Страница:
О'Лайам-Роу вновь покраснел, но ни малейшего следа гнева или сожаления нельзя было прочесть на его невозмутимом лице.
— Скажи ему, что я согласен. А как же иначе-то? Говорят, император — это царь царей, католический король — царь людей, а король Франции — царь зверей, «и всякому его велению все тотчас же подчиняются». Как же могу противиться я, простой дворянин?
Он подождал, надобно отдать ему справедливость, пока слова его переведут, в дверях три раза поклонился — словно скатали и раскатали какой-то грубый ковер — и отправился восвояси. Так Филим О'Лайам-Роу, вождь клана, принц Барроу и властитель Слив-Блума завершил свою аудиенцию у французского короля — принципы его остались непоколебленными несмотря ни на что, и неминуемая угроза депортации нависла над ним.
О'Лайам-Роу вовсе не горел желанием поскорей сообщить своим спутникам о случившемся. Но, как выяснилось, в этом и не было необходимости. Воспользовавшись отсутствием хозяина, Тади Бой обошел все пивные Руана, услышал новость и вернулся, слегка покачиваясь, чтобы узнать подробности.
Он перенес это с философским смирением, не то что Пайдар Доули, которого настолько захватила новая роль ищейки, что он дождаться не мог, по словам О'Лайам-Роу, когда же хозяина снова станут убивать.
— Но вряд ли теперь он дождется: зачем же теперь кому-то тратить на меня силы, если я все равно уезжаю? — заключил принц Барроу, который, чтобы покончить со всем этим, сам хорошенько выпил. — Скучно-прескучно будет нам жить в этом городе с настоящего момента и до среды, и ничего-то с нами не произойдет, и никто не станет убивать нас, бедолаг горемычных.
Глава 4
— Скажи ему, что я согласен. А как же иначе-то? Говорят, император — это царь царей, католический король — царь людей, а король Франции — царь зверей, «и всякому его велению все тотчас же подчиняются». Как же могу противиться я, простой дворянин?
Он подождал, надобно отдать ему справедливость, пока слова его переведут, в дверях три раза поклонился — словно скатали и раскатали какой-то грубый ковер — и отправился восвояси. Так Филим О'Лайам-Роу, вождь клана, принц Барроу и властитель Слив-Блума завершил свою аудиенцию у французского короля — принципы его остались непоколебленными несмотря ни на что, и неминуемая угроза депортации нависла над ним.
О'Лайам-Роу вовсе не горел желанием поскорей сообщить своим спутникам о случившемся. Но, как выяснилось, в этом и не было необходимости. Воспользовавшись отсутствием хозяина, Тади Бой обошел все пивные Руана, услышал новость и вернулся, слегка покачиваясь, чтобы узнать подробности.
Он перенес это с философским смирением, не то что Пайдар Доули, которого настолько захватила новая роль ищейки, что он дождаться не мог, по словам О'Лайам-Роу, когда же хозяина снова станут убивать.
— Но вряд ли теперь он дождется: зачем же теперь кому-то тратить на меня силы, если я все равно уезжаю? — заключил принц Барроу, который, чтобы покончить со всем этим, сам хорошенько выпил. — Скучно-прескучно будет нам жить в этом городе с настоящего момента и до среды, и ничего-то с нами не произойдет, и никто не станет убивать нас, бедолаг горемычных.
Глава 4
РУАН: ТОНКИЕ, ХИТРОУМНЫЕ РАБОТЫ БЕЗ УВЕДОМЛЕНИЯ
В случае, когда тонкие, хитроумные работы проводятся так, что нельзя их ни видеть, ни слышать, закон предписывает применять правило уведомления и перемещения: уведомляют взрослых и разумных людей; животные же и люди неразумные отводятся в сторону; спящих будят; глухих и слепых уводят подальше.
Хотя никто из окружения короля вне двора, естественно, никому ничего не рассказывал, через час весь город Руан уже знал о том, что произошло на площадке для игры в мяч. Вроде папы Льва X, который, по словам О'Лайам-Роу, пробрался к власти, как лиса, правил, как лев, а умер, как собака, Ирландия сначала вознеслась высоко, а затем пала в глазах французского короля, — и этот факт не остался незамеченным.
Весь день мальчишки толпились у квартиры О'Лайам-Роу, наблюдая за бурным движением внутри и отпуская замечания. Явился, к примеру, некий Огреде, чей брат погиб во время соляного бунта, но его без церемоний выпроводили. Когда О'Лайам-Роу, которому надоело сидеть взаперти, будто он и в самом деле совершил какое-то злодеяние, настоял на том, чтобы выйти на улицу, с ними заговорил незнакомый шотландец; еще один, молодой, с хорошим французским, подошел к Тади Бою в таверне и после долгих околичностей намекнул, что мог бы устроить О'Лайам-Роу свидание с английским посланником сэром Джеймсом Мейсоном. Мальчишки всюду следовали за ними, иные люди сдержанно улыбались им вслед, но ни -один соотечественник-ирландец не показывался на глаза.
По зрелом размышлении О'Лайам-Роу отправил госпоже Бойл письмо, где в беспечном тоне изложил все, что произошло у короля, и в изысканных выражениях попрощался, предупреждая тем самым ответный визит и извинения. В конце концов, они остаются в этой стране, а Уна собирается замуж за француза.
Вдовствующая королева Шотландии послала за Томом Эрскином. В этот день никто не зубоскалил и не смеялся в «Отель Прюдом», где королева жила со времени своего торжественного въезда и, как и ирландцы, но в гораздо более выгодном положении, дожидалась великолепной церемонии, которая должна была состояться в среду.
Прошла всего неделя с тех пор, как Мария де Гиз, шотландская королева-мать, вернулась в родную Францию впервые за двенадцать лет — и уже она похудела так сильно, что широкое, с длинными рукавами платье болталось на ее костистых, сутулых плечах. Ее королевство не было для Франции чужим — французы только что помогли вырвать его из рук англичан. Она была старшей среди де Гизов, самого могущественного, нежно любимого королем семейства во Франции. Но она была и просто женщиной, рано овдовевшей, и ей на протяжении одного дня пришлось встретиться с сыном от первого брака, томным и бледным герцогом де Лонгвилем, которого она не видела целых десять лет, и с Марией, семилетней королевой Шотландии, единственным ребенком от второго брака, девочкой, которую король Генрих привез во Францию два года тому назад как невесту своего наследника.
Будь у вдовствующей королевы сильны материнские чувства, это двойное свидание было бы исполнено для нее мучительной радости. Но она в меньшей степени была матерью, чем политиком, и ее убивали сложности, запутывавшие и без того непростой визит. Ибо не со всеми подданными своего покойного мужа ей удалось поладить. Война с англичанами завершилась, но Англия продолжала укрывать у себя недовольных шотландцев, а другим и посулами, и подкупом напоминала о своих старинных притязаниях на шотландскую корону. Граф Арран, правитель Шотландии от лица маленькой королевы, был слаб: он почти уже склонялся к англичанам и к реформированной религии и стал легкой добычей для могущественных семейств, которые уже готовились сместить его и завладеть регентством. Франция же, которая снабдила Шотландию людьми, деньгами, оружием и помогла тем самым выиграть последнюю войну, пожинала теперь плоды своей политики, получив вместо благодарности ярость уязвленного самолюбия и растущее возмущение. Глядя, как их форты, их замки, их улицы и их спальни переполняются праздными, хвастливыми, буйными французами, шотландцы были уже очень близки к крутому перелому в политике, который избавил бы их как от назойливых иностранцев, так и от общей с ними религии.
Обо всем этом пришлось ей подумать. Чтобы избежать опасности, она попросту захватила с собой тех людей, которым доверяла меньше всего. Но еще по пути в Дьеп дворяне ее свиты, могущественные, буйного нрава, перегрызлись между собой, туго натягивая сворку, на которой королева пыталась их удержать.
И перед лицом такой угрозы она должна была вести себя как ни в чем не бывало, с высокомерием и блеском принимать участие в убийственно пышных церемониях, какие приготовили для нее; должна была так вести себя с королем и его двором, со своими собственными родными и их соперниками, с посланниками от всех европейских наций, которые искали встречи с ней, — так она должна была вести себя, словно на самом деле приехала всего лишь навестить дочь. А ведь будь ее воля — и она прихлопнула бы одним ударом золоченый мыльный пузырь балов и развлечений; она заставила бы этих франтов, жеманных, самодовольных, богатых и гордых, сесть за стол переговоров и определить, употребив на это все силы и средства, будущую политику Франции и Шотландии.
Так, потратив утро на официальные приемы, она сидела, полная тревоги, в «Отель Прюдом». С нею были леди Флеминг и Маргарет Эрскин. Внезапно королева сказала:
— Мадам Эрскин, я желаю говорить с вашим мужем.
Паж нашел Тома Эрскина, когда тот прощался с друзьями — ведь в пятницу он должен был отправляться во Фландрию. До главы Тайного совета тоже дошли кое-какие слухи. Поспешно возвращаясь в «Отель Прюдом», Том Эрскин уже прекрасно представлял себе, что его будут спрашивать о Лаймонде.
Так и случилось, едва он переступил порог.
— Я слышала, будто ирландцев отправляют домой. Что все это значит?»
С самого Дьепа от Лаймонда не было никаких вестей. Том подумал, что напрасно рассказал королеве, под чьим именем он скрывается. Сейчас, в присутствии жены и свекрови, он попытался воззвать к ее разуму. Одному Богу известно, сколько встает перед ними настоящих, серьезных проблем, и она не может себе позволить до бесконечности предаваться этой нелепой прихоти; не может позволить себе расстраиваться из-за ее печального конца. Пребывание Лаймонда во Франции не имеет жизненно важного значения: Лаймонд — не ее агент. Его присутствие или отсутствие не играет никакой роли.
Тут королева-мать потеряла терпение:
— Кому он служит?
— Никому. Самому себе.
— А кому будет служить через год?
Том помолчал немного, потом ответил:
— Он не возьмет на себя никаких обязательств. Он сам мне так сказал.
Овладев собою, Мария де Гиз произнесла ровным, спокойным голосом:
— Вы называете себя его другом — так подумайте же над тем, каково его положение. У него есть теперь честное имя, земли и деньги. Но дома его будущее под вопросом. Титул барона носит его старший брат, лорд Калтер, а ребенок, которого ожидает леди Калтер, может лишить нашего друга Лаймонда всяких надежд на наследство и даже на титул, если родится мальчик… Он теперь ничем не занят; у него нет привязанностей, нет подчиненных, нет последователей, — он созрел, мой дорогой советник, для того, чтобы посвятить себя чему-нибудь или кому-нибудь. Через год, — добавила королева ясно и недвусмысленно, — я хочу видеть его в числе своих людей. Мне это необходимо. Более того: это необходимо королеве. Настал критический момент как в его жизни, так и в нашей. Если я не заполучу его сейчас, он навсегда для нас потерян. Да, да, именно сейчас, ибо я хочу взять этого человека в момент поражения — поражения, мастер Эрскин, а не успеха.
При этих словах дверь тихонько заскрипела, затем отворилась; вошел паж и молча поклонился.
— Введите его, — приказала вдовствующая королева и устремила холодный взгляд на Тома Эрскина и обеих женщин. — Я подозревала, что правду можно узнать только одним способом; итак, я послала за ним. Господин Кроуфорд из Лаймонда здесь.
Паж поспешно удалился, и дверь закрылась. Человек в черном, с маской на лице, которого Том Эрскин в последний раз видел в Дьепе, в залитом лунным светом саду Жана Анго, неслышно вышел из сгущающихся теней. Он, казалось, с трудом сдерживал смех.
— Должен извиниться за нелепые театральные эффекты, — сказал Фрэнсис Кроуфорд из Лаймонда. — Чувствую, Том не знает, за здравие ему петь или за упокой; звать ли епископа или начинать аплодировать. — Большим и указательным пальцами он снял маску с лица — и под ней обнаружились умные, полные сарказма черты Тади Боя Баллаха.
Было уже поздно, когда Лаймонд возвращался домой; он шел молча по кривым улочкам, и вереницы ярких фонарей раскачивались над его головой. Позади оставалась встреча, замечательная в своем роде: проведенная по всем правилам этикета, полная холодной энергии, она, с точки зрения вдовствующей королевы, закончилась полным провалом.
Том Эрскин мог бы ее предупредить, будь у него время, что не стоило намекать на недостатки О'Лайам-Роу. Сам он разделял сомнения королевы по поводу спутника Лаймонда, и вовсе не был уверен, что тот сделал правильный выбор. Не важно, была ли попытка потопить «Ла Сове» покушением на жизнь О'Лайам-Роу — его сегодняшнее поведение несомненно послужило причиной того, что и его, и Лаймонда должны были выслать из Франции. В том, что принц Барроу не виноват в случившемся, Эрскин был совершенно уверен: Лаймонд не только хорошо изучил вождя клана за неделю, проведенную в Слив-Блуме до отплытия во Францию, — еще до того, как обратиться к О'Лайам-Роу, он предпринял поразительно тщательное и всестороннее расследование по поводу характера принца.
И Лаймонд оказался прав. О'Лайам-Роу был именно тем человеком, одним из десяти, кого могла бы позабавить и даже привести в ликование перспектива обмануть королевское гостеприимство, представив чужака под именем своего ирландского секретаря и барда, но эта же самая безответственность и привела к срыву всего предприятия.
Вдовствующая королева только начала излагать свое мнение по поводу случившегося, как Лаймонд остановил ее. Тогда она заговорила о будущем, о возможности более тесного сотрудничества — в какой области, она не определила — между Хозяином Калтера и шотландской короной. Хозяин Калтера просто напомнил ей с неизменной почтительностью, что все, чего бы он ни добился во Франции либо за ее пределами, согласно их взаимному соглашению, касается только его, но никак не шотландской короны. Лаймонд, который вспыхивал легко и мог бушевать как буря, когда он того хотел, был не менее грозен и в рамках этикета: он уже умудрился жестоко отчитать Дженни Флеминг за утреннюю выходку на мосту, да так, что ни Том, ни вдовствующая королева не заметили этого.
Как раз тогда-то королева-мать и разыграла свою козырную карту, приведя в изумление даже главу своего Тайного совета.
— А что, если, — сказала она, — речь идет о безопасности моей дочери, королевы?
— А это так, мадам? — спросил Лаймонд в наступившей тишине.
Но королева уже пошла на попятный.
— Нам, конечно, ничего не известно. Где за девочкой присмотрят лучше, чем во Франции, среди наших дорогих друзей? Но если бы ее жизни угрожал какой-нибудь безумец…
— Удвойте число телохранителей, мадам, — холодно отозвался Лаймонд. — Они не пользуются вашим доверием, как и я, но зато состоят у вас на службе.
Тогда ему позволили удалиться, испытав при этом чувство, близкое к облегчению; а когда он ушел, Маргарет Эрскин долго молчала, перебирая в уме многочисленные болезни и несчастные случаи, какие приключались с Марией, королевой шотландской, во время ее пребывания во Франции. Мысли Маргарет словно бы передались ее супругу, и Том задал один-единственный туманный вопрос:
— Неужели ваше величество подозревает, что?..
Но за все свои старания советник получил ужаснейший нагоняй. Ее величество явно сожалела о том, что вообще подняла этот вопрос.
А для Лаймонда, вероятнее всего, эта встреча была лишь неприятным, раздражающим эпизодом, через который следовало пройти. Фонари, которые раскачивались на веревках, протянутых поперек улиц, освещали абсолютно бесстрастное лицо.
Улицы не были пустынны. Свет горел в большинстве домов и полосами ложился на мостовую, пробиваясь сквозь неплотно закрытые ставни, — там, за окнами, люди расписывали щиты, оттачивали мечи до блеска, нашивали на одежду драгоценные камни: всюду царила великая, всесжигающая лихорадка близкого праздника. Отряд слуг из дома де Гизов пронесся мимо с высоко поднятыми штандартами, за ними показались еще всадники — и фонари заплясали, задетые серебряными орлами Лотарингии, лилиями в трехчетвертных щитах Анжу, красными полосами Венгрии и двойным крестом Иерусалима.
Какая-то девушка, смеясь, показалась на пороге — Фрэнсис Кроуфорд проворно обогнул ее и поспешил вперед. Более чем Лион, Авиньон или даже Париж, Руан славился своими женщинами. Насмешливый голос что-то прокричал ему вслед, и губы под маской на мгновение изогнулись в улыбке.
Вскоре после этого он на какое-то время вообще исчез, а когда вновь зашагал по булыжному торцу мостовой, то был уже без маски, в облике дородного, пузатого, вечно пьяного секретаря О'Лайам-Роу.
Робин Стюарт заметил, как он бредет по улице Сен-Ло: вот прошел мимо судебной палаты, вот остановился взглянуть на только что построенную башню Сент-Андре. Фонарь у входа в церковь осветил адамово яблоко оллава и его задранный, покрытый щетиной подбородок: Робин Стюарт сам поднял голову и посмотрел на башню. Потом положил руку на плечо Тади Боя.
Где-то в глубине души он имел смутное намерение утешить ирландца, однако на самом деле утешение требовалось ему самому. Тади Бой не спеша обернулся и сказал:
— Да, да, господин Стюарт. Сегодня воды Оркад стали багровыми от крови саксов, и земля Туле оттаяла от крови пиктов, и ледяной Эрин рыдал над телами убитых скоттов 12). Вы, наверное, слышали, что в четверг мы на первом же судне отплываем домой.
— Будь на то моя воля — висели бы у меня эти придворные щеголи на столбах, как сережки на иве. Любому ведь ясно, что оскорбление было непредумышленным.
— И все же… знаете ли, сдается мне, хоть это и ужасно, что О'Лайам-Роу имел хоть маленькое, хоть самое крошечное подозрение, уловил хоть мельчайший намек, в голове у него хоть раз промелькнуло — а вдруг король настоящий… — безмятежно проговорил Тади Бой. — Он не очень был уверен, что сможет как следует подольститься, зато прекрасно знал, что такая дикая выходка будет ему вполне по силам. Вы куда-то направлялись?
Робин Стюарт вдруг подумал, что этот человек уже не в первый раз поражает его.
— Да, я шел сюда, по соседству, — сказал он, — перекинуться парой слов, пропустить стаканчик в задней комнате одного моего друга. Может, и вам любопытно будет зайти? — Он расплылся в улыбке, неожиданно искренней. — Вам нужно с возможно большей пользой провести эти дни: ведь скоро вы покинете Францию.
Такого в точности мнения придерживался и Фрэнсис Кроуфорд из Лаймонда, который немедленно принял приглашение.
Жилище, куда его столь неожиданно пригласили, располагалось неподалеку: это был красивый, с мансардой, купеческий дом, окруженный высокой стеною; въезд во внутренний двор был недавно расширен. Не доходя до ворот, сухопарый, костистый Робин Стюарт, до этого шагавший как деревянная кукла, вдруг остановился, словно вкопанный, чтобы осведомиться о религиозных взглядах мастера Баллаха.
— Вы, может быть, убежденный лютеранин или что-нибудь в этом роде?
Глаза Тади Боя казались двумя озерами девственной синевы.
— Что может вообще убедить меня? Разве что женщины, выпивка и, возможно, деньги. Мне все равно, босоногим ли ходить или простоволосым, соблюдать ли великий пост или рамазан — вот, в сущности, каковы мои религиозные убеждения.
— Ну и хорошо. А идем мы к скульптору. К бывшему скульптору. Он еще и изобретатель. Изобретает, знаешь ли, механизмы.
— Как Леонардо.
— Да, как Леонардо, — с готовностью согласился Робин Стюарт и принялся стучать в ворота,
Их не сразу впустили. Начались переговоры шепотом, пришлось немного подождать, потом появился человек с фонарем, провел их во внутренний двор и впустил в дом, дружелюбно заговаривая на хорошем английском. Он провел их по узкой деревянной лестнице, наверху которой они остановились, ослепленные светом, вырывающимся из открытой двери. Две мощные руки протянулись им навстречу и втащили внутрь, и раскатистый бас, нетвердый, как у монаха, что напробовался молодого вина, пророкотал, мешая парижский выговор с пертским:
— Робин, вот те на! Таким щеголем, весь в бархате! Обними же меня, дорогой, хотя тебе это вряд ли понравится. Я весь раздулся от подагры, как пивной бочонок, но все равно рад видеть тебя. Тащи сюда своего друга, кто бы он ни был, и давайте присаживайтесь.
Мишель Эриссон был крупным мужчиной; его седую шевелюру освещало множество свечей, горящих в глубине комнаты, а его мощные руки, истертые резцами и мастерками, деревом, металлом и камнем, атрибутами его работы, преждевременно растрескались и напоминали могильные плиты, памятники былого величия. С ликующими возгласами он провел их в уставленную стульями комнату, озаренную пламенем очага. Трое или четверо шотландцев и французов, уже находившихся тут, приподнялись в знак приветствия.
Комната выглядела так, как ей и надлежало выглядеть: приватный клуб, где единомышленники, принадлежащие к самым различным слоям общества, могли встречаться вдалеке от посторонних глаз и шума обычных таверн. Поприветствовав собравшихся, Стюарт отвел Тади в сторонку и усадил за стол.
— Эриссон — прекрасный человек, был великолепным художником, пока его не одолела подагра. Его брат, который живет в Лондоне, — мой лучший друг. — Взяв с широкого подоконника две объемистые кружки, он вскочил на ноги. — Тут каждый наливает себе сам, так что промочи горло, мастер Баллах. Мишель Эриссон угощает хорошим вином, и притом не скупясь. — Тут он отошел, и целых пять минут внимательный взгляд Кроуфорда из Лаймонда скользил по комнате.
Один из тех, кто сидел перед очагом, был из свиты вдовствующей королевы: он обсуждал на беглом французском предстоящую миссию Тома Эрскина. Судя по числу использованных кружек, недавно здесь было гораздо больше народу, однако огонь горел недолго: на дне очага еще не успела скопиться зола. А еще, помимо голосов и смеха, помимо скрипа стульев и звяканья посуды, чувствовался какой-то ритмический рокот: даже и не звук, а мерная вибрация под ногами. Впрочем, очень скоро это прекратилось; и тут вернулся Робин Стюарт.
Выпив первую кружку за здоровье Тади, он вдруг выпалил ни с того ни с сего:
— Слава Богу, что О'Лайам-Роу уезжает домой: я не выношу его, мастер Баллах, что правда, то правда.
— В самом деле, это сбивает с толку, — ответствовал Тади Бой, — когда он похваляется теми поступками, о которых впоследствии приходится пожалеть.
Стюарт незаметно перешел на привычный обиженный тон:
— Болтается всюду как неприкаянный: что бы ни увидел необычного — бросается обсуждать, будто сам это сделал; и так похваляется своей бедностью и скудоумием, что зазорно даже и обидеть его. А все же создается впечатление, что сам он думает, будто ты-то и есть дурак, а он, умница, тебя только терпит да усмехается себе в усы.
— В то время, как умница — ты, и ты его только терпишь, — произнес Тади Бой и, не глядя на лучника, лицо которого внезапно залилось румянцем, обмакнул свой длинный и тонкий палец в вино, разлитое по столу. — Так скажи же мне, почему он, такой умный и ученый человек, — а это правда, можешь не сомневаться, — почему же он привез с собой во Францию оллава?
— Чтобы пополнить свою свиту, разумеется, — произнес Стюарт с сарказмом.
— Похваляясь при этом своей неотесанностью и бедностью? Нет, мой дорогой. О'Лайам-Роу привез с собой секретаря потому, что он — образованный человек, гуманист, и у него возникли опасения, что сам он не справится. Он носит шафрановый цвет и кутается во фризовый плащ…
— Это я уважаю, — вставил Стюарт. — Это я могу понять. Это — дело принципа, поскольку такую одежду запрещают носить англичане.
— Англичане запретили носить такую одежду, правда твоя: но никто во всей Ирландии — ни мужчина, ни женщина, ни ребенок — этому запрету не подчиняется. У О'Лайам-Роу в сундуке шесть шелковых костюмов, но ни один из них, видишь ли, не может сравниться в своем великолепии с теми, какие носят французские дворяне. Жизненное правило О'Лайам-Роу — иронически и отстраненно относиться к делам мира сего, и за это его можно пожалеть, если уж тебе так хочется пожалеть кого-нибудь за нас.
Тут покой снизошел на душу Робина Стюарта — и этот покой принес ему, хотя он того и не знал, человек, привыкший общаться с людьми, давно уже научившийся усмирять львов зависти, праздного любопытства и насилия такими вот лакомыми кусочками. Робин внезапно сказал, глядя в смуглое лицо толстяка:
— Ты, как я погляжу, хорошо разбираешься в людях. А что ты думаешь обо мне?
— О, разбираюсь я только в ирландцах. Тебе же вообще не нужно чужое мнение. Ты сам себя знаешь достаточно хорошо, Робин Стюарт.
— Да, я знаю себя, — отозвался лучник, и его костлявые руки крепко-накрепко сжали кружку. — И мне не слишком нравится то, что я знаю о себе. Но, Боже, дано ли нам судить о других?
— Кого это ты так не любишь, д'Обиньи? Но ведь тебе, наверное, нечасто приходится его видеть?
— Он умеет хорошо пожить…
— И тебя этому учит?
— Я бы научился, — продолжал Стюарт все с той же потаенной страстью. — У меня нет титула, нет ни денег, ни образования — даже имени нет. Но я должен научиться, и вот что я тебе скажу: я бы руки лизал, как собака, тому, кто преподал бы мне такой урок.
— Какой урок? Как добиться успеха?
— Да, или как обойтись без него, — заключил Робин Стюарт с горечью.
Оллав откинулся на спинку стула. При свете свечей видны были тусклые черные волосы, заляпанная мантия, обвисшая на животе, и праздно лежащая на столе гибкая рука. Пролитое вино сверкало, как драгоценный камень, и в нем отражались сотни огней.
— А лучший путь к успеху — или к чему-то еще — нелегальный печатный станок? — осведомился Тади Бой.
Лучник невольно потянулся к мечу. Но тут же лицо его расслабилось и рука опустилась. Перед ним сидел достойный доверия, изрядно подвыпивший приятель, который к тому же уедет через три дня. Станки в такое время обычно не работали, и Стюарт не мог понять, как господин Баллах смог обнаружить их. Но Боже мой… какой вред может причинить человек, которого и на пушечный выстрел не подпустят к королевской персоне? Все эти мысли ясно и недвусмысленно читались на его лице.
Пауза затянулась, но в конце концов Стюарт все же спросил:
— Как ты догадался?
— Всхлипы Эхо 13) в холодной пещере, полувздохи и полуответы… Станок в подвале, да? — сказал Тади Бой. — Когда-то в Париже мне доводилось слышать, как печатают по ночам. То, за что студенты-богословы готовы платить, не всегда снабжается сертификатом факультета богословия, а бывший скульптор, увлекающийся механизмами, для таких неортодоксальных богословов — сущий подарок. Сильно ли у хозяина дома предубеждение против оллавов языческого толка, или я смогу посмотреть на машину, как ты думаешь? — спросил под конец мастер Баллах.
Хотя никто из окружения короля вне двора, естественно, никому ничего не рассказывал, через час весь город Руан уже знал о том, что произошло на площадке для игры в мяч. Вроде папы Льва X, который, по словам О'Лайам-Роу, пробрался к власти, как лиса, правил, как лев, а умер, как собака, Ирландия сначала вознеслась высоко, а затем пала в глазах французского короля, — и этот факт не остался незамеченным.
Весь день мальчишки толпились у квартиры О'Лайам-Роу, наблюдая за бурным движением внутри и отпуская замечания. Явился, к примеру, некий Огреде, чей брат погиб во время соляного бунта, но его без церемоний выпроводили. Когда О'Лайам-Роу, которому надоело сидеть взаперти, будто он и в самом деле совершил какое-то злодеяние, настоял на том, чтобы выйти на улицу, с ними заговорил незнакомый шотландец; еще один, молодой, с хорошим французским, подошел к Тади Бою в таверне и после долгих околичностей намекнул, что мог бы устроить О'Лайам-Роу свидание с английским посланником сэром Джеймсом Мейсоном. Мальчишки всюду следовали за ними, иные люди сдержанно улыбались им вслед, но ни -один соотечественник-ирландец не показывался на глаза.
По зрелом размышлении О'Лайам-Роу отправил госпоже Бойл письмо, где в беспечном тоне изложил все, что произошло у короля, и в изысканных выражениях попрощался, предупреждая тем самым ответный визит и извинения. В конце концов, они остаются в этой стране, а Уна собирается замуж за француза.
Вдовствующая королева Шотландии послала за Томом Эрскином. В этот день никто не зубоскалил и не смеялся в «Отель Прюдом», где королева жила со времени своего торжественного въезда и, как и ирландцы, но в гораздо более выгодном положении, дожидалась великолепной церемонии, которая должна была состояться в среду.
Прошла всего неделя с тех пор, как Мария де Гиз, шотландская королева-мать, вернулась в родную Францию впервые за двенадцать лет — и уже она похудела так сильно, что широкое, с длинными рукавами платье болталось на ее костистых, сутулых плечах. Ее королевство не было для Франции чужим — французы только что помогли вырвать его из рук англичан. Она была старшей среди де Гизов, самого могущественного, нежно любимого королем семейства во Франции. Но она была и просто женщиной, рано овдовевшей, и ей на протяжении одного дня пришлось встретиться с сыном от первого брака, томным и бледным герцогом де Лонгвилем, которого она не видела целых десять лет, и с Марией, семилетней королевой Шотландии, единственным ребенком от второго брака, девочкой, которую король Генрих привез во Францию два года тому назад как невесту своего наследника.
Будь у вдовствующей королевы сильны материнские чувства, это двойное свидание было бы исполнено для нее мучительной радости. Но она в меньшей степени была матерью, чем политиком, и ее убивали сложности, запутывавшие и без того непростой визит. Ибо не со всеми подданными своего покойного мужа ей удалось поладить. Война с англичанами завершилась, но Англия продолжала укрывать у себя недовольных шотландцев, а другим и посулами, и подкупом напоминала о своих старинных притязаниях на шотландскую корону. Граф Арран, правитель Шотландии от лица маленькой королевы, был слаб: он почти уже склонялся к англичанам и к реформированной религии и стал легкой добычей для могущественных семейств, которые уже готовились сместить его и завладеть регентством. Франция же, которая снабдила Шотландию людьми, деньгами, оружием и помогла тем самым выиграть последнюю войну, пожинала теперь плоды своей политики, получив вместо благодарности ярость уязвленного самолюбия и растущее возмущение. Глядя, как их форты, их замки, их улицы и их спальни переполняются праздными, хвастливыми, буйными французами, шотландцы были уже очень близки к крутому перелому в политике, который избавил бы их как от назойливых иностранцев, так и от общей с ними религии.
Обо всем этом пришлось ей подумать. Чтобы избежать опасности, она попросту захватила с собой тех людей, которым доверяла меньше всего. Но еще по пути в Дьеп дворяне ее свиты, могущественные, буйного нрава, перегрызлись между собой, туго натягивая сворку, на которой королева пыталась их удержать.
И перед лицом такой угрозы она должна была вести себя как ни в чем не бывало, с высокомерием и блеском принимать участие в убийственно пышных церемониях, какие приготовили для нее; должна была так вести себя с королем и его двором, со своими собственными родными и их соперниками, с посланниками от всех европейских наций, которые искали встречи с ней, — так она должна была вести себя, словно на самом деле приехала всего лишь навестить дочь. А ведь будь ее воля — и она прихлопнула бы одним ударом золоченый мыльный пузырь балов и развлечений; она заставила бы этих франтов, жеманных, самодовольных, богатых и гордых, сесть за стол переговоров и определить, употребив на это все силы и средства, будущую политику Франции и Шотландии.
Так, потратив утро на официальные приемы, она сидела, полная тревоги, в «Отель Прюдом». С нею были леди Флеминг и Маргарет Эрскин. Внезапно королева сказала:
— Мадам Эрскин, я желаю говорить с вашим мужем.
Паж нашел Тома Эрскина, когда тот прощался с друзьями — ведь в пятницу он должен был отправляться во Фландрию. До главы Тайного совета тоже дошли кое-какие слухи. Поспешно возвращаясь в «Отель Прюдом», Том Эрскин уже прекрасно представлял себе, что его будут спрашивать о Лаймонде.
Так и случилось, едва он переступил порог.
— Я слышала, будто ирландцев отправляют домой. Что все это значит?»
С самого Дьепа от Лаймонда не было никаких вестей. Том подумал, что напрасно рассказал королеве, под чьим именем он скрывается. Сейчас, в присутствии жены и свекрови, он попытался воззвать к ее разуму. Одному Богу известно, сколько встает перед ними настоящих, серьезных проблем, и она не может себе позволить до бесконечности предаваться этой нелепой прихоти; не может позволить себе расстраиваться из-за ее печального конца. Пребывание Лаймонда во Франции не имеет жизненно важного значения: Лаймонд — не ее агент. Его присутствие или отсутствие не играет никакой роли.
Тут королева-мать потеряла терпение:
— Кому он служит?
— Никому. Самому себе.
— А кому будет служить через год?
Том помолчал немного, потом ответил:
— Он не возьмет на себя никаких обязательств. Он сам мне так сказал.
Овладев собою, Мария де Гиз произнесла ровным, спокойным голосом:
— Вы называете себя его другом — так подумайте же над тем, каково его положение. У него есть теперь честное имя, земли и деньги. Но дома его будущее под вопросом. Титул барона носит его старший брат, лорд Калтер, а ребенок, которого ожидает леди Калтер, может лишить нашего друга Лаймонда всяких надежд на наследство и даже на титул, если родится мальчик… Он теперь ничем не занят; у него нет привязанностей, нет подчиненных, нет последователей, — он созрел, мой дорогой советник, для того, чтобы посвятить себя чему-нибудь или кому-нибудь. Через год, — добавила королева ясно и недвусмысленно, — я хочу видеть его в числе своих людей. Мне это необходимо. Более того: это необходимо королеве. Настал критический момент как в его жизни, так и в нашей. Если я не заполучу его сейчас, он навсегда для нас потерян. Да, да, именно сейчас, ибо я хочу взять этого человека в момент поражения — поражения, мастер Эрскин, а не успеха.
При этих словах дверь тихонько заскрипела, затем отворилась; вошел паж и молча поклонился.
— Введите его, — приказала вдовствующая королева и устремила холодный взгляд на Тома Эрскина и обеих женщин. — Я подозревала, что правду можно узнать только одним способом; итак, я послала за ним. Господин Кроуфорд из Лаймонда здесь.
Паж поспешно удалился, и дверь закрылась. Человек в черном, с маской на лице, которого Том Эрскин в последний раз видел в Дьепе, в залитом лунным светом саду Жана Анго, неслышно вышел из сгущающихся теней. Он, казалось, с трудом сдерживал смех.
— Должен извиниться за нелепые театральные эффекты, — сказал Фрэнсис Кроуфорд из Лаймонда. — Чувствую, Том не знает, за здравие ему петь или за упокой; звать ли епископа или начинать аплодировать. — Большим и указательным пальцами он снял маску с лица — и под ней обнаружились умные, полные сарказма черты Тади Боя Баллаха.
Было уже поздно, когда Лаймонд возвращался домой; он шел молча по кривым улочкам, и вереницы ярких фонарей раскачивались над его головой. Позади оставалась встреча, замечательная в своем роде: проведенная по всем правилам этикета, полная холодной энергии, она, с точки зрения вдовствующей королевы, закончилась полным провалом.
Том Эрскин мог бы ее предупредить, будь у него время, что не стоило намекать на недостатки О'Лайам-Роу. Сам он разделял сомнения королевы по поводу спутника Лаймонда, и вовсе не был уверен, что тот сделал правильный выбор. Не важно, была ли попытка потопить «Ла Сове» покушением на жизнь О'Лайам-Роу — его сегодняшнее поведение несомненно послужило причиной того, что и его, и Лаймонда должны были выслать из Франции. В том, что принц Барроу не виноват в случившемся, Эрскин был совершенно уверен: Лаймонд не только хорошо изучил вождя клана за неделю, проведенную в Слив-Блуме до отплытия во Францию, — еще до того, как обратиться к О'Лайам-Роу, он предпринял поразительно тщательное и всестороннее расследование по поводу характера принца.
И Лаймонд оказался прав. О'Лайам-Роу был именно тем человеком, одним из десяти, кого могла бы позабавить и даже привести в ликование перспектива обмануть королевское гостеприимство, представив чужака под именем своего ирландского секретаря и барда, но эта же самая безответственность и привела к срыву всего предприятия.
Вдовствующая королева только начала излагать свое мнение по поводу случившегося, как Лаймонд остановил ее. Тогда она заговорила о будущем, о возможности более тесного сотрудничества — в какой области, она не определила — между Хозяином Калтера и шотландской короной. Хозяин Калтера просто напомнил ей с неизменной почтительностью, что все, чего бы он ни добился во Франции либо за ее пределами, согласно их взаимному соглашению, касается только его, но никак не шотландской короны. Лаймонд, который вспыхивал легко и мог бушевать как буря, когда он того хотел, был не менее грозен и в рамках этикета: он уже умудрился жестоко отчитать Дженни Флеминг за утреннюю выходку на мосту, да так, что ни Том, ни вдовствующая королева не заметили этого.
Как раз тогда-то королева-мать и разыграла свою козырную карту, приведя в изумление даже главу своего Тайного совета.
— А что, если, — сказала она, — речь идет о безопасности моей дочери, королевы?
— А это так, мадам? — спросил Лаймонд в наступившей тишине.
Но королева уже пошла на попятный.
— Нам, конечно, ничего не известно. Где за девочкой присмотрят лучше, чем во Франции, среди наших дорогих друзей? Но если бы ее жизни угрожал какой-нибудь безумец…
— Удвойте число телохранителей, мадам, — холодно отозвался Лаймонд. — Они не пользуются вашим доверием, как и я, но зато состоят у вас на службе.
Тогда ему позволили удалиться, испытав при этом чувство, близкое к облегчению; а когда он ушел, Маргарет Эрскин долго молчала, перебирая в уме многочисленные болезни и несчастные случаи, какие приключались с Марией, королевой шотландской, во время ее пребывания во Франции. Мысли Маргарет словно бы передались ее супругу, и Том задал один-единственный туманный вопрос:
— Неужели ваше величество подозревает, что?..
Но за все свои старания советник получил ужаснейший нагоняй. Ее величество явно сожалела о том, что вообще подняла этот вопрос.
А для Лаймонда, вероятнее всего, эта встреча была лишь неприятным, раздражающим эпизодом, через который следовало пройти. Фонари, которые раскачивались на веревках, протянутых поперек улиц, освещали абсолютно бесстрастное лицо.
Улицы не были пустынны. Свет горел в большинстве домов и полосами ложился на мостовую, пробиваясь сквозь неплотно закрытые ставни, — там, за окнами, люди расписывали щиты, оттачивали мечи до блеска, нашивали на одежду драгоценные камни: всюду царила великая, всесжигающая лихорадка близкого праздника. Отряд слуг из дома де Гизов пронесся мимо с высоко поднятыми штандартами, за ними показались еще всадники — и фонари заплясали, задетые серебряными орлами Лотарингии, лилиями в трехчетвертных щитах Анжу, красными полосами Венгрии и двойным крестом Иерусалима.
Какая-то девушка, смеясь, показалась на пороге — Фрэнсис Кроуфорд проворно обогнул ее и поспешил вперед. Более чем Лион, Авиньон или даже Париж, Руан славился своими женщинами. Насмешливый голос что-то прокричал ему вслед, и губы под маской на мгновение изогнулись в улыбке.
Вскоре после этого он на какое-то время вообще исчез, а когда вновь зашагал по булыжному торцу мостовой, то был уже без маски, в облике дородного, пузатого, вечно пьяного секретаря О'Лайам-Роу.
Робин Стюарт заметил, как он бредет по улице Сен-Ло: вот прошел мимо судебной палаты, вот остановился взглянуть на только что построенную башню Сент-Андре. Фонарь у входа в церковь осветил адамово яблоко оллава и его задранный, покрытый щетиной подбородок: Робин Стюарт сам поднял голову и посмотрел на башню. Потом положил руку на плечо Тади Боя.
Где-то в глубине души он имел смутное намерение утешить ирландца, однако на самом деле утешение требовалось ему самому. Тади Бой не спеша обернулся и сказал:
— Да, да, господин Стюарт. Сегодня воды Оркад стали багровыми от крови саксов, и земля Туле оттаяла от крови пиктов, и ледяной Эрин рыдал над телами убитых скоттов 12). Вы, наверное, слышали, что в четверг мы на первом же судне отплываем домой.
— Будь на то моя воля — висели бы у меня эти придворные щеголи на столбах, как сережки на иве. Любому ведь ясно, что оскорбление было непредумышленным.
— И все же… знаете ли, сдается мне, хоть это и ужасно, что О'Лайам-Роу имел хоть маленькое, хоть самое крошечное подозрение, уловил хоть мельчайший намек, в голове у него хоть раз промелькнуло — а вдруг король настоящий… — безмятежно проговорил Тади Бой. — Он не очень был уверен, что сможет как следует подольститься, зато прекрасно знал, что такая дикая выходка будет ему вполне по силам. Вы куда-то направлялись?
Робин Стюарт вдруг подумал, что этот человек уже не в первый раз поражает его.
— Да, я шел сюда, по соседству, — сказал он, — перекинуться парой слов, пропустить стаканчик в задней комнате одного моего друга. Может, и вам любопытно будет зайти? — Он расплылся в улыбке, неожиданно искренней. — Вам нужно с возможно большей пользой провести эти дни: ведь скоро вы покинете Францию.
Такого в точности мнения придерживался и Фрэнсис Кроуфорд из Лаймонда, который немедленно принял приглашение.
Жилище, куда его столь неожиданно пригласили, располагалось неподалеку: это был красивый, с мансардой, купеческий дом, окруженный высокой стеною; въезд во внутренний двор был недавно расширен. Не доходя до ворот, сухопарый, костистый Робин Стюарт, до этого шагавший как деревянная кукла, вдруг остановился, словно вкопанный, чтобы осведомиться о религиозных взглядах мастера Баллаха.
— Вы, может быть, убежденный лютеранин или что-нибудь в этом роде?
Глаза Тади Боя казались двумя озерами девственной синевы.
— Что может вообще убедить меня? Разве что женщины, выпивка и, возможно, деньги. Мне все равно, босоногим ли ходить или простоволосым, соблюдать ли великий пост или рамазан — вот, в сущности, каковы мои религиозные убеждения.
— Ну и хорошо. А идем мы к скульптору. К бывшему скульптору. Он еще и изобретатель. Изобретает, знаешь ли, механизмы.
— Как Леонардо.
— Да, как Леонардо, — с готовностью согласился Робин Стюарт и принялся стучать в ворота,
Их не сразу впустили. Начались переговоры шепотом, пришлось немного подождать, потом появился человек с фонарем, провел их во внутренний двор и впустил в дом, дружелюбно заговаривая на хорошем английском. Он провел их по узкой деревянной лестнице, наверху которой они остановились, ослепленные светом, вырывающимся из открытой двери. Две мощные руки протянулись им навстречу и втащили внутрь, и раскатистый бас, нетвердый, как у монаха, что напробовался молодого вина, пророкотал, мешая парижский выговор с пертским:
— Робин, вот те на! Таким щеголем, весь в бархате! Обними же меня, дорогой, хотя тебе это вряд ли понравится. Я весь раздулся от подагры, как пивной бочонок, но все равно рад видеть тебя. Тащи сюда своего друга, кто бы он ни был, и давайте присаживайтесь.
Мишель Эриссон был крупным мужчиной; его седую шевелюру освещало множество свечей, горящих в глубине комнаты, а его мощные руки, истертые резцами и мастерками, деревом, металлом и камнем, атрибутами его работы, преждевременно растрескались и напоминали могильные плиты, памятники былого величия. С ликующими возгласами он провел их в уставленную стульями комнату, озаренную пламенем очага. Трое или четверо шотландцев и французов, уже находившихся тут, приподнялись в знак приветствия.
Комната выглядела так, как ей и надлежало выглядеть: приватный клуб, где единомышленники, принадлежащие к самым различным слоям общества, могли встречаться вдалеке от посторонних глаз и шума обычных таверн. Поприветствовав собравшихся, Стюарт отвел Тади в сторонку и усадил за стол.
— Эриссон — прекрасный человек, был великолепным художником, пока его не одолела подагра. Его брат, который живет в Лондоне, — мой лучший друг. — Взяв с широкого подоконника две объемистые кружки, он вскочил на ноги. — Тут каждый наливает себе сам, так что промочи горло, мастер Баллах. Мишель Эриссон угощает хорошим вином, и притом не скупясь. — Тут он отошел, и целых пять минут внимательный взгляд Кроуфорда из Лаймонда скользил по комнате.
Один из тех, кто сидел перед очагом, был из свиты вдовствующей королевы: он обсуждал на беглом французском предстоящую миссию Тома Эрскина. Судя по числу использованных кружек, недавно здесь было гораздо больше народу, однако огонь горел недолго: на дне очага еще не успела скопиться зола. А еще, помимо голосов и смеха, помимо скрипа стульев и звяканья посуды, чувствовался какой-то ритмический рокот: даже и не звук, а мерная вибрация под ногами. Впрочем, очень скоро это прекратилось; и тут вернулся Робин Стюарт.
Выпив первую кружку за здоровье Тади, он вдруг выпалил ни с того ни с сего:
— Слава Богу, что О'Лайам-Роу уезжает домой: я не выношу его, мастер Баллах, что правда, то правда.
— В самом деле, это сбивает с толку, — ответствовал Тади Бой, — когда он похваляется теми поступками, о которых впоследствии приходится пожалеть.
Стюарт незаметно перешел на привычный обиженный тон:
— Болтается всюду как неприкаянный: что бы ни увидел необычного — бросается обсуждать, будто сам это сделал; и так похваляется своей бедностью и скудоумием, что зазорно даже и обидеть его. А все же создается впечатление, что сам он думает, будто ты-то и есть дурак, а он, умница, тебя только терпит да усмехается себе в усы.
— В то время, как умница — ты, и ты его только терпишь, — произнес Тади Бой и, не глядя на лучника, лицо которого внезапно залилось румянцем, обмакнул свой длинный и тонкий палец в вино, разлитое по столу. — Так скажи же мне, почему он, такой умный и ученый человек, — а это правда, можешь не сомневаться, — почему же он привез с собой во Францию оллава?
— Чтобы пополнить свою свиту, разумеется, — произнес Стюарт с сарказмом.
— Похваляясь при этом своей неотесанностью и бедностью? Нет, мой дорогой. О'Лайам-Роу привез с собой секретаря потому, что он — образованный человек, гуманист, и у него возникли опасения, что сам он не справится. Он носит шафрановый цвет и кутается во фризовый плащ…
— Это я уважаю, — вставил Стюарт. — Это я могу понять. Это — дело принципа, поскольку такую одежду запрещают носить англичане.
— Англичане запретили носить такую одежду, правда твоя: но никто во всей Ирландии — ни мужчина, ни женщина, ни ребенок — этому запрету не подчиняется. У О'Лайам-Роу в сундуке шесть шелковых костюмов, но ни один из них, видишь ли, не может сравниться в своем великолепии с теми, какие носят французские дворяне. Жизненное правило О'Лайам-Роу — иронически и отстраненно относиться к делам мира сего, и за это его можно пожалеть, если уж тебе так хочется пожалеть кого-нибудь за нас.
Тут покой снизошел на душу Робина Стюарта — и этот покой принес ему, хотя он того и не знал, человек, привыкший общаться с людьми, давно уже научившийся усмирять львов зависти, праздного любопытства и насилия такими вот лакомыми кусочками. Робин внезапно сказал, глядя в смуглое лицо толстяка:
— Ты, как я погляжу, хорошо разбираешься в людях. А что ты думаешь обо мне?
— О, разбираюсь я только в ирландцах. Тебе же вообще не нужно чужое мнение. Ты сам себя знаешь достаточно хорошо, Робин Стюарт.
— Да, я знаю себя, — отозвался лучник, и его костлявые руки крепко-накрепко сжали кружку. — И мне не слишком нравится то, что я знаю о себе. Но, Боже, дано ли нам судить о других?
— Кого это ты так не любишь, д'Обиньи? Но ведь тебе, наверное, нечасто приходится его видеть?
— Он умеет хорошо пожить…
— И тебя этому учит?
— Я бы научился, — продолжал Стюарт все с той же потаенной страстью. — У меня нет титула, нет ни денег, ни образования — даже имени нет. Но я должен научиться, и вот что я тебе скажу: я бы руки лизал, как собака, тому, кто преподал бы мне такой урок.
— Какой урок? Как добиться успеха?
— Да, или как обойтись без него, — заключил Робин Стюарт с горечью.
Оллав откинулся на спинку стула. При свете свечей видны были тусклые черные волосы, заляпанная мантия, обвисшая на животе, и праздно лежащая на столе гибкая рука. Пролитое вино сверкало, как драгоценный камень, и в нем отражались сотни огней.
— А лучший путь к успеху — или к чему-то еще — нелегальный печатный станок? — осведомился Тади Бой.
Лучник невольно потянулся к мечу. Но тут же лицо его расслабилось и рука опустилась. Перед ним сидел достойный доверия, изрядно подвыпивший приятель, который к тому же уедет через три дня. Станки в такое время обычно не работали, и Стюарт не мог понять, как господин Баллах смог обнаружить их. Но Боже мой… какой вред может причинить человек, которого и на пушечный выстрел не подпустят к королевской персоне? Все эти мысли ясно и недвусмысленно читались на его лице.
Пауза затянулась, но в конце концов Стюарт все же спросил:
— Как ты догадался?
— Всхлипы Эхо 13) в холодной пещере, полувздохи и полуответы… Станок в подвале, да? — сказал Тади Бой. — Когда-то в Париже мне доводилось слышать, как печатают по ночам. То, за что студенты-богословы готовы платить, не всегда снабжается сертификатом факультета богословия, а бывший скульптор, увлекающийся механизмами, для таких неортодоксальных богословов — сущий подарок. Сильно ли у хозяина дома предубеждение против оллавов языческого толка, или я смогу посмотреть на машину, как ты думаешь? — спросил под конец мастер Баллах.