялась: ступала, ступала. Все-таки было больно. - А немцы ж, вот они!.. - обдало его жаром. - Вот они!.."
   - Сашко! Не теряйся, Сашко!..
   Саша приподнял плечо, отвел в сторону руку, размахнулся и бросил гранату перед собой.
   6
   "Мы отрезаны..." Семен подавил в себе замешательство, он думал уже о том, что делать в сложившейся обстановке: вблизи, во тьме, в стороне от шоссе, затаились выбитые из окопов немецкие автоматчики, к мосту вышли танки. "Что предпринять?.." Вернуться к мосту. "Но пробьемся разве?"
   - Послушай, отделенный. - Семен сделал паузу, как бы еще раз взвешивая то, что собирался сказать. - Послушай, отделенный, - произнес тверже, - положение наше никудышное. У моста - танки. - Рокот танков был отчетливо слышен. - Надо помочь взводному. Двинем к переправе.
   - Попробуем, - откликнулся отделенный Поздняев. - В голосе ни растерянности, ни надежды.
   - Где твои противотанковые, Поздняев?
   - Вот. - Семен услышал, отделенный хлопнул себя по бедру. - Вот. А вторая у Дунаева. Дунаев! Граната?
   - Есть. А куда ей деться?
   - И у меня граната. Пошли, - сказал Семен.
   Семен и отделенный выскочили из окопов.
   Вслед за ними выбрались на шоссе бойцы.
   Из тьмы ударили по ним автоматы. Очередь. Очередь.
   - Ползком! - возглас отделенного. - Вправо за обочину!
   Очередь! Очередь!.. - не унимались автоматчики. Семен врыл голову в песок, безотчетно прикрыл ее руками: возле самого уха врезались в песок пули. "Чуть-чуть левее взял бы немец, и - каюк." Не взял. Пронесло.
   Ползти дальше. Ползти. Ползти. Ползти, не останавливаясь. Несмотря на очереди. Добраться до моста... Семен полз.
   Торопливая ракета взмыла вверх, и небо, тронутое светом, просторно раскрылось. Семен разглядел возле себя на земле несколько сраженных страхом касок. Каски тоже медленно ползли.
   Автоматный треск усилился. Теперь каски лежали, не двигались. Страх, обычно толкавший куда-нибудь бежать, в этот раз приварил бойцов к месту. Потому, наверное, что некуда было бежать: в их воспаленном воображении немцы стреляли отовсюду. Семену тоже казалось, что отовсюду.
   До Семена донеслось:
   - А дальше что, браток?.. Что - браток?..
   - Хрен его знает, - обреченно откликнулся кто-то. - Ухайдакают всех. Точно. Тут автоматы, там танки...
   - А-а. Ухайдакают... ухайдакают...
   И верно, все здесь вело к гибели и ничто к спасению. Спасти могло только чудо. Но чудо - вещь слишком редкая в жизни, а на войне особенно. Семен не рассчитывал на чудо, и когда стих огонь, удивился, что остался цел и невредим.
   "Во что бы то ни стало продвигаться вперед. Не лежать же так..." волновался Семен. Подавить страх! Подавить у бойцов страх! Семен понимал, что сейчас нужно только это. "Выхода нет... - спазм сжал горло. - Мы отрезаны", - снова подумал Семен, на этот раз убежденней. И как бы испугавшись этой мысли: "Не задуривай себе голову. Не задуривай себе голову... Пусть отрезаны. Из каждого положения есть выход, - уговаривал себя. И упрашивал: - Подумай хорошенько. Подумай. В самом деле! Выход есть, только подумай хорошенько!"
   А думать нечего, чего думать! Свернуть с шоссе и продолжать ползти в сторону моста.
   Автоматчики больше не палили. Переменили позицию? Рассчитывают на танки? Как бы то ни было, а воспользоваться перерывом.
   - Отделенный! Поздняев!
   - Я, товарищ политрук!
   - Кто там с тобой?
   - Четверо.
   - Гранаты у них есть?
   - Три. На всех. И моя, противотанковая.
   - Гони, отделенный, с ними к переправе с правой стороны. А я...
   - А мы как?.. - оборвал Семена испуганный голос из кювета.
   - Шишарев? - узнал Семен. Вот кто тревожился: "Дальше что, браток? Теперь что, браток?.."
   - Шишарев я, Шишарев...
   - Сосед кто?
   - Я, Дунаев, - второй голос. Тот это: "Ухайдакают..."
   - Еще кто с вами есть?
   - Никого.
   - Так давай, отделенный. А я с Шишаревым, с Дунаевым зайдем танкам слева. Задача ясна?
   - Понял!
   - Шишарев! Дунаев! За мной! - негромко скомандовал Семен.
   Пригнувшись, Семен бросился в сторону от шоссе. За ним Шишарев и Дунаев. Он слышал их прерывистый, пропадавший топот за спиной.
   Отделенный Поздняев с бойцами растворился в черном пространстве.