Страница:
— Ah! Ah! Assasin! Voleur! [32]
— О пресвятые угодники: тише, тише, милая дама, — послышался веселый, пьяный говорок Тади Боя Баллаха. — Ибо на малейший ваш визг сбегутся еще восемнадцать человек — а зубы ваши в стакане на столике, волосы на столбике кровати, здравого же рассудка и вовсе нигде не сыскать… Мир дому сему и всем его обитателям. — На глазах потрясенного Стюарта он появился на балконе: ореол каштановых локонов над черной кудлатой головой и под мышкой — огромный свернутый гобелен.
Толпа, бегущая по улицам, теперь достигла и этого дома. Поднимая факелы, люди стояли на мостовой и пристально вглядывались в ночную тьму. Ткань захлопала на ветру, развернулась и с треском зацепилась за острия балконной решетки. Тади держал за один конец, и лучник, то на четвереньках, то ползком, по этому мягкому, провисающему мосту перебрался на нужный балкон, а темные, скачущие силуэты соперников уже показались на фоне ночного неба.
Д'Энгиен начал спускаться по их следам в тот самый момент, когда лучник ухватился за острие решетки и кивнул. Быстро взглянув наверх, Тади схватил крепкую ткань за оба конца и прыгнул.
Как некий стяг, забытый с праздничных дней, гобелен с висящим на нем грузом закачался между двумя домами, натянулся, завертелся и прянул назад. Сверху раздался неприятный, грубый звук: на одном острие ткань подалась и треснула. Но другие держали. Быстро перебирая руками, помогая себе ступнями и коленями, Тади Бой резкими толчками начал карабкаться вверх, и через какое-то мгновение Стюарт уже подхватил его. Когда д'Энгиен и принц Конде забрались на балкон по другую сторону расселины, где их встретила старая карга с головой, гладкой, как яйцо, оллав отцепил ковер и бросил его на улицу. Через мгновение он проскользнул внутрь, и в окне не осталось никого: лишь каштановые локоны парика развевались на острие решетки.
Отыскать ключ оказалось несложно. Тади Бой прочел, усмехнулся и побежал по лестнице, вверх.
— Теперь — Пьер-де-Блуа. Как там Конде?
— Уже перебрались. Они достали канат в собственном доме принца, зацепили его за решетку, а потом втянули за собой следом.
— Ничего себе, — сказал Тади Бой, и под глянцевыми веками безжалостно сверкнули синие глаза. — Что-то не то творится на небесах, раз два таких ужасных грешника пользуются их покровительством. Но это можно поправить. Ты согласен со мной, Робин?
Легкие, хорошо сложенные, ловкие, несмотря на выпитое вино, принц с братом были вполне способны до конца использовать те преимущества, какие давал им канат, и оба высокорожденных дворянина, каждый по своей особой причине, преисполнились холодной решимости выиграть гонку, затратив на это как можно меньше усилий.
Канат придал им скорости. Улица Пьер-де-Блуа представляла собой беспорядочное скопление домов. Башенки и щипцы, крыши плоские и покатые, балконы и лоджии, галереи и навесные бойницы сменяли друг друга, располагаясь на разной высоте, стыкуясь под разными углами: иногда с крыши на крышу можно было переползти, иногда — перепрыгнуть, цепляясь за печные трубы, а иногда разницу уровней можно было преодолеть лишь с помощью каната.
Там, где остальные, включая Тади и Стюарта, бывали вынуждены использовать галереи, которые там и сям пересекали улицу, или спускаться на пару этажей в поисках точки опоры, Конде и его брат цепляли канат к решеткам, печным трубам, крюкам мясных лавок и быстрее всех достигали цели.
Вот и в этот раз они первыми добрались до ключа. Читая его при тусклом лунном свете у выходящего во двор окна, они не расслышали тихих шагов у себя над головою. Юные аристократы привязали канат, выпустили один его конец в окно и приготовились спускаться вниз — и тут их словно громом поразило: свисающий конец каната выскользнул у них из рук, подцепленный длинными щипцами для снятия свечного нагара. Над их головами блеснул клинок — и жалкий обрезок одного из двух больших нетронутых мотков свернулся у их ног на полу. Тади Бой, высунувшись из верхнего окна, захватил все остальное.
До третьего ключа добрались десять человек; у двух лидирующих пар теперь было по мотку каната; три пары сошли с дистанции, а пять все еще следовали за ведущими гонку — тут впереди всех были Сент-Андре с Лораном де Женстаном и Артур Эрскин с Клодом де Гизом. По дороге к площади Сент-Луи Тади Бой, не останавливаясь, положил руку на плечо Стюарта и шепнул ему на ухо:
— Радость моя, впереди нас ждут неприятности. Мы идем слишком ровно, и найдется умник, который не преминет этим воспользоваться. Будь осторожен до предела. Если одного из нас остановят, другой продолжает гонку. В каждом ключе имеется слово, которое нужно запомнить в доказательство того, что ты вообще видел этот ключ, и ты, Робин, на твою трезвую голову, конечно, справишься с этим. За нами остались «Героический», «Единственный» и «Непревзойденный», и, будь на то моя воля, в следующей бумажке я бы написал «Рыгун».
На самом деле в следующем ключе, притаившемся среди резных украшений дома одного суконщика на площади Сент-Луи, значилось «Рыцарь», а когда дальше, на улице дю Пале, появилось слово «Истинный», Стюарт понял, что именно Тади Бой имел в виду.
Баллах оказался также прав, опасаясь подвоха. Все соперники снова скопились в одном месте, все они были пьяны и жестоки. Канат обрезался без всякой жалости к тому, кто на нем висел; пинками сбивались водосточные трубы; разбирались черепицы; локти, колени, ноги — все шло в ход без малейшего снисхождения. В темноте Стюарту подставили подножку, и он полетел с высоты в двадцать футов, но благополучно приземлился на камышовую кровлю. Де Женстан, совершивший это, очень быстро поплатился: пока он бежал по высокой открытой галерее, ему в лицо вместе с мягким ирландским благословением выплеснулось содержимое помойного ведра.
Стюарт смотрел на все это горящими глазами. Наконец-то он избавился от страха, терзавшего его всю жизнь. Даже падая вниз среди дымящихся труб, он твердо верил в то, что спасется, и в самом деле поднялся целый и невредимый.
И это было хорошо, ибо впереди ждали новые испытания. Гонка с препятствиями стала больше похожа на игру в прятки. Все пары были примерно равными по силе и сообразительности. Тонкости акростихов не раз задерживали то тех, то других, но ненадолго. Подлинным мерилом оказались ловкость, изобретательность и просто выносливость.
И тут, увидев, что племянники коннетабля, молодые Колиньи и молодые Гизы, ставя друг другу подножки, хохоча, с грохотом съезжая по жестяным желобам, бросаясь яйцами из какого-то давно покинутого гнезда, уже потеряли интерес к соревнованию как таковому, вперед стали вырываться Жак д'Альбон, маршал де Сент-Андре, и его напарник де Женстан. Придворный, дипломат и воин, которого ненавидел отец короля, а сам король нежно любил, Сент-Андре был подготовлен великолепно: все — и сухожилия, и мускулы, и ум — было у него в отличной форме. Улица за улицей загорались окна; зрители, поклонники, всяческий сброд, бегущий понизу, — все вопили от восторга, приветствуя нового лидера.
Многие дома, которые днем выглядели пустыми, ночью оказались полными жильцов. Десять девочек в монастырской спальне хихикали, визжали, прятались под одеялом, когда в окне один за другим появились шесть или семь кавалеров: все они попрыгали на пол и принялись рыться в потухшей золе очага. Мать-настоятельница прибежала, запыхавшись, когда последняя мускулистая нога мелькнула в распахнутых ставнях, и в крайнем смятении чувств бедная женщина только поутру заметила сброшенную рубашку, которая болталась у всех на виду на самом высоком флероне.
Примерно к этому моменту Сент-Андре и де Женстан обошли ирландца с лучником, и Тади Бой, который за две улицы предвидел это, разбил склянку с розовым маслом и выплеснул ее содержимое маршалу в лицо. Толпа завизжала от восторга, жертва разразилась бранью, задыхаясь в потоках благовоний, а Робин Стюарт хохотал до слез.
И вот настала очередь одиннадцатой остановки, назначенной на рыночной площади, неподалеку от пристани, где темные воды Луары плескались под аркой моста. Над бегущими и позади них осталась возвышенная часть города, которую они благополучно преодолели. Был близок конец.
Позади «Отель-Дье» на площади Людовика XII рос фруктовый сад. Они пересекли его прыгая с дерево на дерево, как белки, и бросаясь друг в друга яблоками, а потом — с навеса на сарай, с сарая на сеновал — вновь забрались на крышу. Тут самая молодая из бегущих пар сделала открытие, и две другие, перевозбужденные движением и выпивкой, встали рядом на колени и принялись громко кричать в освещенное окно, свет в котором внезапно потух. Тади Бой прыгнул, мягко приземлился рядом с каким-то шпилем и поднялся на ноги. Стюарт, пошатываясь, последовал за ним.
— Теперь куда? Д'Энгиен впереди нас. И Сент-Андре тоже.
— Нам с тобой совершенно некуда спешить, — утешительно проворковал знакомый мягкий голос. — Давай передохнем немного. Помереть мне на этом месте, но вскорости перед нами будет или д'Энгиен, или Сент-Андре, но не оба, a mhic, уж никак не оба.
Четыре часа утра в будни — не столь уж необычное для владельца жаровни время, чтобы начать работу. Весь багровый в отблесках душистого пламени, в переднике, заляпанном жиром, и во влажном от пота шейном платке, он колдовал, полусонный, над поскрипывающим вертелом, а тонконогий мальчик, босой, в хлопчатой рубашке, проворачивал ножной привод. В этой-то лавке и находился третий от конца ключ.
Торговец жарким был так увлечен работой, что, наверное, и не слышал, как за дверью ревела толпа, то накатывая, то отступая, следуя за темными силуэтами, которые прыгали, карабкались и скользили наверху. Как ни высоки были ставки пари среди состязающихся, они не могли сравниться с теми суммами, что переходили из рук в руки на улицах. Стюарт прекрасно представил себе, что добрая половина шотландских лучников, не занятых на дежурстве, влилась в эту вопящую, клокочущую массу.
Притаившись в тени рядом с Тади Боем, Робин Стюарт молился только об одном: чтобы достигнуть замка и заполучить последний ключ раньше Лорана де Женстана. Это был счастливейший день в его жизни.
Жан де Бурбон, сьер д'Энгиен, первым распахнул запотевшее чердачное окошко в доме владельца жаровен и осторожно пробрался внутрь.
Высоко вдоль стены тянулся карниз с крюками, на которых днем висели коровьи и бараньи туши, а также птица: все это покупалось у мясника и впоследствии готовилось на продажу; ниже стоял стол, куда д'Энгиен и его брат Конде могли ступить, не касаясь земли и тем самым не нарушая правил. Д'Энгиен, с кудрями, прилипшими к грязному лицу, в шелковом колете нараспашку, в порванных чулках, весь в черных, зеленых и белых пятнах от извести, смолы и мха, растущего на перекрытиях, знал, что Сент-Андре и де Женстан догоняют и время не ждет.
Пока торговец жарким поливал мясо горячим жиром, осторожно клал на место черпак, вытирал руки о мокрый передник и медленно поворачивался к незваным гостям, молодой вельможа соскочил со стола на табуретку, с табуретки на кухонный стол, а с кухонного стола на каменную кладку камина. Там находилась выемка для соли, о края которой точились целые поколения ножей. Но в ней не было решительно ничего, кроме блоков и глыб подмокшей соли.
Торговец жарким, похожий на свинью, подбоченился, выставил вперед круглую, пушистую, лоснящуюся от жира бороду и взглянул на д'Энгиена без всякого сочувствия.
— Ищете бумаги, монсеньер?
Чердачное окно задребезжало под натиском Сент-Андре.
— Да, болван. Они должны быть здесь. Куда ты их дел?
Торговец жарким повернул голову, и мальчик, который, забыв о приводе, стоял с разинутым ртом, вновь торопливо принялся за работу. Торговец опять обратился к д'Энгиену:
— Мы их сожгли. По ошибке. Мне, право, очень жаль.
— По ошибке!
Наверху завязалась схватка. Принц Конде, такой же потрепанный, как и его брат, взобравшись на карниз, удерживал чердачное окно, в которое ломились двое соперников. Д'Энгиен торопливо обернулся к торговцу:
— Может, ты помнишь, что там было сказано? Какой был ключ?
Без всякого выражения на багровом лице торговец поднял глаза к потолку:
— Память у меня скверная.
Д'Энгиен стал лихорадочно рыться в кошельке. Блеснуло золото.
— Но, может, ты хоть слово запомнил? Это-то ведь нетрудно!
Торговец поймал монету, попробовал ее на зуб и позволил себе слегка улыбнуться.
— Слово было «Любимейший», монсеньер.
— А стих? — Увидев, что лицо торговца снова каменеет, д'Энгиен, кошелек которого опустел, заскрежетал зубами. Обеими ногами стоя на полу, заляпанном жиром, этот человек мог до бесконечности издеваться над ним. — Луи! — позвал д'Энгиен, и принц Конде, повернувшись, огрызнулся в ответ:
— У меня нет денег, идиот!
Эти слова стоили ему его места. На секунду он потерял бдительность — и двое соперников прыгнули с крыши, распахнули окно, и Сент-Андре мигом оказался на том же карнизе.
— Зато у меня есть. А где ирландец?
— Тут его нет. — Маршал не стал далеко отходить от чердачного окошка, а Лоран де Женстан вообще остался снаружи. Было ясно, что как только с уст торговца сорвутся вожделенные слова — если, конечно, он в состоянии будет припомнить их, — Сент-Андре и его напарник бросятся вперед и окажутся первыми.
К тому же у Сент-Андре были деньги. Бессильный что-либо предпринять, д'Энгиен смотрел, как он отстегивает с пояса тяжелый кошель и бросает его прямо в красные ручищи торговца. Здоровяк заглянул внутрь и ухмыльнулся.
— Я уж говорил вам, что слово, которое там написали, было «Любимейший». А еще там было пять строк. Вот, дай Бог памяти… — И, перекрывая треск и шипение пламени, он пустился декламировать хриплым голосом:
Мария идет,
Мария поет:
Она несет
Бусы и шали
Жене сенешаля.
В Блуа только один колокол назывался Марией: теноровый колокол Сен-Ломе.
Торговец не успел еще закрыть рот, как Конде прыгнул. Но маршал не зевал. Вытянув руку, он сильно толкнул принца, и тот, потеряв равновесие, начал падать головой вперед.
Но Сент-Андре вовсе не хотел, чтобы Конде расколол себе череп. Пока торговец, сунув золото за пазуху, задумчиво брел к дверям лавки и, сопя, открывал их, маршал поймал Конде, схватил его под мышки и прицепил за ворот на крепкий крюк, заодно уж и перекладывая свернутый канат к себе на плечо. Принц бешено лягался, как впервые обратанная телка, а д'Энгиен, ругаясь, стал пробираться к брату, чтобы его освободить.
Но карниз, спокойно выдерживающий мертвый вес говядины и свинины, вовсе не был рассчитан на прыжки слишком живых молодчиков. Он затрещал, когда д'Энгиен схватился за него обеими руками, жалобно застонал, когда юный вельможа закинул туда ноги, и оборвался с душераздирающим грохотом, когда он попытался привстать. Вопящая, ликующая уличная толпа ворвалась в дверь, чтобы посмотреть, кто ведет гонку, и увидела лишь принца Конде и его брата д'Энгиена: потрепанные, покрытые синяками и выбывшие из игры, они копошились на полу среди руин лавки.
Сент-Андре не стал дожидаться развязки. С помощью де Женстана он спрыгнул из чердачного окна на черепицу и огляделся, высматривая соперников. Позади никого не было. Зато впереди, в свете пылающих на улице факелов, мелькала продранная, когда-то белая рубаха и блестел полумесяц, эмблема лучника: сам он, раскинув руки, как летучая мышь, несся стремглав к высокому, усеянному шпилями зданию аббатства Сен-Ломе.
— Но это же невозможно! — простонал де Женстан.
Сент-Андре бросился вперед. Красное, приземистое жерло дымохода, выходящего из лавки, попалось на их пути, извергая пламя. Жак д'Альбон, маршал де Сент-Андре, походя пнул дымоход ногой.
— Еще как возможно… если они лежали и слушали здесь, у края вот этой штуки.
С минуту оба молчали, прикидывая расстояние между двумя следующими зданиями. Потом, на корточках пробираясь по гребню крыши дома призрения, Сент-Андре снова заговорил:
— Последний переход будет от колокольни до замка. Кто первый заберется на стену замка, тот и победит.
Перед глазами у них возникла одна и та же картина. Церковь Сен-Ломе стояла как раз между холмом, на котором располагался замок, и Луарой, и самый высокий из ее шпилей едва доходил до основания замковых стен. Расстояние между шпилем и замком в три раза превосходило длину каната, который теперь был у той и у другой пары, но это не имело значения.
Потому что другой канат, и более крепкий, был еще на прошлой неделе протянут над этой пропастью канатоходцем Тошем — по нему акробат скользил при свете факелов, под ликующие крики толпы. Луна уже зашла, но за черной громадой Сен-Ломе неясно виднелся серп натянутого каната, по которому должны будут перебраться ведущие гонку. Там лежал путь к победе; здесь, у Сен-Ломе, начинался самый трудный участок гонки. Ибо тому, кто первый переберется по канату, достаточно будет всего лишь обрезать его — и последний ключ окажется полностью в его распоряжении.
Толпа уже давно обнаружила Тади Боя; вернее, Тади Бой добился расположения толпы. На последних этапах бега среди зрителей царило лихорадочное возбуждение. Весь Блуа казался сетью огней. Визга, воплей, насмешек, приветствий и оскорблений удостаивались все, но лишь одного Тади Боя дарили смехом.
Оба уже выдохлись и ступали нетвердо. После бешеной гонки, которую можно было приравнять к тяжелому, быстрому подъему на самую крутую из гор, известных Стюарту, колени у него подгибались, плечи ныли и сердце выскакивало из груди. Вряд ли Тади Бой чувствовал себя лучше, но врожденное чувство смешного и тут не подвело его. Кто-то внизу сыграл на гитаре — и он протанцевал полтакта с печной трубой. Трое часов, которые попались им на пути, никогда больше не держались прямо, не показывали точного времени и не выглядели благопристойно. Ставни выворачивались с корнем, висячие садики ощипывались догола, и вырванные растения, словно венки неких нимф, сыпались на головы ничего не подозревающей публики. Какого-то сердитого дворянина, который громко жаловался, высунувшись в окно, таинственным образом выкурил на улицу камин его собственной спальни.
В квартале одно за другим загорались окна, открывались двери, и золотой свет, вырывающийся из них, падал на бегущих горожан. Сотни рук вздымались к небу, приветственно махали темным фигуркам, скользящим по скату. Кто-то поднял на палке горячую сосиску; три растрепанные кухонные девки босиком пробрались в чердачное окно и подали краденую бутылку вина, получив взамен три мимолетных поцелуя, а затем, что уж вовсе было неслыханно, еще три, от вконец расшалившегося Стюарта.
Тади и его напарник выпили вино, пока карабкались по скату, обогнав Сент-Андре и де Женстана на два дома. Потом они выбрались на покатую крышу бенедиктинской обители, и перед ними возникла квадратная, приземистая башня колокольни Сен-Ломе.
Взбираться нужно было по наружному фасаду, отвесному от фундамента до самой колокольни; окна с этой стороны были забраны решетками. Все, на что осмеливались Тади и Стюарт до сих пор, не составляло и десятой части тех трудностей, какие сейчас вставали перед ними. Тади, мгновенно протрезвев, решил, что нужно идти в связке.
— Отклоняйся назад, руки держи пониже, ставь ногу туда, куда и я. Я буду прокладывать маршрут. Если что-то не так, страхуйся свободным концом каната и зови на помощь. О публике забудь. Все они в лучшем случае способны по стремянке забраться на сеновал. — На лице его внезапно появилась беззаботная, теплая, искренняя улыбка — потом, откинув назад черноволосую голову, он начал восхождение.
Этот подъем иногда являлся Стюарту в страшных снах. Башня стояла уже триста лет, и на выветренных ее камнях появились трещины, но по той же самой причине ни водосток, ни резной орнамент, ни карниз, ни плита не давали абсолютно надежной опоры. Бортик, который выдерживал одну ногу, осыпался, стоило поставить на него другую; башенка-отдушина крошилась под пальцами. Тем, кто, задрав головы, снизу следил за подъемом, движение представлялось бесконечно медленным. Но в глазах Сент-Андре, который, спотыкаясь, бежал по оставшимся крышам, соперники двигались быстрее, чем это вообще казалось возможным. Утирая пот со лба, он пристально следил за каждым их шагом: ему с Лораном будет легче взбираться. Потом те двое должны будут найти слово, запомнить его да еще расшифровать ключ. Если он или де Женстан смогут уцепиться за большой канат до тех пор, как тот будет обрезан, у них еще остается шанс. Ни шотландский лучник, ни ирландец, как бы ни были они безумны или пьяны, не перережут канат, когда Сент-Андре начнет по нему перебираться: падение королевского любимца дорого обойдется им.
Сент-Андре и Лоран де Женстан плечом к плечу преодолели крыши, беспорядочно скопившиеся у южного фасада церкви, и толпа, ждущая внизу, у трех больших дверей, арок, башенок-близнецов и окна-розетки, заметила их. И вот, ступив на покатую крышу самого Сен-Ломе, эта пара подобралась к основанию башни и в свою очередь начала подъем.
Канат между Тади Боем и Робином Стюартом был натянут слабо. Толстяк, еле видный в темноте, двигался легко, осторожно ставя ноги, ощупывая стену руками, и Стюарт карабкался следом, то подтягивая, то отпуская канат; ночной холод пробирал его до костей. Время от времени сверху поступали указания, ясные и четкие. Один раз Тади Бой, закрепившись на карнизе, смог подтянуть лучника к себе. Стюарт задыхался, пальцы сводило судорогой, в боку появилась колющая боль, но при этом он без страха мог смотреть вниз. Церковь Сен-Ломе высилась, как маяк, над морем жадно глядящих лиц, озаренных фонарями и факелами. Собственные их тени, нелепо искаженные, первые двадцать футов подъема опережали их. Теперь Тади и Стюарт пересекли черный экватор ночи. По ту сторону зияющей пропасти на дальнем холме стоял собор, а по склонам вились узкие улочки, которые они с таким трудом преодолели; за печными трубами виднелась черная гладь Луары, и огни, что горели в домах, выстроенных на мосту, дрожали в воде.
Захваченный открывшейся панорамой, лучник на секунду отвел взгляд от Тади, прокладывавшего путь, и не уследил за очередным его движением. Треск камня, подавшегося под ногой и с гулким стуком канувшего в пустоту, достиг его слуха. Человек наверху судорожно дернулся, глубоко вздохнул, а потом затаил дыхание. Канат, соединяющий их, дрогнул и закачался.
Стюарт поднял глаза. Оказавшись на голой стене без точки опоры, Тади Бой нашел единственно возможный выход. Он набросил свободный конец каната на каменный крестоцвет, расположенный высоко над его головой, у самой колокольни. Теперь, держась за канат, сложенный вдвое, он мог медленно, осторожно взбираться по вертикали.
Крестоцвет выдержал. Но сам канат, перетершийся о какой-то острый крюк, лопнул, и Тади соскользнул к тому крепкому карнизу, с которого начал свой подъем. Но на этот раз он падал с высоты, и старый камень подался.
Стюарт в ужасе не сводил с оллава глаз. Тади Бой пока держался, нагнувшись вперед, распластав руки по стене, уцепившись ногами за едва заметные трещины; но в пределах досягаемости не было ни единого выступа, ни малейшей точки опоры; канат, соединявший его со Стюартом, тоже не мог ничего поправить. Стюарт, который, вонзив ногти в трещины, ночным мотыльком распростерся по каменной кладке, никак не сумел бы удержать падающего Тади.
Лаймонд прекрасно видел это. Хорошо рассчитанными движениями, стараясь не нарушить и без того хрупкого равновесия и затратить как можно меньше энергии и времени, он перерезал канат между собой и лучником.
В эту ночь Робина Стюарта посещали счастливые мысли: и дилемма, и план действий возникли из ниоткуда и четко запечатлелись в мозгу. За полминуты до того, как толстяк должен был упасть, Стюарт уже точно знал, что нужно делать.
Слева от него, на расстоянии вытянутой руки, находилось зарешеченное окно. Оба они по очереди отдыхали здесь, с тоскою глядя на недосягаемую лестницу внутри здания. Стюарту некогда было раздумывать, не обветшал ли каменный наличник, выдержат ли прутья решетки. Чтобы достичь окна, нужно было оторваться от стены и прыгнуть: смертельный прыжок над разверстыми жерлами дымоходов, синими черепицами и булыжниками мостовой.
И Стюарт, повернувшись к Тади Бою спиной, прыгнул. Его руки, костлявые, словно руки мертвеца, встающего из могилы, крепко вцепились в холодные прутья, ноги на какое-то мгновение зависли над пропастью; но вот он оперся о наличник коленом, а локтем — о решетку. Как камнеломка, вжимаясь всем телом в едва различимые неровности стены, просунув руки и голову сквозь прутья, он забросил темный канат в ночную мглу, раскручивая оставшийся моток, и крепкий конопляный трос, свистя, полетел вдоль стены, пока не достиг высоты, где должна была находиться голова Тади Боя.
Лаймонд тоже совершил свой смертельный прыжок. Соскальзывая, теряя равновесие, он разглядел в темноте приближающийся канат и соскочил со стены.
Стюарт страховал его. Прутья до кровоподтеков врезались в плечи, канат в кровь обдирал ладони. Затем наступил момент, которого лучник ждал: он ощутил, как натянулся канат, обвязанный у ног вокруг пояса, и это означало, что Тади Бой, раскачиваясь, как маятник, достиг самой нижней точки амплитуды. Стюарт, не щадя отчаянно ноющих рук, изо всех сил вцепился в решетку окна — и прутья выдержали.
Колебания прекратились. Будто у него из ушей внезапно вынули затычки, до Стюарта донесся рев толпы с освещенных, оставшихся далеко внизу улиц. Давление на спину и поясницу ослабло. Тади Бой нащупал точку опоры и, стараясь прибегать к канату как можно реже, снова начал карабкаться вверх.
— О пресвятые угодники: тише, тише, милая дама, — послышался веселый, пьяный говорок Тади Боя Баллаха. — Ибо на малейший ваш визг сбегутся еще восемнадцать человек — а зубы ваши в стакане на столике, волосы на столбике кровати, здравого же рассудка и вовсе нигде не сыскать… Мир дому сему и всем его обитателям. — На глазах потрясенного Стюарта он появился на балконе: ореол каштановых локонов над черной кудлатой головой и под мышкой — огромный свернутый гобелен.
Толпа, бегущая по улицам, теперь достигла и этого дома. Поднимая факелы, люди стояли на мостовой и пристально вглядывались в ночную тьму. Ткань захлопала на ветру, развернулась и с треском зацепилась за острия балконной решетки. Тади держал за один конец, и лучник, то на четвереньках, то ползком, по этому мягкому, провисающему мосту перебрался на нужный балкон, а темные, скачущие силуэты соперников уже показались на фоне ночного неба.
Д'Энгиен начал спускаться по их следам в тот самый момент, когда лучник ухватился за острие решетки и кивнул. Быстро взглянув наверх, Тади схватил крепкую ткань за оба конца и прыгнул.
Как некий стяг, забытый с праздничных дней, гобелен с висящим на нем грузом закачался между двумя домами, натянулся, завертелся и прянул назад. Сверху раздался неприятный, грубый звук: на одном острие ткань подалась и треснула. Но другие держали. Быстро перебирая руками, помогая себе ступнями и коленями, Тади Бой резкими толчками начал карабкаться вверх, и через какое-то мгновение Стюарт уже подхватил его. Когда д'Энгиен и принц Конде забрались на балкон по другую сторону расселины, где их встретила старая карга с головой, гладкой, как яйцо, оллав отцепил ковер и бросил его на улицу. Через мгновение он проскользнул внутрь, и в окне не осталось никого: лишь каштановые локоны парика развевались на острие решетки.
Отыскать ключ оказалось несложно. Тади Бой прочел, усмехнулся и побежал по лестнице, вверх.
— Теперь — Пьер-де-Блуа. Как там Конде?
— Уже перебрались. Они достали канат в собственном доме принца, зацепили его за решетку, а потом втянули за собой следом.
— Ничего себе, — сказал Тади Бой, и под глянцевыми веками безжалостно сверкнули синие глаза. — Что-то не то творится на небесах, раз два таких ужасных грешника пользуются их покровительством. Но это можно поправить. Ты согласен со мной, Робин?
Легкие, хорошо сложенные, ловкие, несмотря на выпитое вино, принц с братом были вполне способны до конца использовать те преимущества, какие давал им канат, и оба высокорожденных дворянина, каждый по своей особой причине, преисполнились холодной решимости выиграть гонку, затратив на это как можно меньше усилий.
Канат придал им скорости. Улица Пьер-де-Блуа представляла собой беспорядочное скопление домов. Башенки и щипцы, крыши плоские и покатые, балконы и лоджии, галереи и навесные бойницы сменяли друг друга, располагаясь на разной высоте, стыкуясь под разными углами: иногда с крыши на крышу можно было переползти, иногда — перепрыгнуть, цепляясь за печные трубы, а иногда разницу уровней можно было преодолеть лишь с помощью каната.
Там, где остальные, включая Тади и Стюарта, бывали вынуждены использовать галереи, которые там и сям пересекали улицу, или спускаться на пару этажей в поисках точки опоры, Конде и его брат цепляли канат к решеткам, печным трубам, крюкам мясных лавок и быстрее всех достигали цели.
Вот и в этот раз они первыми добрались до ключа. Читая его при тусклом лунном свете у выходящего во двор окна, они не расслышали тихих шагов у себя над головою. Юные аристократы привязали канат, выпустили один его конец в окно и приготовились спускаться вниз — и тут их словно громом поразило: свисающий конец каната выскользнул у них из рук, подцепленный длинными щипцами для снятия свечного нагара. Над их головами блеснул клинок — и жалкий обрезок одного из двух больших нетронутых мотков свернулся у их ног на полу. Тади Бой, высунувшись из верхнего окна, захватил все остальное.
До третьего ключа добрались десять человек; у двух лидирующих пар теперь было по мотку каната; три пары сошли с дистанции, а пять все еще следовали за ведущими гонку — тут впереди всех были Сент-Андре с Лораном де Женстаном и Артур Эрскин с Клодом де Гизом. По дороге к площади Сент-Луи Тади Бой, не останавливаясь, положил руку на плечо Стюарта и шепнул ему на ухо:
— Радость моя, впереди нас ждут неприятности. Мы идем слишком ровно, и найдется умник, который не преминет этим воспользоваться. Будь осторожен до предела. Если одного из нас остановят, другой продолжает гонку. В каждом ключе имеется слово, которое нужно запомнить в доказательство того, что ты вообще видел этот ключ, и ты, Робин, на твою трезвую голову, конечно, справишься с этим. За нами остались «Героический», «Единственный» и «Непревзойденный», и, будь на то моя воля, в следующей бумажке я бы написал «Рыгун».
На самом деле в следующем ключе, притаившемся среди резных украшений дома одного суконщика на площади Сент-Луи, значилось «Рыцарь», а когда дальше, на улице дю Пале, появилось слово «Истинный», Стюарт понял, что именно Тади Бой имел в виду.
Баллах оказался также прав, опасаясь подвоха. Все соперники снова скопились в одном месте, все они были пьяны и жестоки. Канат обрезался без всякой жалости к тому, кто на нем висел; пинками сбивались водосточные трубы; разбирались черепицы; локти, колени, ноги — все шло в ход без малейшего снисхождения. В темноте Стюарту подставили подножку, и он полетел с высоты в двадцать футов, но благополучно приземлился на камышовую кровлю. Де Женстан, совершивший это, очень быстро поплатился: пока он бежал по высокой открытой галерее, ему в лицо вместе с мягким ирландским благословением выплеснулось содержимое помойного ведра.
Стюарт смотрел на все это горящими глазами. Наконец-то он избавился от страха, терзавшего его всю жизнь. Даже падая вниз среди дымящихся труб, он твердо верил в то, что спасется, и в самом деле поднялся целый и невредимый.
И это было хорошо, ибо впереди ждали новые испытания. Гонка с препятствиями стала больше похожа на игру в прятки. Все пары были примерно равными по силе и сообразительности. Тонкости акростихов не раз задерживали то тех, то других, но ненадолго. Подлинным мерилом оказались ловкость, изобретательность и просто выносливость.
И тут, увидев, что племянники коннетабля, молодые Колиньи и молодые Гизы, ставя друг другу подножки, хохоча, с грохотом съезжая по жестяным желобам, бросаясь яйцами из какого-то давно покинутого гнезда, уже потеряли интерес к соревнованию как таковому, вперед стали вырываться Жак д'Альбон, маршал де Сент-Андре, и его напарник де Женстан. Придворный, дипломат и воин, которого ненавидел отец короля, а сам король нежно любил, Сент-Андре был подготовлен великолепно: все — и сухожилия, и мускулы, и ум — было у него в отличной форме. Улица за улицей загорались окна; зрители, поклонники, всяческий сброд, бегущий понизу, — все вопили от восторга, приветствуя нового лидера.
Многие дома, которые днем выглядели пустыми, ночью оказались полными жильцов. Десять девочек в монастырской спальне хихикали, визжали, прятались под одеялом, когда в окне один за другим появились шесть или семь кавалеров: все они попрыгали на пол и принялись рыться в потухшей золе очага. Мать-настоятельница прибежала, запыхавшись, когда последняя мускулистая нога мелькнула в распахнутых ставнях, и в крайнем смятении чувств бедная женщина только поутру заметила сброшенную рубашку, которая болталась у всех на виду на самом высоком флероне.
Примерно к этому моменту Сент-Андре и де Женстан обошли ирландца с лучником, и Тади Бой, который за две улицы предвидел это, разбил склянку с розовым маслом и выплеснул ее содержимое маршалу в лицо. Толпа завизжала от восторга, жертва разразилась бранью, задыхаясь в потоках благовоний, а Робин Стюарт хохотал до слез.
И вот настала очередь одиннадцатой остановки, назначенной на рыночной площади, неподалеку от пристани, где темные воды Луары плескались под аркой моста. Над бегущими и позади них осталась возвышенная часть города, которую они благополучно преодолели. Был близок конец.
Позади «Отель-Дье» на площади Людовика XII рос фруктовый сад. Они пересекли его прыгая с дерево на дерево, как белки, и бросаясь друг в друга яблоками, а потом — с навеса на сарай, с сарая на сеновал — вновь забрались на крышу. Тут самая молодая из бегущих пар сделала открытие, и две другие, перевозбужденные движением и выпивкой, встали рядом на колени и принялись громко кричать в освещенное окно, свет в котором внезапно потух. Тади Бой прыгнул, мягко приземлился рядом с каким-то шпилем и поднялся на ноги. Стюарт, пошатываясь, последовал за ним.
— Теперь куда? Д'Энгиен впереди нас. И Сент-Андре тоже.
— Нам с тобой совершенно некуда спешить, — утешительно проворковал знакомый мягкий голос. — Давай передохнем немного. Помереть мне на этом месте, но вскорости перед нами будет или д'Энгиен, или Сент-Андре, но не оба, a mhic, уж никак не оба.
Четыре часа утра в будни — не столь уж необычное для владельца жаровни время, чтобы начать работу. Весь багровый в отблесках душистого пламени, в переднике, заляпанном жиром, и во влажном от пота шейном платке, он колдовал, полусонный, над поскрипывающим вертелом, а тонконогий мальчик, босой, в хлопчатой рубашке, проворачивал ножной привод. В этой-то лавке и находился третий от конца ключ.
Торговец жарким был так увлечен работой, что, наверное, и не слышал, как за дверью ревела толпа, то накатывая, то отступая, следуя за темными силуэтами, которые прыгали, карабкались и скользили наверху. Как ни высоки были ставки пари среди состязающихся, они не могли сравниться с теми суммами, что переходили из рук в руки на улицах. Стюарт прекрасно представил себе, что добрая половина шотландских лучников, не занятых на дежурстве, влилась в эту вопящую, клокочущую массу.
Притаившись в тени рядом с Тади Боем, Робин Стюарт молился только об одном: чтобы достигнуть замка и заполучить последний ключ раньше Лорана де Женстана. Это был счастливейший день в его жизни.
Жан де Бурбон, сьер д'Энгиен, первым распахнул запотевшее чердачное окошко в доме владельца жаровен и осторожно пробрался внутрь.
Высоко вдоль стены тянулся карниз с крюками, на которых днем висели коровьи и бараньи туши, а также птица: все это покупалось у мясника и впоследствии готовилось на продажу; ниже стоял стол, куда д'Энгиен и его брат Конде могли ступить, не касаясь земли и тем самым не нарушая правил. Д'Энгиен, с кудрями, прилипшими к грязному лицу, в шелковом колете нараспашку, в порванных чулках, весь в черных, зеленых и белых пятнах от извести, смолы и мха, растущего на перекрытиях, знал, что Сент-Андре и де Женстан догоняют и время не ждет.
Пока торговец жарким поливал мясо горячим жиром, осторожно клал на место черпак, вытирал руки о мокрый передник и медленно поворачивался к незваным гостям, молодой вельможа соскочил со стола на табуретку, с табуретки на кухонный стол, а с кухонного стола на каменную кладку камина. Там находилась выемка для соли, о края которой точились целые поколения ножей. Но в ней не было решительно ничего, кроме блоков и глыб подмокшей соли.
Торговец жарким, похожий на свинью, подбоченился, выставил вперед круглую, пушистую, лоснящуюся от жира бороду и взглянул на д'Энгиена без всякого сочувствия.
— Ищете бумаги, монсеньер?
Чердачное окно задребезжало под натиском Сент-Андре.
— Да, болван. Они должны быть здесь. Куда ты их дел?
Торговец жарким повернул голову, и мальчик, который, забыв о приводе, стоял с разинутым ртом, вновь торопливо принялся за работу. Торговец опять обратился к д'Энгиену:
— Мы их сожгли. По ошибке. Мне, право, очень жаль.
— По ошибке!
Наверху завязалась схватка. Принц Конде, такой же потрепанный, как и его брат, взобравшись на карниз, удерживал чердачное окно, в которое ломились двое соперников. Д'Энгиен торопливо обернулся к торговцу:
— Может, ты помнишь, что там было сказано? Какой был ключ?
Без всякого выражения на багровом лице торговец поднял глаза к потолку:
— Память у меня скверная.
Д'Энгиен стал лихорадочно рыться в кошельке. Блеснуло золото.
— Но, может, ты хоть слово запомнил? Это-то ведь нетрудно!
Торговец поймал монету, попробовал ее на зуб и позволил себе слегка улыбнуться.
— Слово было «Любимейший», монсеньер.
— А стих? — Увидев, что лицо торговца снова каменеет, д'Энгиен, кошелек которого опустел, заскрежетал зубами. Обеими ногами стоя на полу, заляпанном жиром, этот человек мог до бесконечности издеваться над ним. — Луи! — позвал д'Энгиен, и принц Конде, повернувшись, огрызнулся в ответ:
— У меня нет денег, идиот!
Эти слова стоили ему его места. На секунду он потерял бдительность — и двое соперников прыгнули с крыши, распахнули окно, и Сент-Андре мигом оказался на том же карнизе.
— Зато у меня есть. А где ирландец?
— Тут его нет. — Маршал не стал далеко отходить от чердачного окошка, а Лоран де Женстан вообще остался снаружи. Было ясно, что как только с уст торговца сорвутся вожделенные слова — если, конечно, он в состоянии будет припомнить их, — Сент-Андре и его напарник бросятся вперед и окажутся первыми.
К тому же у Сент-Андре были деньги. Бессильный что-либо предпринять, д'Энгиен смотрел, как он отстегивает с пояса тяжелый кошель и бросает его прямо в красные ручищи торговца. Здоровяк заглянул внутрь и ухмыльнулся.
— Я уж говорил вам, что слово, которое там написали, было «Любимейший». А еще там было пять строк. Вот, дай Бог памяти… — И, перекрывая треск и шипение пламени, он пустился декламировать хриплым голосом:
Мария идет,
Мария поет:
Она несет
Бусы и шали
Жене сенешаля.
В Блуа только один колокол назывался Марией: теноровый колокол Сен-Ломе.
Торговец не успел еще закрыть рот, как Конде прыгнул. Но маршал не зевал. Вытянув руку, он сильно толкнул принца, и тот, потеряв равновесие, начал падать головой вперед.
Но Сент-Андре вовсе не хотел, чтобы Конде расколол себе череп. Пока торговец, сунув золото за пазуху, задумчиво брел к дверям лавки и, сопя, открывал их, маршал поймал Конде, схватил его под мышки и прицепил за ворот на крепкий крюк, заодно уж и перекладывая свернутый канат к себе на плечо. Принц бешено лягался, как впервые обратанная телка, а д'Энгиен, ругаясь, стал пробираться к брату, чтобы его освободить.
Но карниз, спокойно выдерживающий мертвый вес говядины и свинины, вовсе не был рассчитан на прыжки слишком живых молодчиков. Он затрещал, когда д'Энгиен схватился за него обеими руками, жалобно застонал, когда юный вельможа закинул туда ноги, и оборвался с душераздирающим грохотом, когда он попытался привстать. Вопящая, ликующая уличная толпа ворвалась в дверь, чтобы посмотреть, кто ведет гонку, и увидела лишь принца Конде и его брата д'Энгиена: потрепанные, покрытые синяками и выбывшие из игры, они копошились на полу среди руин лавки.
Сент-Андре не стал дожидаться развязки. С помощью де Женстана он спрыгнул из чердачного окна на черепицу и огляделся, высматривая соперников. Позади никого не было. Зато впереди, в свете пылающих на улице факелов, мелькала продранная, когда-то белая рубаха и блестел полумесяц, эмблема лучника: сам он, раскинув руки, как летучая мышь, несся стремглав к высокому, усеянному шпилями зданию аббатства Сен-Ломе.
— Но это же невозможно! — простонал де Женстан.
Сент-Андре бросился вперед. Красное, приземистое жерло дымохода, выходящего из лавки, попалось на их пути, извергая пламя. Жак д'Альбон, маршал де Сент-Андре, походя пнул дымоход ногой.
— Еще как возможно… если они лежали и слушали здесь, у края вот этой штуки.
С минуту оба молчали, прикидывая расстояние между двумя следующими зданиями. Потом, на корточках пробираясь по гребню крыши дома призрения, Сент-Андре снова заговорил:
— Последний переход будет от колокольни до замка. Кто первый заберется на стену замка, тот и победит.
Перед глазами у них возникла одна и та же картина. Церковь Сен-Ломе стояла как раз между холмом, на котором располагался замок, и Луарой, и самый высокий из ее шпилей едва доходил до основания замковых стен. Расстояние между шпилем и замком в три раза превосходило длину каната, который теперь был у той и у другой пары, но это не имело значения.
Потому что другой канат, и более крепкий, был еще на прошлой неделе протянут над этой пропастью канатоходцем Тошем — по нему акробат скользил при свете факелов, под ликующие крики толпы. Луна уже зашла, но за черной громадой Сен-Ломе неясно виднелся серп натянутого каната, по которому должны будут перебраться ведущие гонку. Там лежал путь к победе; здесь, у Сен-Ломе, начинался самый трудный участок гонки. Ибо тому, кто первый переберется по канату, достаточно будет всего лишь обрезать его — и последний ключ окажется полностью в его распоряжении.
Толпа уже давно обнаружила Тади Боя; вернее, Тади Бой добился расположения толпы. На последних этапах бега среди зрителей царило лихорадочное возбуждение. Весь Блуа казался сетью огней. Визга, воплей, насмешек, приветствий и оскорблений удостаивались все, но лишь одного Тади Боя дарили смехом.
Оба уже выдохлись и ступали нетвердо. После бешеной гонки, которую можно было приравнять к тяжелому, быстрому подъему на самую крутую из гор, известных Стюарту, колени у него подгибались, плечи ныли и сердце выскакивало из груди. Вряд ли Тади Бой чувствовал себя лучше, но врожденное чувство смешного и тут не подвело его. Кто-то внизу сыграл на гитаре — и он протанцевал полтакта с печной трубой. Трое часов, которые попались им на пути, никогда больше не держались прямо, не показывали точного времени и не выглядели благопристойно. Ставни выворачивались с корнем, висячие садики ощипывались догола, и вырванные растения, словно венки неких нимф, сыпались на головы ничего не подозревающей публики. Какого-то сердитого дворянина, который громко жаловался, высунувшись в окно, таинственным образом выкурил на улицу камин его собственной спальни.
В квартале одно за другим загорались окна, открывались двери, и золотой свет, вырывающийся из них, падал на бегущих горожан. Сотни рук вздымались к небу, приветственно махали темным фигуркам, скользящим по скату. Кто-то поднял на палке горячую сосиску; три растрепанные кухонные девки босиком пробрались в чердачное окно и подали краденую бутылку вина, получив взамен три мимолетных поцелуя, а затем, что уж вовсе было неслыханно, еще три, от вконец расшалившегося Стюарта.
Тади и его напарник выпили вино, пока карабкались по скату, обогнав Сент-Андре и де Женстана на два дома. Потом они выбрались на покатую крышу бенедиктинской обители, и перед ними возникла квадратная, приземистая башня колокольни Сен-Ломе.
Взбираться нужно было по наружному фасаду, отвесному от фундамента до самой колокольни; окна с этой стороны были забраны решетками. Все, на что осмеливались Тади и Стюарт до сих пор, не составляло и десятой части тех трудностей, какие сейчас вставали перед ними. Тади, мгновенно протрезвев, решил, что нужно идти в связке.
— Отклоняйся назад, руки держи пониже, ставь ногу туда, куда и я. Я буду прокладывать маршрут. Если что-то не так, страхуйся свободным концом каната и зови на помощь. О публике забудь. Все они в лучшем случае способны по стремянке забраться на сеновал. — На лице его внезапно появилась беззаботная, теплая, искренняя улыбка — потом, откинув назад черноволосую голову, он начал восхождение.
Этот подъем иногда являлся Стюарту в страшных снах. Башня стояла уже триста лет, и на выветренных ее камнях появились трещины, но по той же самой причине ни водосток, ни резной орнамент, ни карниз, ни плита не давали абсолютно надежной опоры. Бортик, который выдерживал одну ногу, осыпался, стоило поставить на него другую; башенка-отдушина крошилась под пальцами. Тем, кто, задрав головы, снизу следил за подъемом, движение представлялось бесконечно медленным. Но в глазах Сент-Андре, который, спотыкаясь, бежал по оставшимся крышам, соперники двигались быстрее, чем это вообще казалось возможным. Утирая пот со лба, он пристально следил за каждым их шагом: ему с Лораном будет легче взбираться. Потом те двое должны будут найти слово, запомнить его да еще расшифровать ключ. Если он или де Женстан смогут уцепиться за большой канат до тех пор, как тот будет обрезан, у них еще остается шанс. Ни шотландский лучник, ни ирландец, как бы ни были они безумны или пьяны, не перережут канат, когда Сент-Андре начнет по нему перебираться: падение королевского любимца дорого обойдется им.
Сент-Андре и Лоран де Женстан плечом к плечу преодолели крыши, беспорядочно скопившиеся у южного фасада церкви, и толпа, ждущая внизу, у трех больших дверей, арок, башенок-близнецов и окна-розетки, заметила их. И вот, ступив на покатую крышу самого Сен-Ломе, эта пара подобралась к основанию башни и в свою очередь начала подъем.
Канат между Тади Боем и Робином Стюартом был натянут слабо. Толстяк, еле видный в темноте, двигался легко, осторожно ставя ноги, ощупывая стену руками, и Стюарт карабкался следом, то подтягивая, то отпуская канат; ночной холод пробирал его до костей. Время от времени сверху поступали указания, ясные и четкие. Один раз Тади Бой, закрепившись на карнизе, смог подтянуть лучника к себе. Стюарт задыхался, пальцы сводило судорогой, в боку появилась колющая боль, но при этом он без страха мог смотреть вниз. Церковь Сен-Ломе высилась, как маяк, над морем жадно глядящих лиц, озаренных фонарями и факелами. Собственные их тени, нелепо искаженные, первые двадцать футов подъема опережали их. Теперь Тади и Стюарт пересекли черный экватор ночи. По ту сторону зияющей пропасти на дальнем холме стоял собор, а по склонам вились узкие улочки, которые они с таким трудом преодолели; за печными трубами виднелась черная гладь Луары, и огни, что горели в домах, выстроенных на мосту, дрожали в воде.
Захваченный открывшейся панорамой, лучник на секунду отвел взгляд от Тади, прокладывавшего путь, и не уследил за очередным его движением. Треск камня, подавшегося под ногой и с гулким стуком канувшего в пустоту, достиг его слуха. Человек наверху судорожно дернулся, глубоко вздохнул, а потом затаил дыхание. Канат, соединяющий их, дрогнул и закачался.
Стюарт поднял глаза. Оказавшись на голой стене без точки опоры, Тади Бой нашел единственно возможный выход. Он набросил свободный конец каната на каменный крестоцвет, расположенный высоко над его головой, у самой колокольни. Теперь, держась за канат, сложенный вдвое, он мог медленно, осторожно взбираться по вертикали.
Крестоцвет выдержал. Но сам канат, перетершийся о какой-то острый крюк, лопнул, и Тади соскользнул к тому крепкому карнизу, с которого начал свой подъем. Но на этот раз он падал с высоты, и старый камень подался.
Стюарт в ужасе не сводил с оллава глаз. Тади Бой пока держался, нагнувшись вперед, распластав руки по стене, уцепившись ногами за едва заметные трещины; но в пределах досягаемости не было ни единого выступа, ни малейшей точки опоры; канат, соединявший его со Стюартом, тоже не мог ничего поправить. Стюарт, который, вонзив ногти в трещины, ночным мотыльком распростерся по каменной кладке, никак не сумел бы удержать падающего Тади.
Лаймонд прекрасно видел это. Хорошо рассчитанными движениями, стараясь не нарушить и без того хрупкого равновесия и затратить как можно меньше энергии и времени, он перерезал канат между собой и лучником.
В эту ночь Робина Стюарта посещали счастливые мысли: и дилемма, и план действий возникли из ниоткуда и четко запечатлелись в мозгу. За полминуты до того, как толстяк должен был упасть, Стюарт уже точно знал, что нужно делать.
Слева от него, на расстоянии вытянутой руки, находилось зарешеченное окно. Оба они по очереди отдыхали здесь, с тоскою глядя на недосягаемую лестницу внутри здания. Стюарту некогда было раздумывать, не обветшал ли каменный наличник, выдержат ли прутья решетки. Чтобы достичь окна, нужно было оторваться от стены и прыгнуть: смертельный прыжок над разверстыми жерлами дымоходов, синими черепицами и булыжниками мостовой.
И Стюарт, повернувшись к Тади Бою спиной, прыгнул. Его руки, костлявые, словно руки мертвеца, встающего из могилы, крепко вцепились в холодные прутья, ноги на какое-то мгновение зависли над пропастью; но вот он оперся о наличник коленом, а локтем — о решетку. Как камнеломка, вжимаясь всем телом в едва различимые неровности стены, просунув руки и голову сквозь прутья, он забросил темный канат в ночную мглу, раскручивая оставшийся моток, и крепкий конопляный трос, свистя, полетел вдоль стены, пока не достиг высоты, где должна была находиться голова Тади Боя.
Лаймонд тоже совершил свой смертельный прыжок. Соскальзывая, теряя равновесие, он разглядел в темноте приближающийся канат и соскочил со стены.
Стюарт страховал его. Прутья до кровоподтеков врезались в плечи, канат в кровь обдирал ладони. Затем наступил момент, которого лучник ждал: он ощутил, как натянулся канат, обвязанный у ног вокруг пояса, и это означало, что Тади Бой, раскачиваясь, как маятник, достиг самой нижней точки амплитуды. Стюарт, не щадя отчаянно ноющих рук, изо всех сил вцепился в решетку окна — и прутья выдержали.
Колебания прекратились. Будто у него из ушей внезапно вынули затычки, до Стюарта донесся рев толпы с освещенных, оставшихся далеко внизу улиц. Давление на спину и поясницу ослабло. Тади Бой нащупал точку опоры и, стараясь прибегать к канату как можно реже, снова начал карабкаться вверх.