Страница:
— Все может быть, но мне милей мой фризовый плащ, подбитый ватой, — вежливо возразил О'Лайам-Роу перед тем, как представить собравшихся. — Вот и Тади Бой у меня тоже проштрафился — так что мы с ним неплохо развлеклись, понаставив дыр в их паскудных законных книгах.
— Твоими бы устами да мед пить, сокровище мое, — сказала госпожа Бойл, усаживаясь. — Но душа моя не успокоится, пока я не услышу всего: и что король сказал, и как наш красавчик де Женстан перелагал твои слова — уж верно, волосы у него дыбом стояли от страха…
О'Лайам-Роу в своей бесшабашной манере пересказал все с самого начала. Пока ее тетка покатывалась, фыркала и вытирала глаза, Уна удалилась туда, где сидел, ухмыляясь, Робин Стюарт, а рядом с ним — Тади Бой. Хмурый, с опухшими глазами, он играл сам с собой в карты. Уна осведомилась едко, вполголоса:
— Этот рассказ недостоин внимания оллава высшей ступени?
Тади выбрал карту и нерешительно положил ее на стол.
— Я бы сказал, ничто не устаревает так быстро, как новость. Но когда я в первый раз услышал об этом, у меня от ужаса глаза полезли на лоб.
Уна оставалась невозмутимой.
— Но почему? Тебе ведь нечего терять.
— Воина с пробитым шлемом минует расплата, — спокойно сказал Тади Бой и принялся тасовать карты.
— Но шалопая, который помогает прятать нелегальную типографию, расплата не минует, — возразила Уна. — Ты себя тешишь, мой славный мальчик.
С минуту он сидел неподвижно, потом поднял голову. Уна О'Дуайер, холодная, напряженная, полная затаенного гнева и снедаемая гордостью, взглянула ему прямо в глаза. Тади ответил ей пристальным взглядом, нарочито теплым и безмятежным, и не отводил его столько, сколько было нужно. Вдруг озорная насмешка промелькнула в его смуглых чертах. Тади Бой рассмеялся.
— Нет. Я тешу тебя, дорогая моя, разве ты не видишь? — сказал он и спокойно вернулся к своей игре.
Сердце бешено заколотилось у нее в груди. Она вскочила, крепко сцепив руки, и посмотрела вниз, на его склоненную голову.
— Тади Бой Баллах, — произнесла она по-ирландски, — разве именем «Бой» не называют обычно светловолосых?
О'Лайам-Роу услышал это и бросил быстрый взгляд на своего оллава. Но Лаймонд, в этом принц был уверен, прекрасно понимал по-гэльски, а волосы выкрасил не далее, как этим утром. Тади отвечал по-английски.
— Сказывали мне, что родился-то я желтым, как крокус, вот меня и назвали в честь батюшки. От его гэльского имени только и сохранилось, что «Бой», зато в английских метриках все было расписано как надо, и не доверяться им не было причин. Ах ты, черт побери! — Он поднял глаза, собирая со стола карты. — Сочувствие в прекрасном взоре… Я ничего не имею против, конечно, но меня это отвлекает от игры.
Голос Уны звучал спокойно:
— Женщины во Франции растут, как репа на грядках. Тебя интересуют женщины?
Тади Бой улыбнулся, быстро тасуя карты длинными пальцами.
— Мы ведь почти все время на гауптвахте — где тут разгуляешься.
Теперь она глядела на его руки.
— Вдовушка в Дьепе все глаза выплакала. А ты не будешь скучать по ней на берегах Луары?
Карты мелькали без остановки. Позади, среди всеобщего смеха и болтовни, О'Лайам-Роу примолк. Но Тади Бой не спешил с ответом. Он сдал себе карты, раскрыл одну, еще одну вытащил из колоды и только потом сказал:
— Душенька, милая, свежая, как ягодка лесная, но не таровата, ох не таровата: скорей прижимиста.
И оллав углубился в игру — Уна же резко развернулась и отправилась прочь.
Но и она, и ее тетушка удалились еще не скоро; допоздна засиделись и другие гости — и все же наступил час, когда О'Лайам-Роу и его оллав остались наедине с лучником, охранявшим их. О'Лайам-Роу молча сидел у камина, и глаза его скользили по смуглому, непроницаемому лицу Фрэнсиса Кроуфорда. Так они и сидели, пока колокол не возвестил полночь и начало следующего дня: среды, 1 октября 1550 года — дня торжественного въезда короля Генриха II в его добрый город Руан и их последнего дня во Франции.
Глава 5
— Твоими бы устами да мед пить, сокровище мое, — сказала госпожа Бойл, усаживаясь. — Но душа моя не успокоится, пока я не услышу всего: и что король сказал, и как наш красавчик де Женстан перелагал твои слова — уж верно, волосы у него дыбом стояли от страха…
О'Лайам-Роу в своей бесшабашной манере пересказал все с самого начала. Пока ее тетка покатывалась, фыркала и вытирала глаза, Уна удалилась туда, где сидел, ухмыляясь, Робин Стюарт, а рядом с ним — Тади Бой. Хмурый, с опухшими глазами, он играл сам с собой в карты. Уна осведомилась едко, вполголоса:
— Этот рассказ недостоин внимания оллава высшей ступени?
Тади выбрал карту и нерешительно положил ее на стол.
— Я бы сказал, ничто не устаревает так быстро, как новость. Но когда я в первый раз услышал об этом, у меня от ужаса глаза полезли на лоб.
Уна оставалась невозмутимой.
— Но почему? Тебе ведь нечего терять.
— Воина с пробитым шлемом минует расплата, — спокойно сказал Тади Бой и принялся тасовать карты.
— Но шалопая, который помогает прятать нелегальную типографию, расплата не минует, — возразила Уна. — Ты себя тешишь, мой славный мальчик.
С минуту он сидел неподвижно, потом поднял голову. Уна О'Дуайер, холодная, напряженная, полная затаенного гнева и снедаемая гордостью, взглянула ему прямо в глаза. Тади ответил ей пристальным взглядом, нарочито теплым и безмятежным, и не отводил его столько, сколько было нужно. Вдруг озорная насмешка промелькнула в его смуглых чертах. Тади Бой рассмеялся.
— Нет. Я тешу тебя, дорогая моя, разве ты не видишь? — сказал он и спокойно вернулся к своей игре.
Сердце бешено заколотилось у нее в груди. Она вскочила, крепко сцепив руки, и посмотрела вниз, на его склоненную голову.
— Тади Бой Баллах, — произнесла она по-ирландски, — разве именем «Бой» не называют обычно светловолосых?
О'Лайам-Роу услышал это и бросил быстрый взгляд на своего оллава. Но Лаймонд, в этом принц был уверен, прекрасно понимал по-гэльски, а волосы выкрасил не далее, как этим утром. Тади отвечал по-английски.
— Сказывали мне, что родился-то я желтым, как крокус, вот меня и назвали в честь батюшки. От его гэльского имени только и сохранилось, что «Бой», зато в английских метриках все было расписано как надо, и не доверяться им не было причин. Ах ты, черт побери! — Он поднял глаза, собирая со стола карты. — Сочувствие в прекрасном взоре… Я ничего не имею против, конечно, но меня это отвлекает от игры.
Голос Уны звучал спокойно:
— Женщины во Франции растут, как репа на грядках. Тебя интересуют женщины?
Тади Бой улыбнулся, быстро тасуя карты длинными пальцами.
— Мы ведь почти все время на гауптвахте — где тут разгуляешься.
Теперь она глядела на его руки.
— Вдовушка в Дьепе все глаза выплакала. А ты не будешь скучать по ней на берегах Луары?
Карты мелькали без остановки. Позади, среди всеобщего смеха и болтовни, О'Лайам-Роу примолк. Но Тади Бой не спешил с ответом. Он сдал себе карты, раскрыл одну, еще одну вытащил из колоды и только потом сказал:
— Душенька, милая, свежая, как ягодка лесная, но не таровата, ох не таровата: скорей прижимиста.
И оллав углубился в игру — Уна же резко развернулась и отправилась прочь.
Но и она, и ее тетушка удалились еще не скоро; допоздна засиделись и другие гости — и все же наступил час, когда О'Лайам-Роу и его оллав остались наедине с лучником, охранявшим их. О'Лайам-Роу молча сидел у камина, и глаза его скользили по смуглому, непроницаемому лицу Фрэнсиса Кроуфорда. Так они и сидели, пока колокол не возвестил полночь и начало следующего дня: среды, 1 октября 1550 года — дня торжественного въезда короля Генриха II в его добрый город Руан и их последнего дня во Франции.
Глава 5
РУАН: БЫСТРАЯ ЕЗДА, ВЕДУЩАЯ К ПРЕДУМЫШЛЕННОМУ УБИЙСТВУ
Вот что мы называем быстрой ездой, и недозволенной ездой, ведущей к предумышленному убийству: когда повозку направляют в море; когда повозку направляют в грязь; когда повозку направляют в лужу; езда со злобным умыслом и с небрежением, во время которой кто-то погибает…
Раны, нанесенные животному, — то же, что раны, нанесенные человеку, от смертельных до самых легких.
Две раздушенные рыжие головки, свежие, как пеоны в венке, высунулись из окна, глядя вниз на прохожих.
Мария, королева Шотландии, заговорила первой. Уткнув подбородок в теплые ладошки, она сказала задумчиво:
— Мне жаль, тетушка, что я укусила твою обезьянку.
Но сияющее личико семилетней девочки не выражало ни малейшего сожаления. Один палец на руке был перевязан.
— Ладно, не извиняйся, — сказала Дженни Флеминг и положила свою твердую, красивую руку девочке на плечо. — Всякий может вспылить, и потом, зверек сумел за себя постоять. Силы небесные, детка: если ты сегодня еще заболеешь бешенством в придачу к нашей маленькой прогулке, мне попросту уши оборвут.
Отвернувшись от окна, королева долго смотрела на свою любимую тетушку, потом пронзительно закричала:
— Да ты боишься! Ты просто боишься, что нас поймают!
Хотя очень многие, и в самых отчаянных ситуациях, обвиняли Дженни Флеминг в том, что она боится, в действительности она ни разу в жизни не испытывала страха. Душа ее питалась звездной пылью и овевалась опахалом из павлиньих перьев: как ребенок, она любила острые ощущения. И дети любили ее. Мария, будущая невеста дофина, сокровище королевских детских, находилась на ее особом попечении; шестилетний жених был ее верным союзником, а маленькие французские принцессы Елизавета и Клод — горячими поклонницами.
Тридцать семь детей воспитывались вместе с королевскими отпрысками, служа им и играя с ними, и шалости распространялись по детской столь же легко, как и корь. В этом месяце один из маленьких принцев заболел — на самом деле смертельно, — и детская с ее ста пятьюдесятью служителями и пятьюдесятью семью поварами оставалась в Манте. Там же остался и бесконечный, не дающий спокойно вздохнуть поток фрейлин, грумов и пажей: королева Мария жила при дворе только с матерью, теткой и четырьмя детьми Флемингов.
А сегодня отсутствовали даже и они. Пятнадцатилетний Джеймс, лорд Флеминг, рыжеволосый, при полном параде, ехал в свите короля. Маргарет Эрскин вместе с мужем смотрела на процессию из главного павильона, где помещалась свита вдовствующей королевы. И предполагалось, что Мария, королева шотландская, увидит праздник из великолепного окна в предместье Сен-Север, вместе с тетушкой Дженни Флеминг и двумя маленькими кузинами. Никого не было с ними: ни нянек, ни грумов, ни пажей, — только за дверью стояли на страже два лучника. Такое положение вещей чрезвычайно устраивало Дженни Флеминг, которая давно уже приготовилась использовать его. с возможно большей пользой.
Теперь, за полчаса до начала процессии, она поглядела на часы, вскочила и стала раздавать детям плащи.
— Держите! Боже мой, да мы опаздываем! — И, схватив за руки троих ребятишек, она побежала к двери.
Когда закутанные фигуры показались в коридоре, лучники продолжали смотреть прямо перед собой, хотя один из них и обернулся, заметив прямую спину и неподражаемо флеминговскую походку. Но леди тетушка королевы всегда, когда хотела, устраивала свои дела с необыкновенным искусством — и в этот день, как и в многие другие, ее желания были законом. При достопамятном въезде в свой верный город Руан великодушнейший, могущественнейший и победоносный король Франции Генрих II должен был, сам того не ведая, встретить подлинно королевский прием. И будь даже все известно заранее, ничто уже не могло помешать рыжеголовым ветреницам ступить на железную тропу своего каприза.
На заре того же самого дня, оставив Пайдара Доули дома, О'Лайам-Роу и его секретарь вышли из «Золотого креста» под усиленной охраной. До начала торжественного въезда они должны были пересечь город, пройти через мост и занять предназначенные им места. Их вел лорд д'Обиньи, одетый с ослепительным великолепием, а Робин Стюарт, который с присущей ему добросовестностью тоже постарался придать элегантность своему наряду, вместе с несколькими лучниками замыкал шествие.
На улицах уже толпился народ. Половина Нормандии принимала участие в торжественном въезде короля Генриха, а вторая половина пришла посмотреть. Тротуары были запружены людьми еще начиная с полуночи, и весь путь процессии — улица Гран-Пон, Кросс, улица Сент-Уэн, Сен-Маклу, Пон-Робек и соборная площадь — был устлан коврами и усыпан цветами, а в окнах, украшенных гобеленами и гирляндами, виднелось множество голов.
Где-то пропела труба, заглушенная топотом ног, и процессия внезапно двинулась быстрее. Труба прозвенела опять.
— Бог мой, да мы ведь опаздываем, — заметил Робин Стюарт, а лорд д'Обиньи, услышав это, тихо выругался. Задержался-то он, а не лучник, но ему в королевской процессии предназначалось куда более заметное место.
— Вот повозка, — мягко сказал О'Лайам-Роу.
Продираться сквозь гущу людей было трудно, поэтому до сих пор все шли молча, однако могло показаться, что обоих гостей французского короля скорее забавляло, нежели восхищало увиденное, хотя О'Лайам-Роу, старательно вытягивая шею, два раза чуть не упал, и оба раза принца пришлось под мышки вытаскивать из толпы, чтобы его не растоптали.
Повозка, которую он разглядел, замыкала процессию; в ней сгрудились увитые гирляндами нимфы с корзинками в руках, какие-то люди с картонными замками на высоких древках, с античными букцинами 16) и амфорами; двое хмурых пленников со скованными запястьями, а позади всех, на самом краю, — три фигуры в римских туниках с квадратным вырезом и голыми коленями, прижимающие к груди трех отчаянно вырывающихся барашков.
— Идите сюда, — сказал О'Лайам-Роу и начал усердно карабкаться в повозку. Тади Бой подсадил его и влез сам, а за ним — Стюарт и его люди.
Д'Обиньи заколебался. Сам бы он, возможно, не принял бы такого решения, но теперь иного выхода не было. Однако же для себя он счел неприличным ехать в повозке. Сказав несколько любезных слов первому же подвернувшемуся молодому всаднику в расшитой одежде, лорд сел позади него в седло и в скором времени скрылся из глаз.
А повозка с ее разномастными пассажирами тяжело катилась вперед. О'Лайам-Роу, запутавшийся в букцинах, как Лаокоон 17) — в змеях, дружелюбным тоном принялся было критиковать триумфальное шествие, целиком скопированное с Птолемеев 18), и одна из дриад, прижатая к боку лучника, громко захихикала. Выглянуло солнце, заливая все вокруг желтым светом. Тени, свежие и живые, легли на толпу; засияла позолота и засверкала краска; холодные, нервные, угрюмые лица потеплели, зарумянились, стали мягче. Взрывы смеха, ликующие возгласы, ропот многоголосой толпы раздавались позади — повозка достигла ворот, въехала на мост, и свежий речной ветерок пахнул в разгоряченные лица.
Вся Сена была покрыта кораблями. С правой стороны моста стояли большие торговые суда, до самых нок-рей забитые людьми; слева суденышки поменьше, ярко раскрашенные и увешанные гербовыми щитами, сновали взад и вперед. На дальнем берегу, рядом с Триумфальной аркой, Орфей болтал с Геркулесом. Неподалеку, на голом песке, накинув плащ на голубые одежды, Нептун сидел рядом с семиглавой гидрой, которая, лежа на спине, подкреплялась колбасой. А позади, вокруг гипсового кита, расположились еще трое.
Шум толпы, плеск волн, яркие краски флагов внизу, там, куда поворачивала вся процессия, где колонны формировались и откуда они отправлялись в путь, подобные наемным отрядам, снаряженным богами, ювелирами и театральными костюмерами, — все это вместе взятое окончательно перепугало барашков. Они вырвались из рук легионеров. Один выпрыгнул из повозки, другого О'Лайам-Роу не без труда подцепил своей букциной, а третьего успокоили, стукнув амфорой по голове. Так, среди смеха, криков, блеяния и победных звуков рожка О'Лайам-Роу прибыл на сборный пункт, словно некий Дионис, со своими Панами, менадами и сатирами 19), но без Тади Боя Баллаха, который, к вящему огорчению Стюарта, бесследно исчез.
На поиски не оставалось времени. Пропела фанфара. Запыхавшись, они добежали до павильона в тот самый момент, когда барабанный бой и колокол церкви Святого Георгия Амбуазского, прозвучавший из-за реки, оповестили о том, что король занял свое место.
О'Лайам-Роу и Стюарт нашли свои дальние, незаметные скамьи и уселись. Со сверканием, щебетом, шелестом, будто стая маленьких дорогих птичек, французский двор и его гости расселись тоже. В наступившей тишине над городом поплыла мелодия Exaudiat te Dominus [12] — процессия началась.
Одуревший от духов, ослепленный золотой парчой нарядов, О'Лайам-Роу вместе со всеми смотрел, как под черными капюшонами, с покачивающимися в руках высокими крестами не спеша проходит перед павильоном духовное сословие. Долгожданный час триумфального въезда наконец наступил.
Колесница Благосклонной Фортуны двигалась посередине процессии, за членами городского совета, цеховыми старейшинами, парламентариями и двумя в пух и прах разукрашенными платформами. Колесницу везли единороги, окружали солдаты с алебардами и копьями; в центре ее король Генрих восседал на троне, у подножия которого расположились четверо его детей. За спиной монарха, стоя на высокой приступке, крылатая фигура держала бумажную корону над его прикрытой беретом головой.
Колесница пользовалась большим успехом — выступающие когорта за когортой тела, как бы ни были они прекрасны, успели уже приесться зрителям. Единороги, которых вели разряженные грумы, спокойно относились к своим рогам, хвалебные надписи, коими была испещрена вся колесница, были более чем лестными, и псевдокороль, со скипетром и в горностае, был необычайно хорош и сильно походил на настоящего. Дофина явно изображал его сын. Было нетрудно догадаться, что и ангел, и трое детишек, которые скромно сидели на расшитых подушках, находились между собою в родстве. Рыжие головы на колеснице о чем-то напомнили вдовствующей королеве, и она проговорила рассеянно, обращаясь к Маргарет Эрскин:
— Не забыть бы сказать твоей матери, чтобы она избавилась от мартышки. Мария дразнит его, и обезьяна кусается.
Ее невидящий взгляд, праздно устремленный на колесницу, стал внезапно осмысленным — он скользнул по маленькой, чем-то знакомой фигурке и застыл на перевязанном пальчике. Шотландская королева-мать издала глубокий, судорожный вздох и крепко вцепилась в запястье Маргарет Эрскин.
— Это невозможно!
Дочь Дженни Флеминг, плотно сжав губы, поймала взгляд мужа. Скандала быть не должно. Что бы то ни было, но здесь, на людях, скандала устраивать нельзя. Хватка вдовствующей королевы ослабла.
— Увы, это правда, — подтвердила Маргарет Эрскин. — Посмотрите, кто изображает ангела.
Колесница Благосклонной Фортуны поравнялась с павильоном и замедлила ход — король поклонился королю, посыпались цветы, раздались ликующие крики. Затем единороги дернули, и колесница покатилась дальше, увозя с собой леди Флеминг, Мэри Флеминг, Агнес Флеминг и ее величество королеву Шотландии, не узнанных менее наблюдательными французами.
О'Лайам-Роу был тоже увлечен зрелищем и даже сказал соседу, что такая телега отлично смотрелась бы в базарный день: курочки-несушки шеи бы себе посворачивали, косясь на картины. Слоны в блестящей, украшенной кистями и полумесяцами сбруе, которые шествовали следом, по три в ряд, среди погонщиков в тюрбанах, понравились ему еще больше.
Слегка покачивая длинными хоботами, чуть изогнув тонкие хвосты, они мирно проходили мимо, и модели кораблей, фортов и замков, захваченных у неприятеля, покачивались на могучих спинах. Шествие возглавляла самая красивая пара — сильные, благородные животные в цвете лет, с яркими красновато-коричневыми глазами. Самец, шагая медленно и осторожно, нес на спине четыре бронзовых сосуда с курящимися ароматическими маслами. Его широкий лоб излучал безмятежность, а в маленьких, умных, проницательных глазках таилось необычное веселье.
Слоны прошли, появились пешие отряды, затем рыцари верхом. Когда показался конец процессии, король встал, а вместе с ним принцы и пэры его свиты, и все они приготовились сесть на коней и последовать за бюргерами в добрый город Руан.
Голова процессии достигла моста, началась переправа. В наступившей тишине слышно было, как по доскам гулко стучат копыта и отдаются шаги. В осеннем воздухе разлилось мрачное великолепие колокольного звона: это заговорил колокол собора. Громкие, торжественные звуки летели по ветру, а королевский двор, сверкая белыми, расшитыми серебром одеждами, медленно продвигался следом за длинным шлейфом праздничного шествия добрых горожан. Святая Мария Эстурвильская слила свой голос, высокий и сладкозвучный, с голосом святого Георгия Амбуазского — и вот от церкви к церкви, от колокольни к колокольне поплыли величественные гимны в честь высоких гостей. Колокола Рувель и Каш-Рибо на башне Гросс-Орлож тоже качнулись и зазвенели, перекрывая все прочие звуки, пока ружейные залпы не возвестили, что король подъезжает к мосту.
Изо всех палаток и шатров доносилась музыка — мелодии вились как флаги над толпой и вокруг нее. С реки раздался пушечный выстрел — сигнал к началу водного представления. Толпа возликовала, первые лодки заскользили по воде, и шутиха, пущенная не вовремя во всеобщей суматохе, запыхтела, грохнула и рассыпалась искрами прямо под брюхом у четырех единорогов шотландской королевы, как раз когда колесница Благосклонной Фортуны въехала на мост.
Взорвалась следующая шутиха. Передняя лошадь, вся в мыле, замотала головой, сбивая на сторону свой рог, одним резким движением высвободилась из уздечки и развернулась. Сбруя забренчала, заскрежетали колеса, грум, выпустив из рук повод, с криком забежал вперед — и лошади, прижатые к перилам, остановились, перепутав постромки. Колесница дернулась, врезалась в платформу, стоящую впереди, раскололась надвое и застряла поперек моста. Четверо перепуганных детишек попадали на дно, а король, тоже поверженный, прижимал к себе ангела, спустившегося с небес.
Слоны, все три пары, замедлили шаг. Человек в восточном костюме что-то резко скомандовал вожаку. Случилась короткая заминка — и в это самое мгновение, не замеченный толпою, на мост въехал гипсовый кит на своих неслышных колесах. Белая морда его внушала ужас; он стремительно скользнул к замыкающей паре слонов, чьи глаза побелели, а широкие бока собрались в складки, и тут раскрыл челюсти и выплюнул жалобно кричащего, окровавленного и слепого барашка, того самого, которому удалось удрать. Как бумажный шарик, пущенный в чащу серых каменных колонн, он заметался, обезумевший, среди могучих животных — те подняли крик и подались вперед.
Перед ними лежала только одна дорога — на мост. Мужчина, женщина и дети в застрявшей повозке, толпа зрителей, все участники процессии, остановленной на подходе к мосту, глядели, объятые страхом, на то, как идут слоны. Человек в тюрбане побежал, но огромные животные тоже набрали скорость. Еще, наверное, ярдов десять дороги, по обеим сторонам которой стояла густая толпа, оставалось вожаку до моста, когда главный смотритель догнал его и зацепил железным крюком.
С таким же успехом это могла быть мухобойка. Слон с чудовищным топотом пробежал мимо, раскачиваясь всем телом; раздался громкий треск: зверь наступил задней ногой на голову кита и превратил ее в пыль. Смотритель отбросил стрекало и, ухватившись за подбрюшник, попытался вскочить слону на спину, но только ободрал себе руки: вожак сбросил его, не дав времени закрепиться.
Застрявшая на мосту колесница раскачивалась и скрипела — лошади, обезумев, крушили перила. Мерно топоча, три пары слонов уже почти вступили на мост. Вожак бежал впереди: глаза его побелели, клыки сверкали на солнце; из раскачивающихся на спине сосудов выплескивалось кипящее масло.
На арке, воздвигнутой у въезда на мост, наметилось какое-то движение. Пухленький, проворный, в развевающейся черной мантии, легкий, как кленовый листок, человек соскочил со щипца и закрепился у слона на спине, прямо меж наклонившихся сосудов, из которых вытекала кипящая жидкость. Затем, схватившись за упряжь одной рукою, он вонзил шпору и нож в правый бок вожака.
Слон поднял упругий, влажный хобот, затрубил и встал поперек дороги, как бревно, затертое в водовороте. Бегущее стадо наскочило на него со всего размаху. Какое-то мгновение, неистово трубя, слоны еще рвались на мост, но человек, оседлавший вожака, с громким криком вновь вонзил нож и шпору; подоспевший смотритель залопотал что-то на своем тарабарском языке. Обезумевший, ослепший от ярости и страха, обваренный кипящим маслом, слон осел, как подкопанная крепость, и повернул к реке.
Тади Бой Баллах, грязный, покрытый волдырями, пахнущий, как мускусная крыса в период случки, соскользнул со спины слона, когда тот достиг глубины. Тут подоспел человек в тюрбане, тот самый, у которого одна бровь из-за шрама казалась выше другой, и, верткий, как угорь, оказался на мощном крупе за секунду до погружения. Слон окунулся, а смотритель, привычным жестом схватившись за сбрую, встал во весь рост и приготовился плыть. За вожаком последовали и остальные: они тяжело водили боками, выпускали воду из хоботов — в маленьких блестящих глазках панический страх уступил место веселому озорству; зато отчаянно переполошились русалки, речные чудища, люди на малых суденышках и сам Нептун, владыка морей.
Какое-то время Тади Бой наблюдал за слонами; затем, весь пропитанный речной водою и благовониями, повернулся и с некоторым трудом зашлепал по мелководью.
Не успел он еще выбраться из воды, как его окружили, хлопая по спине, приветствуя, поздравляя, — и с дороги к герою дня устремлялись все новые и новые гонцы. Его поспешно увлекли прочь от берега, туда, где ждал могучий седобородый всадник лет пятидесяти, положив церемониальный меч на луку седла. Всадник склонился:
— Вы, сударь!
Вставшая было процессия судорожно, толчками трогалась в путь: обломки колесницы убрали, и перепуганные участники представления тоже куда-то исчезли. Тади Бой сильно побледнел, но голос его звучал весело и звонко:
— Слуга покорный вашей милости.
— Его величество король соизволил заметить проявленную вами отвагу. Он желает отблагодарить вас.
— Не стоит благодарности, — скромно отозвался Тади Бой. — Все случилось так внезапно — я даже и подумать-то как следует не успел, сделал первое, что пришло в голову.
На дороге показалась королевская свита. Коннетабль Монморанси съехал на обочину, и Тади Бой последовал за ним.
— Его величество в награду за смелость соизволяет оказать вам великую честь. Мне поручено узнать ваше имя и звание и пригласить вас сегодня вечером в Сент-Уэн на ужин к королю и его друзьям.
— Ах Боже ты мой, как это любезно с его стороны, — изрек Тади Бой. — Просто стыдно было бы отказываться, да вот только сам же король и повелел мне покинуть город сегодня ночью. Тади Бой Баллах мое имя; я секретарь О'Лайам-Роу, принца Барроу, и получаю от него жалованье; а хозяина моего намедни подвел его длинный язык.
Все замолчали. Коннетабль прочистил горло и сказал наконец:
— Полагаю, что ваш отъезд можно отложить — во всяком случае, на этот день. Вам сообщат. И еще пришлют новую одежду взамен той, что вы испортили.
— О, dhia, щедрость струится рекою из самых глубин королевского сердца, — проговорил Тади Бой. — И любовь, и прощение. И тут сэр Гавэн заплакал, и король Артур заплакал, и оба лишились чувств. Мэлори 20) как раз это и имел в виду.
— Я не вправе, — сказал первый рыцарь христианского мира, маршал и великий магистр, коннетабль Франции, кавалер Королевского ордена и ордена Подвязки, первый советник государства и губернатор Лангедока, — приглашать принца Барроу.
— Ну не вправе так не вправе, и очень хорошо, — хладнокровно заметил Тади Бой, — потому что его теперь к королю и на слоне не затащишь.
Королевская свита почти уже промчалась — подъезжали швейцарские гвардейцы. Монморанси удобней устроился в седле и натянул поводья. Маленькие глазки, поблескивающие над коротким широким носом и жесткой, неухоженной бородой, так и сверлили оллава.
— Но у вас, друг мой, нет возражений?
— Пусть в меня, как в Левия 21), ударит молния, если я лгу: ничто не сможет остановить меня, — заявил Тади Бой Баллах.
Двор уже проехал, но на улицах еще целый час толпился народ, и в город невозможно было проникнуть. Из павильона, где сидели О'Лайам-Роу и Робин Стюарт, приключение на мосту показалось лишь незначительной заминкой, но после процессии им уже успели раз десять пересказать его во всех деталях. Ирландца эта история всего лишь слегка позабавила, но Робин Стюарт, изрядно взволнованный, с внезапной краской на лице, решил тут же сыскать Тади Боя, чтобы узнать подробности из первых рук. Они даже сделали попытку вернуться назад, с трудом продираясь сквозь веселящуюся толпу, но, хотя множество людей видели оллава, сам Тади Бой в своем на время восстановленном величии как сквозь землю провалился.
Раны, нанесенные животному, — то же, что раны, нанесенные человеку, от смертельных до самых легких.
Две раздушенные рыжие головки, свежие, как пеоны в венке, высунулись из окна, глядя вниз на прохожих.
Мария, королева Шотландии, заговорила первой. Уткнув подбородок в теплые ладошки, она сказала задумчиво:
— Мне жаль, тетушка, что я укусила твою обезьянку.
Но сияющее личико семилетней девочки не выражало ни малейшего сожаления. Один палец на руке был перевязан.
— Ладно, не извиняйся, — сказала Дженни Флеминг и положила свою твердую, красивую руку девочке на плечо. — Всякий может вспылить, и потом, зверек сумел за себя постоять. Силы небесные, детка: если ты сегодня еще заболеешь бешенством в придачу к нашей маленькой прогулке, мне попросту уши оборвут.
Отвернувшись от окна, королева долго смотрела на свою любимую тетушку, потом пронзительно закричала:
— Да ты боишься! Ты просто боишься, что нас поймают!
Хотя очень многие, и в самых отчаянных ситуациях, обвиняли Дженни Флеминг в том, что она боится, в действительности она ни разу в жизни не испытывала страха. Душа ее питалась звездной пылью и овевалась опахалом из павлиньих перьев: как ребенок, она любила острые ощущения. И дети любили ее. Мария, будущая невеста дофина, сокровище королевских детских, находилась на ее особом попечении; шестилетний жених был ее верным союзником, а маленькие французские принцессы Елизавета и Клод — горячими поклонницами.
Тридцать семь детей воспитывались вместе с королевскими отпрысками, служа им и играя с ними, и шалости распространялись по детской столь же легко, как и корь. В этом месяце один из маленьких принцев заболел — на самом деле смертельно, — и детская с ее ста пятьюдесятью служителями и пятьюдесятью семью поварами оставалась в Манте. Там же остался и бесконечный, не дающий спокойно вздохнуть поток фрейлин, грумов и пажей: королева Мария жила при дворе только с матерью, теткой и четырьмя детьми Флемингов.
А сегодня отсутствовали даже и они. Пятнадцатилетний Джеймс, лорд Флеминг, рыжеволосый, при полном параде, ехал в свите короля. Маргарет Эрскин вместе с мужем смотрела на процессию из главного павильона, где помещалась свита вдовствующей королевы. И предполагалось, что Мария, королева шотландская, увидит праздник из великолепного окна в предместье Сен-Север, вместе с тетушкой Дженни Флеминг и двумя маленькими кузинами. Никого не было с ними: ни нянек, ни грумов, ни пажей, — только за дверью стояли на страже два лучника. Такое положение вещей чрезвычайно устраивало Дженни Флеминг, которая давно уже приготовилась использовать его. с возможно большей пользой.
Теперь, за полчаса до начала процессии, она поглядела на часы, вскочила и стала раздавать детям плащи.
— Держите! Боже мой, да мы опаздываем! — И, схватив за руки троих ребятишек, она побежала к двери.
Когда закутанные фигуры показались в коридоре, лучники продолжали смотреть прямо перед собой, хотя один из них и обернулся, заметив прямую спину и неподражаемо флеминговскую походку. Но леди тетушка королевы всегда, когда хотела, устраивала свои дела с необыкновенным искусством — и в этот день, как и в многие другие, ее желания были законом. При достопамятном въезде в свой верный город Руан великодушнейший, могущественнейший и победоносный король Франции Генрих II должен был, сам того не ведая, встретить подлинно королевский прием. И будь даже все известно заранее, ничто уже не могло помешать рыжеголовым ветреницам ступить на железную тропу своего каприза.
На заре того же самого дня, оставив Пайдара Доули дома, О'Лайам-Роу и его секретарь вышли из «Золотого креста» под усиленной охраной. До начала торжественного въезда они должны были пересечь город, пройти через мост и занять предназначенные им места. Их вел лорд д'Обиньи, одетый с ослепительным великолепием, а Робин Стюарт, который с присущей ему добросовестностью тоже постарался придать элегантность своему наряду, вместе с несколькими лучниками замыкал шествие.
На улицах уже толпился народ. Половина Нормандии принимала участие в торжественном въезде короля Генриха, а вторая половина пришла посмотреть. Тротуары были запружены людьми еще начиная с полуночи, и весь путь процессии — улица Гран-Пон, Кросс, улица Сент-Уэн, Сен-Маклу, Пон-Робек и соборная площадь — был устлан коврами и усыпан цветами, а в окнах, украшенных гобеленами и гирляндами, виднелось множество голов.
Где-то пропела труба, заглушенная топотом ног, и процессия внезапно двинулась быстрее. Труба прозвенела опять.
— Бог мой, да мы ведь опаздываем, — заметил Робин Стюарт, а лорд д'Обиньи, услышав это, тихо выругался. Задержался-то он, а не лучник, но ему в королевской процессии предназначалось куда более заметное место.
— Вот повозка, — мягко сказал О'Лайам-Роу.
Продираться сквозь гущу людей было трудно, поэтому до сих пор все шли молча, однако могло показаться, что обоих гостей французского короля скорее забавляло, нежели восхищало увиденное, хотя О'Лайам-Роу, старательно вытягивая шею, два раза чуть не упал, и оба раза принца пришлось под мышки вытаскивать из толпы, чтобы его не растоптали.
Повозка, которую он разглядел, замыкала процессию; в ней сгрудились увитые гирляндами нимфы с корзинками в руках, какие-то люди с картонными замками на высоких древках, с античными букцинами 16) и амфорами; двое хмурых пленников со скованными запястьями, а позади всех, на самом краю, — три фигуры в римских туниках с квадратным вырезом и голыми коленями, прижимающие к груди трех отчаянно вырывающихся барашков.
— Идите сюда, — сказал О'Лайам-Роу и начал усердно карабкаться в повозку. Тади Бой подсадил его и влез сам, а за ним — Стюарт и его люди.
Д'Обиньи заколебался. Сам бы он, возможно, не принял бы такого решения, но теперь иного выхода не было. Однако же для себя он счел неприличным ехать в повозке. Сказав несколько любезных слов первому же подвернувшемуся молодому всаднику в расшитой одежде, лорд сел позади него в седло и в скором времени скрылся из глаз.
А повозка с ее разномастными пассажирами тяжело катилась вперед. О'Лайам-Роу, запутавшийся в букцинах, как Лаокоон 17) — в змеях, дружелюбным тоном принялся было критиковать триумфальное шествие, целиком скопированное с Птолемеев 18), и одна из дриад, прижатая к боку лучника, громко захихикала. Выглянуло солнце, заливая все вокруг желтым светом. Тени, свежие и живые, легли на толпу; засияла позолота и засверкала краска; холодные, нервные, угрюмые лица потеплели, зарумянились, стали мягче. Взрывы смеха, ликующие возгласы, ропот многоголосой толпы раздавались позади — повозка достигла ворот, въехала на мост, и свежий речной ветерок пахнул в разгоряченные лица.
Вся Сена была покрыта кораблями. С правой стороны моста стояли большие торговые суда, до самых нок-рей забитые людьми; слева суденышки поменьше, ярко раскрашенные и увешанные гербовыми щитами, сновали взад и вперед. На дальнем берегу, рядом с Триумфальной аркой, Орфей болтал с Геркулесом. Неподалеку, на голом песке, накинув плащ на голубые одежды, Нептун сидел рядом с семиглавой гидрой, которая, лежа на спине, подкреплялась колбасой. А позади, вокруг гипсового кита, расположились еще трое.
Шум толпы, плеск волн, яркие краски флагов внизу, там, куда поворачивала вся процессия, где колонны формировались и откуда они отправлялись в путь, подобные наемным отрядам, снаряженным богами, ювелирами и театральными костюмерами, — все это вместе взятое окончательно перепугало барашков. Они вырвались из рук легионеров. Один выпрыгнул из повозки, другого О'Лайам-Роу не без труда подцепил своей букциной, а третьего успокоили, стукнув амфорой по голове. Так, среди смеха, криков, блеяния и победных звуков рожка О'Лайам-Роу прибыл на сборный пункт, словно некий Дионис, со своими Панами, менадами и сатирами 19), но без Тади Боя Баллаха, который, к вящему огорчению Стюарта, бесследно исчез.
На поиски не оставалось времени. Пропела фанфара. Запыхавшись, они добежали до павильона в тот самый момент, когда барабанный бой и колокол церкви Святого Георгия Амбуазского, прозвучавший из-за реки, оповестили о том, что король занял свое место.
О'Лайам-Роу и Стюарт нашли свои дальние, незаметные скамьи и уселись. Со сверканием, щебетом, шелестом, будто стая маленьких дорогих птичек, французский двор и его гости расселись тоже. В наступившей тишине над городом поплыла мелодия Exaudiat te Dominus [12] — процессия началась.
Одуревший от духов, ослепленный золотой парчой нарядов, О'Лайам-Роу вместе со всеми смотрел, как под черными капюшонами, с покачивающимися в руках высокими крестами не спеша проходит перед павильоном духовное сословие. Долгожданный час триумфального въезда наконец наступил.
Колесница Благосклонной Фортуны двигалась посередине процессии, за членами городского совета, цеховыми старейшинами, парламентариями и двумя в пух и прах разукрашенными платформами. Колесницу везли единороги, окружали солдаты с алебардами и копьями; в центре ее король Генрих восседал на троне, у подножия которого расположились четверо его детей. За спиной монарха, стоя на высокой приступке, крылатая фигура держала бумажную корону над его прикрытой беретом головой.
Колесница пользовалась большим успехом — выступающие когорта за когортой тела, как бы ни были они прекрасны, успели уже приесться зрителям. Единороги, которых вели разряженные грумы, спокойно относились к своим рогам, хвалебные надписи, коими была испещрена вся колесница, были более чем лестными, и псевдокороль, со скипетром и в горностае, был необычайно хорош и сильно походил на настоящего. Дофина явно изображал его сын. Было нетрудно догадаться, что и ангел, и трое детишек, которые скромно сидели на расшитых подушках, находились между собою в родстве. Рыжие головы на колеснице о чем-то напомнили вдовствующей королеве, и она проговорила рассеянно, обращаясь к Маргарет Эрскин:
— Не забыть бы сказать твоей матери, чтобы она избавилась от мартышки. Мария дразнит его, и обезьяна кусается.
Ее невидящий взгляд, праздно устремленный на колесницу, стал внезапно осмысленным — он скользнул по маленькой, чем-то знакомой фигурке и застыл на перевязанном пальчике. Шотландская королева-мать издала глубокий, судорожный вздох и крепко вцепилась в запястье Маргарет Эрскин.
— Это невозможно!
Дочь Дженни Флеминг, плотно сжав губы, поймала взгляд мужа. Скандала быть не должно. Что бы то ни было, но здесь, на людях, скандала устраивать нельзя. Хватка вдовствующей королевы ослабла.
— Увы, это правда, — подтвердила Маргарет Эрскин. — Посмотрите, кто изображает ангела.
Колесница Благосклонной Фортуны поравнялась с павильоном и замедлила ход — король поклонился королю, посыпались цветы, раздались ликующие крики. Затем единороги дернули, и колесница покатилась дальше, увозя с собой леди Флеминг, Мэри Флеминг, Агнес Флеминг и ее величество королеву Шотландии, не узнанных менее наблюдательными французами.
О'Лайам-Роу был тоже увлечен зрелищем и даже сказал соседу, что такая телега отлично смотрелась бы в базарный день: курочки-несушки шеи бы себе посворачивали, косясь на картины. Слоны в блестящей, украшенной кистями и полумесяцами сбруе, которые шествовали следом, по три в ряд, среди погонщиков в тюрбанах, понравились ему еще больше.
Слегка покачивая длинными хоботами, чуть изогнув тонкие хвосты, они мирно проходили мимо, и модели кораблей, фортов и замков, захваченных у неприятеля, покачивались на могучих спинах. Шествие возглавляла самая красивая пара — сильные, благородные животные в цвете лет, с яркими красновато-коричневыми глазами. Самец, шагая медленно и осторожно, нес на спине четыре бронзовых сосуда с курящимися ароматическими маслами. Его широкий лоб излучал безмятежность, а в маленьких, умных, проницательных глазках таилось необычное веселье.
Слоны прошли, появились пешие отряды, затем рыцари верхом. Когда показался конец процессии, король встал, а вместе с ним принцы и пэры его свиты, и все они приготовились сесть на коней и последовать за бюргерами в добрый город Руан.
Голова процессии достигла моста, началась переправа. В наступившей тишине слышно было, как по доскам гулко стучат копыта и отдаются шаги. В осеннем воздухе разлилось мрачное великолепие колокольного звона: это заговорил колокол собора. Громкие, торжественные звуки летели по ветру, а королевский двор, сверкая белыми, расшитыми серебром одеждами, медленно продвигался следом за длинным шлейфом праздничного шествия добрых горожан. Святая Мария Эстурвильская слила свой голос, высокий и сладкозвучный, с голосом святого Георгия Амбуазского — и вот от церкви к церкви, от колокольни к колокольне поплыли величественные гимны в честь высоких гостей. Колокола Рувель и Каш-Рибо на башне Гросс-Орлож тоже качнулись и зазвенели, перекрывая все прочие звуки, пока ружейные залпы не возвестили, что король подъезжает к мосту.
Изо всех палаток и шатров доносилась музыка — мелодии вились как флаги над толпой и вокруг нее. С реки раздался пушечный выстрел — сигнал к началу водного представления. Толпа возликовала, первые лодки заскользили по воде, и шутиха, пущенная не вовремя во всеобщей суматохе, запыхтела, грохнула и рассыпалась искрами прямо под брюхом у четырех единорогов шотландской королевы, как раз когда колесница Благосклонной Фортуны въехала на мост.
Взорвалась следующая шутиха. Передняя лошадь, вся в мыле, замотала головой, сбивая на сторону свой рог, одним резким движением высвободилась из уздечки и развернулась. Сбруя забренчала, заскрежетали колеса, грум, выпустив из рук повод, с криком забежал вперед — и лошади, прижатые к перилам, остановились, перепутав постромки. Колесница дернулась, врезалась в платформу, стоящую впереди, раскололась надвое и застряла поперек моста. Четверо перепуганных детишек попадали на дно, а король, тоже поверженный, прижимал к себе ангела, спустившегося с небес.
Слоны, все три пары, замедлили шаг. Человек в восточном костюме что-то резко скомандовал вожаку. Случилась короткая заминка — и в это самое мгновение, не замеченный толпою, на мост въехал гипсовый кит на своих неслышных колесах. Белая морда его внушала ужас; он стремительно скользнул к замыкающей паре слонов, чьи глаза побелели, а широкие бока собрались в складки, и тут раскрыл челюсти и выплюнул жалобно кричащего, окровавленного и слепого барашка, того самого, которому удалось удрать. Как бумажный шарик, пущенный в чащу серых каменных колонн, он заметался, обезумевший, среди могучих животных — те подняли крик и подались вперед.
Перед ними лежала только одна дорога — на мост. Мужчина, женщина и дети в застрявшей повозке, толпа зрителей, все участники процессии, остановленной на подходе к мосту, глядели, объятые страхом, на то, как идут слоны. Человек в тюрбане побежал, но огромные животные тоже набрали скорость. Еще, наверное, ярдов десять дороги, по обеим сторонам которой стояла густая толпа, оставалось вожаку до моста, когда главный смотритель догнал его и зацепил железным крюком.
С таким же успехом это могла быть мухобойка. Слон с чудовищным топотом пробежал мимо, раскачиваясь всем телом; раздался громкий треск: зверь наступил задней ногой на голову кита и превратил ее в пыль. Смотритель отбросил стрекало и, ухватившись за подбрюшник, попытался вскочить слону на спину, но только ободрал себе руки: вожак сбросил его, не дав времени закрепиться.
Застрявшая на мосту колесница раскачивалась и скрипела — лошади, обезумев, крушили перила. Мерно топоча, три пары слонов уже почти вступили на мост. Вожак бежал впереди: глаза его побелели, клыки сверкали на солнце; из раскачивающихся на спине сосудов выплескивалось кипящее масло.
На арке, воздвигнутой у въезда на мост, наметилось какое-то движение. Пухленький, проворный, в развевающейся черной мантии, легкий, как кленовый листок, человек соскочил со щипца и закрепился у слона на спине, прямо меж наклонившихся сосудов, из которых вытекала кипящая жидкость. Затем, схватившись за упряжь одной рукою, он вонзил шпору и нож в правый бок вожака.
Слон поднял упругий, влажный хобот, затрубил и встал поперек дороги, как бревно, затертое в водовороте. Бегущее стадо наскочило на него со всего размаху. Какое-то мгновение, неистово трубя, слоны еще рвались на мост, но человек, оседлавший вожака, с громким криком вновь вонзил нож и шпору; подоспевший смотритель залопотал что-то на своем тарабарском языке. Обезумевший, ослепший от ярости и страха, обваренный кипящим маслом, слон осел, как подкопанная крепость, и повернул к реке.
Тади Бой Баллах, грязный, покрытый волдырями, пахнущий, как мускусная крыса в период случки, соскользнул со спины слона, когда тот достиг глубины. Тут подоспел человек в тюрбане, тот самый, у которого одна бровь из-за шрама казалась выше другой, и, верткий, как угорь, оказался на мощном крупе за секунду до погружения. Слон окунулся, а смотритель, привычным жестом схватившись за сбрую, встал во весь рост и приготовился плыть. За вожаком последовали и остальные: они тяжело водили боками, выпускали воду из хоботов — в маленьких блестящих глазках панический страх уступил место веселому озорству; зато отчаянно переполошились русалки, речные чудища, люди на малых суденышках и сам Нептун, владыка морей.
Какое-то время Тади Бой наблюдал за слонами; затем, весь пропитанный речной водою и благовониями, повернулся и с некоторым трудом зашлепал по мелководью.
Не успел он еще выбраться из воды, как его окружили, хлопая по спине, приветствуя, поздравляя, — и с дороги к герою дня устремлялись все новые и новые гонцы. Его поспешно увлекли прочь от берега, туда, где ждал могучий седобородый всадник лет пятидесяти, положив церемониальный меч на луку седла. Всадник склонился:
— Вы, сударь!
Вставшая было процессия судорожно, толчками трогалась в путь: обломки колесницы убрали, и перепуганные участники представления тоже куда-то исчезли. Тади Бой сильно побледнел, но голос его звучал весело и звонко:
— Слуга покорный вашей милости.
— Его величество король соизволил заметить проявленную вами отвагу. Он желает отблагодарить вас.
— Не стоит благодарности, — скромно отозвался Тади Бой. — Все случилось так внезапно — я даже и подумать-то как следует не успел, сделал первое, что пришло в голову.
На дороге показалась королевская свита. Коннетабль Монморанси съехал на обочину, и Тади Бой последовал за ним.
— Его величество в награду за смелость соизволяет оказать вам великую честь. Мне поручено узнать ваше имя и звание и пригласить вас сегодня вечером в Сент-Уэн на ужин к королю и его друзьям.
— Ах Боже ты мой, как это любезно с его стороны, — изрек Тади Бой. — Просто стыдно было бы отказываться, да вот только сам же король и повелел мне покинуть город сегодня ночью. Тади Бой Баллах мое имя; я секретарь О'Лайам-Роу, принца Барроу, и получаю от него жалованье; а хозяина моего намедни подвел его длинный язык.
Все замолчали. Коннетабль прочистил горло и сказал наконец:
— Полагаю, что ваш отъезд можно отложить — во всяком случае, на этот день. Вам сообщат. И еще пришлют новую одежду взамен той, что вы испортили.
— О, dhia, щедрость струится рекою из самых глубин королевского сердца, — проговорил Тади Бой. — И любовь, и прощение. И тут сэр Гавэн заплакал, и король Артур заплакал, и оба лишились чувств. Мэлори 20) как раз это и имел в виду.
— Я не вправе, — сказал первый рыцарь христианского мира, маршал и великий магистр, коннетабль Франции, кавалер Королевского ордена и ордена Подвязки, первый советник государства и губернатор Лангедока, — приглашать принца Барроу.
— Ну не вправе так не вправе, и очень хорошо, — хладнокровно заметил Тади Бой, — потому что его теперь к королю и на слоне не затащишь.
Королевская свита почти уже промчалась — подъезжали швейцарские гвардейцы. Монморанси удобней устроился в седле и натянул поводья. Маленькие глазки, поблескивающие над коротким широким носом и жесткой, неухоженной бородой, так и сверлили оллава.
— Но у вас, друг мой, нет возражений?
— Пусть в меня, как в Левия 21), ударит молния, если я лгу: ничто не сможет остановить меня, — заявил Тади Бой Баллах.
Двор уже проехал, но на улицах еще целый час толпился народ, и в город невозможно было проникнуть. Из павильона, где сидели О'Лайам-Роу и Робин Стюарт, приключение на мосту показалось лишь незначительной заминкой, но после процессии им уже успели раз десять пересказать его во всех деталях. Ирландца эта история всего лишь слегка позабавила, но Робин Стюарт, изрядно взволнованный, с внезапной краской на лице, решил тут же сыскать Тади Боя, чтобы узнать подробности из первых рук. Они даже сделали попытку вернуться назад, с трудом продираясь сквозь веселящуюся толпу, но, хотя множество людей видели оллава, сам Тади Бой в своем на время восстановленном величии как сквозь землю провалился.