Данихнов Владимир Борисович. Братья наши меньшие

   В тот же день, после уроков, она, окончательно уверившись в собственных силах, подошла к симпатичному десятикласснику Семену Панину и предложила встречаться. Ошалевший Панин оглянулся на свою девушку, потом настороженно посмотрел на растрепанную Шутову и неожиданно для самого себя ляпнул: «Хорошо». Его девушка — теперь уже бывшая — вытаращила на Семена прекрасные голубые глаза. Хотела сказать что-то резкое, но вместо этого заплакала. Стояла и вытирала кулаками слезы, а Лерочка говорила ей, уводя с собой Панина:
   — Сестра, из-за чего плачешь? Никогда не плачь из-за мужика, сестра! Они недостойны этого, запомни!
   Бывшая на следующий день отправилась в клинику и сделала аборт; Лерочка об этом узнала много позже. И устыдилась.
   Тоже позже.
   Сердцеед Панин на некоторое время превратился в подкаблучника; он сам не понимал метаморфозы, которая с ним приключилась, но сопротивляться наглой худощавой девчонке не мог. Основная проблема была в том, что Панин знал, кто ее отец, и потому не решался тащить малолетку в постель; с другой стороны, он слабо представлял, чем еще можно заниматься с девушками. За него представляла Лерочка. Она тащила Семена в театр, на выставки и в музеи. Пару раз приводила на собрания в клуб защиты женских прав. На Панина косились, и в те дни речи феминисток звучали особенно обличительно и зло. Панин краснел, втягивал голову в плечи и мечтал провалиться сквозь пол.
   Но были и хорошие стороны во встречах с Лерочкой: она часто водила Панина к себе в гости, и там Семен от пуза наедался мяса. Недавно начался мясной кризис, и Панину по ночам снились франкфуртские сосиски. Как-то он сказал Лерочке об этом, но тут же пожалел, потому что Шутова процитировала Фрейда. Когда она завела речь о кастрации, Панин побледнел и отказался от очередного куска куриного филе.
   Лерочка радовалась. Жизнь удавалась. Парень есть, одноклассницы уважают, родителей построила как надо — особенно отца. Дома Шутов выглядел пришибленно. Дочкино поведение копировала Шутова-старшая, и жизнь папы медленно превращалась в ад, но Лерочка не придавала этому особого значения. Она считала, что поступает верно и отец наказан заслуженно — за все те годы, когда третировал женскую половину семьи.
   Мишка дома вел себя ниже травы; мать, которая раньше вечно сидела дома и готовила, теперь где-то пропадала вечерами; дочь Мишку не ставила ни в грош. Единственным человеком, на котором Шутов мог отыграться, стал несчастный Панин. Миша периодически — примерно раз в неделю — проводил с Семеном профилактические беседы о том, что секс до брака вреден, и прежде всего вреден он будет для Панина, потому что, если мальчишка коснется его дочери хоть пальцем, ему несдобровать. Он — — труп.
   На бледном лице Панина проступали розовые пятна. Семен втягивал голову в плечи и кивал. Удовлетворенный Шутов рассказывал очередную байку из истории сайтов, посвященных кастрации в реальном времени. Семен готов был плакать, но терпел; бедняга сам не понимал, как его втянуло в эту историю и как теперь выпутаться из нее.
   Лерочка ходила по школьным коридорам гордая; девчонки ее ненавидели и потому старались подружиться с ней. Увязалась за Шутовой и долговязая новенькая Алиса Горева. Новенькая заглядывала Лерочке в рот и восхищалась. Шутовой это льстило. Она всюду гуляла с Горевой. Иногда забывала Панина (чему парень был, безусловно, рад), но Алису — никогда. Горева превратилась в счастливый талисман Шутовой и одновременно — в ее разменную карту. Случалось, Лерочка начинала прививать Горевой любовь к феминизму. Алиса слушала внимательно и пыталась высказать свое мнение, но Лерочка в ответ презрительно качала головой, улыбалась левым уголком губ и цедила:
   — Ты чего, Горева? Это сделает тебя слабее. Мужики увидят твою слабость, и — оп! — ты проиграла. Запомни, Горева, ты — личность. Ты — главное. Ты — центр Вселенной. А теперь, Горева, возьми деньги и сбегай в ларек за сигаретами; ты такая долговязая, что все думают, будто тебе уже есть восемнадцать. Продадут-продадут, не возражай. Беги давай!
   Алиса хватала монетки и послушно бежала.
   Тем временем Семен Панин кое-как и не без протекции Шутова поступил в техникум. Видеться с Лерой стал реже. Отчасти из-за того, что техникум находился в поселке Левобережье, за городом. Конечно, Лерочка все равно не давала парню спуску. Названивала, заявлялась к нему в техникум и срывала с лекций. Панин терпел эти выходки какое-то время, но больше по инерции. Вскоре Лерочка все чаще стала находить, что сотовый возлюбленного заблокирован или отключен. Событие не вписывалось в жизненные планы Лерочки, и она занервничала. Кое-как вызвонила Семена и позвала его на откровенную беседу в кафе на берегу реки.
   Был июль. Пахло цветущей липой. С речки тянуло свежим воздухом. Нещадно палило солнце. Две силы боролись на пристани: жар и холод. Асфальт обжигал босые ступни даже сквозь подошву Лерочкиных сандаликов, а дышать было легко и приятно. Если закрыть глаза, можно представить, что рядом не речка, а бескрайнее синее море.
   Лера так и поступила. Прикрыла веки и вспомнила: ей семь лет, отец рядом, такой большой и веселый. Он рассказывает что-то смешное; они вдвоем гуляют по набережной. Останавливаются, чтобы полакомиться сахарной ватой, а потом смотрят, держась за руки, на ярко-синюю реку под ногами. Папа рассказывает смешные анекдоты про Винни-Пуха и Пятачка, а Лерочка смеется и жует вату. Потом Лерочка смеется и щелкает семечки и подкармливает ими курлычущих голубей. Тогда не было никакого мясного закона, и на набережную часто прилетали птицы.
   И Лерочка еще раз закрывает глаза — уже в своих мечтах — и представляет, что голуби — это чайки. Что море рядом, соленое и теплое, что отец сейчас возьмет ее на руки, и они вместе бултыхнутся в море. Раскинут в стороны руки и сольются с морем, сами станут солеными и бескрайними…
   И только чайки в небе, и только ракушки с жемчужинами на желтом с прозеленью дне.
   На самом деле все было не так. На самом деле рядом, не вынимая рук из карманов, шагал Панин. На голове у него была кепка с черным околышем, а тень от козырька скрывала Семеновы глаза.
   В кафе они так и не пошли.
   — Сема, — тихонько позвала Лерочка, открывая глаза.
   — Ну?
   — Ты меня любишь?
   — Нет, — ответил он без промедления, поправил козырек и пробормотал безразлично: — Извини.
   — У тебя есть другая? — спросила юная феминистка.
   Панин кивнул. Они подошли к желтой скамейке и сели. Рядом под тенью липы, дремала старушка в широкополой соломенной шляпе и сиреневом сарафане; она торговала жареным арахисом и семечками. Панин уставился на Шутову.
   — Хочешь семечек? — спросил он.
   — Все равно, — тихо ответила Лера. — Хочу.
   Панин сбегал к бабушке, купил два пакетика. Через минуту Панин и Шутова сидели рядом и грызли семечки. Семечки были присоленные, и Лера не могла избавиться от навязчивой мысли о море. На улице парило, как перед грозой.
   — Это хорошо, — сказал вдруг Панин. — Поможет.
   — Что поможет?
   — Семечки. По-хорошему, тебе бы сейчас покурить или пару рюмок водки выпить, но ты не пьешь и не куришь. Значит, тебе помогут только семечки. Кстати, от них не бывает рака легких и цирроза печени.
   — Я слышала, можно заработать аппендицит… — прошептала Лера.
   — Спокойствие требует жертв, — кивнул Панин. Он аккуратно завернул края своего пакетика внутрь и сунул его в задний карман джинсов. Не прощаясь, встал и пошел по набережной. Лера еще некоторое время наблюдала, как симпатичный, накачанный, навеки ее Семен уходит, и поймала себя на мысли, что не воспринимает бывшего парня как человека. Абстрактная тень, мускулы и зависть одноклассниц — вот кем был Панин.
   Таким же талисманом, как и Алиса.
   Открытие поразило Лерочку; удивило ее и то, что ничего особенного она не чувствует, ни жалости, ни печали. Может, семечки помогли?
   Собственная холодность огорчила Шутову, и она выкинула недоеденные семечки в урну и побежала домой. Отец работал, а мать опять куда-то запропастилась; Лерочка пробежалась по комнатам, распахивая двери и окна — в квартиру рвались запахи липы и нагретого асфальта. Было душно. Слабый сквознячок не спасал от зноя.
   Лерочка пыталась поймать отклик хоть каких-нибудь чувств, но ей было все равно.
   Вспоминались походы с отцом за липой. Вспоминался вкусный липовый чай и то, как она гордилась, что сама собрала много-много душистых веточек. Вспомнилось, как вечером отец мазал расцарапанные ее коленки зеленкой, а она дрыгала ногами и не могла дождаться главного — чаепития . С кухни сквознячок приносил запах душистой липы и малинового варенья, там звенела посудой мама.
   Было все равно.
   Совсем огорченная, Лера отыскала на полу в ванной комнате ржавое лезвие и села с ним на краешек унитаза. Долго примеривалась, проводила лезвием по запястью правой руки, но никак не могла решиться, а на запястье оставались коричневые полосы — ржавчина.
   — Я потеряла любимого, и мне незачем жить, — громко сказала Лерочка и царапнула кожу — стало больно. Шутова громко сказала: «Ай!» — и побежала на кухню, где в навесном шкафчике отыскала йод и обильно полила из пузырька на кровоточащую ранку. Успокоившись, снова схватила лезвие и уселась на унитаз. Правая рука была вся в йоде. Лерочка решила попробовать разрезать вены на левой. Она сидела очень долго, не выпуская лезвие из рук, вертела его и так, и этак. Вспоминала Панина, убеждала себя, что любит его и жить без него нет никакой возможности. В конце концов поверила себе, но тут зазвонил телефон. Раздосадованная Шутова отложила лезвие в мыльницу и побежала брать трубку.
   — Алло!
   — Лер, привет! Это Алиса.
   — Привет, Горева, — поздоровалась Шутова и зевнула в трубку. Ей вспомнилось, что через час должны показывать любимую передачу о женском движении за рубежом.
   — Я не хочу, чтобы между нами не было недоговорок, Лера, — сказала Алиса, помолчав.
   — Ты лесбиянка? ¦
   — Я… чего?
   — Ты лесбиянка, Горева, и хочешь признаться мне в любви? Я давно подозревала в тебе розовые наклонности, Горева, думаешь, я не замечала, как ты смотришь на меня? Ха! Ты влюбилась в меня, Горева, и не можешь это больше скрывать!
   — Но я…
   — Помолчи, Горева. Горева, я все о тебе знаю, недаром ходила на курсы психологии. Ты для меня как открытая книга, понимаешь? Я могу читать твои мысли и желания, как в открытой книге.
   — Я…
   — Горева, и не думай. Я убежденная гетеросексуалка, и пошла ты в жопу со своими мечтами о том, как бы затащить меня в постель. Я, Горева, гетеросексуалка, а ты к тому же — изрядная уродина, так что тем более у тебя нет шансов.
   — Да пошла ты сама! — закричала в трубку Алиса, и Лера даже отшатнулась, пораженная напором Горевой. — Я не то хочу сказать! Я хочу сказать, что мы с Семеном любим друг друга. Мы хотим быть вместе, но мы не хотим делать тебе больно, хоть ты и дрянь… останемся друзьями?
   — Останемся, — прошептала Лерочка, чувствуя, как внутри что-то обрывается.
   Талисманы полюбили друг друга.
   Невероятно!
   Талисманы не могут любить друг друга!
   Рука решила за нее: трубка легла на место, обрывая Гореву на полуслове. Лерочкины ноги подкосились. Не пытаясь встать, Шутова поползла на коленях в туалет. Руки слушались плохо, а ноги словно онемели. Туго соображая, Лера вползла в санузел, ткнулась макушкой в унитаз и замерла, тяжело вдыхая воздух. Попыталась подняться на ноги, но не получалось: ноги скользили по кафелю и разъезжались в стороны.
   Лерочка подняла руку и зашарила на полочке перед ванной. Вниз полетел стаканчик с зубными щетками, лосьон, крем для рук, душистое мыло… рядом упало лезвие, покрытое пятнами ржавчины. Тот, кто управлял сейчас Лерочкиными действиями, сказал ей: лезвие — это глупость. Можешь передумать и побежать в травмпункт или вызвать «скорую». Ты же умница, сочини что-нибудь другое.
   Давай, солнышко, постарайся.
   Ути-пути, будь умницей.
   Голос говорил умные и приятные вещи. Называл солнышком. Лера решила послушаться.
   Шутова поползла обратно в прихожую. Здесь в ящике для обуви нашла старый кожаный чемоданчик с инструментами. Достала молоток и четыре гвоздя. Гвозди были острые, и острие первого без труда вошло Лерке под кожу; боли она не почувствовала, а из ранки выступила капелька крови, тонкой полоской смочила руку и размазалась по полу.
   Лера взяла в правую руку молоток, а левую прислонила к паркету; шляпка гвоздя покачивалась над запястьем.
   Лера прицелилась и ударила…
 
   В кафешке было тихо. Время-то не обеденное, а до вечера, когда укрыться от непогоды в питейном заведении спешат парочки и одиночки, было еще далеко. За деревянными столиками, расположенными как парты в школе — рядами, сидели только мы с Лерой. Я пил кофе из маленькой фарфоровой с синим ободком чашечки, а она через соломинку тянула яблочный нектар из высокого граненого стакана.
   Я сделал один или два глотка, больше не лезло. На Лерочку смотреть избегал. Глядел на несуразную картину, которую прилепили под самый потолок. На картине в коричневых наростах и волдырях руки сжимали земной шар. С моего места шар казался не больше бильярдного, а руки выглядели ненастоящими, надуманными. Они нужны были, чтоб хоть как-то разнообразить жизнь шарика.
   — Потом открылась дверь, и пришел отец, — рассказывала Лерочка. — Перерыв выдался или еще что. Не помню. Он спас меня, понимаешь? Снял с гвоздей. На следующий день в больницу примчался бледный Панин и предложил встречаться. Горева перевелась в другую школу. Больше я ее не видела.
   — Лер, послушай, — сказал я, — мне правда очень жаль, что все так получилось, но фото… его надо убрать, понимаешь? У тебя могут быть неприятности. Еще два-три дня я смогу скрывать, что твоя фотография висит на сайте, но ведь на нее все равно натолкнутся рано или поздно!
   — Я бросила клуб, — ответила мне Лера, — перестала смотреть передачи о движении женщин на Западе. Сама предложила Панину сняться голой для его сайта, а он долго отнекивался. Придурок. Я пригрозила отцом… не знаю, чего добивалась. Наверное, хотела, чтобы папа убил Семена. Впрочем, плевать я на него хотела… теперь.
   — Лера!
   Она смотрела на меня, я — на нее; взгляды наши встретились. Глаза у Леры были сухие, но худенькие плечи под блузкой вздрагивали. Сейчас она казалась такой беззащитной, что я почти поверил, будто Мишка Шутов был моим лучшим другом и что я обязан спасти его дочь.
   — Я знаю, фотографию надо снять. Но прежде хочу выяснить правду, — сказала Лера. — Папа говорил о вас. Перед тем как… на него напали. Говорил, что вы его единственный настоящий друг. Пожалуйста… пожалуйста, прошу вас, узнайте, кто сделал это с отцом! Узнайте и накажите Михалыча!
   — Страничка, — напомнил я.
   — Обещайте!
   — Ты рехнулась? Это тебе надо, а не мне! — Игра в«лучшего друга» Мишки Шутова меня начинала раздражать.
   — Обещайте!
   Она сжала губы в тонкую линию, и мне показалось, что от невероятного напряжения Лерочкины белоснежные зубы захрустели. Глаза ее горели недобро и с намеком: мол, если что, и до тебя доберусь, гвоздем руку к паркету пришпилю, если понадобится.
   — Лера, — спросил я, — ты на самом деле хочешь, чтобы я нашел тех, кто избил твоего папу?
   — Я…
   — Или просто заставляешь саму себя любить отца? Как Панина?
   Она сникла и прошептала:
   — Я не знаю.
   И почему-то именно тогда я сказал:
   — Обещаю. Сделаю все, что смогу.
   А она ответила:
   — Сегодня фото на сайте не будет… ни к чему оно уже.
 
   Пятница близилась к финалу. Ближе к шести, когда солнце нырнуло за горизонт, а небо стало синим с оттенком розового — огни города красили его в такой цвет, — мне наконец надоело бесцельно гулять по улицам. Но и домой идти не хотелось — велика вероятность столкнуться нос к носу с Громовым и его слепым роботом.
   На улицах было людно. Народ возвращался с работы. Кто-то нырял в дешевые наливайки, которых в последнее время расплодилось пруд пруди, кто-то спешил на монорельсовую станцию. Мокрый снежок сыпался с неба и таял в воздухе. Из-под грязи выглядывали жухлые, протертые до дыр листья минувшей осени. На разбитый асфальт у обочины сел голубь; он клевал хлебные крошки и семечки. Голубь был тощий и скучный, но я все равно остановился посмотреть на отважную птицу. Голубей, в отличие от хитрых ворон, постреляли почти всех. Настоящая удача — увидеть хоть одного.
   Птица встрепенулась, приподняла голову и, резко оттолкнувшись от земли, взлетела. Грязные листья взметнулись вверх, а секундой позже в воздухе просвистел металлический шарик. Из-за пивного ларька выскочил растрепанный черноволосый мальчуган в шерстяных штанах, желто-синей куртке и вязаной шапке, из-под которой торчали спутанные жирные космы. Мальчишке было лет восемь, не больше. В руках он сжимал воздушку.
   — Черт! — крикнул мальчишка и прицелился в небо. Но голубь лишь раз мелькнул в свете ночных фонарей и исчез за крышей хрущевки. То была новая голубиная порода: матерая, хитрая птица. Такую непросто убить; она видела многое и научилась вовремя улетать; это птица войны. Войны между голубями и людьми.
   Мысль была дурацкой, но всем ведь ясно, что голубь давно уже не птица мира, верно? Не может быть птицей мира птица, которую едят, которую готовят в духовке и жарят на вертеле, которую поливают чесночным соусом и жуют вприкуску с пивом.
   Мальчишка увидел, что я слежу за ним, и пожаловался:
   — Улетел, гад!
   Потом спохватился:
   — Вы не думайте, дядя, я обычно без промаха бью, просто сейчас так вышло. Случайно. Снежинка в глаз попала — вот и промазал.
   — Молодец, — похвалил я мальчишку и пошел дальше.
   Вспомнились студенческие годы и походы на Голубиное Поле.
   Стало стыдно.
 
   На перекрестке я нырнул в подземный переход; потолкался у по-праздничному светлых стеклянных ларьков; послушал, как бородатый гитарист, положив перед собой кожаную кепку, поет про город золотой. Город из песни импонировал мне, потому что там были лев, орел и еще какие-то звери; то есть мяса полным полно.
   Потом я заметил на запястье гитариста выжженный инвентарный номер. Робот. Хозяин науськал его отрабатывать деньги? Что за глупости… Наверное, власти проводят эксперимент. Хотят знать, сколько бродячие певцы зарабатывают за день в переходе.
   Я собирался по привычке обратить внимание людей на киборга, но посмотрел в его печальные глаза и смолчал. Странно. Вроде собирался поменяться в обратную сторону, а это значит, надо помогать людям, но не роботам, а тут…
   В «винно-водочном» ларьке я купил пачку сигарет, закурил.
   Домой идти все еще не хотелось, и, вынырнув из подземного перехода, я свернул на проспект Космонавтов. Пройдя квартал, добрался до телефонных аппаратов, которые висят на бетонной стене районо. Аппаратов было четыре; два разбиты неведомой силой вдребезги, у третьего отсутствует трубка, а огрызок шнура смотрит в потолок; четвертый работает. По идее. В очередной раз я пожурил себя за то, что так и не сподобился купить сотовый телефон. Пожурил и забыл, набрал Игорьков номер.
   Телефон работал.
   — Алло!
   — Игорек, ты? Здоров, дружище. С наступившим тебя!
   — Кирятор, брат-сосиска! Тебя тоже с наступившим! Как оно? Курица как?
   — Хорошая курица. Я ее не ел еще, правда. В морозилке валяется, — соврал я.
   — Чего так?
   — Потом скажу. Слушай, Игорь, встретиться надо, обсудить кое-что.
   — Полев, брателло, ты мои мысли читаешь! Я тебя тоже хотел увидеть! По очень важной причине!
   — Когда?
   — Да хоть сейчас! Наташка и мелкий у матери гостят, а я тут в полном одиночестве с тоски готов выть.
   — Хорошо, — сказал я. — Сейчас приду.
   Через полчаса я стоял у двери в квартиру моего лучшего друга. Жил он в четырнадцатиэтажке Пролетарского района на пятом этаже. Игорьков подъезд мне нравился: чисто, прибрано, шприцы по углам, как в нашем подъезде, не валяются. Единственная неприятность приключилась у двери в подъезд: я сообразил, что не спросил у Малышева код домофона.
   Вечер был ранний, и я надеялся, что кто-нибудь пройдет мимо и откроет дверь, а пока ждал, топтался, скорчив унылую физиономию, перед подъездом. Тусклая желтая лампочка, к цоколю которой был припаян провод (он уходил в дырку в стене), качалась на ветру и освещала подметенный асфальт, чистые без надписей стены из белого кирпича и кодовый замок: новенький, глянцевый, будто облитый растительным маслом. Кнопки на нем еще не были стерты, и наугад определить код не удавалось.
   Я прошелся туда и обратно; в пакете звякнули припасенные загодя бутылки с портвейном.
   Тоска ледяной лапой сжала мое сердце. Мир показался мне размером с освещенный пятачок перед подъездом. Все остальное: насыпной холмик с детской площадкой, качели, многоэтажные дома через пустырь — это не мир. Это другая вселенная, загадочная и мне совершенно недоступная, поэтому остается только бродить по светлому кругляшу, греметь бутылками и, чтоб окончательно не свихнуться, насвистывать мелодию «Город золотой» и мечтать о городе, где полно мяса.
   Мимо, разбрызгивая слякоть, прошлепало прилично одетое семейство: мать, отец и сын. Они шли к соседнему подъезду, и я крикнул им вслед:
   — Извините, а вы не знаете, какой код здесь?..
   Они не знали, а может, просто побоялись разговаривать с незнакомым человеком, и молча прошли мимо. Притих даже мальчишка. Он с опаской поглядывал то ли на меня, то ли на дверь Игорева подъезда.
   Лишь у своего парадного семейство вновь повеселело. Отец и сын засмеялись радостно, а мать улыбнулась.
   Мой взор заволокла белая муть, семья как бы потускнела, оплавилась, а воздух перед ними задрожал. Вместо молодой пары и ребенка у соседнего подъезда топтались дед, бабка и мужчина лет тридцати в оранжевой куртке, галифе и берцах. На поясе у мужчины — или показалось? — болталась кобура. Сухонькие старик и старуха качались на ветру и судорожно хватались друг за друга.
   — Что за… — пробормотал я, моргая.
   Та же семья. Открывают дверь. Мальчишка смеется. Дверь хлопает.
   Все.
   Мне стало казаться, что на меня косятся. Распивающая пиво компания у третьего подъезда, мужики, которые тащили старенький холодильник на свалку, случайные прохожие — все внимательно следили за мной. Появилось желание смыться домой, портвейн распить в гордом одиночестве, закусить соевым гуляшом, а потом в пьяной дремоте поглядеть в телевизор и уснуть.
   Железная дверь распахнулась, и наружу выглянул мальчишка лет десяти. Самый обычный парнишка с самым обычным фингалом под глазом. Прямо как у меня.
   Он посмотрел на меня насупленно, а потом сказал нарочитым баском:
   — Я вас в окно увидел и вышел открыть. Вы ведь дядя Кирилл?
   — Да, — кивнул я. Попытался вспомнить пацана, но не вспомнил, а подсознание подсунуло образ Маши. Оно всегда так поступает, подсовывает Машу вместо тех, кого я никак не могу вспомнить.
   — Вы к дяде Игорю приходили, — сказал мне парнишка. — А я к Малышевым иногда хожу и присматриваю за их маленьким сынком. И однажды вас там встретил. Вы еще советовали мне, как модем для компьютера выбрать. Зовут меня Петр. — Он посторонился: — Да вы не стесняйтесь, проходите.
   Мальца я так и не вспомнил, что, впрочем, неудивительно. К Игорю много кто заходит по делу или просто позубоскалить. А мы к тому же с Игорем каждый раз под градусом. Ну не получается у нас не напиваться при встрече.
   Тем не менее я сказал:
   — Как же, помню! Ну спасибо, Петя, а то стоять бы мне…
   — Петр, — повторил упрямый мальчишка. Захлопнул дверь, а потом побежал по лестнице на второй этаж и крикнул оттуда: — Петр, слышите! Петр! Камень!
   — А чем плох «Петя»?
   — Никогда, слышите, никогда не называйте меня Петей! Потому что вы меняете, искажаете мое имя таким образом, и меня таким образом меняете тоже! Я — Петр!
   «Чокнутый», — подумал я и сказал вслух:
   — Ы…
   — И чужие имена не искажайте тоже! Может быть, вам никто этого не говорил, но, искажая чужое имя, вы искажаете человека!
   — Ы, — повторил я, недоумевая.
   Паренек хлопнул дверью, и я вздохнул свободней.
   Очутившись в подъезде, я почувствовал себя гораздо лучше; невеселые мысли, возникшие на светлом пятачке, казались смешными и нелепыми. Даже очередной глюк, на этот раз с целым семейством, не пугал, как раньше. Зато порадовали чистота подъезда и аккуратные двери в квартиры. Почти все они были обиты сосной. По какой-то своей «подъездной» традиции двери покрыли морилкой. Плитка на полу была вычищена до блеска, а на стенах я не увидел ни одной матерной надписи, и мне это понравилось. Люди в подъезде жили дружно.
   Звонил в дверь недолго. Малышев открыл сразу, будто ждал за порогом. Мы обнялись, крепко пожали друг другу руки. Игорь посторонился и кивнул на вешалку. Я поставил пакет с бутылками на пол и стал раздеваться.
   — Что с глазом, Кирчик?
   — Долгая история… потом расскажу.
   Он кивнул.
   В Игоревой квартире я почувствовал себя хорошо и уютно, как дома. Здесь было тепло. Прибрано. Каждая вещь лежала на своем месте: зеркало на стене щеголяло блестящей поверхностью, люстра цвета перванш мягко освещала прихожую. У деревянной вешалки меня встретил откормленный пушистый кот. Он тихонько мяукнул, и Игорек подхватил его на руки. Провел рукой по шерсти.