Цветов Яков. Синие берега

   - Кто вы? Что вам нужно?..
   Спросонья не могла разобраться, что к чему. У нее такой испуганный вид, что казалось - она испугалась раньше, чем увидела страшное. Она растерянно озиралась. В голову кинулось все вчерашнее. Еще не представляя себе, что предпринять, как бы защищаясь, прижала к груди руки, поднялась с земли. Руки слышали, как стучало сердце - быстро-быстро, быстро-быстро.
   - Кто вы?..
   - И спишь же, голуба, - не ответил рыжеусый на вопрос. - Унесут тебя, и не заметишь...
   И тут только поняла она, что ни рядом, ни вон за теми деревьями, где ночью слышались голоса и мелькали огоньки курильщиков, никого нет. Пока спала, люди разбрелись, пошли дальше. Ночь разъединила ее с ними, сон увел из реального мира, и она ничего не видела, ничего не слышала, никуда не шла...
   "Что за люди?" Сразу подумала о выбросившихся на парашютах немецких солдатах, обмундированных в красноармейскую форму, говоривших по-русски. В последние дни всех в городе предупреждали об этом. Трех таких переодетых немцев, рассказывали, поймали на Житомирском шоссе, она видела, как вели их мимо тетиного дома, по Софиевской.
   - Сашко! - снова позвал рыжеусый. Он смотрел на девушку, на щеках ее лежал неспокойный свет утреннего солнца. - А Сашко!
   - А чего, дядь-Данила? - протяжный голос из чащи. - Чего?
   - Невесту тебе нашел.
   Мария еще больше встревожилась. Оборвавшийся, недоконченный жест ее говорил об этом.
   Рыжеусый заметил, у девушки слишком пронзительные глаза, слишком расширились они, и понял: от испуга это.
   - А кто ты будешь? - выплыла на его лице смутная улыбка. - Кто, а?
   Улыбка эта ослабила страх Марии. "Нет, может, и не переодетые немцы..."
   - Ну, Марийка я... - выжидательно смотрела она на рыжеусого.
   - А без ну?
   - Ну тоже Марийка...
   - Только и всего - Марийка? Маловато для знакомства, а?
   Рыжеусый выпрямился. Живот слегка выдавался, и ременная пряжка выпирала, как напоказ. Руки широкие - ну просто две лопаты.
   - А откуда-куда?
   - Из Киева... в Москву... - со взволнованной пытливостью смотрела Мария на рыжеусого.
   - Фью-ю-ю... - с притворным удивлением свистнул рыжеусый, и на его лице напряглись медные скулы. Будто не понял, склонил голову набок. Прямо в Москву?
   - Да, - переминалась Мария с ноги на ногу. - Я живу там, пояснила. - На Покровке...
   - Ага, вот что, - с грустной усмешкой протянул рыжеусый. - Раз живешь там, то конечно. В Москву? - Он неопределенно посмотрел на нее. - А, может, голуба, на первах населенный пункт поближе наметишь? Нет?
   Марии стало не по себе: что за человек - такое время, такое горе и беззаботно пошучивать!.. Определенно немец. Переодетый немец... окончательно уверилась она, и ее охватил страх. Она чувствовала, по носу полз муравей, было щекотно. Но боялась поднять руку и смахнуть муравья.
   Между слившимися елями показался белобрысый, долговязый совсем молодой человек. "Не старше меня", - подумала Мария. Лицо у него мягкое, с тихим доверчивым выражением. По всему лицу, будто золотые пылинки, рассыпаны мелкие веснушки. Лоб стягивал, как венчик, бинт, уже побуревший от проступившей и засохшей крови. Бинт почти накрывал белесые брови, едва обозначавшиеся над светлыми спокойными глазами. "Не старше меня", смотрела на него Мария. Какой-то нескладный, длиннорукий, за плечами, как и у рыжеусого, вещевой мешок, на локте плащ-палатка. На коленях, как впечатанные, выдавались болотные пятна. Он остановился против рыжеусого и Марии, поправил винтовку на плече.
   - Чего, дядь-Данила? - Но смотрел он на Марию. Смотрел внимательно и - показалось ей - удивленно: должно быть, всегда так смотрел, когда с ним кто-нибудь говорил. - Чего?
   - Вот в Москву нас с тобой зовет.
   Белобрысый перевел взгляд на рыжеусого, потом взглянул на босые ноги Марии, потом снова посмотрел на рыжеусого. Ничего не сказал.
   - Сядем, раз так, - с ласковой усмешкой кивнул рыжеусый.
   Что-то успокаивающее почувствовала Мария в голосе, в движениях этого усатого, наверное, добродушного человека с крупным лицом, на котором глубоко врезанные морщины казались вылепленными. Она уже не опасалась его. Она даже улыбнулась: хорошо, сядем, раз так. Но продолжала стоять.
   Рыжеусый снял с плеч вещевой мешок, неторопливо опустился на мятую траву, на то самое место, где только что лежала Мария. Она стояла перед ним, ожидая - что будет дальше. "А будет хорошо... И чудачка какая! смущенно подумала о своем испуге в первые минуты. - Свои же... Красноармейцы. Ох и чудачка!.." Трава отогрелась, и ее босым ногам уже не было холодно.
   - Садись, давай, хлопцы, - сказал рыжеусый и жестом позвал Марию и Сашу: садитесь.
   Саша с робким любопытством разглядывал Марию. Он кинул на землю плащ-палатку, молча показал на нее Марии. Та несмело опустилась, свела колени вместе и медленно натянула подол юбки. Но загорелые плотные икры были Саше видны, он тоже сел, чуть наискось, против Марии.
   - Говоришь, Марийка? Так-так, голуба, - раздумчиво произнес рыжеусый, роясь в вещевом мешке. - Значит, Марийка... Марийка... - будто запоминал он. - А я Данила, Дани-ла, - повторил. - Бывший колхозный бригадир. Курск. С Москвой, правда, не по соседству. А с Харьковом точно. Слышала, может, Казачья Лопань? - Руки его все еще что-то перебирали в вещевом мешке. Езды, голуба, до Москвы ночь. С гаком, конечно.
   Говорил он об этом так, словно туда и держал путь. В последние дни память часто возвращала его под Курск. Он и сейчас был там. Вот поднялся с кровати и громко позвал: Дуня! Дуня не откликнулась. Поморщился: "С фермы, что ли, еще не пришла?" Болела голова. "Перебрал с вечера..." Под воскресенье после работы не мог отказать себе в лишней рюмке. "А почему, черти, лишняя, раз нутро требует? - недоумевал он. - И надо же придумать такое: лишняя..." В нагретой солнцем горнице пахло помытым полом, березовым веником, из печи вкусно несло щами и пирогами. Мельком взглянул на часы: перевалило за двенадцать. Было тихо: значит, и дочь и сын подались куда-то. Досадливо потер лоб: "Перебрал... перебрал..." соглашался с кем-то, наверное с женой, с Дуней. "Опохмелиться б, и порядок". Вечером заседание правления колхоза. До вечера далеко. Сунул ноги в шлепанцы, направился к буфету. Буфет празднично застелен широким и длинным полотенцем, по которому разлетелись розовые голубки и каждый держал в клюве оранжевый венок, а на концах полотенца два одинаковых петуха с высокими красными хвостами и большими красными лапами шли друг на друга и никак не могли сблизиться. "Эх, до чего ж Дунька моя мастерица! Вышила как... И где высмотрела таких голубков и петухов таких... Ни лицом, ни статью неприметная, а лучшей - сроду не видывал". На верхней полке буфета, в глубине, затененный, графин с водкой. Протянул руку, и пока снимал с полки, солнце наполнило графин золотистым светом. Он не успел налить и половины граненого стакана, как услышал в сенях задыхающиеся шаги. "Вот балбес, а уж пятнадцатый пошел..." Тревожно распахнулась дверь. "Радио включай! Радио! - С чего это он, сын? А он: - Война! Война!" Непослушной рукой включил радио. "Враг будет разбит... Победа будет за нами..." Враз все погасло - и день за окном, и солнце, только что стоявшее на голубой вершине дня. "Дуня-я-я!" - завопил изо всех сил, хоть и знал, что еще не вернулась она с фермы. "Дуня-я-я!!" Как был, в шлепанцах, выскочил на улицу. Не может быть: лето, воскресенье, тихие думы, и война! Необычно шумная в этот час, взволнованная, потрясенная, улица бежала к дому правления колхоза, вся деревня уже толпилась там. "Враг будет разбит... Победа будет за нами..." - грозно повторял рупор, подвешенный к столбу на площади.
   Все это и сейчас стояло перед ним. И графин, играющий на свету, и розовые голубки, и хвостатые петухи, и березовый веник тоже, и не сводил с этого глаз. И подумать не мог, что это когда-нибудь вызовет в нем волнение. "Боже ж ты мой, какие пустяки сохраняет память..." И ничего не поделать. Стоят перед глазами и стоят.
   Данила протяжно вздохнул.
   - А что, голуба, одна? - Он опять смотрел на Марию. - Растерялась с кем?
   - Не одна... с Леной... - дрогнул голос Марии.
   - Лена? - не понял Данила. - А где ж она, твоя Лена?
   - Лена... Лена... умерла... вчера... там... - чуть повела головой в сторону. - Самолеты... - И совсем тихо: - А теперь я одна...
   - Да-а... Досталось тебе, не приведи бог... Так вот, голуба, хочь не хочь, а попутчики мы тебе. Ну, не в Москву пусть, а попутчики... Некуда тебе от нас.
   Теперь голос Данилы успокаивал, внушал надежду. Сама надежда, если б говорила, говорила бы его голосом, - подумала Мария. Она опять услышала:
   - Вот подхарчимся малость, силенок чтоб набраться, и айда в дорогу.
   Она признательно смотрела на него.
   Немного помедлив, спросила:
   - А далеко до Яготина?
   - Э, голуба. Так это совсем в сторону. А туда тебе чего?
   - Нет, ничего... Через те места дорога на Москву, вот почему я...
   - Ну, про Москву, голуба, забудь пока. Ты про другое думай. До Москвы сейчас дорога кривая... Поняла?
   Мария опустила голову. Поняла...
   2
   Данила достал буханку, вытащил из-за голенища финский нож. Прижав буханку к груди, отрезал три ломтя ноздреватого, как сыр, хлеба.
   - Держи, хлопцы. - Дал Марии, дал Саше, положил на траву свой ломоть. Нашарил в мешке консервную банку, повертел, любуясь ослепительным блеском белой жести.
   - Разберись попробуй, чего тут. Энтикетки старшина, стервец, со всех банок содрал. Ладно, посмотрим.
   Из вскрытой банки шибанул вкусный дух мясной тушенки.
   Данила запустил в банку сложенные щепотью пальцы, вытащил шматок мяса, положил на хлеб и сунул в рот.
   - Эх! - облизал губы. - Дай боже завтра тоже... Все ж выколотил у старшины сухой паек, - довольно качнул головой. - Две банки! Да вот эту здоровущую хлебину, - загибал он пальцы. - Ну, и соль. Больше ничего не дал. Прижимистый. Ладно, ешь, хлопцы.
   Ели с аппетитом. И проголодались же!
   - Кишкам теперь свобода, - почти счастливый похлопал себя Данила по животу. - Что, Сашко, понурился, а? - повернулся к Саше.
   Саша не ответил. Поставив локти на колени, он задумчиво обхватил ладонями голову.
   Мария тоже взглянула на Сашу.
   - Рана? - показала на забинтованный лоб.
   Саша кивнул: рана. В кивке этом было и другое: чепуха.
   - Немец печатку поставил. Чтоб не потерялся хлопец. До свадьбы, говорится, заживет. А и невеста подождет, а? - лукаво подмигнул Марии. Кончим вот войну...
   Он вынул из кармана штанов обрывок газеты, кисет, послюнил край бумажного клочка, в который насыпал махорки, свернул цигарку, скрепил и сунул в зубы. Цигарка получилась толстая, как его палец. "Ну и ну..." удивленно смотрела Мария. Данила уловил ее взгляд.
   - Что для солдатской жизни надо? - Чиркнул зажигалкой. - Хлеб, вода, дым. Ну, сколько-то дней можно и без хлеба. Не помрешь. И без воды. Обратно же не помрешь. А без дыму... на другой день загнешься...
   С видимым наслаждением сделал Данила глубокую затяжку и долго не выпускал дым, потом медленно, тоже с удовольствием выпустил. Еще затяжка, одна за другой, казалось, весь он поглощен этим, ничего, кроме этого, не существовало. Он сжал губы, обкуренные, желтые, будто на них падал отсвет рыжих усов.
   - Сашко, доставай котелок. Вон там, - движением подбородка показал на короткую двухвершинную сосну над обрывом. - Когда проходили, приметил понизу, у спуска, озерко. Метров сто отсюда. Мотай. Кипятком закрепим дело и двинем. Мотай.
   - И я с ним? - несмело поднялась Мария. - Бинт-то загрязнился как... - легко прикоснулась рукой ко лбу Саши, и на ладони остался след пыли. - Постираю, и опять перевяжем. Можно?
   - Дело, голуба, дело.
   Они спустились с обрыва. Овальное, затененное, лишенное блеска, лежало перед ними озерцо.
   - Садись, Сашенька.
   Мария осторожно, как когда-то показывала ей мать, сматывала бинт с его лба. Над виском чернела ранка. Горестно сложила руки:
   - Сашенька...
   Саша поднял голову. Она увидела, у него серые, как булыжники, глаза. Может быть, в них была грусть, жалоба, может быть, злость.
   - Рана как рана. Да и не рана вовсе. Это когда больно, тогда рана. А так, пустое, - смущенно проронил он. Он все время смущался, когда говорил с ней, когда смотрел на нее, и Марии было смешно.
   "Сердце у него такое же чистое, как это небо над головой, - подумала она. - И ему должно быть легко от сознания этого. Но осознает ли он это?" Она не сводила взгляда с него, как бы искала подтверждения своей мысли.
   Потом склонилась над водой, стирала бинт. Потом расстелила на валуне, выступавшем из воды. Валун тяжело выползал на берег, из-под лобастого камня пробивалась травинка и тянулась вверх. Сколько понадобилось сил и терпенья, - подумалось Марии, - и где взяла это тонкая травинка?
   Мария села рядом с Сашей, повернула к нему лицо и провела пальцем по одной его брови, по другой, по лбу. Палец ее, ощутил Саша, пах терпкой озерной водой, в которой только что полоскала бинт.
   Они сидели у берега и смотрели на коричневые кусты впереди, по ту сторону озерка. Мария глубоко дышала, и тонкие ноздри ее вздрагивали, она чувствовала, как легкие наполнялись сильным хвойным настоем. Вот так сидеть бы и сидеть и пригоршнями пересыпать песок. Рука Саши тоже потянулась было к песку - что-то мирное, благостное почудилось в этом, что-то из недавнего детства. Он улыбнулся. Но рука машинально легла на винтовку, зажатую меж колен, и он почувствовал боль в голове, будто осколок впился только что. Даже прикрыл глаза.
   Мария потрогала на валуне бинт, еще чуть-чуть влажный.
   - Так даже лучше? Холодить будет, - обматывала Сашин лоб. - Все. Набирай котелок, и пошли.
   Саша помедлил. Потом шагнул к берегу, присел на корточки, набрал в котелок воды. Вода мутная, в ней плавали сухие сосновые иглы, зеленые нити болотной травы.
   Они поднялись по склону обрыва, поравнялись с двухвершинной сосной. Вон и Данила.
   - Не утопли? - Данила подгребал ногой наваленные горкой сучья и разжигал костер. - А я уж уходить собрался, раз утопли, думаю. Давай котелок.
   Костер разгорался медленно, сначала пустил рыхлый дым, потом выбросил робкие космы огня. Потом расшумелся вовсю.
   Данила поставил котелок в середину костра. Внизу, вокруг котелка, костер подернулся сизой пленкой, будто его накрывал туман. Данила повернул затихавшие головешки, и огонь с новой силой кинулся к котелку. Вскоре гудели уже вместе, огонь и кипящая вода.
   Данила вытер травой пустую консервную банку, по очереди попили из нее кипяток, сначала он, потом Мария, потом Саша. Данила опять развязал кисет. Веткой выгреб из костра уголек, ткнулся в него цигаркой. Привалившись на локоть, курил долго и дымно. Рдеющий кружок кончавшейся самокрутки, когда Данила затягивался, вспыхивал уже под самыми усами, и, рыжие, они казались оттого особенно красными. Губы Данилы так обкурены, что, должно быть, совсем не чувствительны к огню, заметила Мария. Он весь пропах табаком, изо рта, от пожелтевших пальцев исходил сильный табачный дух. Ни острый запах сохнувшей травы и опавших листьев, ни дыхание остывающих к осени деревьев и близкой воды, ни прохлада утренней земли не могли отбить этот прогорклый дух.
   Данила сделал две последние затяжки, одну за другой, выпустил серо-голубые потоки дыма и выплюнул крошечный, непонятно как державшийся на губах окурок самокрутки.
   - Ну, на ноги. - Он поднялся, закинул за спину вещевой мешок, потрогал ремешки бинокля на груди. "На кой хрен мне сдался! Нашел на что позариться, - подумал о разбитой машине, на которую вчера наткнулись, он и Саша. - Сашко, тот винтаря отхватил. Да еще вот компас. Ну и я не внакладе: гранаты сообразил, - поправил на плечах вещевой мешок, слегка оттянувшийся книзу. - Пять штук. - Гранаты выпирали из мешка и вдавливались в спину. - Толковая штука граната под рисковую минуту, подумал, чтоб оправдать это неудобство. - А больше ничего путного в машине и не было".
   Саша и Мария тоже встали. Данила посмотрел на босые ноги Марии, посмотрел на Сашу. Тот стоял перед ней, в руках держал свои сапоги.
   - Нет, Сашенька, Сашенька, нет, - поняла Мария и замотала головой. Земля еще не настыла, холодно не будет. Да и сапожищи твои - вон какие! Не надо, миленький, правда, не надо...
   - Ничего. По две портянки навернем, и хорошо будет, - упорствовал Саша. Голос негромкий, просительный.
   - Вот что, голуба, - вмешался Данила. - Хватит цирамоний. Напяливай кирзачи, и разговор весь.
   Мария послушно взглянула на Данилу. Он снова попыхивал цигаркой, будто и не прекращал курить. Искуренная, цигарка жгла пальцы, но он как бы и не замечал этого.
   - Быстрей! - уже требовательно произнес Данила. - Быстрей!
   Мария неловко опустилась на траву, положила Саше на колено ногу, тот обернул ее портянкой, еще одной, натянул на ногу сапог, то же сделал с другой ногой.
   - Ну! Ну! - торопил Данила.
   3
   Вчера, в сумерки, покинул он санчасть, или как ее там, и Сашу прихватил с собой. Вместе и попали туда, неделю назад: его контузило, а Сашу осколком ранило в голову. "И по-дурному вышло все. Ей-бо, по-дурному... Ну в самом деле. Пошел, сволочуга, бомбить передний край. Ну и бомбил бы передний край. Мне, дураку, лечь бы где стоял, и ладно. Не сообразил, да в кусты и хлопчика за собой потащил. А сволочуга в кусты и бухнул: и понимать тут чего - где живой силе прятаться, как не в кустах? И правда, туда и сунулись бойцы. Легко отделались с Сашком..." А два дня назад стали спешно санчасть эвакуировать. Данила понял: неспроста. "Да тут любой поймет, что неспроста. И слух пошел: наших потеснили". Что ж, подумал Данила, - уже в норму пришел, ну малость какую не дотянул, и Саше полегчало - чего в санчасти делать? Уволокут куда-нибудь в тыл, и прощай полк свой, батальон, рота. "Обратно к своим попадешь разве. Да ни в жисть!" И решил Данила смыться. С Сашей, конечно. Куда ж Саша без него? Вместе влипли, вместе и выручаться. С утра начал старшину уламывать насчет харча. Не уломал. Уломали старинные часы с боем, отцовские еще. "Да мало, черт рязанский, дал за них. Ну на первое время кишки заговорить хватит..." Карту раздобыть не получилось. Хотел прибрать лейтенанта одного карты, в планшете лежали, - тому они уже ни к чему: тяжелораненого, его увозили в тыл. Стащить не позволил, а разглядеть разрешил. Два дня рассматривал Данила карты, лист за листом, пальцем водил по лесам, по дорогам, по болотам, по берегам рек, и глаза запоминали все это. "А чего сложного? Если знаешь, куда путь держать... Приглядись как следует, откинь ненужное, а остальное в голове держи". Так уж приходилось, бывало. Найдет, обязательно найдет он полк Бровченко. Боевой полк, значит, продолжает воевать. Далеко не отступит.
   Данила шагал широко и прочно. Мария шла рядом, ногам было тепло. За спиной двигался Саша. Она была спокойна. Верилось: "С такими все обойдется".
   - Смотри, Сашко, ноги не покалечь, - оглянулся Данила. - Теперь ноги - первая голова...
   А в босые ступни, как назло, впивались невидные в траве острые сучья, сосновые шишки, и сколько же этих сучьев и шишек раскидано по лесу!
   Данила, Саша и Мария ступали по длинным утренним теням, застлавшим лес. Лес то размыкался, впуская травяные полянки, то снова сдвигал деревья, и надо было пробиваться сквозь зеленую гущину. Птицы перелетали с дерева на дерево, словно камешки кто-то перебрасывал.
   Шли долго, час, два, три. Четыре. Сосны, ели, осины, опять ели, опять осины, и поляны, покрытые хвойными иглами и желтыми и красными, как огонь, листьями. Все то же. Все то же. Ничего не менялось. Будто на одном месте перебирают они ногами - удивительно одинаковый мир, сколько ни шли. "Идешь, идешь, а вроде и не идешь - десять километров отмахал, двадцать или только пять, и не представишь себе". Потянулся березовый лес: белая стена справа, белая стена слева. "А за лесом - болото, - припоминал Данила карту. - Вроде правильно идем. На северо-запад. Перейдем болото, а там и искать "хозяйство Бровченко". Может, где на метку напоремся, а то и порасспросим. Попадутся же встречь частя..."
   Данила двигался, зажав руками лямки вещевого мешка. Мария едва поспевала за ним. Хоть и намотали по две портянки, сапоги просторны, и когда ступала, ноги скользили и она спотыкалась. Чуть было не упала, ухватилась за березу, удержалась. Береза, тонкая, поддалась, склонилась под ее тяжестью, и Мария услышала дрожь, пробежавшую внутри ствола. Показалось, что Данила и Саша пропали.
   - Сашенька, миленький, ты ж потеряешь меня...
   - Нет. Давай руку.
   Она протянула руку и ощутила жесткую холодную Сашину ладонь.
   Шли, осторожно передвигая ноги, словно не были уверены, выдержит ли их земля.
   А болота нет и нет. Можно было повернуть, обойти болото и выбраться на шоссе севернее болота, километрах в двух от него, - размышлял Данила. Но дорога выйдет дальняя, куда как дальняя, и - видно - все равно топкая. "Пойду на болото, - решил он. - Где ж оно упряталось, проклятое!" Болоту пора появиться, если по карте. И день, как назло, кончается... Но еще светло, еще открыто небо. "А если скрючили и не так идем?"
   - Смотри компас, а? - бросил Данила.
   - Компас показывает: жмем своим курсом, - отозвался Саша.
   Перед ними тянулось пространство, наполненное ветром, холодом, шорохом травы.
   Березняк стал редеть. Гуще пошли травянистые заросли, оседая под ногами, и, хлюпая, наверх проступала зеленоватая вода: приметы болота.
   - Перемахнем болото и - привал, - сказал Данила.
   Зябко кутаясь в плащ-палатку, натруженной походкой человека, неуверенного в дороге, брел Саша. Мария видела босые ноги его, белевшие в тусклой приваленной траве. "Ой, Сашенька, - сжималось сердце Марии. Захолонет же... Хоть бы где сапоги раздобыть..." И как это потеряла туфли там, в городке!
   Будто туфли могли что-нибудь значить сейчас...
   "Добрались наконец, - соображал Данила. - Куда ж податься: вправо, влево? Где тут помельче? Черт его знает..."
   - По карте болото влево с километр. А вправо километра два, зато выходит к самой поляне и ближе к шоссе. Правее и помельче вроде, прикидывал Данила вслух. Память хранила карту местности, все краски и знаки, точно была перед глазами.
   В какую сторону все-таки? Влево? Вправо?
   Взял вправо. Сзади тупо чавкали сапоги Марии, шлепали босые ноги Саши.
   По дну стлалась скользкая, перепутанная мясистая трава, и они едва удерживали равновесие, чтоб не упасть. Потом услышали ровный шелест начинались камыши. На полный вымах протянул Данила перед собой руки, врезаясь в заросли. Он захватывал зеленые метелки, разводил в стороны и продвигался дальше. Он обернулся: Мария и Саша, тоже хватаясь за камыши, не отставали. Впереди все еще чернела болотная вода. Похоже, никогда болото это не пройти, точно конец его где-то на краю света. "И чертово, длинное какое, - досадовал Данила. - Проклятая карта... Показывала же: километра два. А идем уже сколько! Проклятая карта... Ладно, ладно, поворчал на себя. - Ну-ка, ногами тверже, ну-ка, рыжий!.." Он передвигался по вязкому дну. Мшистые кочки, как зеленые головы, чуть приподнимались над болотом. Данила обходил их. Саша и Мария следовали за ним. Водоросли обвивали ноги, и, как связанные, ноги едва переступали в этой густой жиже. "Засветло б успеть пересечь болото", - сглотнул Данила горькую слюну. Покурить, покурить!.. Свернул цигарку, ткнул в зубы. Нити дыма висели над головой, как потемневшая паутина.
   Мария замедлилась, Данила услышал ее стесненное дыхание. Она не поспевала даже за его небыстрым ходом. "Не ослабла б девчонка..." Все время думал о ней. Она напоминала ему дочь. Доярка, как и мать. Заочница. Учится на зоотехника. Может, как и этой, придется пробираться бог весть где вот с таким же Данилой...
   Впереди темнел олешник. Конец болота!
   - Хлопцы, хлопцы, - поторапливал Данила.
   Под ногами начало твердеть, камыши отходили назад, жирная жижа спадала и была уже ниже колен. Данила вздохнул, на душе стало легче.
   Выбрались на поляну. За ней - шоссе. То самое, по которому туда-сюда, по предположению Данилы, должны двигаться войска: на передний край - в тыл, вперед - назад... "Ладно, без привала. Время дорого".
   - Ну, голуба? - участливо посмотрел Данила на Марию. Он слышал, как хлюпали ее сапоги. - Осилишь еще с полчаса, а?
   Она притворно улыбнулась: сущие пустяки, идет уже сколько, и еще столько может пройти. Улыбка не обманула Данилу, он видел, какие тусклые и слабые у Марии глаза. Он и сам едва брел, усталость сковывала ноги, туманила голову, - тело тащил он, как тяжелый мешок с неживыми костями и мясом.
   Только сейчас, когда выбрались из болота, почувствовали они, как продрогли. Одежда на них не просохла. Солнце уже не согревало. Солнце плавилось в самом низу неба - закат такой яркий, такой сильный, что весь огонь его истратился на неширокую полосу, придавленную лиловой грядой облаков. Было холодно.
   - Сашенька, миленький, давай по очереди сапоги, - страдала Мария.
   Саша не откликался. Возможно, не слышал.
   Они подошли к шоссе.
   По шоссе катили грузовики, в них сидели бойцы с пулеметами. Вдоль обочин топали красноармейцы в плащ-палатках, со скатками. На восток. На восток. Один красноармеец, худой и длинный, стал поправлять сползавшую обмотку на ноге.
   Данила приблизился к нему.
   - Оттуда? - кивнул в западную сторону.