Данихнов Владимир Борисович. Братья наши меньшие

   — Сдохнет. Он же сам сказал.
   — Это-то и обидно!
   — Тише! Что-то происходит…
   Народ внизу заволновался. Крепкие парни вытащили на середину улицы странное сооружение: большую деревянную подставку на опорах-столбиках с широкой дверью посередине. Подставку установили на асфальт. Студенты подтащили к ней деревянный столб, на верхушку которого была надета и закреплена болтами широкая планка. Под углом в сорок пять градусов планку и столб соединяли две доски. Что-то мне эта конструкция напоминала.
   — Виселица, — прошептала Наташа.
   — А почему не на фонарном столбе? — зачем-то спросил я.
   — Так красивее.
   Столб воткнули в дыру в подставке; под опоры полезли ребята с молотками и гаечными ключами. Желтобородый парнишка в пурпурной куртке поставил под виселицей козлы, забрался на них и закрепил на планке толстую веревку с петлей на конце. Дернул ее, удовлетворенно кивнул. Петля болталась точно над дверью в подставке.
   Пока парни внизу закрепляли столб, на эшафот взобрался бензопильщик. Он нарядился во все желтое, как шеф, а в руках крепко сжимал ярко-оранжевую фуражку. Народ потянулся к виселице; вперед рвалась молоденькая чернявая девчонка в шароварах и желтой штормовке.
   — Жена Зинченко, — сказала Наташа.
   — Ы?
   — Парня, которого я убила. Который был моим любовником.
   Я почесал затылок:
   — Забыл, извини.
   — Я сама забыла. Если убиваешь человека, лучше этого не помнить. На всякий случай.
   Бензопильщик воздел руки к небу, и люди вокруг притихли, а он закричал:
   — Ребята! Вы ведь знаете, почему это происходит! Почему мы собрались здесь!
   — Знаем! — закричали «ребята». Кто-то дал очередь в небо; шальная пуля выбила штукатурку из потолка у нас над головами. Штукатурка рассыпалась веером по нашим плечам. Я протянул руку, чтобы смахнуть ее с Наташиной шеи, но Наташа посмотрела на меня с подозрением, и я убрал руку.
   — Мы здесь, чтобы избавить город от чернопятенных гнид! Вы ведь знаете это! Знаете?!
   — Да-а-а!!!
   — Так ведите же его! Ведите его сюда!
   Мы перегнулись через перила и увидели двух здоровых мужиков, которые тащили упирающегося парня в черном плаще с черным мешком на голове. Парень вертел головой и, кажется, кричал, но толпа взвыла и заглушила его. В несчастного полетели гнилые помидоры. Было их, правда, совсем немного, штук пять или шесть, и большая часть пролетела мимо. На дорогу выбежала кряжистая тетка в желтой косынке и стала собирать остатки томатов в кулечек. На нее не обращали внимания. Парня с мешком на голове приподняли и толкнули на эшафот. Бензопильщик снял с него черный мешок, и у меня сам собой раскрылся рот. На эшафоте стоял Семен Панин.
   Толпа радостно взревела. Панин открыл рот, чтобы сказать что-то, но брошенный кем-то помидор помешал ему. Теперь лицо Панина было измазано томатным соком, и он напоминал кровожадного вампира.
   — Тихо! — гаркнул бензопильщик, и революционеры замолчали. — Дайте слово чернопятенной дряни!
   Панин кашлял, и во все стороны летели помидорные брызги. Но даже сквозь кашель он пытался кричать:
   — Люди, вы что?! Что вы делаете? Я же ваш! Свой я, свой!
   — Вот это мы сейчас проверим! — хорошо поставленным голосом провозгласил бензопильщик и, театрально вскинув руки, достал из-за пазухи финку. Плавно переместился за спину Панину, спустил плащ с его плеч и разрезал воротник свитера до самого пояса. Схватил безвольного Панина за руки и повернул лицом к толпе. У Панина возле левой ключицы чернело знакомое пятно. Панин плакал навзрыд и не пробовал сопротивляться. Народ ликовал.
   — Не надо! — умолял собравшихся Панин. — Пожалуйста, не надо!
   — Вот он! — кричал бензопильщик. — К нам затесался шпион! Юркой пиявкой проник он в наше дружное сообщество, попытался обмануть самого Желтого Директора, но не тут-то было!
   — Повесить его! — закричала девушка в штормовке. — Повесить скотину!
   — Ты же знал! Ты знал! И он знал! — завизжал Панин, тыкая указательным пальцем в толпу. — Ни к кому я не затесался! Желтый Директор знал! Все вы знали! Зачем?!
   — Ради чистоты рядов, — сказала Наташа.
   Панин пытался убежать, дергался, как пойманная рыба, но держали его крепко и потихоньку подталкивали к петле.
   — Повесить! — крикнул кто-то, и толпа поддержала его: — Па-а-авесить! Па-а-авесить!
   Панину попытались снова надеть на голову мешок. Но в самый ответственный момент он дернулся, и мешок улетел в толпу. Тогда Панина просто поставили на деревянную дверцу и накинули на шею петлю. Юркий парнишка в синем джинсовом костюме полез под виселицу и вылез с веревкой в руках. Бензопильщик дал ему отмашку, мужики отпустили Панина, и в этот момент он увидел нас. Выпучив глаза, он поднял руку, чтобы указать в нашу сторону, но парнишка в костюме в этот момент дернул веревку, и дверь под Паниным распахнулась; он дернулся, проваливаясь в дыру, и сразу обмяк.
   — Что у него за способность была? — спросил я.
   — Понимал, о чем думают растения, — ответила Наташа. — А Нина, директор, с которой ты так и не познакомился, прикосновением могла лечить насморк. У нас у всех идиотские умения.
   Она схватила меня за руку и прошептала:
   — Пойдем. Прошу тебя, пойдем.
   — Погоди… еще кого-то ведут…
   Сквозь толпу тащили двух подростков. Подростки не сопротивлялись, а бензопильщик кричал:
   — Но зло не только от чернопятенных, от суперлюдей этих проклятых! Не только от них! Зло также от роботов, от резиновых кукол, которые развращают человечество! Мы должны очистить человечество, избавить его от грязи и скверны! Мы — не суперлюди! Мы — чистые, мы — обычные!
   — Кукол? Неужели они поймали Колю?
   Мы перегнулись через перила и пытались высмотреть Громова. Но нет, двое подростков на него ничуть не походили, ни одеждой, ни лицами.
   Тем временем первого из них затащили на помост и установили ровно посреди двери. Бензопильщик и два его приятеля как раз снимали с виселицы тело Панина.
   — Па-авесить! Па-авесить! — скандировала толпа.
   — Вы ведь точно хотите, чтобы мы повесили его?! — кричал бензопильщик, тыча в толпу смятой фуражкой, как микрофоном.
   — Па-авесить!
   — Может, не вешать все-таки?!
   — Па-а-а-авесить, черт тебя возьми! Не томи!
   — Жека! Дергай за веревочку!
   Роботу накинули петлю на шею. Парень в джинсовом костюме, откозыряв толпе, дернул за веревку, двери распахнулись, планка треснула, веревка оборвалась, и робот с грохотом провалился под эшафот.
   — Тяжелый слишком… — почесывая макушку, пробормотал бензопильщик. Толпа, раздосадованная, молчала. За роботом полезли парни в желтых банданах.
   — Расстрелять его! — крикнул кто-то. — Я эту планку два часа к столбу прибивал, а скотина резиновая все разрушила!
   — Так это, патронов жалко…
   — Че те жалко? Че? Еврей, что ли?!
   — Бей жидов! Бей!
   — Пойдем, пойдем, умоляю, пойдем, Кирилл. Не хочу на это смотреть, не могу, не буду, не надо. — Наташа схватила меня за рукав. Она побледнела и плакала. Наташа прижала левую руку к груди и кашляла, сигарета выпала у нее изо рта и полетела вниз, в веселящуюся толпу.
   Робота вытащили и теперь размышляли, что с ним делать. У баррикад методично избивали «еврея». А потом кто-то закричал: «Вертолет! Вертолет летит!» — и все замолчали, а мы с Наташей замерли у самой двери, потому что в небе застрекотал вертолет, и голос, усиленный мегафоном, потребовал: «Разойтись! Немедленно разойтись!» Голос был молодой и срывался в фальцет.
   Наташа все еще дрожала. Она просила: «Пойдем», но я никак не мог уйти, потому что надеялся хотя бы одним глазком увидеть вертолет. А вертолет закрывали от меня дома, и это было чертовски обидно, потому что я ни разу в жизни не видел вертолет вживую.
   А потом кто-то выпустил пулеметную очередь, его поддержали, а с вертолета ответили, и воздух вокруг полыхнул белым огнем и сгорел в одно мгновение, из окна дома напротив с криком вывалился парень со снайперской винтовкой. Он упал на мешки с песком и сквозь грохот был слышен его крик: «Чертовы старики! Боже, моя нога! Ублюдочные старики! Мне отстрелили ногу! Не пустили в свою квартиру!» Очереди крошили шифер и впивались в асфальт. «Желтые» палили в ответ. Наташа шептала: «Кирилл, пойдем, пожалуйста, пойдем…» Кто-то, кажется бензопильщик, кричал: «Из базуки по нему! Из базуки! Черт возьми, у нас же есть базука! Базука! Где эта чертова базука? Где эта трехренова базука и Желтый Директор? Где наш вождь?!» Наташа все говорила и говорила: «Пойдем, ну пожалуйста, пойдем, пойдем, пойдем…»
   Я помедлил еще секунду, но вертолет так и не появился, и тогда я послушно побрел вслед за Наташей.
 
   За дверью шумело море. Оно накатывало на берег, тащило за собой камни-голыши и коричневые водоросли, пустые сигаретные пачки и пластиковые бутылки из-под лимонада и гашиш-колы. Оно когда-то было чистое, это море, а потом пришли люди и изгадили его.
   Я остановился. Где-то далеко, за стенами и потолками, трещали автоматы, где-то далеко рвались гранаты и сыпалась штукатурка, она покрывала волосы ровным слоем, будто перхоть.
   А здесь шумело море.
   — Ты слышишь? — спросил я у Наташи.
   Она, кажется, не понимала меня, держала меня за рукав и часто-часто дышала, а на лбу ее, как алмазы, блестели капельки пота.
   — Чего?
   — Море, — сказал я. — Поблизости шумит море.
   — Пойдем, Кирилл… — прошептала она и потянула за собой, но я не сдвинулся с места. Мы стояли в длинном коридоре, пол которого покрывал протертый жесткий ковер; ниши в стенах были драпированы красной бархатной тканью. Были здесь и двери, по три в каждой стене. Они казались старинными: массивные, лакированные, с бронзовыми ручками, выполненными в виде львиных морд.
   — Море, — сказал я и сделал шаг вперед; прислушался, пытаясь понять, за какой же дверью оно шумит.
   — Мне тоже плохо, — прошептала Наташа. — Я тоже видела это! Но не время сходить с ума, Кирилл, пожалуйста, пойдем, пойдем, пойдем…
   Я подошел к первой двери, стукнул по косяку и прислушался; нет, море шумело не здесь.
   — Когда я был маленький, Наташа, я жил в другом городе. В маленьком городе у моря. Я жил у тетки. Она — хорошая женщина, но у нее были свои дети, трое детей, а тут еще я приблудился. Я тебе говорил, что муж ее погиб в горячей точке и она справлялась с нами одна?
   — Кирилл…
   Я подошел к следующей двери. Дернул за ручку — дверь была заперта
   — Тетя не всегда успевала следить за мной. Ей не всегда хватало времени на меня. Я рос… как бы это сказать… самостоятельным. Узнавал мир сам. Ненавидел теткиных детей без особых на то причин. Они на самом-то деле были приятные ребята. Всякое, конечно, случалось. Драки, перебранки. В такие моменты мне казалось, что тетя всегда держит сторону родных детей, и я убегал к морю. Я шел не на городской пляж, где собирались крикливые туристы, а пытался найти местечко поукромнее, тише. Но даже там море выносило на берег всякую гадость. Спички, окурки, бумажки, бутылки. Чтобы не видеть этой дряни, я садился на берегу и закрывал глаза, просто слушал море. В какой-то книжке я прочел, как ребенок якобы разговаривал с морем, и оно отвечало ему. Я попытался заговорить с моим морем, но теткин старший сын, звали его Егор, подслушал меня и высмеял. С тех пор я никогда не заговаривал с морем. С тех пор я молчал с морем и просто слушал, о чем оно шумит. Жаль, оно всегда шумело непонятно о чем.
   — Это ты к чему?
   — Откуда я знаю. Я ж сказочник. Люблю рассказывать никому не нужные сказки. Потом горячая точка пришла на берег нашего моря, и пляж заминировали. Егор однажды пошел на пляж собирать ракушки, и ему оторвало ногу.
   Я подошел к третьей двери. Повернул ручку — она поддалась, и дверь бесшумно открылась. Наташа за моей спиной шумно вздохнула и вскинула пистолет; ствол его покачивался в опасной близости от моего уха.
   В комнате на стене висело видеоокно. Хорошая модель, полный эффект присутствия; марка «Panakonik». В окне шумело море, наседая на покрытые пеной волнорезы. Небо стало пепельно-серым, как перед дождем, и отважная чайка носилась над волнами, кричала что-то, опускаясь к самой воде, а потом расправляла крылья и поднималась в самую высь.
   Говорят, на сочинском побережье перебили и съели всех чаек.
   Перед видеоокном на расшатанном табурете сидел к нам спиной Прокуроров. Он мял в руках бандану и сморкался в нее, а на полу перед ним валялся пистолет.
   — Ах ты, сволочь!.. — крикнула Наташа, надвигаясь на Прокуророва. — А ну встань! Встань, подонок!
   Он не вставал, и я удержал Наташу за локоть. Кивнул ей; она нехотя спрятала оружие. Я подошел к Прокуророву и опустился перед ним на колено.
   Прокуроров плакал. Он вытирал слезы с опухших глаз, открывал рот, будто пытался что-то сказать, но ничего не говорил, а только чихал, тихо и тонко, как грудной младенец.
   — Что случилось, Прокуроров? — —спросил я.
   — Пусть он покажет нам, как выбраться из этого проклятого клуба… — сказала из своего угла Наташа. — Мы можем бродить тут вечно! А если и выбредем куда-нибудь, то наверняка наткнемся на «желтых».
   Очнись, Прокуроров! — Я толкнул его в плечо. Он качнулся и прошептал сквозь слезы:
   — Меня зовут Кеша.
   — Иннокентий Прокуроров! Звучит, а! — Я улыбнулся.
   Прокуроров неуверенно улыбнулся в ответ.
   — Да что ты с ним возишься! — возмутилась Наташа и погрозила Прокуророву пистолетом.
   Иннокентий втянул голову в плечи, а бандану прижал к лицу, спрятался за ней. Его трясло как припадочного.
   — Помолчи! — крикнул я Наташе. — Послушай, Кеша… да не плачь ты! Что случилось?
   — Я говорил шефу, не верьте им, никому не верьте, потому что предадут, как пить дать предадут, нет в них ничего святого, меж собой перегрызутся, в глотки вцепятся ради власти; но нет, шеф не слушал, шеф всегда прав, а Прокуроров — дерьмо на палочке, нет у него слова, тварь он дрожащая, никто его не слушает, а ведь он правду в лицо говорит, все, что думает, скажет — только попросите…
   — Кеша! — Я встряхнул его. — Успокойся! Я тебя понимаю. Но послушай: нам надо выбраться из этого дома. И тогда мы поговорим с твоим шефом. Попытаемся что-то исправить. Потому что эта стрельба, кровь, дележ власти — все это неправильно, ты прав. Только… только помоги нам, хорошо?
   Прокуроров спрятал бандану за пазуху; только кончик ее остался торчать из-под бортика пальто. Он посмотрел на меня, словно не узнавая, и сказал:
   — А Панина, дружка твоего, вешать повели. Он неплохой парень. Всем со мной делился. Часто рассказывал, как отомстит тебе, что будет при этом чувствовать. Рассказал мне и о своей любимой девушке, и о той сучке, которая разрушила ему жизнь. Он все мне рассказывал. Он хороший парень, этот Панин. Только сейчас его, наверное, уже повесили, и он больше никому ничего не расскажет, будет висеть со сломанной шеей, и молчать, и качаться на ветру.
   Некая мысль пришла мне в голову. Что-то было в словах Прокуророва, но я не мог понять, что именно. Девушка Панина? Любимая? Алиса Горева?
   Я залез рукой за пазуху и нащупал фотографию, о которой и думать забыл. Карточку я подобрал в гараже у Панина черт знает сколько времени назад. Или это было вчера?
   С фотографии улыбалась молодая девчонка, возраст которой приближался к нескольким тысячам.
   Я показал фото Прокуророву:
   — А фотографию любимой он тебе не показывал? Это, случаем, не она?
   — Нет. — Прокуроров улыбнулся и полез за пазуху. — Нет, это не она. — Он достал другую фотографию и протянул мне. Фотография была черно-белая, очень старая. С нее хмурился плотный мужчина в черном пиджаке и при котелке, у него была куцая бородка и шрам с расходящимися краями на левой щеке. Глаза мужчины смотрели из-под бровей изучающе и цепко. Он ничем не походил на девушку с фотографии. Вот только возраст у них был примерно одинаковый.
   — Кто это?
   Прокуроров не отвечал.
   — Кто это, Прокуроров?
   — Не знаю, — прошептал он, вытирая со лба пот, — я не знаю, Полев. Шеф выдал всем нам, приближенным, по такой фотографии. У него их много, этих фотографий. Шеф говорит, что на них — он сам.
 
   Прокуроров открыл неприметную дверцу в углу комнаты. За ней оказалась лестница, которая круто уходила вниз. Над нижним пролетом горела лампа в круглом стеклянном плафоне. Стены были выкрашены снизу в синий цвет, а сверху — в белый. На пыльных бетонных ступеньках виднелись чьи-то следы.
   — Мы выберемся этим путем? — спросила Наташа, выглядывая из-за моего плеча.
   — Да, — кивнул Прокуроров. — У этого дома долгая и славная история. Его сотню раз переделывали. Тут были и бордель, и жилой дом, и клуб, где люди собирались по интересам, партком здесь тоже был, еще что-то… у таких домов, как этот, куча входов и выходов, куча коридоров и лестниц. Вот поэтому теперь это просто Желтый Дом. — Он хихикнул.
   Наташа нахмурилась. Прокуроров посмотрел на нее с испугом и замахал руками:
   — Шучу-шучу!
   Он засеменил вниз по лестнице, а мы, озираясь, с пистолетами на изготовку, потопали за ним. Спустились этажа на три и очутились в темном закутке, где было две двери. Рядом с одной из них на стенде висели пожарный багор и ведро, окрашенное в темно-бордовый цвет.
   — Что там? — спросила Наташа, подойдя к этой двери.
   — Не стоит, — буркнул Прокуроров и со страхом оглянулся на нее.
   Наташа не послушалась. Она толкнула дверь рукой и тут же с визгом отскочила. Дверь вела в кладовку, где среди кучи барахла, лопат, ящиков, мешков с песком и прочего хлама стоял, прижатый черенками лопат к стене, мужчина. У него были выпученные глаза, разорванная на части тельняшка и огромная коричневая рана на том месте, где раньше находился скарабей.
   — Бомж, — пробормотал я, узнавая.
   — Костя… — прошептала Наташа. — Костя. Костенька. Костя…
   Воняло от Кости прилично. Мертвый бомж смотрел на нас с укоризной, поэтому я подошел и захлопнул дверь перед его носом. Наташа тут же очнулась и перестала повторять имя бомжа; яростно сверкнув глазами, она двинулась на Прокуророва. Иннокентий прижимался к стене и испуганно кривил губы.
   — Кто это сделал? — спросила Наташа сквозь зубы.
   — Не я! — пискнул Прокуроров. — Ей-богу, не я! Невиновен я! Все шеф! Шеф!
   — Стоп! — Я схватил Наташу за локоть. — Погоди.
   Она шумно дышала, испепеляла Прокуророва взглядом, но не сопротивлялась. Я крикнул Иннокентию:
   — Показывай выход!
   Прокуроров бросился к другой двери. Долго возился с металлическим засовом, потом таки отодвинул его в сторону. Открыв дверь, Прокуроров долго шарил по стене, нащупывая выключатель. Нащупал. Загорелись протянутые под потолком лампочки, одноцветной гирляндой уходившие в глубину тоннеля.
   Это был самый настоящий тоннель, широкий, с бетонным сводом и хлюпающей под ногами мутной водой. То тут, то там валялись ржавые балки и куски бетонной арматуры. Вправо и влево от главного хода отходили узкие коридоры, которые совсем скоро проглатывала темнота.
   — Что здесь было? — спросила Наташа, разглядывая потолок. Ногой она ступила во что-то мягкое и розовое, крикнула «Ой!» и стряхнула эту гадость с туфли. Гадость оказалась использованным презервативом.
   — Концептуально получилось, — кивнул я Наташе.
   — Да пошел ты!
   — Это старая линия монорельса, — сказал Прокуроров гордо, будто сам ее строил. — Ее так и не довели до ума. Бросили, а линию провели поверху. Придурки. Столько денег и сил зря угрохали.
   — Куда мы так придем, Кеша? — спросил я.
   — Будете идти все время прямо, — отвечал Прокуроров. — До упора. Потом направо, а там тупик и железная лестница наверх. Наверху — люк. Отодвинете его в сторону и окажетесь в тупике Соснова, что возле парка Маяковского.
   — Понятно, — сказал я и уставился на Прокуророва. Он — на меня.
   — Я с вами не пойду, — сказал он наконец. — Можете стрелять, если хотите. Или не стрелять, и тогда я вернусь к моему морю. Это все, что у меня осталось. Я ведь дурак, маленький глупый толстяк Прокуроров с идиотской фамилией и именем, как у попугая. Дайте мне еще немножко послушать море. Хорошо? Больше мне ничего не надо. Больше у меня ничего не будет.
   — Еще чего… — начала Наташа, но я перебил ее:
   — Иди.
   — Можно? — спросил Прокуроров, все еще не веря.
   — Да.
   Он не благодарил меня и не притворялся, что не верит. Прокуроров хлопнул дверью и побежал вверх по лестнице. Шаги его вскоре затихли вдали.
   — Как пить сдаст, — сплюнув, мрачно предсказала Наташа.
   — Может быть, — кивнул я. — Значит, надо двигаться быстрее.
   И мы пошли вперед. Старались держаться ближе к центру, потому что у стен было темнее, и иногда казалось, что оттуда слышен чей-то писк. На стенах оранжевым цвела плесень; ближе к потолку ее становилось меньше, а остатки нависали над полом, как сталактиты. С них, со сталактитов этих, капала грязная, пропахшая гнилью вода.
   — По-моему, здесь водятся крысы, — шепотом сказала Наташа.
   Подтверждая ее слова, за одним из поворотов тонко запищал грызун. Наташа вздрогнула и подошла ко мне совсем близко, оглядываясь на темный коридор.
   — Интересно, почему их еще не съели? — удивился я.
   — Фу, гадость! — скривилась она. — Ненавижу канализационных крыс!
   Я посмотрел на Наташу и понял вдруг, что последнее время она ходит без сумочки-плетенки. То есть без своего фаллоимитатора.
   — Тебе так больше идет, — сказал я.
   — От прически ни черта не осталось, помада размазалась, под глазами синяки, пальто грязное и мятое, а ты говоришь, мне это идет?
   — Тебе идет, когда у тебя нет искусственного члена.
   — Ты хочешь сказать, что с ним я кажусь тебе шлюхой? Но если ты считаешь, что твое обаяние оказало на меня воспитательное влияние и поэтому я его выбросила, то глубоко ошибаешься. Первое, что я сделаю, когда попаду домой, это возьму огромный огурец и…
   — Заткнись! — крикнул я и, сам того не желая, крепче схватился за рукоятку пистолета. В висках закололо, а в голове скорым поездом пронеслись образы. Женщины, женщины, женщины. Голые. Шлюхи.
   — А потом я приглашу в гости трех мужиков, и они оттрахают меня сначала по очереди, а потом все вместе, а затем я стану…
   — Заткнись!
   Рассудок мой помутился, а когда я мог соображать, сообразил, что успел направить на Наташу свой пистолет. А она на меня — свой.
   Дежавю.
   — Это моя жизнь, Полев! — кричала Наташа. — Что хочу, то и делаю! Ты, сучий потрох Полев, не имеешь никакого права жалеть меня или пытаться перевоспитать! Понял, скотина Полев?
   — Но ведь это…
   — Пошел ты! — крикнула Наташа, и я понял, что она плачет. И тогда, под дождем, когда мы стояли у подъезда нашего дома, когда Наташа прострелила мне плечо, когда на «волге» подъехал Раста, она тоже плакала.
   Я опустил оружие.
   — Ты думаешь, мне хорошо? — прошептала Наташа, давясь слезами. — Думаешь, мне замечательно? Я хочу любимого мужа и двоих детей, как две капли воды похожих на него! Я хочу готовить для них самый вкусный на свете борщ со сметаной и вареники с творогом! Я хочу, чтобы прошло много лет, чтобы наши отношения испортились; да, я хочу ругаться с ним, ругаться до потери пульса, до битья посуды, до истерики и поедания успокоительных таблеток, но я не хочу изменять ему! Мы будем мириться, и это прекрасно! Это здорово! Я не хочу… не хочу трахаться со всеми подряд, но, боже, как же я хочу, как я хочу тебя, Полев, как я хочу всех подряд, даже этого недоноска Прокуророва! И именно поэтому я готова убить вас всех… я хочу… я не хочу…
   Наташа молчала, опустив оружие. Я обнял ее, и она тихонько всхлипывала у меня на плече, а мне было стыдно, потому что я ничего не чувствовал: ни жалости, ни сострадания — ничего. Я только хотел быстрее выбраться на поверхность и придумать, как спасти Машу; да и этого не хотел на самом-то деле. На самом деле я мечтал свалить из города и никогда в нем не появляться. Я пытался думать, что исправляюсь, что действительно хочу спасти Наташу, но не верил самому себе. Наверное, просто устал бежать и хотел отдохнуть.
   В это время в нас выстрелили. Еще раз и еще.
   Нас преследовали.
   Скотина Прокуроров все-таки сдал.
   Мы бежали долго. Возле одного из поворотов Наташа подвернула ногу и вскрикнула. Я остановился и потащил ее за собой; Наташа кривилась от боли, хромала, но шла. Мы свернули на ближайшем перекрестке, и спрятались за углом, и замерли там, вжавшись в сырую стену, вдыхая пропитанный гнилостными запахами воздух. В возникшей тишине было слышно, как неподалеку шныряют крысы, как шумит вода в темноте коридора, стекая откуда-то с потолка, и расходится волнами, окатывая подошвы нашей обуви, прибивая к стенам плавучий мусор.
   Преследователи остановились. Кажется, их было трое, в том числе бензопильщик, который не успел сменить желтый костюм и выделялся среди своих людей ярким солнечным пятном.
   Я достал пистолет. Не знаю когда, но успел промочить его. С рукоятки мне на штанину стекала грязная вода. Рукоятка была скользкая, как рыба, и норовила выскочить из рук, но я держал пистолет крепко-крепко и прижимал его к груди, закрыв глаза, и считал про себя, прислушиваясь к каждому шороху, готовый в любой момент плюнуть на все, выпрыгнуть в коридор и стрелять, стрелять, стрелять, пока не убью их всех или пока они не убьют меня — все лучше, чем это ожидание, чем эта бешеная скачка, которую устроило сердце.
   — Выходите! — крикнул бензопильщик, и голос его эхом прокатился по коридору. — Мы не будем стрелять! Сложите оружие и выходите!
   — Я не выйду, — цепляясь руками за мою шею, шептала Наташа. — Я не выйду ни за что и никогда. Обещай мне, что я не выйду.