Даниэль Дефо. Дневник чумного года, содержащий наблюдения и воспоминания о самых замечательных событиях как общественных, так и сугубо личных, произошедших в Лондоне во время последнего великого испытания в 1665 году (Пер.К.Н.Атарова)

подчиненным, но олдермен собственной персоной верхом на лошади регулярно
подъезжал к таким домам и спрашивал их обитателей через окно, хорошо ли за
ними ухаживают, не нуждаются ли они в чем-либо необходимом, выполняют ли их
поручения сторожа и приносят ли они им то, что те просят. И если ответ был
положительный, все было в порядке, если же поступали жалобы на плохое
снабжение, на пренебрежение сторожей к своим обязанностям, на грубое
обращение, они (я имею в виду сторожей) тут же увольнялись и другие
ставились на их место.
Конечно, жалобы могли оказаться несправедливыми, и если у сторожа
имелись доводы, убеждавшие магистрат, что он был прав и люди облыжно
обвинили его, он оставался на своем посту, а обвинившие его получали
внушение. Но разбирательство в такого рода делах было затруднительно, так
как непросто было переговариваться с запертыми людьми через окно. Поэтому
магистрат обычно вставал на сторону запертых и заменял сторожа, так как при
этом наносилось меньше вреда и проистекало меньше дурных последствий; видя,
что сторож обвинен облыжно, магистрат тут же устраивал его в другое подобное
место; если же наносился вред семье, то его ничем нельзя было возместить,
урон был непоправимый, так как речь шла о жизни и смерти.
Помимо случаев побегов, о которых я уже рассказывал, самые разные
недоразумения возникали между сторожем и теми беднягами, кого он караулил.
Иногда сторож уходил со своего поста, иногда был пьян, иногда спал крепким
сном, когда был нужен людям; все эти случаи строго наказывались, как они
того и заслуживали.
Но что бы в конце концов ни делалось в подобных случаях, практика
запирания домов и содержания под одной крышей больных и здоровых имела
огромные неудобства и зачастую последствия ее были трагичны, о чем стоило бы
рассказать подробнее, будь здесь достаточно места. Но она предписывалась
законом и преследовала целью в основном общественное благополучие, а весь
урон для частных лиц при проведении ее в жизнь должен был окупаться
общественным благом.
До сих пор неясно, дало ли это что-либо по части противодействия
заразе; я, по правде сказать, не могу ответить тут положительно: ведь
невозможно и представить себе большего разгула болезни, когда она достигла
наивысшей точки, хотя зараженные дома запирались, насколько это было
возможно, неукоснительно. Разумеется, если бы все заразные были заперты, то
здоровые люди не могли бы от них заболеть, так как не смогли бы даже
приблизиться к ним. Но дело было вот в чем (здесь я лишь упомяну об этом
вскользь): болезнь распространялась невольно теми людьми, которые внешне не
казались заразными и не подозревали ни о том, что они больны, ни о том, где
именно они подхватили заразу.
Один из домов в Уайтчепле заперли, потому что там заболела служанка; у
нее были только пятна, а не бубоны, и она поправилась; однако обитатели дома
не имели права покидать его стены - чтобы сходить за чем-либо или подышать
свежим воздухом - в течение сорока дней. Недостаток воздуха, страх,
огорчение, обида и прочие "прелести", сопровождавшие это мучительное
положение, вызвали лихорадку у хозяйки дома, и проверяющие, вопреки
утверждениям доктора, сказали, что это чума. Так что в результате проверки
наблюдателей был установлен новый срок карантина, хотя до конца прежнего
оставалось лишь несколько дней. Это новое злоключение, лишившее всех
возможности свободно передвигаться и дышать свежим воздухом, так возмутило и
огорчило семейство, что почти все члены его расхворались: у одного заболело
то, у другого - другое; у большинства же было цинготное недомогание и только
в одном случае - сильные колики; так им и продлевали карантин до тех пор,
пока кто-то занимавшийся проверкой состояния больных и решавший, можно ли
дом наконец открыть, не занес им чуму, так что большинство из них перемерло,
и не от того, что чума якобы изначально была в доме, а от чумы, занесенной
теми самыми людьми, которые должны были бы принимать все меры, чтобы
оградить от нее население. И такие вещи случались неоднократно; это было
одним из самых неприятных последствий запирания домов.
Примерно в это же время приключилась одна неприятность, которая
поначалу меня страшно огорчила и встревожила (однако, как потом оказалось,
она не принесла мне никакого урона), именно: олдермен Портсоукенского округа
назначил меня одним из наблюдателей района, в котором я жил. У нас был
большой приход; в нем работало не менее восемнадцати наблюдателей, как, по
закону, их называли; в народе же их авали просто "визитерами". Я старался
всеми силами отвертеться от этого назначения, привел все доступные доводы,
чтобы убедить посланцев олдермена не назначать меня; особенно же я налегал
на то, что вообще не поддерживаю идеи запирания домов и что очень жестоко
заставлять меня быть орудием мер, против которых восстает мой разум и
которые, я убежден, не отвечают тем целям, ради коих они предпринимаются; но
все послабление, которого удалось мне добиться, свелось лишь к тому, что,
хотя обычно на эту службу люди назначались лорд-мэром сроком на два месяца,
мне было разрешено покинуть ее через три недели, однако при условии, что к
этому времени я найду какого-либо другого подходящего домохозяина,
согласного отслужить за меня до конца срока, короче, это была совсем
небольшая поблажка, так как отнюдь не просто было найти достойного человека,
согласного на такую работу.
Надо признать, что запирание домов имело один положительный результат,
- это я и тогда понимал, - а именно: удерживало заболевших в домах, тогда
как в противном случае они стали бы бегать по улицам, разнося заразу; в
состоянии бреда они были очень к этому склонны и стали уже так поступать в
самом начале мора, пока их не решились удерживать силой; да что там -
поначалу бедняки нередко ходили по домам попрошайничать, говорили, что у них
чума и им нужно тряпье перевязать болячки или еще что-нибудь в этом роде -
все, что ни придет на ум в бредовом состоянии.
Одна несчастная молодая женщина, жена вполне достойного горожанина,
была убита (если верить рассказам) таким вот типом на Олдергейт-стрит или в
ее окрестностях. Тот в сильном бреду шел по улице, распевая песни; люди
думали, что он пьян, но сам он утверждал, будто болен чумой, и, похоже,
говорил правду; встретив эту молодую женщину, он захотел поцеловать ее.
Женщина страшно испугалась, приняв его за грубияна, и бросилась прочь со
всех ног; но улицы были безлюдны и не к кому было обратиться за помощью.
Увидев, что он ее нагоняет, она повернулась и толкнула его с такой силой,
что мужчина, ослабев от болезни, упал навзничь. Но, к несчастью, ему удалось
схватить ее и опрокинуть вместе с собой; потом, поднявшись первым, он
облапил ее, поцеловал и - самое ужасное, - сообщив, что у него чума,
спросил, почему бы ей тоже не поболеть? Женщина и так уж была до смерти
напугана (она к тому же была на первых месяцах беременности), но, узнав, что
у него чума, вскрикнула и упала в обморок; и этот припадок (хотя она потом и
пришла в себя), не прошло и нескольких дней, все же убил ее. Я так и не
узнал, заразилась она чумой или нет.
Другой заболевший постучался в дом своих хороших знакомых; узнав от
слуги, открывшего дверь, что хозяин наверху, он поднялся по лестнице и вошел
в комнату, где сидело за ужином все семейство. Они с удивлением повставали с
мест, не понимая, что происходит, но он попросил их спокойно сидеть - он
зашел лишь проститься.
- Что вы, мистер ***, - спросили его, - куда это вы собрались?
- Куда собрался? Я болен и умру завтра ночью.
Легче представить себе, чем описать словами охвативший всех ужас.
Женщины и хозяйские дочки, совсем еще маленькие девочки, почти до смерти
напугались {264}, вскочили, кинулись одна к одной двери, другая - к другой,
кто вниз по лестнице, кто - вверх; наконец, собравшись все вместе, они
заперлись наверху в спальнях и стали из окон взывать о помощи. Похоже, от
страха они совсем потеряли голову. Хозяин, более сдержанный, хотя тоже
напуганный и возмущенный, хотел было в сердцах прибить гостя и спустить его
вниз по лестнице, но потом сообразил, в каком состоянии тот находится и
сколь опасно прикасаться к нему, и остался стоять как вкопанный, оцепенев от
ужаса.
Заболевший бедняга, не только недужный телом, но и повредившийся
мозгами, тоже стоял столбом.
- Ну-ну, - совершенно спокойно произнес он, - что это с вами со всеми?
Похоже, я потревожил вас. Коли так, пойду помирать домой.
Сказав это, он сразу же стал спускаться по лестнице. Слуга, впустивший
его, следовал теперь сзади со свечой, но побоялся обогнать его и отворить
дверь: он так и остался на лестнице и ждал, что предпримет больной. Тот
подошел к двери, отпер ее, вышел на улицу и захлопнул дверь за собой. Прошло
немало времени, прежде чем семья опомнилась от испуга. (Но так как никаких
дурных последствий не было, они, будьте уверены, еще много времени спустя
вспоминали об этом случае с большим удовольствием.) Больной ушел, но прошло
немало времени - не менее нескольких дней, - прежде чем они оправились от
страха, который тот на них нагнал; да и по дому они не решались ходить, пока
хорошенько не прокурили всякими благовониями все комнаты, не напустили дыму
от смолы, пороха и серы, каждого по отдельности, пока не перестирали всю
одежду и тому подобное. Что же касается бедного джентльмена, то не припомню
сейчас, умер он или остался жив.
Не подлежит сомнению, что, если бы при помощи запирания домов больных
не ограничивали в передвижении, то во время сильного жара, в бреду и
беспамятстве, многие из них бегали бы взад-вперед по улицам города и даже,
как это в ряде случаев и бывало, нападали бы на прохожих, подобно бешеным
собакам, кусающим каждого, кто попадется им на пути; не сомневаюсь я и в
том, что ежели бы какой заразный больной в припадке неистовства
действительно укусил бы кого-либо, то тот (я имею в виду укушенного)
непременно заразился бы той же болезнью со всеми соответствующими признаками
хвори.
Я слыхал об одном заболевшем, который, не выдержав боли в бубонах - их
было у него целых три, - вскочил с постели в одной рубашке, надел башмаки и
собирался было накинуть кафтан, но сиделка воспротивилась этому и вырвала
кафтан у него из рук; тогда он повалил сиделку и, перешагнув через нее,
побежал в одной рубашке вниз по лестнице, и прямехонько на улицу, к Темзе;
сиделка выбежала за ним и крикнула сторожу, чтобы тот задержал его; но
сторож, сам напуганный, не решился к нему прикоснуться и дал бедняге уйти;
тот подбежал к Стиллярдскому спуску, скинул рубаху, бросился в Темзу и,
будучи хорошим пловцом, переплыл реку; вода, что называется, прибывала, то
есть двигалась в западном направлении, так что он достиг другого берега лишь
у Фелконского спуска, где и вылез на сушу; не встретив никого из людей (все
это происходило ночью), он довольно долго бегал нагишом по улицам, потом,
когда прилив кончился, вновь кинулся в реку, вернулся к Стиллярду, вылез на
берег, добрался до своего дома, постучался, поднялся по лестнице и залез в
постель; и этот жуткий эксперимент вылечил его от чумы; дело в том, что
резкие движения руками и ногами при плавании растянули места, где находились
бубоны (а именно, под мышками и в паху), и привели к тому, что те созрели и
прорвались; а холодная вода уменьшила жар в крови.
Остается только добавить, что я рассказал эту, как и некоторые другие
истории, не будучи их свидетелем, и не могу поручиться за их правдивость;
особенно в отношении того, что больной излечился после этого удивительного
приключения, что, признаюсь, мне кажется очень сомнительным; но история эта
подтверждает тот факт, что больные в состоянии бреда или, как говорят, в
беспамятстве были склонны бегать по улицам и что таких людей было бы намного
больше, если бы их не удерживали запертые дома; в этом, по-моему,
заключалась едва ли не единственная польза этого сурового метода.
В то же время на него была масса нареканий и жалоб. Сердце надрывалось
слышать горестные крики больных, которые, пребывая в беспамятстве от болей
или от высокой температуры, были заперты, а то и привязаны к кроватям или
креслам, чтобы они ничего не могли над собой сотворить, и которые страшно
возмущались таким к себе отношением и тем, что им не дают, как они
выражались, умереть по всем правилам, как раньше.
Появление заболевших на улице было очень огорчительно, и магистрат
делал все от него зависящее, чтобы предотвратить подобные вещи; но так как
случалось это обычно ночью и для всех неожиданно, не всегда под рукой
оказывались караульные, чтобы воспрепятствовать бегству; но даже и днем
прибывший на место караул предпочитал не связываться с больными, так как во
время подобных приступов, когда болезнь достигала наивысшей точки, они
становились особенно заразны и не было ничего опаснее, как дотрагиваться
тогда до них. Обычно они бежали, сами не зная куда, пока не падали замертво,
или пока, истощив свои силы, просто не падали, а умирали еще через какое-то
время - полчаса-час; и, самое грустное, они всегда приходили в себя в эти
последние мгновения и тогда особенно горестно и проникновенно оплакивали
свое положение. Все это было еще до того, как потребовали строгого
соблюдения распоряжения относительно запертых домов, потому что поначалу
сторожа исполняли его не столь неукоснительно, как позднее; так продолжалось
до тех пор, пока их (я хочу сказать, некоторых из сторожей) не стали сурово
наказывать за попустительство и небрежение своими обязанностями, если они
разрешали выходить из домов людям, вверенным их попечению, не важно -
больным или здоровым. Но когда сторожа увидели, что к ним направляют
специальных чиновников, чтобы проверить их и либо заставить исполнять свои
обязанности, либо сурово наказать за нерадивость, они стали строже, и людей
начали караулить всерьез, что вызвало столько злобы и возмущения, что
невозможно и описать. Но, надо признать, сделать это было совершенно
необходимо, раз уж никакие другие меры не были своевременно приняты.
Если бы это не было сделано (я говорю о строгом содержании больных под
замком), Лондон превратился бы в самое чудовищное место на всем земном шаре;
и, судя по тому, что мне известно, в нем умирало бы прямо на улице не меньше
людей, чем в самих домах, потому что, когда болезнь достигала наивысшей
точки, человек впадал в беспамятство и бредовое состояние, а тогда его
невозможно было удержать в постели иначе как силой; многие, кто не был
привязан к кроватям, выбрасывались из окон, когда видели, что через дверь
выйти невозможно.
В те бедственные времена ввиду почти полного отсутствия общения между
людьми невозможно было кому-либо одному разузнать обо всех удивительных
происшествиях, происходивших в разных семьях; особенно же никто не знает и
до сего дня, сколько людей в состоянии бреда утопилось в Темзе и в речушке,
вытекающей из болот около Хэкни, которую обычно называют Уэр-Ривер или
Хэкни-Ривер. В еженедельных сводках таких людей было указано немного; неясно
было и то, утонули ли они случайно или утопились умышленно. Но могу
утверждать, что только лично мне было известно больше утопившихся в тот год,
чем было указано во всех сводках вместе взятых: ведь многие тела так и не
были найдены, хотя доподлинно известно было, что люди погибли. То же можно
сказать и о других способах самоубийства. Один человек с Уайткросс-стрит,
или ее окрестностей, сжег себя живьем прямо в постели; {265} одни
утверждали, что сделал он это нарочно, другие - что благодаря коварству
сиделки; но все сходились на том, что он был болен чумой.
Не раз в то время я думал о том, что лишь по великой милости Провидения
не было в тот год в Сити пожаров, по крайней мере больших пожаров; в
противном случае это было бы страшным несчастьем: ведь людям пришлось бы
тогда либо не тушить их вовсе, либо собираться кучками, а то и целыми
толпами, несмотря на опасность заразы, и не думать, в какие дома они входят,
какие пожитки перетаскивают, с какими людьми общаются. Но получилось так,
что, не считая пожара в Крипплгейтском приходе и еще двух небольших пожаров,
тут же потушенных, в продолжение всего года такого рода неприятностей больше
не было. Рассказывали об одном доме на Суон-Элли, между Госуэлл-стрит (в той
ее части, что ближе к Олд-стрит {266}) и Сент-Джон-стрит; {267} его
обитатели заразились чумой и постепенно вымерли все до единого. Последняя
женщина - ее нашли мертвой прямо на полу, похоже, легла так, чтобы умереть
перед камином; огонь вырвался наружу и прожег дощатый пол и стропила под
ним, все вплоть до тела, однако не тронул покойницы (правда, на ней почти
ничего не было) и сам собой затих, не повредив всего дома, хотя это был
ветхий деревянный домишко. Насколько правдива эта история, не могу сказать,
но город, на следующий год жестоко пострадавший от пожара, в том году не
испытал на себе этого бедствия.
Однако, учитывая бредовое состояние больных во время агонии, о чем я
уже говорил, и то, что в своем безумии они, находясь без присмотра,
совершали самые отчаянные поступки, было очень странно, что никаких
несчастий такого рода не произошло.
Меня не раз спрашивали (но я до сих пор не знаю ответа на этот вопрос),
как получилось, что столько больных ходило по улицам, в то время как
зараженные дома так тщательно выискивались, запирались и охранялись.
Признаюсь, не знаю, что на это сказать, кроме следующего: в таком
огромном и многолюдном городе невозможно было сразу найти все зараженные
дома или сразу запереть все такие дома, так что многие свободно разгуливали
по улицам, где хотели, прежде чем становилось известно, что они из такого-то
и такого-то зараженного дома.
Правда, как некоторые доктора говорили лорд-мэру, зараза так
свирепствовала в определенные периоды, люди заболевали так часто и умирали
так быстро, что невозможно, да и бессмысленно было ходить и расспрашивать -
кто болен, кто здоров, или запирать их так тщательно, как это следовало бы
делать; ведь иногда почти все дома на улице были заражены, а то и все жители
в этих домах; и, что еще хуже, ко времени, когда становилось известно, что
дом заражен, оказывалось, что большинство находившихся в нем больных уже
давно перемерло, а остальные сбежали, боясь, что их запрут; так что
бессмысленно было числить такой дом зараженным и запирать его: зараза
произвела свои опустошения и ушла из дома еще до того, как стало известно,
что в доме есть больные.
Уже это должно бы убедить любого разумного человека, что раз
предотвратить распространение заразы было выше возможностей магистрата, да и
выше любых человеческих возможностей и ухищрений, то и практика запирания
домов совершенно не помогала этой цели {268}. Действительно, польза для
общества была от нее незначительной по сравнению с тем горестным грузом,
которым она оборачивалась для запертых так вот семей; и пока я, в
соответствии с занимаемой должностью, был причастен к введению этих
строгостей, я не раз имел случай убедиться, что они не отвечают своей цели.
Например, меня как наблюдателя (или визитера) попросили разузнать
поподробнее о положении нескольких зараженных семей, но не успевали мы дойти
до домов, где явно поселилась чума, как кто-нибудь из семейства сбегал.
Магистрат возмущался, упрекал наблюдателей в нерадивости при расспросах и
проверках. Но дома стояли зараженными задолго до того, как это становилось
известно. Не понадобилось и много времени (ведь я выполнял это опасное
поручение лишь половину положенного двухмесячного срока), чтобы понять, что
у нас нет другого способа разузнать о положении семьи, кроме как
расспрашивать у дверей самих обитателей дома и их соседей. Что же касается
того, чтобы войти в дом и обыскать его, то подобной мере городские власти
никогда не решились бы подвергнуть население; да и никакой горожанин не
согласился бы участвовать в таком предприятии: ведь это бы значило
подвергнуть себя неминуемому заражению и смерти, да еще погубить свою семью;
а кроме того, ни один честный уважающий себя гражданин не остался бы в
Лондоне, если б знал, что может подвергнуться такому унижению.
Так что точность наших сообщений зависела от ответов соседей и самих
членов семьи, и было очевидно, что от неверных сведений не избавишься.
Правда, хозяин дома был обязан в течение двух часов давать сведения
наблюдателю, если кто-нибудь из его домочадцев заболевал (точнее,
обнаруживал признаки заразной болезни); но находилось столько предлогов
избежать этого и оправдать допущенную небрежность, что редко кто давал
сведения до того, как дом не покидали все те, кто хотел это сделать, будь то
здоровые или больные; и до тех пор, пока это так продолжалось, было
совершенно очевидно, что запирание домов не является достаточной мерой,
способной предотвратить распространение заразы: ведь, как я уже где-то
упоминал, многие уходили уже зараженными, хотя могли и не подозревать об
этом. И некоторые из них ходили по улицам, пока не падали замертво; не то
чтобы болезнь внезапно поражала их, как удар пули, - зараза уже давно
гнездилась у них в крови и постепенно овладевала всеми жизненными органами,
пока наконец не добиралась до сердца: тогда больной умирал внезапно, падая,
как при обмороке или апоплексическом ударе.
Поначалу, как мне известно, даже некоторые из наших врачей полагали,
что люди, умиравшие вот так прямо на улице, заболевали в тот самый момент,
когда они падали замертво, будто их настигал гром небесный, подобно тем, кто
погибал от удара молнии; однако позднее они изменили свое мнение, так как,
обследовав тела погибших такой смертью, они обнаружили либо проступившие
бубоны, либо другие явные признаки болезни, которая угнездилась в них ранее,
чем первоначально полагали врачи.
Поэтому-то, как я уже говорил, мы, наблюдатели, зачастую не в состоянии
были узнать, заражен ли тот или иной дом, пока не было уже слишком поздно
запирать его или, как иногда бывало, пока не умирали все оставшиеся в нем
обитатели. На Петтикоут-Лейн {269} заразу занесли сразу в два соседствующих
дома, и несколько человек в них заболело, но болезнь так хорошо скрывали,
что наблюдатель (он был моим соседом) так ничего и не знал о ней, пока ему
не прислали записку, что люди в этих двух домах все перемерли и нужно
послать туда телеги, чтобы доставить трупы на кладбище. Дело в том, что
главы обеих семей, объединив усилия, устраивали так, что, завидев
наблюдателя, одновременно выходили из дома и отвечали друг за друга (то есть
лгали), да еще заставляли кого-нибудь из округи подтверждать, что они
здоровы (а те, возможно, и сами пребывали в неведении); и так продолжалось
до тех пор, пока смерть не сделала невозможным долее хранить тайну и не
пришлось ночью заказывать погребальные телеги к обоим домам; так что все, в
конце концов, вышло наружу. Но когда наблюдатели приказали констеблю
запереть дома, там уже не было никого, кроме троих умирающих - двое в одном
доме и один в другом - и двух сиделок, которые признались, что в дом попала
зараза вот уже девять-десять дней назад, что пятерых здесь уже схоронили,
все же остальные члены семей (а семьи были большие) сбежали, - кто уже
захворавший, кто здоровый, а кто неизвестно - здоровый или больной.
В другом доме в том же переулке хозяин, когда кто-то из домочадцев
заразился, не желая, чтобы дом его был заперт, скрывал это, сколько мог, а
потом решил сам себя запереть: он намалевал огромный красный крест на
дверях, а под ним слова: "Да поможет нам Бог!" - и таким образом ввел в
заблуждение наблюдателя, который решил, что это сделал констебль по
распоряжению другого наблюдателя (на каждом участке их было двое); так что
хозяин мог свободно входить и выходить из дома, хоть в нем и были заразные
больные, до тех пор, пока не был обнаружен обман, а тогда он бежал со
здоровыми членами семейства и слугами, так что их так и не заперли.
Все это, как я уже говорил, делало весьма затруднительным, если не
вовсе невозможным, остановить распространение заразы при помощи запирания
домов; и могло тут помочь только одно: если бы люди перестали считать
подобное запирание несчастьем, согласились бы добровольно подвергаться ему и
стали бы своевременно и чистосердечно сообщать в магистрат, что они-де
заразны, и делать это сразу же, как только сами о том узнают; но так как
ожидать этого не приходилось и нельзя было рассчитывать, что наблюдатели
будут заходить в дома и их обыскивать, то вся польза от запирания домов шла
прахом, и лишь немногие из них запирались вовремя, кроме домов тех бедняков,
которым не удавалось скрыть болезнь, да тех немногих хозяев, которые
выражением ужаса и оцепенения сами себя выдавали.
Я освободился от этой опасной службы сразу же, как только смог найти
себе - за небольшую сумму - подходящую замену; и таким образом вместо того,
чтобы служить два месяца, как полагалось, я прослужил не более трех недель;
и вовремя ушел, учитывая, что к этому времени наступил уже август и болезнь
стала особенно свирепствовать в нашем конце города.
Во время выполнения этой моей работы я, не скрываясь, свободно выражал
свое мнение относительно запирания домов в разговорах с соседями; и мы