Страница:
Из этих четверых придворных трое пострадали от немилости старого короля и какое-то время жили, по меркам таких людей, как Конде или видам, почти в нищете — последний, как простой постельничий Франциска, получал годовое жалованье в жалких двенадцать тысяч крон. Всем им пришлось пораскинуть мозгами, чтобы выйти из этого положения: видам отказался жениться на младшей дочери Дианы, за что его приблизила к себе королева; а принц с большим умом пользовался благосклонностью замужних придворных дам. Так и в этот вечер Конде всячески избегал смотреть на супругу маршала Сент-Андре, даря все свое внимание прекрасной и чопорной принцессе Ла Рош-сюр-Йон, которая сидела справа от него. Шестым чувством придворного угадав дилемму между обязанностями короля и его склонностями, принц Конде всеми силами старался потакать вторым, а следовательно, не пытаясь даже притвориться любезным, беспрестанно демонстрировал Тади Бою Баллаху свою круглую, расшитую драгоценными камнями спину.
Тади Бою было все равно. Он сидел на своем конце стола нахохлившись, как черный дрозд в холода, и уписывал за обе щеки.
В этот вечер подавали девять перемен блюд, украшенных перьями и лентами. Под нескончаемые звуки фанфар красивые пажи в серебристых одеждах разносили еду. Зажав нож в руке и уткнувшись в тарелку, Тади Бой бормотал время от времени:
— Вот уж чудеса так чудеса. Один раз прогудели — явилась ветчина, два раза — каплуны, а как прогудят три раза — что, на пажей кидаться?
Луи Конде, оживленно болтавший с соседкой, лишь на мгновение запнулся. Он сидел достаточно далеко от королевского стола и мог позволить себе немножко посплетничать: философические диалоги с Маргаритой Французской хороши в свое время и в своем месте, но здесь, с принцессой, можно и расслабиться. Они уже обсудили, как на последней ярмарке в Сен-Жермене бойко шли пояса невинности, удвоившие доходы скобяных дел мастера, которому, впрочем, вскорости пришлось бежать, спасаясь от гнева придворных кавалеров; и теперь перешли к треугольнику между Эстутвилем, его любовницей и молодой вдовой президента Руанского парламента — несколько лет тому назад история эта наделала много шуму и теперь еще вспоминалась.
Всплыло и средство для окраски волос в каштановый цвет, вызвав буйные взрывы смеха, — иные смеялись визгливо: гостей не фаз уже обносили крепким венгерским вином. Сопровождая мелодию лютниста, на галерее звучали слаженные аккорды различных духовых и ударных. В короткую минуту затишья послышался нежный голосок принцессы Ла Рош-сюр-Йон:
— А что слышно о нашем дорогом коннетабле и о леди Флеминг?
— Полагаю, ничего такого, что можно было бы повторить за столом, — ответил принц Конде, подавая ей печатный пряник. — Вспомните, кто сидит слева от меня.
Принцесса заглянула через плечо Конде — ее серебристый парик был тщательно уложен, покрыт вуалью и перевит драгоценностями; длинный тугой корсаж шуршал шелками и сиял самоцветами.
— Ирландец? Да жив ли он еще?
Принц не удосужился обернуться и не озаботился понизить голос:
— Vivit, et est vitae nescius ipse suae [13].
Принцесса знала латынь ровно настолько, чтобы понять презрительный смысл фразы. Она расхохоталась. Среди завывания музыки и громких разговоров, не переставая грызть засахаренный миндаль, оллав миролюбиво прогудел себе под нос:
— De una mula que haze hm, у de un hijo que habla latin, liberanos, Domine! [14]
Принц Конде резко развернулся. Тади Бой поспешно проглотил орешки и спросил:
— Скажите-ка: вон тот, в черно-белом костюме у верхнего края стола — королевский шут?
Наступило короткое молчание. Ленивый взгляд принца упал на пухленького оллава, скользнул с покрытых грязью рук на нечищенные сапоги.
— Да, это господин Бруске. Давайте я приглашу его сюда, — сказал он мягко и заговорил с пажом. Глаза его, как и глаза принцессы, были огромными, пустыми, без всякого выражения. Чуть поодаль, ближе к верхнему краю стола, кавалер с улыбкой коснулся веером руки дамы.
Подали последнюю перемену. Еще немного — и начнут убирать со столов. Тем временем музыканты уступили место акробатам. Те высыпали на ковер, подпрыгивая и ходя колесом, и заняли исходную позицию: прыгуны перед помостом, где сидел король, а жонглеры на другом конце залы. Королевский шут Бруске, не даром евший свой хлеб, покинул место во главе стола и жестом человека, которому дозволяется многое, обнял за плечи Конде и ирландца.
— Добро пожаловать, мастер оллав, привыкший к королевским замкам Ирландии. Может ли этот нищий французский двор соперничать с ними в великолепии?
Ирландец задумался, не переставая жевать.
— Ну что ж: у нас дома не только дураки поддерживают беседу за столом.
Не успел Бруске ответить, как Конде повернул к оллаву свое смуглое накрашенное лицо:
— Вы будете нас учить тому, что должны делать придворные?
Тади Бой смиренно склонил голову:
— Нет, я бы предоставил это госпоже принцессе.
Бруске уже приготовил фразу и бросился в бой, а принцесса и Конде обменялись изумленными взглядами.
— Придворный, сударь, — это как чеснок: он наделяет своего повелителя собственным вкусом и остротой.
Тади Бой облизал пальцы и брезгливо вытер их о рукава своей мантии.
— Да что вы говорите. А я бы скорей сравнил его с хирургом, господин Бруске: он соединяет расчлененное, разрезает то, что неправильно срослось, и удаляет излишнее.
— И что же, сударь, — вкрадчиво осведомился шут, — считается излишним в Ирландии?
— А я разве говорил, что в Ирландии вообще нужны придворные? — удивился Тади.
Глаза Конде вспыхнули, но королевский шут, весь побагровев, вновь опередил его:
— Мы ведь забыли. Если вы смогли управиться с одним слоном, значит, можете управиться с ними всеми. — Внезапно он понизил голос — с верхнего конца стола явился паж и попросил тишины для акробатов. Во всех концах залы голоса и смех стихли до сочного, мягкого гула.
Громкая икота разнесла тишину в клочки, как стрела — золоченую мишень.
Тади Бой извинился и продолжал:
— Странные вещи вы говорите. Принцы в Ирландии на слонов не похожи — им не приходится носить свои замки на спине. — Тут он бросил быстрый, оценивающий взгляд на сверкающие шелка принца Конде. — А еще у нас говорят: хоть дурак и живет рядом с умными, ничего ему в их премудрости не понять — ведь ложка-то не ощущает вкуса, когда ее окунают в суп. — Тут он закашлялся, но не смог подавить очередного приступа неудержимой, раздирающей икоты.
Конде сказал мягко, опережая на этот раз шута Бруске:
— У ложки есть свои радости. Например, она моется трижды в день.
В их разговор уже вслушивались человек шесть — а приступы икоты не унимались, наоборот, становились чаще.
— Нет, в Ирландии не так, — сказал Тади Бой, подняв невинные синие глаза, чувствуя себя вполне непринужденно — от шапки спутанных черных волос до тонких, красивых, покрытых грязью рук. — У нас замачивают в воде не дворян, а фасоль, чтобы она набухла и стала мягче… Но что ж мне все-таки делать с этой икотой? Может, у вас найдется чашка, чтобы покончить с нею?
— Что? — Принц Конде, помимо воли вовлеченный в этот необычный диспут, на мгновение растерялся.
Ирландец еще раз громко икнул, будто выстрелил из пистолета: на него уже стали оборачиваться. Вдали, у королевского кресла, беспокойно зашевелился лорд д'Обиньи. Акробаты прыгали, казалось, смирившись со своей судьбой.
Весь сверкая алмазами, Конде поднял свой серебряный кубок и подал его страдальцу, чье лицо опять исказилось. Тади Бой покачал головою, взорвался икотой и объяснился наконец. Средство оказалось совершенно немыслимым.
— Принесите ему воду! — попросила принцесса. Ее это забавляло, а в жизни, до краев наполненной скукой, такие мгновения стоило продлить. По столу прошелестел смешок, и Конде вскинул голову.
Паж, не поняв, что именно нужно, принес чашу для омовения рук, в которой еще плавали лепестки роз, и Тади Бой, между двумя приступами, уже опустил туда подбородок, но принц Конде не дал ему пить. Взамен принесли серебряную кружку.
— О Боже мой, нет, не то! — сказал Тади Бой и снова икнул. — Нужно, чтоб у посудины было две ручки… Тогда уж подействует наверняка. О, погодите-ка, погодите: вот же она!
И, вскочив на ноги, оллав принца Барроу вышвырнул королевские цветы из высокой амфоры, поднял ее, погрузил туда подбородок и сделал попытку дотянуться губами до дальнего ободка. Гнилостная жижа хлынула ему за воротник. Кожаная безрукавка, надетая под мантией, тут же промокла, вода заструилась по скатерти, и раскисшие листья, подхваченные потоком, оказались на белых шелках Конде. Вокруг раздавались приглушенные аплодисменты и возгласы одобрения, — открыв подернутые влагой глаза, Тади Бой заметил это, — и тут новый приступ икоты вырвался из его груди, как дробь барабана.
— Подействует наверняка, — пробормотал он еле слышно и снова схватился обеими руками за ручки амфоры.
Три человека накинулись на него и оттащили от вазы, а прочие принялись подавать советы, трезвые и не очень:
— Надо приложить что-нибудь холодное.
— Ключ.
— Монету.
— Мадам де Валантинуа, — добавил кто-то.
Принц Конде, который давно уже хохотал, выложил на стол свой кошелек и раскрыл его, но спохватился. Однако было уже поздно. Длинные пальцы Тади Боя скользнули в отверстие.
— То, что надо! — И он извлек красивый, серебряный ключ, украшенный резными листьями, цветами и гребешком.
Конде бросился вперед. Супруга маршала Сент-Андре, увлеченная тихим разговором с де Лоржем, не видела этой сцены. Однако муж, который сидел напротив, по другую сторону ковра, не сводил глаз с прелестной вещицы, и все его мысли ясно читались на его лице. Взгляды Конде и маршала встретились; Тади Бой, синеглазый и невиннолицый, окинул их чистым взором и оглянулся на публику. Закрыв один глаз, потом другой, весь сотрясаемый доселе невиданным приступом, он, извиваясь и вздрагивая, опустил ключ себе за шиворот.
— Хотя, dhia, все вы не правы: это помогает, когда кровь носом идет, так что…
На дальнем конце стола послышался серебристый смех Жана де Бурбона.
С давно усвоенной непринужденностью сотрапезники попытались замять происшествие. Они заговорили с Конде, они засыпали Тади Боя советами, они позвали пажей, чтобы те вытерли скатерть; но чувства их обострились, ненасытные, как саранча: всем было до смерти интересно, что сейчас сделают Конде, Сент-Андре и его жена. С верхнего конца стола король послал узнать, в чем причина переполоха. Подробности случившегося, тщательно просеянные, начали передаваться из уст в уста тихим шепотом, постепенно поднимаясь все выше и выше. Соседи ирландца вдруг сделались к нему необычайно снисходительны — даже какое-то чувство признательности внезапно охватило их. Конде, правда, сидел довольно тихо, но другие, жеманничая, растягивая слова, наперебой старались излечить икоту Тади Боя, а брат Конде, улыбаясь и внимательно вглядываясь в оллава, принялся обмахиваться веером.
И тогда в игру были вовлечены жонглеры. В разноцветных костюмах, злобно сощурив глаза, они старались не обращать внимания на поднявшийся хохот. Поток кинжалов с тупыми концами безостановочно струился от одного к другому, и руки их, неустанно мелькая, казались смутными розовыми пятнами в серебряной реке. Тади Бой, прижимая к груди охапку самых различных средств, вдруг оглушительно икнул, и каким-то образом амфора с двумя ручками затесалась, как чужеродное тело, в сверкающий, ровный поток. Судорожно скрючив пальцы, не веря своим глазам, ближний жонглер увидел, как она летит, кое-как ухватил и передал партнеру вместе с ливнем ножей. Когда кинжалы полетели по следующему кругу, среди них оказался ключ; затем явилась и чаша. Чашу жонглер подхватил и отбросил в сторону, а Тади Бой без всякого усилия поймал.
Быстро, ритмично, с великолепной сноровкой Тади бросил маленький нож, затем еще один, затем снова чашу. Все предметы, какие Тади Бой прижимал к себе, казалось, сами собой подпрыгнули в воздух: тарелки и солонки со стола присоединились к ним. Тади вроде бы всего лишь хотел снова завладеть амфорой, но вместо этого в него таинственным образом полетели ножи. Стакнувшись между собою, со злобным умыслом жонглеры начали вовлекать Тади Боя в свое представление. От ножей они перешли к прочим предметам, какие были у них припасены. Ножи сменились шарами, шары — кольцами, кольца — яйцами. Тади возвращал все, что ему кидали.
Теперь вся зала не сводила с него глаз. Пронесся шепот одобрения, раздались возгласы, король наклонился вперед, и все увидели, что он улыбается; тогда крики зазвучали сильнее. Красивое лицо лорда д'Обиньи вспыхнуло; он направился было к оллаву, но отступил: неловко брошенное яйцо густой желтой массой растеклось по его рубашке. Другое яйцо, сильно уклонившись от заданного пути, забрызгало господина Бруске, который раздраженно кричал что-то, хотя никто не слышал его в общем гаме. Сами жонглеры уже начали жалеть, что затеяли эту шутку.
Костюмы стоили недешево. Чтобы сберечь одежду и остатки профессиональной гордости, они все, как один, отступили, рассыпали круг и удалились в другой конец залы. Посторонние предметы — чаша, ключ, амфора — упали на пол. Последний, ужасный приступ икоты сотряс Тади. Весь мокрый, перепачканный в яичном желтке, с волосами, стоящими дыбом, как хохол у попугая, он бросился к амфоре в тот самый момент, когда Конде бросился к ключу. Столкновение было сокрушительным. Тади Бой пошатнулся, закачался и рухнул как подкошенный, судорожно цепляясь за ковер. Далеко-далеко, у самого помоста, пирамида ослепительно улыбающихся прыгунов на мгновение застыла в воздухе, рассыпалась и разлетелась в разные стороны.
Король Франции смеялся. И как усопшие пробуждаются в канун Дня всех святых, так и эти скучающие, сверхутонченные люди, этот цвет французской цивилизации, дал наконец волю своему веселью.
Прыгуны удалились; слуги вычистили залу и привели все в порядок; теперь, к концу ужина, огни были притушены, и бриллианты сверкали, переливаясь, как звезды в быстрой реке. Общество болтало и смеялось, а король подозвал Тади Боя к своему креслу.
Когда Лаймонд прошел мимо, не подавая виду, Том Эрскин наконец позволил себе взглянуть на вдовствующую королеву, и в глазах его светилось тихое торжество. Лицо Тади Боя было по-детски невинным, а широко распахнутые синие глаза с длинными ресницами встретили взгляд короля доверчиво, с подкупающей искренностью. Своим глубоким, приятным голосом Генрих Французский произнес:
— Вы, сударь, обратили мой ужин в хаос, а мою пиршественную залу — в руины. Так ли проводятся трапезы в Ирландии?
— Мы изгоняем печаль везде, где только можем. Таково наше ремесло.
— Но здесь вас не просили, полагаю я, — заметил король, — изгонять печаль.
— Но меня и не просили, я полагаю, изгонять слонов, — отозвался Тади Бой совершенно безмятежно. — Везде, где возможно, мы стараемся пособить.
Король так и впился в него взглядом, но не нашел ни следа дерзости или высокомерия. Царственное чело разгладилось.
— В самом деле: и в том, и в другом случае вы изрядно промокли.
— Вообще-то вода — не моя стихия, но уж выбирать не пришлось.
A la fontaine je voudrais
Avec ma belle aller jouer[15].
— A ma belle [16] — слониха по кличке Анни.
— О, вы знаете стихи, — сказал Генрих. — Но шутовство предпочитаете музыке?
— Смотря какая музыка, — произнес Тади Бой с расстановкой, самым мягким своим тоном.
Сидящая рядом с монархом Екатерина, королева Франции, уже давно и пристально вглядывалась в него, быстрым своим умом вникая в его ответы и с высоты своей утонченной культуры оценивая их. И тут она сказала вполголоса:
— Вам не понравился лютнист короля?
Супруг — и Екатерина отметила это про себя — не произнес ни слова.
— Если б я дал ему парочку уроков, то мог бы гордиться таким учеником, — ответил оллав.
Королева откинулась на спинку кресла; за столом зашушукались, послышались смешки. Король улыбался.
— Вы думаете, что могли бы сыграть так же хорошо?
— Это мое ремесло.
— Как езда на слонах и жонглерские трюки?
— Нет, то — забава, и ничего больше.
Ни на кого не глядя, король щелкнул пальцами. Лорд д'Обиньи, смущенный и почтительный, выступил вперед.
— Найдите Альберто, да побыстрей. — А Тади Бою Баллаху король промолвил лукаво: — Мы видели шута — теперь покажите нам барда, мастер Баллах. Сыграйте нам, спойте, устройте представление — и если у вас получится не хуже, чем у господина де Рипы, то завтра вы уедете в Ирландию с полным кошельком.
Тади Бой медленно покачал черноволосой головой:
— Нет, не деньги цена за песню. Мы с О'Лайам-Роу просим у вас другой награды: разрешите нам подольше насладиться волшебными прелестями вашей страны, а заодно уж и искупить ту невольную ошибку, что послужила причиной опалы, постигшей принца Барроу. Поверьте, он искренне сожалеет об этом.
Все молчали.
— Я не могу, — сказал наконец король, — не могу ни при каких обстоятельствах пригласить вашего хозяина ко двору.
— О'Лайам-Роу, — мягко проговорил Тади Бой, — не привык к придворной жизни. Он просит лишь позволения остаться, чтобы как следует изучить вашу великую державу.
Король колебался. Явился де Рипа, немного испуганный, с лютней в руках. Чуть поодаль за столом вдовствующая королева Шотландии что-то мягко говорила своему соседу, не обращая никакого внимания на короля и его собеседника. Коннетабль Франции извинился, встал и, склонившись над креслом короля, прошептал ему что-то на ухо.
Генрих обернулся, получил молчаливое согласие королевы и сказал шутливо, обращаясь к ирландцу:
— Если только при таком условии вы станете играть, тогда, конечно, нам придется пойти на уступки. Но и вы должны понять, что зиму мы собираемся провести в Блуа, и только самые искусные певцы и музыканты удостоятся чести сопровождать нас. Я сам играю на лютне. Ее величество королева, моя сестра Маргарита французская, моя дорогая сестра вдовствующая королева Шотландии и конечно же господин де Рипа — все мы будем судить вашу игру. — Король был одет с подобающей пышностью, в белое с серебром, и настроен вполне дружелюбно. — В Ирландии могут быть совсем другие критерии. Так что не расстраивайтесь в случае неудачи — вы не уйдете отсюда с пустыми руками.
Мешковатый увалень Тади Бой Баллах гордо выпрямился. Он перевел взгляд с короля на королеву-мать, на Эрскина, на Маргарет, на Дженни Флеминг, на лорда д'Обиньи, который стоял позади них, затем посмотрел на дальний конец стола — на Конде и принцессу, на д'Энгиена и Сент-Андре. Все они болтали, как ни в чем не бывало, и лица их выражали неизбывную скуку. Потом он повернулся к королю, изысканно поклонился и принял вызов.
Прозвучал королевский приказ, и в озаренной мягким светом зале стало тихо. Отяжелевшие от яств и вина, разгоряченные, ослабевшие от смеха, уже предвкушающие волшебные грезы наступившей ночи, эти люди, хищные и беспечные, этот цвет Франции, развалились в креслах, разодетые в бархат, а стражники в сверкающих белых одеждах стояли позади.
Лютнисту предназначались низкий стул и скамеечка для ног. Тади Бой принял от итальянца шелковистую, грушевого дерева лютню и улыбнулся ему; какое-то мгновение темные глаза смотрели враждебно, затем и в них появилась улыбка. Тади Бой погрузился в теплые, насыщенные тона покрытого коврами пола; лишь над головой его слабо мерцала свеча; и колючая щетина, и тучность — все тонуло в полумраке. Его правая рука легко коснулась струн, и он заговорил по-французски, с бархатным, искусно воспроизведенным: ирландским акцентом:
— Посвящается благородным дамам Франции, кому музыка и любовь принадлежат по праву рождения. Дамам Франции посвящается сказ о дочери короля Керри, которая жила под сенью орлиных крыльев и голову клала орлу на грудь.
Не один год он повелевал людьми и успел изучить многие приемы: к примеру, где сдержать звук и где выказать его в полную силу. Знал он и другие вещи. Пальцы его летали над блестящей древесиной, то перебирая, то резко дергая струны, мелодия становилась то надсадно-щемящей, то снова до прозрачности чистой. Затем голос Тади присоединился к струнам, и суровый, трагический сказ зазвучал в этой покрытой искусной резьбою зале, где установилась такая же тишина, как и на ночном лугу в самом сердце Керри. К концу мелодия сделалась строгой, светлой и упругой, как сталь: она так и хватала за душу. В этом обществе, избалованном, занятом самим собою, безжалостном, нервном, умудренном житейским опытом, нашлись такие женщины, которые, сдерживая слезы, закусили губу, дабы избежать насмешек.
Песня кончилась, потом наступила тишина, а потом пронесся ропот осторожного, но искреннего одобрения, и Маргарита Французская, сверкая драгоценностями, встала со своего места и склонилась над оллавом.
— Прошу вас… сыграйте мне что-нибудь из Палестрины 27). И спойте вот это.
И она смотрела на его руки, пока звучала изощренная музыка, и вглядывалась в его лицо, когда он пел песню, о которой она просила.
Если нет луны на небе
И дорога коротка, -
Почему нейдешь, мой милый?..
Почему нейдешь, мой милый?
Ее одобрение, служившее высоким мерилом, живое внимание на лице Генриха, сосредоточенность де Рипы — все это, вместе взятое, пробило брешь в хрупких стенах гордыни и настежь распахнуло золотые ворота славы. Пока звучала песня, кто-то не смог сдержать вздоха, а к концу герцогиня де Гиз вынула носовой платок. Мелодия отзвенела, и волна приветствий, нежных, ликующих восклицаний захлестнула певца; другие дамы, очаровательно улыбаясь, плотным кольцом окружили его. Он поглядел задумчиво, ударил по струнам, и на этот раз спел веселую, слегка насмешливую песню. Песня была новая и понравилась публике. Он пел еще и еще: вариации из Жанекена 28) и Сертона; 29) Il n'est soigne que quant on a fain; Belle Doette; Mout me desagree [17] и совсем уже старинные песни. Спел он и по-гэльски, на музыку sirechtach 30), и, подхваченные приливом безмолвной муки, все плакали на этот раз, и каждый гордился своими слезами. А потом он пел снова и снова, то пикантные песни, то возвышенные, и они смеялись, подбадривали его, подхватывали припев. Но он не заходил слишком далеко — пока еще не заходил.
Теперь все, или почти все, сделались его покровителями. Конде, спасая свое достоинство, восхищался громче остальных. В перерывах между песнями Маргарита Савойская что-то нежно шептала ему, а Жан де Бурбон, сьер д'Энгиен, задумчиво обмахивался веером. Улыбки двух старших Гизов выражали снисходительное одобрение. Знали ли они, кто таков Тади Бой? Вряд ли, подумал Эрскин. Слишком велика опасность.
Во всей зале лишь двое реагировали по-другому. Маргарет Эрскин, которая за весь вечер не произнесла ни слова, продолжала сидеть молча, устремив на оллава свой чистый взгляд. Только когда он запел, лицо ее исказилось, словно от боли. А шут Бруске в ярости покинул залу.
В самом конце, когда густая толпа окружила певца и все свободно бродили по зале, болтая, напевая и угощаясь вином, сэр Джордж Дуглас доверительно склонился над плечом Тади Боя, который сидел нагнув голову и настраивал лютню.
— Дорогой мой, как же вам повезло, что ваш друг Абернаси нынче управлял слонами.
Намек был очевиден. Бурбон, оказавшийся рядом, поднял глаза:
— На сей раз вы не правы, мой шотландский Макиавелли. Абернаси никогда бы не позволил обварить большого Уэ — ни за какие блага, земные и небесные.
Конде подхватил, зевая:
— Должно быть, благовония были еще сквернее обычного. У бедного животного совсем облезла шкура. Пускай, мой дорогой, это вам послужит уроком.
Тему развила самая старшая из дам, находящихся в зале. Диана де Пуатье, герцогиня де Валантинуа, не отличалась особой чувствительностью, однако новое лицо вызвало в ней живейшее любопытство; присоединяться же к хору льстецов, окруживших его, возлюбленная короля не имела ни малейшего намерения. Ни Конде, ни его отсутствующий друг видам не входили в число ее любимцев. И вот она, повинуясь холодному расчету, решила перевести разговор на более прозаическую почву:
— Если слона обожгло маслом, — осведомилась мадам де Валантинуа, — то, наверное, и господин Баллах пострадал?
Глядя на внезапно напрягшуюся спину Лаймонда, Эрскин, словно громом пораженный, вдруг понял, что герцогиня попала в самую точку; а еще он понял, что это никак не входило в число счастливых импровизаций вечера. То, как он чувствовал себя, духовно ли, телесно, всегда было личным делом Лаймонда, и раны, если он бывал ранен, согласно его жизненной позиции, означали лишь одно: на сей раз он проявил неумение или неловкость. Весь дрожа от нервного напряжения, Эрскин увидел, что вопрос взволновал поклонников Тади, услышал тихие возгласы, полные вежливого любопытства, — и вот наконец Сент-Андре, уже не совсем трезвый, положил руки на запачканную рубашку оллава.
Тади Бою было все равно. Он сидел на своем конце стола нахохлившись, как черный дрозд в холода, и уписывал за обе щеки.
В этот вечер подавали девять перемен блюд, украшенных перьями и лентами. Под нескончаемые звуки фанфар красивые пажи в серебристых одеждах разносили еду. Зажав нож в руке и уткнувшись в тарелку, Тади Бой бормотал время от времени:
— Вот уж чудеса так чудеса. Один раз прогудели — явилась ветчина, два раза — каплуны, а как прогудят три раза — что, на пажей кидаться?
Луи Конде, оживленно болтавший с соседкой, лишь на мгновение запнулся. Он сидел достаточно далеко от королевского стола и мог позволить себе немножко посплетничать: философические диалоги с Маргаритой Французской хороши в свое время и в своем месте, но здесь, с принцессой, можно и расслабиться. Они уже обсудили, как на последней ярмарке в Сен-Жермене бойко шли пояса невинности, удвоившие доходы скобяных дел мастера, которому, впрочем, вскорости пришлось бежать, спасаясь от гнева придворных кавалеров; и теперь перешли к треугольнику между Эстутвилем, его любовницей и молодой вдовой президента Руанского парламента — несколько лет тому назад история эта наделала много шуму и теперь еще вспоминалась.
Всплыло и средство для окраски волос в каштановый цвет, вызвав буйные взрывы смеха, — иные смеялись визгливо: гостей не фаз уже обносили крепким венгерским вином. Сопровождая мелодию лютниста, на галерее звучали слаженные аккорды различных духовых и ударных. В короткую минуту затишья послышался нежный голосок принцессы Ла Рош-сюр-Йон:
— А что слышно о нашем дорогом коннетабле и о леди Флеминг?
— Полагаю, ничего такого, что можно было бы повторить за столом, — ответил принц Конде, подавая ей печатный пряник. — Вспомните, кто сидит слева от меня.
Принцесса заглянула через плечо Конде — ее серебристый парик был тщательно уложен, покрыт вуалью и перевит драгоценностями; длинный тугой корсаж шуршал шелками и сиял самоцветами.
— Ирландец? Да жив ли он еще?
Принц не удосужился обернуться и не озаботился понизить голос:
— Vivit, et est vitae nescius ipse suae [13].
Принцесса знала латынь ровно настолько, чтобы понять презрительный смысл фразы. Она расхохоталась. Среди завывания музыки и громких разговоров, не переставая грызть засахаренный миндаль, оллав миролюбиво прогудел себе под нос:
— De una mula que haze hm, у de un hijo que habla latin, liberanos, Domine! [14]
Принц Конде резко развернулся. Тади Бой поспешно проглотил орешки и спросил:
— Скажите-ка: вон тот, в черно-белом костюме у верхнего края стола — королевский шут?
Наступило короткое молчание. Ленивый взгляд принца упал на пухленького оллава, скользнул с покрытых грязью рук на нечищенные сапоги.
— Да, это господин Бруске. Давайте я приглашу его сюда, — сказал он мягко и заговорил с пажом. Глаза его, как и глаза принцессы, были огромными, пустыми, без всякого выражения. Чуть поодаль, ближе к верхнему краю стола, кавалер с улыбкой коснулся веером руки дамы.
Подали последнюю перемену. Еще немного — и начнут убирать со столов. Тем временем музыканты уступили место акробатам. Те высыпали на ковер, подпрыгивая и ходя колесом, и заняли исходную позицию: прыгуны перед помостом, где сидел король, а жонглеры на другом конце залы. Королевский шут Бруске, не даром евший свой хлеб, покинул место во главе стола и жестом человека, которому дозволяется многое, обнял за плечи Конде и ирландца.
— Добро пожаловать, мастер оллав, привыкший к королевским замкам Ирландии. Может ли этот нищий французский двор соперничать с ними в великолепии?
Ирландец задумался, не переставая жевать.
— Ну что ж: у нас дома не только дураки поддерживают беседу за столом.
Не успел Бруске ответить, как Конде повернул к оллаву свое смуглое накрашенное лицо:
— Вы будете нас учить тому, что должны делать придворные?
Тади Бой смиренно склонил голову:
— Нет, я бы предоставил это госпоже принцессе.
Бруске уже приготовил фразу и бросился в бой, а принцесса и Конде обменялись изумленными взглядами.
— Придворный, сударь, — это как чеснок: он наделяет своего повелителя собственным вкусом и остротой.
Тади Бой облизал пальцы и брезгливо вытер их о рукава своей мантии.
— Да что вы говорите. А я бы скорей сравнил его с хирургом, господин Бруске: он соединяет расчлененное, разрезает то, что неправильно срослось, и удаляет излишнее.
— И что же, сударь, — вкрадчиво осведомился шут, — считается излишним в Ирландии?
— А я разве говорил, что в Ирландии вообще нужны придворные? — удивился Тади.
Глаза Конде вспыхнули, но королевский шут, весь побагровев, вновь опередил его:
— Мы ведь забыли. Если вы смогли управиться с одним слоном, значит, можете управиться с ними всеми. — Внезапно он понизил голос — с верхнего конца стола явился паж и попросил тишины для акробатов. Во всех концах залы голоса и смех стихли до сочного, мягкого гула.
Громкая икота разнесла тишину в клочки, как стрела — золоченую мишень.
Тади Бой извинился и продолжал:
— Странные вещи вы говорите. Принцы в Ирландии на слонов не похожи — им не приходится носить свои замки на спине. — Тут он бросил быстрый, оценивающий взгляд на сверкающие шелка принца Конде. — А еще у нас говорят: хоть дурак и живет рядом с умными, ничего ему в их премудрости не понять — ведь ложка-то не ощущает вкуса, когда ее окунают в суп. — Тут он закашлялся, но не смог подавить очередного приступа неудержимой, раздирающей икоты.
Конде сказал мягко, опережая на этот раз шута Бруске:
— У ложки есть свои радости. Например, она моется трижды в день.
В их разговор уже вслушивались человек шесть — а приступы икоты не унимались, наоборот, становились чаще.
— Нет, в Ирландии не так, — сказал Тади Бой, подняв невинные синие глаза, чувствуя себя вполне непринужденно — от шапки спутанных черных волос до тонких, красивых, покрытых грязью рук. — У нас замачивают в воде не дворян, а фасоль, чтобы она набухла и стала мягче… Но что ж мне все-таки делать с этой икотой? Может, у вас найдется чашка, чтобы покончить с нею?
— Что? — Принц Конде, помимо воли вовлеченный в этот необычный диспут, на мгновение растерялся.
Ирландец еще раз громко икнул, будто выстрелил из пистолета: на него уже стали оборачиваться. Вдали, у королевского кресла, беспокойно зашевелился лорд д'Обиньи. Акробаты прыгали, казалось, смирившись со своей судьбой.
Весь сверкая алмазами, Конде поднял свой серебряный кубок и подал его страдальцу, чье лицо опять исказилось. Тади Бой покачал головою, взорвался икотой и объяснился наконец. Средство оказалось совершенно немыслимым.
— Принесите ему воду! — попросила принцесса. Ее это забавляло, а в жизни, до краев наполненной скукой, такие мгновения стоило продлить. По столу прошелестел смешок, и Конде вскинул голову.
Паж, не поняв, что именно нужно, принес чашу для омовения рук, в которой еще плавали лепестки роз, и Тади Бой, между двумя приступами, уже опустил туда подбородок, но принц Конде не дал ему пить. Взамен принесли серебряную кружку.
— О Боже мой, нет, не то! — сказал Тади Бой и снова икнул. — Нужно, чтоб у посудины было две ручки… Тогда уж подействует наверняка. О, погодите-ка, погодите: вот же она!
И, вскочив на ноги, оллав принца Барроу вышвырнул королевские цветы из высокой амфоры, поднял ее, погрузил туда подбородок и сделал попытку дотянуться губами до дальнего ободка. Гнилостная жижа хлынула ему за воротник. Кожаная безрукавка, надетая под мантией, тут же промокла, вода заструилась по скатерти, и раскисшие листья, подхваченные потоком, оказались на белых шелках Конде. Вокруг раздавались приглушенные аплодисменты и возгласы одобрения, — открыв подернутые влагой глаза, Тади Бой заметил это, — и тут новый приступ икоты вырвался из его груди, как дробь барабана.
— Подействует наверняка, — пробормотал он еле слышно и снова схватился обеими руками за ручки амфоры.
Три человека накинулись на него и оттащили от вазы, а прочие принялись подавать советы, трезвые и не очень:
— Надо приложить что-нибудь холодное.
— Ключ.
— Монету.
— Мадам де Валантинуа, — добавил кто-то.
Принц Конде, который давно уже хохотал, выложил на стол свой кошелек и раскрыл его, но спохватился. Однако было уже поздно. Длинные пальцы Тади Боя скользнули в отверстие.
— То, что надо! — И он извлек красивый, серебряный ключ, украшенный резными листьями, цветами и гребешком.
Конде бросился вперед. Супруга маршала Сент-Андре, увлеченная тихим разговором с де Лоржем, не видела этой сцены. Однако муж, который сидел напротив, по другую сторону ковра, не сводил глаз с прелестной вещицы, и все его мысли ясно читались на его лице. Взгляды Конде и маршала встретились; Тади Бой, синеглазый и невиннолицый, окинул их чистым взором и оглянулся на публику. Закрыв один глаз, потом другой, весь сотрясаемый доселе невиданным приступом, он, извиваясь и вздрагивая, опустил ключ себе за шиворот.
— Хотя, dhia, все вы не правы: это помогает, когда кровь носом идет, так что…
На дальнем конце стола послышался серебристый смех Жана де Бурбона.
С давно усвоенной непринужденностью сотрапезники попытались замять происшествие. Они заговорили с Конде, они засыпали Тади Боя советами, они позвали пажей, чтобы те вытерли скатерть; но чувства их обострились, ненасытные, как саранча: всем было до смерти интересно, что сейчас сделают Конде, Сент-Андре и его жена. С верхнего конца стола король послал узнать, в чем причина переполоха. Подробности случившегося, тщательно просеянные, начали передаваться из уст в уста тихим шепотом, постепенно поднимаясь все выше и выше. Соседи ирландца вдруг сделались к нему необычайно снисходительны — даже какое-то чувство признательности внезапно охватило их. Конде, правда, сидел довольно тихо, но другие, жеманничая, растягивая слова, наперебой старались излечить икоту Тади Боя, а брат Конде, улыбаясь и внимательно вглядываясь в оллава, принялся обмахиваться веером.
И тогда в игру были вовлечены жонглеры. В разноцветных костюмах, злобно сощурив глаза, они старались не обращать внимания на поднявшийся хохот. Поток кинжалов с тупыми концами безостановочно струился от одного к другому, и руки их, неустанно мелькая, казались смутными розовыми пятнами в серебряной реке. Тади Бой, прижимая к груди охапку самых различных средств, вдруг оглушительно икнул, и каким-то образом амфора с двумя ручками затесалась, как чужеродное тело, в сверкающий, ровный поток. Судорожно скрючив пальцы, не веря своим глазам, ближний жонглер увидел, как она летит, кое-как ухватил и передал партнеру вместе с ливнем ножей. Когда кинжалы полетели по следующему кругу, среди них оказался ключ; затем явилась и чаша. Чашу жонглер подхватил и отбросил в сторону, а Тади Бой без всякого усилия поймал.
Быстро, ритмично, с великолепной сноровкой Тади бросил маленький нож, затем еще один, затем снова чашу. Все предметы, какие Тади Бой прижимал к себе, казалось, сами собой подпрыгнули в воздух: тарелки и солонки со стола присоединились к ним. Тади вроде бы всего лишь хотел снова завладеть амфорой, но вместо этого в него таинственным образом полетели ножи. Стакнувшись между собою, со злобным умыслом жонглеры начали вовлекать Тади Боя в свое представление. От ножей они перешли к прочим предметам, какие были у них припасены. Ножи сменились шарами, шары — кольцами, кольца — яйцами. Тади возвращал все, что ему кидали.
Теперь вся зала не сводила с него глаз. Пронесся шепот одобрения, раздались возгласы, король наклонился вперед, и все увидели, что он улыбается; тогда крики зазвучали сильнее. Красивое лицо лорда д'Обиньи вспыхнуло; он направился было к оллаву, но отступил: неловко брошенное яйцо густой желтой массой растеклось по его рубашке. Другое яйцо, сильно уклонившись от заданного пути, забрызгало господина Бруске, который раздраженно кричал что-то, хотя никто не слышал его в общем гаме. Сами жонглеры уже начали жалеть, что затеяли эту шутку.
Костюмы стоили недешево. Чтобы сберечь одежду и остатки профессиональной гордости, они все, как один, отступили, рассыпали круг и удалились в другой конец залы. Посторонние предметы — чаша, ключ, амфора — упали на пол. Последний, ужасный приступ икоты сотряс Тади. Весь мокрый, перепачканный в яичном желтке, с волосами, стоящими дыбом, как хохол у попугая, он бросился к амфоре в тот самый момент, когда Конде бросился к ключу. Столкновение было сокрушительным. Тади Бой пошатнулся, закачался и рухнул как подкошенный, судорожно цепляясь за ковер. Далеко-далеко, у самого помоста, пирамида ослепительно улыбающихся прыгунов на мгновение застыла в воздухе, рассыпалась и разлетелась в разные стороны.
Король Франции смеялся. И как усопшие пробуждаются в канун Дня всех святых, так и эти скучающие, сверхутонченные люди, этот цвет французской цивилизации, дал наконец волю своему веселью.
Прыгуны удалились; слуги вычистили залу и привели все в порядок; теперь, к концу ужина, огни были притушены, и бриллианты сверкали, переливаясь, как звезды в быстрой реке. Общество болтало и смеялось, а король подозвал Тади Боя к своему креслу.
Когда Лаймонд прошел мимо, не подавая виду, Том Эрскин наконец позволил себе взглянуть на вдовствующую королеву, и в глазах его светилось тихое торжество. Лицо Тади Боя было по-детски невинным, а широко распахнутые синие глаза с длинными ресницами встретили взгляд короля доверчиво, с подкупающей искренностью. Своим глубоким, приятным голосом Генрих Французский произнес:
— Вы, сударь, обратили мой ужин в хаос, а мою пиршественную залу — в руины. Так ли проводятся трапезы в Ирландии?
— Мы изгоняем печаль везде, где только можем. Таково наше ремесло.
— Но здесь вас не просили, полагаю я, — заметил король, — изгонять печаль.
— Но меня и не просили, я полагаю, изгонять слонов, — отозвался Тади Бой совершенно безмятежно. — Везде, где возможно, мы стараемся пособить.
Король так и впился в него взглядом, но не нашел ни следа дерзости или высокомерия. Царственное чело разгладилось.
— В самом деле: и в том, и в другом случае вы изрядно промокли.
— Вообще-то вода — не моя стихия, но уж выбирать не пришлось.
A la fontaine je voudrais
Avec ma belle aller jouer[15].
— A ma belle [16] — слониха по кличке Анни.
— О, вы знаете стихи, — сказал Генрих. — Но шутовство предпочитаете музыке?
— Смотря какая музыка, — произнес Тади Бой с расстановкой, самым мягким своим тоном.
Сидящая рядом с монархом Екатерина, королева Франции, уже давно и пристально вглядывалась в него, быстрым своим умом вникая в его ответы и с высоты своей утонченной культуры оценивая их. И тут она сказала вполголоса:
— Вам не понравился лютнист короля?
Супруг — и Екатерина отметила это про себя — не произнес ни слова.
— Если б я дал ему парочку уроков, то мог бы гордиться таким учеником, — ответил оллав.
Королева откинулась на спинку кресла; за столом зашушукались, послышались смешки. Король улыбался.
— Вы думаете, что могли бы сыграть так же хорошо?
— Это мое ремесло.
— Как езда на слонах и жонглерские трюки?
— Нет, то — забава, и ничего больше.
Ни на кого не глядя, король щелкнул пальцами. Лорд д'Обиньи, смущенный и почтительный, выступил вперед.
— Найдите Альберто, да побыстрей. — А Тади Бою Баллаху король промолвил лукаво: — Мы видели шута — теперь покажите нам барда, мастер Баллах. Сыграйте нам, спойте, устройте представление — и если у вас получится не хуже, чем у господина де Рипы, то завтра вы уедете в Ирландию с полным кошельком.
Тади Бой медленно покачал черноволосой головой:
— Нет, не деньги цена за песню. Мы с О'Лайам-Роу просим у вас другой награды: разрешите нам подольше насладиться волшебными прелестями вашей страны, а заодно уж и искупить ту невольную ошибку, что послужила причиной опалы, постигшей принца Барроу. Поверьте, он искренне сожалеет об этом.
Все молчали.
— Я не могу, — сказал наконец король, — не могу ни при каких обстоятельствах пригласить вашего хозяина ко двору.
— О'Лайам-Роу, — мягко проговорил Тади Бой, — не привык к придворной жизни. Он просит лишь позволения остаться, чтобы как следует изучить вашу великую державу.
Король колебался. Явился де Рипа, немного испуганный, с лютней в руках. Чуть поодаль за столом вдовствующая королева Шотландии что-то мягко говорила своему соседу, не обращая никакого внимания на короля и его собеседника. Коннетабль Франции извинился, встал и, склонившись над креслом короля, прошептал ему что-то на ухо.
Генрих обернулся, получил молчаливое согласие королевы и сказал шутливо, обращаясь к ирландцу:
— Если только при таком условии вы станете играть, тогда, конечно, нам придется пойти на уступки. Но и вы должны понять, что зиму мы собираемся провести в Блуа, и только самые искусные певцы и музыканты удостоятся чести сопровождать нас. Я сам играю на лютне. Ее величество королева, моя сестра Маргарита французская, моя дорогая сестра вдовствующая королева Шотландии и конечно же господин де Рипа — все мы будем судить вашу игру. — Король был одет с подобающей пышностью, в белое с серебром, и настроен вполне дружелюбно. — В Ирландии могут быть совсем другие критерии. Так что не расстраивайтесь в случае неудачи — вы не уйдете отсюда с пустыми руками.
Мешковатый увалень Тади Бой Баллах гордо выпрямился. Он перевел взгляд с короля на королеву-мать, на Эрскина, на Маргарет, на Дженни Флеминг, на лорда д'Обиньи, который стоял позади них, затем посмотрел на дальний конец стола — на Конде и принцессу, на д'Энгиена и Сент-Андре. Все они болтали, как ни в чем не бывало, и лица их выражали неизбывную скуку. Потом он повернулся к королю, изысканно поклонился и принял вызов.
Прозвучал королевский приказ, и в озаренной мягким светом зале стало тихо. Отяжелевшие от яств и вина, разгоряченные, ослабевшие от смеха, уже предвкушающие волшебные грезы наступившей ночи, эти люди, хищные и беспечные, этот цвет Франции, развалились в креслах, разодетые в бархат, а стражники в сверкающих белых одеждах стояли позади.
Лютнисту предназначались низкий стул и скамеечка для ног. Тади Бой принял от итальянца шелковистую, грушевого дерева лютню и улыбнулся ему; какое-то мгновение темные глаза смотрели враждебно, затем и в них появилась улыбка. Тади Бой погрузился в теплые, насыщенные тона покрытого коврами пола; лишь над головой его слабо мерцала свеча; и колючая щетина, и тучность — все тонуло в полумраке. Его правая рука легко коснулась струн, и он заговорил по-французски, с бархатным, искусно воспроизведенным: ирландским акцентом:
— Посвящается благородным дамам Франции, кому музыка и любовь принадлежат по праву рождения. Дамам Франции посвящается сказ о дочери короля Керри, которая жила под сенью орлиных крыльев и голову клала орлу на грудь.
Не один год он повелевал людьми и успел изучить многие приемы: к примеру, где сдержать звук и где выказать его в полную силу. Знал он и другие вещи. Пальцы его летали над блестящей древесиной, то перебирая, то резко дергая струны, мелодия становилась то надсадно-щемящей, то снова до прозрачности чистой. Затем голос Тади присоединился к струнам, и суровый, трагический сказ зазвучал в этой покрытой искусной резьбою зале, где установилась такая же тишина, как и на ночном лугу в самом сердце Керри. К концу мелодия сделалась строгой, светлой и упругой, как сталь: она так и хватала за душу. В этом обществе, избалованном, занятом самим собою, безжалостном, нервном, умудренном житейским опытом, нашлись такие женщины, которые, сдерживая слезы, закусили губу, дабы избежать насмешек.
Песня кончилась, потом наступила тишина, а потом пронесся ропот осторожного, но искреннего одобрения, и Маргарита Французская, сверкая драгоценностями, встала со своего места и склонилась над оллавом.
— Прошу вас… сыграйте мне что-нибудь из Палестрины 27). И спойте вот это.
И она смотрела на его руки, пока звучала изощренная музыка, и вглядывалась в его лицо, когда он пел песню, о которой она просила.
Если нет луны на небе
И дорога коротка, -
Почему нейдешь, мой милый?..
Почему нейдешь, мой милый?
Ее одобрение, служившее высоким мерилом, живое внимание на лице Генриха, сосредоточенность де Рипы — все это, вместе взятое, пробило брешь в хрупких стенах гордыни и настежь распахнуло золотые ворота славы. Пока звучала песня, кто-то не смог сдержать вздоха, а к концу герцогиня де Гиз вынула носовой платок. Мелодия отзвенела, и волна приветствий, нежных, ликующих восклицаний захлестнула певца; другие дамы, очаровательно улыбаясь, плотным кольцом окружили его. Он поглядел задумчиво, ударил по струнам, и на этот раз спел веселую, слегка насмешливую песню. Песня была новая и понравилась публике. Он пел еще и еще: вариации из Жанекена 28) и Сертона; 29) Il n'est soigne que quant on a fain; Belle Doette; Mout me desagree [17] и совсем уже старинные песни. Спел он и по-гэльски, на музыку sirechtach 30), и, подхваченные приливом безмолвной муки, все плакали на этот раз, и каждый гордился своими слезами. А потом он пел снова и снова, то пикантные песни, то возвышенные, и они смеялись, подбадривали его, подхватывали припев. Но он не заходил слишком далеко — пока еще не заходил.
Теперь все, или почти все, сделались его покровителями. Конде, спасая свое достоинство, восхищался громче остальных. В перерывах между песнями Маргарита Савойская что-то нежно шептала ему, а Жан де Бурбон, сьер д'Энгиен, задумчиво обмахивался веером. Улыбки двух старших Гизов выражали снисходительное одобрение. Знали ли они, кто таков Тади Бой? Вряд ли, подумал Эрскин. Слишком велика опасность.
Во всей зале лишь двое реагировали по-другому. Маргарет Эрскин, которая за весь вечер не произнесла ни слова, продолжала сидеть молча, устремив на оллава свой чистый взгляд. Только когда он запел, лицо ее исказилось, словно от боли. А шут Бруске в ярости покинул залу.
В самом конце, когда густая толпа окружила певца и все свободно бродили по зале, болтая, напевая и угощаясь вином, сэр Джордж Дуглас доверительно склонился над плечом Тади Боя, который сидел нагнув голову и настраивал лютню.
— Дорогой мой, как же вам повезло, что ваш друг Абернаси нынче управлял слонами.
Намек был очевиден. Бурбон, оказавшийся рядом, поднял глаза:
— На сей раз вы не правы, мой шотландский Макиавелли. Абернаси никогда бы не позволил обварить большого Уэ — ни за какие блага, земные и небесные.
Конде подхватил, зевая:
— Должно быть, благовония были еще сквернее обычного. У бедного животного совсем облезла шкура. Пускай, мой дорогой, это вам послужит уроком.
Тему развила самая старшая из дам, находящихся в зале. Диана де Пуатье, герцогиня де Валантинуа, не отличалась особой чувствительностью, однако новое лицо вызвало в ней живейшее любопытство; присоединяться же к хору льстецов, окруживших его, возлюбленная короля не имела ни малейшего намерения. Ни Конде, ни его отсутствующий друг видам не входили в число ее любимцев. И вот она, повинуясь холодному расчету, решила перевести разговор на более прозаическую почву:
— Если слона обожгло маслом, — осведомилась мадам де Валантинуа, — то, наверное, и господин Баллах пострадал?
Глядя на внезапно напрягшуюся спину Лаймонда, Эрскин, словно громом пораженный, вдруг понял, что герцогиня попала в самую точку; а еще он понял, что это никак не входило в число счастливых импровизаций вечера. То, как он чувствовал себя, духовно ли, телесно, всегда было личным делом Лаймонда, и раны, если он бывал ранен, согласно его жизненной позиции, означали лишь одно: на сей раз он проявил неумение или неловкость. Весь дрожа от нервного напряжения, Эрскин увидел, что вопрос взволновал поклонников Тади, услышал тихие возгласы, полные вежливого любопытства, — и вот наконец Сент-Андре, уже не совсем трезвый, положил руки на запачканную рубашку оллава.