Цветов Яков. Синие берега

   "Ведет, сволочь, трассирующий огонь с холма. А из рощи бьет снарядами", - сознание вернуло Андрея к тому, что происходило на самом деле, и он забыл о звездах, о подфарках.
   Он уже привык к отступлению, понимал необходимость этого в сложившейся обстановке, и все же каждый раз испытывал смятение - никак не мог представить себе свою землю с родными названиями - Коростень, Житомир, Киев - не своей. "Должны же мы остановиться! Остановиться и вернуться в Киев, Житомир, Коростень, и пойти дальше. Значит, не остановились. Значит, противник опять смял нашу оборону и продвинулся вперед, и атакует позиции батальона, роты..."
   Точно. Противник стоял перед ним. И бил из орудий, из пулеметов. Андрей ощутил страх, и силу тоже, он не мог больше улежать на земле, подхватился и стремительно, словно дорога вдруг открылась под ногами и он отчетливо видел ее, побежал к блиндажу. Он задыхался от бега, он бессильно ловил раскрытым ртом воздух, но дышать было нечем, словно вокруг сомкнулась удушающая пустота, все в нем замирало. Наконец удалось вобрать в себя судорожный глоток воздуха, и он почувствовал, в груди, в ногах снова билась жизнь. Он мчался, не замечая препятствий, и все-таки, казалось ему, бежал недостаточно быстро. "Артподготовка. Ясно. Сейчас двинутся. Ясно..." Что бы это? Начало нового наступления? Обыкновенная атака? Разведка боем?..
   Несколько скачков... Осталось метров двадцать, пятнадцать, десять...
   С бьющимся сердцем Андрей ввалился в блиндаж. Шумно хлопнула над входом плащ-палатка, и тусклый зыбистый свет походной лампы накрыл пол, выровнялся и снова потянулся кверху. Писарев, Валерик, связной Тимофеев, оказавшиеся здесь бойцы, кто стоя, кто сидя на корточках у стены, вобрав голову в плечи, ждали. Андрей понял: ждали его.
   Кирюшкин, перепуганный, увидев ротного, поспешно повернул к нему голову:
   - Товарищ лейтенант, комбат вызывал, только что... - выпалил он и растерянно смотрел на Андрея: "Что будет теперь? Что будет теперь?.." Рука лежала на трубке телефонного аппарата. Рука дрожала, и казалось, связист сдерживал рвавшийся с места ящик полевого телефона.
   - Комбата! - Андрей мельком посмотрел на часы: пять сорок семь. "Пять сорок семь", - произнес про себя, будто это имело значение. Просто надо было чем-нибудь заполнить паузу, пока связист вызывал комбата.
   Наконец, Кирюшкин сказал:
   - Есть.
   Андрей схватил трубку. Услышал голос. Комбат!
   - "Земля"! "Земля"! Я - "Вода". Доношу... Противник...
   Тупой, как обвал, разрыв снаряда возле блиндажа заглушил все. Андрей, съежился. Широкие струи песка с шуршанием густо потекли из-под наката на голову, обдали глаза, рот. Он отряхнулся, дернул плечами, ладонью провел по лицу. Но песок по-прежнему резал глаза, скрипел в зубах. Кажется, немного утихло.
   - Противник ведет... огонь. Ведет огонь... - запинаясь, выкрикивал Андрей. Он боялся, что комбат не расслышит слов.
   Еще разрыв. Ну сколько продлится эта проклятая артподготовка противника!
   Андрей припал к трубке. Шумела кровь в ушах.
   - Ведет... ведет... - подтверждающий голос комбата. - По всей линии нашей обороны ведет...
   - Понял.
   - Возможно, придется действовать. И особенно тебе.
   - Понял.
   - Смотри в оба. - Разрыв, разрыв. Голос комбата потерялся в грохоте. - Смотри в оба, говорю. Следи за лесом, за холмом следи. И это понял?
   Все эти дни перед Андреем только и были; луг - поле - роща - холм; холм - роща - поле - луг, и только там могло происходить самое важное в его теперешней жизни.
   - Так понял? - переспросил комбат. И добавил: - Гранаты и бутылки. Под руками чтоб... Подпусти танки поближе, если пойдут танки. И пехоту поближе. И тогда - огонь!
   - Понял.
   - Все?
   - Все.
   7
   Андрей выбежал из блиндажа в траншею.
   Чуть высунувшись над кромкой бруствера, старался он хоть что-нибудь разглядеть впереди. Но ничего не видел - только огонь разрывавшихся на лугу снарядов. Он хотел понять, что задумал противник, и сообразить, что имел в виду комбат, когда сказал - придется действовать, и особенно ему, Андрею. Было очевидно, артиллерийский обстрел шел по всей линии обороны, а не только вдоль позиции первой роты.
   Во взводах приготовили противотанковые гранаты и зажигательные бутылки. Ждали появления танков.
   Андрей нервничал. Он не знал, куда девать руки, и то заносил их за спину, то складывал на груди, то совал в карманы, - когда руки не заняты, они всегда мешают.
   Опять резкий свист и грохот. Перелет. И недалеко. Где бы снаряды ни ложились, все равно казалось - близко. Удар! Андрей качнулся, земля уходила из-под ног. На этот раз снаряд разорвался совсем рядом, даже кусок бруствера воздушной волной снесло. Недолет. Всем телом прижался Андрей к стенке траншеи. По спине пробежали мурашки. Бывало, когда говорили так о мурашках, он не представлял себе, что это значит. Теперь он чувствовал, как мурашки бегут по спине, и это здорово неприятно.
   Сколько раз попадал он под огонь пушек, но так и не мог к нему привыкнуть. К артиллерийскому огню нельзя привыкнуть. К бомбам тоже. И к минометам, и к пулеметам. Ни к чему, что несет смерть, нельзя привыкнуть. Но что поделать, если на войне только это и есть. "Куда теперь ахнет?" подумалось без особой заинтересованности, не все ли равно: недолет или перелет? Только б не в голову.
   - Что ж это, наступает, товарищ лейтенант? - В грохоте Андрей едва расслышал голос, раздавшийся почти над ухом. Повернул плечо, увидел: тень в каске. А! Связной Тимофеев. Это он, оказывается, стоял сейчас локоть к локтю, но, взволнованный, Андрей не замечал его. И Писарев, и Валерик, конечно, тут. И Кирюшкин у телефонного аппарата. Дальше немного пулеметчики. А за ними - бойцы с винтовками. И Рябов со своими. А еще дальше, на правом фланге, взвод Вано. Вся рота, все его товарищи, возле него, тут, рядом. Под огнем солдат особенно ощущает свою связь с другими, и это придает ему уверенность и силу, - благодарно думал Андрей о Тимофееве, о Писареве, о Валерике, о пулеметчиках, обо всех... В темноте он никого не видел, но знал, что они есть - мог протянуть руку и положить ее кому-нибудь на плечо, коснуться локтя. Вот опять голос Тимофеева:
   - Прямо вплотную подошел. Что это значит, товарищ лейтенант?
   Что мог Андрей ответить, что мог сказать? Он и сам не знал, что это значит, и комбат не сказал, видно, тоже не знал. А бойцы уверены, что командир всегда все знает... Может быть, в этом и сила их и, значит, спасенье? Может быть, не думай они так, и слову командира не поднять их в минуты риска и опасности?.. А он, недавний выпускник педагогического института, какие представления имел он о войне в свои двадцать два года? Правда, три фронтовых месяца закалили его, кое к чему приучили. Три месяца войны - это очень долго. Дольше даже, чем вся его предшествовавшая жизнь.
   - А черт его знает, товарищ Тимофеев, что это!.. - выпалил Андрей в сердцах.
   И в самом деле, черт его знает! Командование в конце концов могло допустить оплошность в неразберихе непрерывных отступлений, когда противник заходит в тыл и справа и слева. Возможно, не успели дать команду, сообщить, что немец прорвался сюда. Да ничего, - старался успокоить себя Андрей, - в частях командиры сориентируются и будут действовать, как надо.
   Уух!.. Опять перелет? Андрей и сам не понял: удивился он или ожидал чего-то другого. Сзади вспыхнул огонь разрыва, и длинные тени поднимавшихся перед траншеей сосен всколыхнулись и, как быстрые стрелы, устремились вперед. И тотчас вихри земли, черные-черные, и густой пороховой дым вскинулись в высоту, и стало еще темней, будто снова набрала силу угасавшая ночь.
   - Бабахает фриц, а все мимо, - насмешливо проговорил Валерик. Андрей удивленно посмотрел на него. Ничего не сказал.
   "У юнцов это в порядке вещей, - почти с завистью подумал. - Смерть, то есть собственная смерть, понятие для них абстрактное, и представить себе они не в состоянии, что это может произойти. Страх, - такое бывает. Когда уж очень палит, и прямо в них. А смерть, нет".
   - Бабахает, а мимо...
   Голос Валерика, по-прежнему стоявшего возле, отдалился, Андрей вернулся к своей мысли: куда теперь ахнет?
   "Взяли в вилку!" - неотвязно, как боль, вертелось в голове. И снова удар. Траншея дрогнула. Андрей пригнулся, что-то дробно стукнуло в каску, даже гул пошел в ушах.
   Он почувствовал, вдоль траншеи, как вода по руслу реки, хлынул горячий и плотный поток воздуха. Андрей понял, снаряд разорвался в траншее. В мгновенном свете успел увидеть, что бойцы повалились и легли, тесно прижавшись друг к другу, они, могло казаться, соединили свои тела навек. И еще увидел, санитарка Тоня схватила свою сумку и побежала, побежала, не спотыкаясь, словно траншея была пуста.
   - Тимофеев! - поднял Андрей голову. - Узнайте, что там! Живее!
   Тень в каске шевельнулась, сделала шаг, и другой, это Андрей смутно еще видел, потом каска исчезла в мглистых недрах траншеи.
   Теперь разрывы слышались правее. Три, пять, восемь... "Долбает, сволочь, Рябова и Вано, - прикусил Андрей губу. - Ну и дает жизни! Ну и дает!.. Какие, к черту, гранаты, какие бутылки! До этого и не дойдет. Артиллерия раскромсает нас раньше. Никакого же прикрытия! - готовился он к худшему. - Молчат наши батареи. Почему, и понять нельзя. - Андрей провел ладонью по лицу, ладонь стала мокрой. - Подавили б огневые точки противника. Готовые же цели! С пехотой как-нибудь справимся. Что они там, наши батареи, в самом деле?!" Он с ужасом ощутил свою беспомощность, так нелепо, бессмысленно вот-вот погибнет рота.
   Воздух прошил короткий и натужный свист. "Снаряд на излете. Сейчас грохнется, вот тут где-то, рядом". И рядом, в слепящей вспышке успел Андрей заметить, из-под земли вырвалась жаркая туча с осыпавшимися краями и осела. Даже сейчас, когда туча исчезла, чувствовалось, какая она была жаркая.
   Перед Андреем снова возникла тень в каске. А, Тимофеев вернулся!
   - Пятеро.
   - Что - пятеро? - пересохшим раздраженным тоном спросил Андрей.
   - Пятеро, и все убиты. Прямое попадание. И пулеметчик возле нашего командного...
   - Пулеметчик?
   - Пулеметчик. И Тоня тоже. Перевязывала пулеметчика, а фриц снарядом жахнул. - Тимофеев держал в руках санитарную сумку.
   - И Тоня?..
   Андрей не успел услышать подтверждения Тимофеева. Он повернулся на голос Кирюшкина из блиндажа:
   - Товарищ лейтенант!
   Андрей бросился на зов.
   Неловким движением сунул ему Кирюшкин телефонную трубку.
   - Не теряйся, - ровный тон комбата. - Держись. Сейчас и мы выдадим... Держись.
   С голосом комбата пришло успокоение. Все будет, как надо. Все будет, как надо! Андрей дышал в трубку, ждал, что еще скажет комбат. Ничего не сказал. Трубка молчала.
   Андрей знал, по ту сторону реки, позади батальона, на огневые позиции выдвинуты две гаубичные батареи, стопятидесятидвухмиллиметровки. Он и не заметил, как повторил слова комбата, убежденно, обрадованно.
   - Сейчас выдадим!..
   - Не понял, товарищ лейтенант, - ожидательно произнес Кирюшкин.
   - Поймешь, погоди, - кивнул Андрей и - в траншею.
   Над лугом вспыхнул бледно-лимонный свет ракеты и смешанные в темноте земля и небо отделились друг от друга. Холодное пламя легло на черные сосны, на тяжелый холм, ставший похожим на густое облако. Из-за реки грохнули орудия. Будто гигантские ножницы разрезали натянутый высоко над головой шелк, с сухим развернутым треском прошуршали снаряды - в сторону противника.
   - Пошел, пошел огонек! - крикнул торжествующе Тимофеев. - Дай им, братцы, прикурить, попомнили чтоб гады! Давай! Давай! - Словно артиллеристы за рекой могли его слышать. - Эх!.. Твою так!.. - Он радостно выругался. - Эх!.. Так им, гадам! Так!..
   Разрывы, часто и грозно, ухали там, за рощей, за холмом.
   - Здорово! Спасибо! - не удержался и Андрей. Он задышал быстро и жадно. В одно мгновенье все изменилось. Только что подавленный, потерянный, он воспрянул, и все мрачное пропало. В нем опять пробудилась уверенность в себе, и снова был готов противостоять всему, что бы ему ни угрожало.
   8
   Разрывы смолкли здесь, у траншей, и там, далеко, за противоположным краем луга, утихли. Андрей вслушивался: никаких признаков наступления противник не проявлял. Попугать решил и успокоился? Огневой налет без дальнейших действий? Тогда - черт с ним, с фрицем. Не впервые. А может, надумал что? Вот-вот прояснится.
   Ничего не прояснялось. После устрашающего грома тишина казалась особенной, недвижной, будто враз все на свете умерло.
   Андрей глубоко и шумно втянул в себя воздух, резко пахнувший серой и взрытой снарядами землей.
   В отдалении, уловил он, зарождался неясный рокот. Самолеты? Нет, небо было спокойно. Рокот нарастал: танки? Танки.
   Андрей тряхнул головой, как бы сбрасывая охватившее его оцепенение. Рывком - к телефонному аппарату. Сильным движением локтя отвел Кирюшкина от телефонного ящика. Тот поспешно посторонился. Андрей с усилием крутнул ручку аппарата.
   - На меня идут танки, - волнуясь, сообщил комбату.
   - Ну и что?
   - Танки, а за ними, ясно, пехота.
   - Ну и что? - Ни нотки растерянности в голосе комбата. Словно он, комбат, сильнее и танков и пехоты противника, наступавшего на позиции батальона. - Я же приказывал: танки подпусти поближе. На дистанцию гранаты и бутылки. Работа для Рябова. А Вано, ему отсекать пехоту, если будет пехота. Да что тебя учить! Пока, судя по поведению противника, дело надо вести так. А изменится что-нибудь в его намерениях, соображай и действуй.
   - Понял.
   И опять Андрею передалась уверенность комбата. Все будет в порядке! Все будет хорошо!
   Он приложил к глазам бинокль: в фиолетовом свете наступавшего утра роща и холм правее рощи казались такими далекими, и оттуда, издалека, будто из тумана, медленно проступали сначала башни, потом корпуса танков. "Один... два... и третий, кажется..." Грузная громада, выдвинувшаяся вперед, видел Андрей в бинокле, выровняла ствол пушки и свернула вправо, словно нашла, наконец, цель.
   В эту минуту, за спиной, взошло солнце. Андрей понял это потому, что перед глазами посветлело. Все впереди, приближенное биноклем, порозовело трава, кустарник, вершины сосен. Танк, повернувший вправо, весь, от гусеницы до башни, покрылся этим розовым светом, словно кровью обагрен.
   Андрей взглянул в сторону левого берега. Он увидел, солнце висело низко, чуть повыше деревьев вдалеке, а здесь, над головой, простиралось большое белое небо, и непонятно было, откуда брался в нем свет, такой щедрый, неистощимый. Между всем этим и двигавшимися танками не было ничего общего.
   Андрей смотрел уже только на танки.
   Похоже, танки остановились. Во всяком случае, башни больше ни на сколько не приблизились. А! - сообразил-таки: - Из-за реки продолжали бить орудия. Как же это он не слышал? Потому, наверное, что свои разрывы не пугают, будто их и нет. Из-за реки били орудия!
   "Танки не пройдут, - вздохнул Андрей облегченно. - Точно, не пройдут". Он не мог думать иначе. Думать иначе значило безропотно лечь под танки или бежать.
   Утро уже было всюду, здесь тоже было полно света, но еще не яркого, солнечного, как там, за спиной.
   Андрей вскинул к глазам бинокль: танки снова двинулись.
   ГЛАВА ТРЕТЬЯ
   1
   Полина Ильинична не пошла сегодня на работу в аптеку: Федор Иванович с вечера недомогал, ночью ему стало плохо. На рассвете хворь немного ослабла. "Тетя сама приготовит поесть", - решила Мария, и как только синеватая полоска легла на оконные стекла, вышла из дому. Теперь полоска эта появлялась гораздо позднее, чем тогда, месяца два с половиной назад, и была скорее фиолетовая.
   Мария пересекла Крещатик, тихий в этот час, миновала нарядную гостиницу "Континенталь" и пошла дальше.
   Над городом двигались круглые оловянные облака. Солнце поднималось по небу, вслед облакам, тоже оловянно-бледное, и несмело обдавало землю теплом, и Мария благодарно ощущала это слабое тепло. Она вдыхала осенний запах каштанов, раскинувших вдоль тротуара широкие ветви с янтарными листьями, каштаны были похожи на желтые костры.
   Она шла, стараясь ни о чем не думать. Тяжелое чувство, угнетавшее душу ее в эти дни, немного ослабло. Запах каштанов... Утренние улицы... Спокойный солнечный свет...
   Свернула в улицу, ведущую к библиотеке. Облака уползли куда-то в сторону Ирпеня, и стало солнечно, легко. Мария не придала значения тому, что вдруг одновременно захлопали двери в домах, мимо которых проходила, из окон доносились необычно громкие голоса: утро в городе всегда шумное.
   Не спеша поднималась она на второй этаж, в читальный зал. Оттуда, со второго этажа, раздавались возгласы, заставившие ее насторожиться. Подумала, что ослышалась. На одном дыхании взбежала наверх. Сотрудницы, растерянные, стояли в коридоре. Софья Васильевна, припав к дверному косяку, не прикрывая лица, плакала, слезы стекали по ее побледневшим щекам, и она ладонью вытирала их. Искаженное плачем лицо ее показалось Марии незнакомым. Обхватив голову руками, надрывно бросалась из угла в угол пожилая женщина, она работала на выдаче книг, молчаливая, хмурая.
   Лена, говорливая, неунывающая Лена, - ее не узнать. У Лены наплаканные, красные глаза. Словно никогда и не были голубыми.
   - Ленка, что случилось? Ленка!.. Говори же... - почти кричала Мария. Собственно, что ей Лена, она уже поняла, что случилось, еще там, на лестнице, поняла. Но в это нельзя было поверить. - Сдают Киев, да? Говори же... - Надеялась услышать, что это не так.
   - Да.
   Мария отпрянула на шаг. Вдруг совершенно опустошенная, переставшая что-либо сознавать, уронила руки, как чужие, беспомощно повисли они. Глаза уткнулись в пол, на котором лежал тот же оранжевый, зеленый, желтый свет витражей. И глаза, будто завороженные, не уходили от этого света, невозможно спокойный, он отстранял от себя все недоброе, что творилось вокруг. Что-то сдавило горло, почувствовала Мария, даже дыхание пресеклось.
   Она привалилась к стене, чтоб не упасть.
   2
   Мария бежала мимо "Континенталя", выскочила на Крещатик. Ноги подкашивались, но она не замедляла бега. "Не может быть! Не может быть!" потерянно повторяла она. Она задыхалась, словно на улице вокруг не стало воздуха. "Нет, нет, нет, не может быть!.."
   Теперь на Крещатике чувствовалось возбуждение. Неужели, совсем недавно, когда проходила здесь, она не заметила этого? Или все было спокойно и началось только что? Взволнованные, подавленные, люди стояли по обе стороны мостовой и, будто обманутые в чем-то самом сокровенном, смотрели, как двигались мимо них красноармейцы. Лица понурые, серые от усталости, пыли, плечи опущены, словно не скатку, не винтовку, - тяжелое горе города несли на себе.
   Мария бежала дальше, домой.
   Федор Иванович лежал на диване, под пледом, голова высоко закинута на подушку, прикрыты запавшие глаза. Хриплое дыхание, похожее на нестихающий стон, выдавало его состояние. Услышав, что появилась Мария, он открыл глаза. Мария видела, как трудно было ему это сделать.
   - Марийка... - с усилием повернул к ней голову. - Уходи, - сказал дрогнувшим голосом.
   - Дядя-Федя, милый... Что же это? - рухнула Мария на колени, припала к его недвижно вытянутой вдоль тела руке. - Что же это, дядя?..
   - Марийка... не медли... Радио, когда ты ушла... Плохая сводка Совинформбюро... Очень плохая... Потом... потом... соседи сказали... слышали ночью... где-то уже за Днепром... был бой. Немцы обошли город...
   Мария не отнимала лица от его руки, костлявой, сухой, длинной, как бы забылась и не слышала, что говорил он, как бы находилась в других обстоятельствах, далеких от беды, и все неладное никакого отношения к ней не имело.
   Толчок сердца заставил ее очнуться. Она поднялась. Нервно, невпопад перебирала пальцами, будто выронила что-то и силилась подхватить.
   Подошла Полина Ильинична, бледная-бледная, губы подергивались, как в судороге.
   - Федя... Федя... Выпей.
   Трясущейся рукой поднес Федор Иванович мензурку ко рту.
   - Марийка, иди, иди, - сдавленно произнесла Полина Ильинична. По щекам слезы, ладонь умоляюще прижата к груди. - Все нужное уложила в рюкзак. Вон он. Не мешкай...
   Глаза Марии наткнулись на прислоненный к стене рюкзак. "А, рюкзак..." Тетя еще что-то говорит? Выпрямив голову, взглянула на нее. Нет, не говорит. Стиснув зубы, Полина Ильинична металась от окна к двери, от двери к окну, и к дивану - к Федору Ивановичу, и опять к двери. Останавливалась там, будто ждала - вот распахнется она и кто-то принесет обнадеживающую весть, и, не дождавшись этого, снова неслась к окну. "Нет, ничего не говорит". И верно, ни слова больше не могла Полина Ильинична произнести. Взгляды их встретились: круглое ее лицо с глубокими серыми глазами и длинными бровями над ними, доверчиво-открытое - лицо мамы и, наверное, ее, Марии, тоже, она ведь, говорят, копия мамы - лицо Полины Ильиничны сразу постарело.
   Мария приложила пальцы к вискам: в голове, как удары, стучало, стучало: "Сдают Киев... Надо уходить... Рюкзак... Сдают Киев... Надо уходить... Тетя молчит, дядя-Федя, Федор Иванович, молчит. Что еще?.. Надо уходить..."
   Война шла уже три месяца, Мария, как и другие, стала привыкать к ней. Ну, рыла окопы, ну, в бомбовые воронки попадала, слушала вой сирен, возвещавших воздушную тревогу, пробиралась по затемненному городу... Жизнь все-таки продолжалась. В газетах читала сводки Совинформбюро, читала о боях, об отступлениях. Будет трудно, будет плохо, понимала она, но все в конце концов наладится. И вдруг: сдают Киев. Она не представляла себе, что значит отдавать кому-то город: как это может быть, когда в нем советские учреждения, советские вывески на них, по радио передают советские песни, советские книги на библиотечных полках, театры, булочные, трамваи, все такое всегдашнее, свое. Сдавать город?! Это не укладывалось в ее сознании.
   - Дядя-Федя, милый, невозможно же такое, - взглянула на него со слабой надеждой, будто он мог сказать ей что-то утешительное. Но он только вздохнул. И она ухватилась за пришедшую в голову мысль: - А может, к вечеру положение изменится и Совинформбюро сообщит другое?.. Бывало же так, правда?
   - Марийка... Марийка... Не задерживайся, Марийка... С народом доберешься хоть до Яготина. А там... наверное, еще идут поезда... или машины. Что-нибудь да есть. И - до Харькова. А там и Москва. И ты дома... - Дядя-Федя, Федор Иванович, снова смежил веки и смолк. Он был слишком слаб.
   - А вы же как? Вы как?.. - услышала Мария свой перехваченный от волнения голос. Она переводила горячечный взгляд с дивана на Полину Ильиничну, замершую у окна. - Вы как?..
   Никто ей не ответил.
   - Ну что вы молчите?
   - Мы... мы... - наконец выдавила из себя Полина Ильинична. - Что ж мы?.. Останемся... Видишь же... Дядя Федя... Будь что будет...
   - Вы хотите, чтоб я совершила подлость, да? - Мария негодующе вскинула голову, глаза сверкнули зло и решительно. - Оставив вас, я поступлю подло. Вы понимаете это?
   - Подлость, Марийка, совершим мы... если не заставим тебя... уйти, снова заговорил Федор Иванович. - Иди... Не отягчай нашу участь...
   - Мне убежать? Одной?
   - Ты не убегаешь. Ты уходишь. И это наша воля.
   - Но вы не спрашиваете моей воли!.. Моей! У меня тоже воля! Я уже не маленькая! - кричала Мария сквозь слезы.
   - Марийка, мы - старшие... - произнесла Полина Ильинична. Лицо ее стало строгим.
   "Неужели они не понимают, старшие, что унижают нас этим?" Мария еще о чем-то подумала, хотела сказать, но поперхнулась, снова сжало горло и голова пошла кругом. Опять увидела у стены рюкзак, показалось, что он накренился, лежал почему-то на боку, и пропал. Круг. И рюкзак выплыл, но уже на другом боку.
   Мысленно выскользнула Мария из комнаты, представила себя на улице, с рюкзаком за плечами, отдельно от тети, от дяди-Феди, Федора Ивановича, потом у берега Днепра, потом по ту сторону реки, где-то на незнакомой, чужой дороге... А потом, потом? Все это было непонятно, жестоко. И на дороге этой почувствовала она невыносимое одиночество, которое не одолеть. Нет, не выдержала испытания, поняла она, ей нельзя уходить. Ни на кого не глядя, произнесла:
   - Нет.
   - Мария!.. - В глазах Полины Ильиничны - ужас, на искривившихся губах - ужас, в разведенных в стороны руках - ужас. - Мария!..
   И Мария испугалась. В эту секунду она до конца осознала то, чего Полина Ильинична не договорила. "В город войдут фашисты!" Именно так подумала: не немцы - фашисты. Когда говорили "фашисты", это с детства повергало ее в дрожь, словно не о людях говорили - о волках, о дьяволах, о смерти. Но смерть эта, дьяволы эти были далеко, как бы придуманные. А теперь они возле, у самого города.
   - Ведь придут фашисты! А вы тут! Понимаете, фашисты?..
   - Успокойся, Марийка... нас не поставят на колени... - с неожиданной силой, приподняв голову, вымолвил Федор Иванович. - Город можно стереть с лица земли. Но земля останется. Земля вечна. А на живой земле люди смогут все...
   - Уходи, Марийка... - Опять Полина Ильинична.
   - Уходи. - Снова упавший голос Федора Ивановича. Он замолчал, пожевал губами, будто больше не находил слов, будто и слов нужных не было. И почти неслышно повторил: - Уходи!
   "Уходи". Слово это оглушительно остановилось в ушах. Ничто другое не существовало, лишь одно это - нужно уходить. Но здесь оставался больной дядя-Федя, Федор Иванович, оставалась тетя, лицом, всем, похожая на маму. В спальне, подумала, постель, которая еще не успела остыть от ночного тепла ее тела, шкаф с зеркальной дверцей, спрятавший платья, и то, вишневое, с короткими рукавами, любимое. Рассеянным, отчужденным взглядом обвела комнату, где стояли диван, трюмо, стол с померкшей вазой, тумбочка, этажерка с учебниками, из них торчали цветные закладки, на полу знакомые тени, тянувшиеся от вещей, и казалось, если долго так смотреть вниз, на пол, на эти тени, ни о чем не думать, все вытеснить из головы, словно это примерещилось, и жизнь останется такой, незамутненной, какой была, будто ничего и не случилось. Словно выпроваживая Марию, Полина Ильинична опять понеслась к двери, и враз пропали спокойные тени на полу, ее взволнованная тень все на нем смешала - Мария подняла глаза. В голове ясно билось: конец, конец. Конец тому, к чему готовилась, на что надеялась, всему, всему... В глазах поплыл туман, они перестали видеть. Ноги не могли тронуться с места.