Страница:
В глубине Гранмонских низин, среди смятой травы и сора, вдалеке от праздничного шума шесть слонов стояли в ряд под обширным тридцатифутовым шатром, воздвигнутым специально для них несколько дней назад. Каждый из них был привязан канатом за заднюю ногу, и хоботы мирно шевелились в предвкушении охапки мягкого сена, которое разносил мальчик-служитель. Небольшие клубы пара вырывались у них изо рта. Их дыхание казалось теплым в бодрящем осеннем воздухе, а шкуры, мягкие, чистые, блестящие после купания, плотно охватывали мощные крупы, округлые, как полная луна. Только у вожака, стоявшего в самом конце ряда, кожа чуть заметно вздрагивала: вся его массивная спина была перебинтована и прикрыта тряпочками, а умные глаза потускнели.
Лаймонд, который какое-то время неподвижно стоял у входа, чуть пошевелился; мальчик, как раз извлекавший из ведра охапку сена, заметил его и что-то пробормотал на урду.
— Господин Абернаси? — спросил Фрэнсис Кроуфорд.
Мальчишка перепугался. Он попятился, не говоря ни слова, боком спустился на три ступеньки и куда-то исчез. За слоновником, у входа в палатку смотрителя, возникла неподвижная, безмолвная фигура в тюрбане. Изуродованный шрамом, бородатый и морщинистый, суровый джинн печатного станка Арчемболт Абернаси, главный смотритель королевских слонов, улыбнулся, показывая редкие, кривые и черные зубы, и рукой поманил посетителя. Лаймонд проследовал мимо слонов и зашел в палатку.
Внутри было довольно уютно: скамья, несколько табуретов, сундучок, в углу — тюфяк. На полу перед печкой с остатками еды — кусок грубой мешковины. И возле холщовой стенки — стойка для оружия: секач, копье, меч, несколько ножей и кожаный браслет погонщика слонов с пятью налитыми свинцом хвостами.
Абернаси в безукоризненно чистом кафтане с высоким воротником стоял у своего арсенала. Лицо его под сверкающими складками тюрбана казалось пергаментным, и весь он походил на увитого драгоценностями крокодила Арсинои 22). Черные глаза неотрывно смотрели на Лаймонда.
Лаймонд, без оружия, весь оборванный и мокрый, тоже глядел на погонщика, слегка склонив голову набок. Потом, не говоря ни слова, сунул руку в свои лохмотья и извлек квадратную дощечку из грушевого дерева, ту самую, по которой Абернаси резал четыре дня назад.
Глаза погонщика блеснули. Помолчав еще немного, он что-то тихо сказал на урду.
— Надеюсь, — весело сказал Лаймонд, — что это было сделано из добрых побуждений. Полагаю, ты догадался, кто забрал дощечку.
Погонщик поклонился.
Длинный рот Фрэнсиса Кроуфорда еще больше растянулся в неудержимой улыбке.
— Упаси нас Бог от грифонов и прочих носатых тварей с Востока. Не надо, — сказал он, — не надо, приятель, так осторожничать: я сам из Шотландии.
Шрам поднялся еще выше, глаза сощурились, и среди черной курчавой бороды вновь показались скверные зубы.
— Иисусе Христе. Да это вы и есть, господин Кроуфорд, — сказал Арчемболт Абернаси, смотритель королевского зверинца, на чистейшем шотландском наречии с неподражаемым выговором города Пэтрик в графстве Глазго. — Это вы, а я-то стою и молчу, как болван: вдруг ошибся, хе-хе-хе. — Погонщик присел на скамью, кудахтая и пыхтя, как простуженная курица. — Хе-хе-хе, ну и попляшут у нас эти французы, ну и зададут им жару два проворных парня с берегов Клайда!
Лаймонд громко рассмеялся и бросил дощечку прямо на острый, как бритва, наконечник копья вырезанной стороной наружу. Герб дома Калтеров, который на его глазах Абернаси грубо изобразил на куске дерева во мраке Эриссонова подвала, теперь открыто глядел на них обоих при свете ясного дня. Абернаси, склонив голову, любовно рассматривал дощечку. Лаймонд сказал:
— Ты оставил это у Эриссона специально для меня. Как ты догадался, кто я такой?
— Мы с вами вместе сражались, — ответил Абернаси и, ухмыляясь, снял шелковый тюрбан. Голова под ним была абсолютно лысая. А лицо, вследствие какого-то волшебного, алхимического превращения, сделалось совершенно шотландским. — Тогда я был не у дел. Вы меня, должно быть, не помните. Но брата моего вы знали хорошо: бравый был вояка и долго оставался с вами и с вашими людьми. Сказывали мне, будто он умер, но выпивка его сгубила или англичане, я так и не узнал.
В голосе Лаймонда внезапно появились резкие нотки:
— И как же твое имя?
— Абернети. Арчи Абернети, — ответил погонщик слонов на службе у французского короля. Лицо его сияло от счастья.
— Так это Терки Мэт был твоим братом… — сказал Лаймонд и, почти не. сделав паузы, продолжил: — Он умер, да. Погиб на моей службе. Если хочешь, могу рассказать тебе как. А потом я уйду. Не собираюсь превращать это в семейную традицию.
Невысокий, коренастый погонщик вскочил на ноги.
— Иисусе Христе, да я больше ничего не желаю слышать. Всем приходит пора умирать — и разве плохой он встретил конец?.. И вот что еще скажу я вам прямо в лицо: я давно знаю цену Кроуфорду из Лаймонда, с тех самых пор, как служил у вас, и Терки был о вас того же самого мнения. Единственный раз во всей нашей жизни мы с ним хоть в чем-то согласились… Шрамы, которые вы тогда получили, поди, до сих пор еще не сошли — и я на девять десятых в вас был уверен. Настолько уверен, что и сейчас захотелось дать вам понять, что рядом друг… О черт! — вдруг воскликнул Арчи Абернети встревоженно. — Черт, ну и болван же я — присядьте-ка сюда, — уж так обрадовался, когда вас увидел, что и запамятовал, в каком вы состоянии. Ну, скажу вам, и пришлось же мне повозиться с моей большой скотинкой, с добрым моим малышом. Нехристи! Басурмане! Неужто управы на них не найти?.. — Он суетился, болтал, не закрывая рта, собирал какие-то тряпочки и наконец остановился. — Садитесь же. Сейчас пройдет. Потерпите чуток, и станет легче. Человека ли, зверя лечить — все одинаково. Но уж так мне не терпится узнать, — спросил Арчи Абернети, с великой нежностью снимая прожженную мантию с плеч Фрэнсиса Кроуфорда, — я просто сгораю от любопытства: как вы-то догадались, что я говорю по-шотландски?
Лаймонд взглянул на него снизу вверх. От боли, которую он долго терпел, не обращая на нее ни малейшего внимания, глаза его расширились и теперь до краев были наполнены смехом.
— О Боже, — сказал он. — Да ведь там, в реке, ты ругался напропалую и на все корки честил паршивого слона по кличке Хаги.
Арчи Абернети сделал все, что нужно: смазал ожоги и наложил повязки, после чего Лаймонд уснул как убитый на соломенном тюфяке. Проснулся он свежим и собранным — весь его холодный сарказм вернулся к нему.
Но смотрителя ничем нельзя было пронять.
— А как же без этого: уж такое лечение. Знаете сказку про девушку и про свечку из чистого критского гашиша…
— Если бы слону дали понюхать такую свечу весом в дирхем, он спал бы круглый год. Знаю, — сказал Лаймонд. — Но я-то ведь не Али Нур-ад-Дин, а ты, хоть лицо у тебя и помечено, вовсе не Мириам-кушачница 23). Я бы тоже мог, как Хаги, стоять себе и хлопать ушами, но времени у меня в обрез.
Смотритель расстегнул свой парчовый кафтан, под которым оказалась великолепная шелковая рубашка, короткие штаны и чулки. Он уселся, сложил руки на коленях и уставился на земляка, обнажив в улыбке черные зубы.
— Слышал я, что вы приехали с ирландским принцем, тем, у которого с головой не в порядке, — сказал он. — И последние три дня сидели под замком. Отчего ж, спрашивается, вас так разморило? Двери, что ли, взламывали по ночам?
Не вставая с тюфяка, Лаймонд подхватил парадный ятаган Абернаси и взмахнул им в воздухе.
— Зачем же двери ломать, когда Робин Стюарт стоит на страже?
Сморщенное, как орех, лицо преисполнилось злорадства.
— Ах, эта рыба сушеная. Лучник на службе у короля Гарри рассуждать горазд, а ума ни на грош. Он и мышку выпустит из мышеловки, если только та будет в штанах и в маске. Чуть что не так — он, глядь, уж и растерялся. Вы, полагаю, можете его за нос водить как только вам угодно. Его допустили к Мишелю Эриссону и каждый вечер бьются об заклад: что он еще выкинет.
— А сам ты часто ходишь туда?
Арчи Абернети встал, ловко подхватил за рукоятку брошенный Лаймондом ятаган и поставил его на стойку вместе с остальным оружием.
— Мне нравится резать по дереву. А еще люблю слушать шотландскую речь — туда ходит много наших в изгнании, да и англичан немало.
— Я тоже заметил. Английский посланник называет это место рассадником интриг.
— Да нет, не думаю. Просто туда ходят люди веселые, продувные бестии, к тому же еретики и безбожники. Так, значит, по ночам вы навещали сэра Джеймса Мейсона? Вы, гости французского короля?
— Гости, которым от дома отказано. Мы настолько не поладили с хозяином, что один из людей Мейсона на следующий же день набрался наглости и подошел ко мне. Наши английские друзья конечно же заинтересованы в том, чтобы добиться расположения О'Лайам-Роу, раз уж оно не досталось французскому королю. У О'Лайам-Роу ничего такого и в мыслях нет. Но я сходил и переговорил от его имени. Мне хотелось узнать — и притом немедленно, — кого пытаются убить: меня или О'Лайам-Роу.
Взгляд смотрителя застыл.
— Зачем кому-то нужно убивать вас?
Лаймонд произнес задумчиво:
— До сегодняшнего дня я тоже задавал себе этот вопрос. Королева-мать попросила меня, не объяснив причин, быть здесь, под рукой, во время ее визита во Францию. Вот почему я в таком виде. Но уж теперь-то, Бог мой, мне ясно, зачем я ей понадобился. Видел ли ты колесницу на мосту?
Абернети кивнул лысой головой.
— Мария, королева Шотландии, была там, мой веселый погонщик, — холодно сказал Лаймонд. — С ней ее тетя и две кузины. Глупая, своевольная выходка, о которой явно знал кто-то такой, кому не надо было бы знать. Сегодня этот кто-то пытался убить девочку — и он же хотел избавиться то ли от О'Лайам-Роу, то ли от меня. На кого работает Пьер Дестэ?
Октябрьский день уже подходил к концу, и красный свет заходящего солнца пробивался сквозь холст палатки, отбрасывая причудливые тени. Из соседнего шатра было слышно, как слониха, шурша, посыпает себе спину сеном; вот мальчик-служитель одернул ее, и она низко, с придыханием затрубила.
В палатке смотрителя установилось молчание.
— На меня, — сказал наконец Арчи Абернети. — Когда он, конечно, на месте и его можно заставить работать.
— И кто он такой?
— Он родом из Руана; работал в зверинце Сен-Жермен еще с двумя парнями, когда я прибыл туда в сорок восьмом. И на каждого — подумать только! — приходилось всего лишь по одному животному. — Тут погонщик снова осклабился. — А в те времена, когда правил старый король, на зверинец тратили тысячи ливров, покупали много зверей: и львов, и страусов, и медведей, и всяких редких птиц. Пьер Жиль разъезжал по свету и пополнял коллекцию. И что же осталось после смерти старого короля? Лев, медведь да дромадер 24). Доложу я вам, — заключил погонщик, раскачиваясь на стуле, — жалкое зрелище.
— Зачем же ты занял это место? — спросил Лаймонд.
Смотритель пожал плечами:
— Я ведь старею. Но после Константинополя и Тарнассери не идти же мне в крольчатник к какой-нибудь леди, или выдергивать перья из хвоста у павлина, или нянчиться с дряхлым львом, или гонять голубей. Жиль сказал мне, что король Генрих строит большой новый зверинец в Сен-Жермене и покупает зверей — и вот я собрал слонов и отправился в путь. Тут мне пригодился мой опыт: с полгода я заправлял всем — и пантерами, и птицами. Вашему Дестэ это страх как не нравилось.
— Он знал, что ты шотландец?
Абернети сплюнул.
— Да неужто ж мне доверили бы работу со слонами, если б хоть кто-нибудь пронюхал, что я шотландец? Я — Абернаси из Сен-Жермена, смотритель королевского зверинца и погонщик Хаги, и во всей Франции правду знают только несколько циркачей, да мой ростовщик, да еще женщина, которая живет в доме под названием «Дубтанс»: она-то знает не только мое имя, но и всю мою душу, если таковая имеется. А теперь еще знаете вы. — Погонщик устремил на собеседника проницательный взгляд. — На вас-то я полагаюсь всецело, а вам вот приходится мне поверить на слово. Уж очень вы откровенны для вашего ремесла, Кроуфорд из Лаймонда.
— Тебе не нужны лишние заверения, — сказал Лаймонд. — Мне тоже. Ты узнал меня у Эриссона и дал мне это понять. Ты сегодня вовсю старался утихомирить слонов. Без этого ночного колпака ты — вылитый Терки Мэт, а его, проклятого черта, я помню так хорошо, словно он вчера еще был жив. Но, Бога ради, расскажи мне все, что знаешь, о Пьере Дестэ. Еще и недели не прошло, а он уж покушался и на поджог, и на массовое убийство.
— Кстати, я ведь сослужил вам хорошую службу, хоть вы об этом и не знаете, — сказал погонщик, явно гордясь собою. — Я намекнул сэру Джорджу Дугласу, будто видел вас в Ирландии, когда проходил там со слонами лет пять тому назад. Там, в подвале, он на вас так странно смотрел. Но когда я сплел свой рассказ да свалил все в кучу, коверкая английский, он хохотал до упаду и, похоже, обо всем позабыл. Ну, а касательно Дестэ… Он сам напрашивался на неприятности. И мне не нравился никогда. В процессии он должен был участвовать вместе со мной, но целыми днями пропадал, помогая своим друзьям с этим треклятым китом. Но если он и работал на кого-то еще, я об этом ничего не знал.
— Работал, конечно, — мягко сказал Лаймонд. — И видел, что за ним следят. Расспросы Пайдара Доули с первого же дня должны были насторожить его… Это Дестэ налил масла в сосуды и водрузил их на спину Хаги?
— Да, точно. А Пайдар Доули — тот низенький, угрюмый, черномазый мужик, что шлялся за нами всю субботу и покоя не давал слонам?
— Похоже, что он. Это слуга О'Лайам-Роу, — произнес Лаймонд серьезно. — Оба знают, кто я.
— Боже ж ты мой, — отозвался Арчи Абернети. — А мы чуть не выпроводили его отсюда пинком под зад. Вообще-то я и сам был почти уверен, что Дестэ строит какие-то козни, но он, собака, был осторожным — слова лишнего никогда не скажет… Вы, поди, хотите встретиться с ним?
— Уже минут десять, — сказал Фрэнсис Кроуфорд, — я пытаюсь вложить это в твою башку.
— Ага. Ну хорошо. Только вот какая незадача, — проговорил Арчи Абернети, вставая и принимаясь застегивать свой блестящий кафтан. — Незадача-то какая вышла: помер он.
— Ты меня изумляешь, — сухо заметил Лаймонд. — Отчего?
— О, он утонул. Сегодня его выудили из реки, а ведь плавать-то он не умел, бедолага. Даже слона пришлось затащить в реку, чтобы труп доставить до берега.
— Могу я увидеть тело? — спросил Лаймонд.
Смотритель поколебался немного, но все же согласился.
— Ну уж ладно. Пойдемте. Он там, в другом шатре. — И Арчи отправился в слоновник, ловким движением водружая на голову тюрбан. В самом темном углу он склонился и откинул кусок мешковины: открылось явно побывавшее в воде, безобразно раздутое тело человека, у которого не хватало половины стопы. — Вот он, Пьер.
Вероятно, он утонул, как и было сказано; но, без сомнения, сначала его закололи. Был ли Дестэ виноват или же нет, но большая скотинка, добрый малыш Хаги был отомщен очень скоро.
Кроуфорд из Лаймонда смотрел и помалкивал, и Абернаси, не тратя лишних слов, осторожно прикрыл тело. Они вместе вышли из шатра и остановились друг против друга.
— Так-то вот. Жаль, что он утонул, — сказал Арчи Абернети, непритворно хмурясь. — Потому как я думаю: если они стараются погубить маленькую королеву, кто-нибудь другой сделает вторую попытку.
— Именно. Если только раньше мы не обнаружим его.
— Мы?
— Я полагал, что могу рассчитывать на твою благосклонность — и на благосклонность Хаги, — сказал Лаймонд. — Как строго ты соблюдаешь свою тайну? Если я пошлю к тебе друзей, должны ли они говорить на урду?
— Если они шотландцы и вы им доверяете, то придется рискнуть, — ответил Абернаси. — Только передайте им, чего вы хотите, и в случае нужды можете на меня положиться. Ирландцы, правда, по моему разумению, другая статья… но, так уж и быть, сделав исключение для этих ваших Доули или как там — лишь бы их не набежало слишком уж много. Эй, послушайте-ка… вы ведь завтра покидаете Францию, разве не так?
— Но, дорогой мой Арчи, кто, как не мы с тобой, да еще слон Хаги, предотвратили ужасное несчастье, которым грозил обернуться торжественный въезд короля?
— Даже если и так…
— И разве король не пригласил меня сегодня вечером на ужин в Сент-Уэн?
— Еще бы не пригласить. Но все же…
— Мои приемные ирландские предки говорили так: пусть ты совершил одно чудо или даже два, но отказался совершить третье — все может пойти насмарку. Сегодня вечером я ужинаю при дворе французского короля и за время ужина добьюсь того, что король разрешит и О'Лайам-Роу, и мне оставаться во Франции столько, сколько нам заблагорассудится. Ибо, если уж быть до конца откровенным, — сказал Лаймонд, слегка задумавшись, — если уж быть откровенным до конца, то мне не терпится поточить зубы о самый великолепный, самый образованный и самый распутный двор во всей Европе, который так легко отринул О'Лайам-Роу, вождя клана, с его наколенниками и усами.
Глава 6
Лаймонд, который какое-то время неподвижно стоял у входа, чуть пошевелился; мальчик, как раз извлекавший из ведра охапку сена, заметил его и что-то пробормотал на урду.
— Господин Абернаси? — спросил Фрэнсис Кроуфорд.
Мальчишка перепугался. Он попятился, не говоря ни слова, боком спустился на три ступеньки и куда-то исчез. За слоновником, у входа в палатку смотрителя, возникла неподвижная, безмолвная фигура в тюрбане. Изуродованный шрамом, бородатый и морщинистый, суровый джинн печатного станка Арчемболт Абернаси, главный смотритель королевских слонов, улыбнулся, показывая редкие, кривые и черные зубы, и рукой поманил посетителя. Лаймонд проследовал мимо слонов и зашел в палатку.
Внутри было довольно уютно: скамья, несколько табуретов, сундучок, в углу — тюфяк. На полу перед печкой с остатками еды — кусок грубой мешковины. И возле холщовой стенки — стойка для оружия: секач, копье, меч, несколько ножей и кожаный браслет погонщика слонов с пятью налитыми свинцом хвостами.
Абернаси в безукоризненно чистом кафтане с высоким воротником стоял у своего арсенала. Лицо его под сверкающими складками тюрбана казалось пергаментным, и весь он походил на увитого драгоценностями крокодила Арсинои 22). Черные глаза неотрывно смотрели на Лаймонда.
Лаймонд, без оружия, весь оборванный и мокрый, тоже глядел на погонщика, слегка склонив голову набок. Потом, не говоря ни слова, сунул руку в свои лохмотья и извлек квадратную дощечку из грушевого дерева, ту самую, по которой Абернаси резал четыре дня назад.
Глаза погонщика блеснули. Помолчав еще немного, он что-то тихо сказал на урду.
— Надеюсь, — весело сказал Лаймонд, — что это было сделано из добрых побуждений. Полагаю, ты догадался, кто забрал дощечку.
Погонщик поклонился.
Длинный рот Фрэнсиса Кроуфорда еще больше растянулся в неудержимой улыбке.
— Упаси нас Бог от грифонов и прочих носатых тварей с Востока. Не надо, — сказал он, — не надо, приятель, так осторожничать: я сам из Шотландии.
Шрам поднялся еще выше, глаза сощурились, и среди черной курчавой бороды вновь показались скверные зубы.
— Иисусе Христе. Да это вы и есть, господин Кроуфорд, — сказал Арчемболт Абернаси, смотритель королевского зверинца, на чистейшем шотландском наречии с неподражаемым выговором города Пэтрик в графстве Глазго. — Это вы, а я-то стою и молчу, как болван: вдруг ошибся, хе-хе-хе. — Погонщик присел на скамью, кудахтая и пыхтя, как простуженная курица. — Хе-хе-хе, ну и попляшут у нас эти французы, ну и зададут им жару два проворных парня с берегов Клайда!
Лаймонд громко рассмеялся и бросил дощечку прямо на острый, как бритва, наконечник копья вырезанной стороной наружу. Герб дома Калтеров, который на его глазах Абернаси грубо изобразил на куске дерева во мраке Эриссонова подвала, теперь открыто глядел на них обоих при свете ясного дня. Абернаси, склонив голову, любовно рассматривал дощечку. Лаймонд сказал:
— Ты оставил это у Эриссона специально для меня. Как ты догадался, кто я такой?
— Мы с вами вместе сражались, — ответил Абернаси и, ухмыляясь, снял шелковый тюрбан. Голова под ним была абсолютно лысая. А лицо, вследствие какого-то волшебного, алхимического превращения, сделалось совершенно шотландским. — Тогда я был не у дел. Вы меня, должно быть, не помните. Но брата моего вы знали хорошо: бравый был вояка и долго оставался с вами и с вашими людьми. Сказывали мне, будто он умер, но выпивка его сгубила или англичане, я так и не узнал.
В голосе Лаймонда внезапно появились резкие нотки:
— И как же твое имя?
— Абернети. Арчи Абернети, — ответил погонщик слонов на службе у французского короля. Лицо его сияло от счастья.
— Так это Терки Мэт был твоим братом… — сказал Лаймонд и, почти не. сделав паузы, продолжил: — Он умер, да. Погиб на моей службе. Если хочешь, могу рассказать тебе как. А потом я уйду. Не собираюсь превращать это в семейную традицию.
Невысокий, коренастый погонщик вскочил на ноги.
— Иисусе Христе, да я больше ничего не желаю слышать. Всем приходит пора умирать — и разве плохой он встретил конец?.. И вот что еще скажу я вам прямо в лицо: я давно знаю цену Кроуфорду из Лаймонда, с тех самых пор, как служил у вас, и Терки был о вас того же самого мнения. Единственный раз во всей нашей жизни мы с ним хоть в чем-то согласились… Шрамы, которые вы тогда получили, поди, до сих пор еще не сошли — и я на девять десятых в вас был уверен. Настолько уверен, что и сейчас захотелось дать вам понять, что рядом друг… О черт! — вдруг воскликнул Арчи Абернети встревоженно. — Черт, ну и болван же я — присядьте-ка сюда, — уж так обрадовался, когда вас увидел, что и запамятовал, в каком вы состоянии. Ну, скажу вам, и пришлось же мне повозиться с моей большой скотинкой, с добрым моим малышом. Нехристи! Басурмане! Неужто управы на них не найти?.. — Он суетился, болтал, не закрывая рта, собирал какие-то тряпочки и наконец остановился. — Садитесь же. Сейчас пройдет. Потерпите чуток, и станет легче. Человека ли, зверя лечить — все одинаково. Но уж так мне не терпится узнать, — спросил Арчи Абернети, с великой нежностью снимая прожженную мантию с плеч Фрэнсиса Кроуфорда, — я просто сгораю от любопытства: как вы-то догадались, что я говорю по-шотландски?
Лаймонд взглянул на него снизу вверх. От боли, которую он долго терпел, не обращая на нее ни малейшего внимания, глаза его расширились и теперь до краев были наполнены смехом.
— О Боже, — сказал он. — Да ведь там, в реке, ты ругался напропалую и на все корки честил паршивого слона по кличке Хаги.
Арчи Абернети сделал все, что нужно: смазал ожоги и наложил повязки, после чего Лаймонд уснул как убитый на соломенном тюфяке. Проснулся он свежим и собранным — весь его холодный сарказм вернулся к нему.
Но смотрителя ничем нельзя было пронять.
— А как же без этого: уж такое лечение. Знаете сказку про девушку и про свечку из чистого критского гашиша…
— Если бы слону дали понюхать такую свечу весом в дирхем, он спал бы круглый год. Знаю, — сказал Лаймонд. — Но я-то ведь не Али Нур-ад-Дин, а ты, хоть лицо у тебя и помечено, вовсе не Мириам-кушачница 23). Я бы тоже мог, как Хаги, стоять себе и хлопать ушами, но времени у меня в обрез.
Смотритель расстегнул свой парчовый кафтан, под которым оказалась великолепная шелковая рубашка, короткие штаны и чулки. Он уселся, сложил руки на коленях и уставился на земляка, обнажив в улыбке черные зубы.
— Слышал я, что вы приехали с ирландским принцем, тем, у которого с головой не в порядке, — сказал он. — И последние три дня сидели под замком. Отчего ж, спрашивается, вас так разморило? Двери, что ли, взламывали по ночам?
Не вставая с тюфяка, Лаймонд подхватил парадный ятаган Абернаси и взмахнул им в воздухе.
— Зачем же двери ломать, когда Робин Стюарт стоит на страже?
Сморщенное, как орех, лицо преисполнилось злорадства.
— Ах, эта рыба сушеная. Лучник на службе у короля Гарри рассуждать горазд, а ума ни на грош. Он и мышку выпустит из мышеловки, если только та будет в штанах и в маске. Чуть что не так — он, глядь, уж и растерялся. Вы, полагаю, можете его за нос водить как только вам угодно. Его допустили к Мишелю Эриссону и каждый вечер бьются об заклад: что он еще выкинет.
— А сам ты часто ходишь туда?
Арчи Абернети встал, ловко подхватил за рукоятку брошенный Лаймондом ятаган и поставил его на стойку вместе с остальным оружием.
— Мне нравится резать по дереву. А еще люблю слушать шотландскую речь — туда ходит много наших в изгнании, да и англичан немало.
— Я тоже заметил. Английский посланник называет это место рассадником интриг.
— Да нет, не думаю. Просто туда ходят люди веселые, продувные бестии, к тому же еретики и безбожники. Так, значит, по ночам вы навещали сэра Джеймса Мейсона? Вы, гости французского короля?
— Гости, которым от дома отказано. Мы настолько не поладили с хозяином, что один из людей Мейсона на следующий же день набрался наглости и подошел ко мне. Наши английские друзья конечно же заинтересованы в том, чтобы добиться расположения О'Лайам-Роу, раз уж оно не досталось французскому королю. У О'Лайам-Роу ничего такого и в мыслях нет. Но я сходил и переговорил от его имени. Мне хотелось узнать — и притом немедленно, — кого пытаются убить: меня или О'Лайам-Роу.
Взгляд смотрителя застыл.
— Зачем кому-то нужно убивать вас?
Лаймонд произнес задумчиво:
— До сегодняшнего дня я тоже задавал себе этот вопрос. Королева-мать попросила меня, не объяснив причин, быть здесь, под рукой, во время ее визита во Францию. Вот почему я в таком виде. Но уж теперь-то, Бог мой, мне ясно, зачем я ей понадобился. Видел ли ты колесницу на мосту?
Абернети кивнул лысой головой.
— Мария, королева Шотландии, была там, мой веселый погонщик, — холодно сказал Лаймонд. — С ней ее тетя и две кузины. Глупая, своевольная выходка, о которой явно знал кто-то такой, кому не надо было бы знать. Сегодня этот кто-то пытался убить девочку — и он же хотел избавиться то ли от О'Лайам-Роу, то ли от меня. На кого работает Пьер Дестэ?
Октябрьский день уже подходил к концу, и красный свет заходящего солнца пробивался сквозь холст палатки, отбрасывая причудливые тени. Из соседнего шатра было слышно, как слониха, шурша, посыпает себе спину сеном; вот мальчик-служитель одернул ее, и она низко, с придыханием затрубила.
В палатке смотрителя установилось молчание.
— На меня, — сказал наконец Арчи Абернети. — Когда он, конечно, на месте и его можно заставить работать.
— И кто он такой?
— Он родом из Руана; работал в зверинце Сен-Жермен еще с двумя парнями, когда я прибыл туда в сорок восьмом. И на каждого — подумать только! — приходилось всего лишь по одному животному. — Тут погонщик снова осклабился. — А в те времена, когда правил старый король, на зверинец тратили тысячи ливров, покупали много зверей: и львов, и страусов, и медведей, и всяких редких птиц. Пьер Жиль разъезжал по свету и пополнял коллекцию. И что же осталось после смерти старого короля? Лев, медведь да дромадер 24). Доложу я вам, — заключил погонщик, раскачиваясь на стуле, — жалкое зрелище.
— Зачем же ты занял это место? — спросил Лаймонд.
Смотритель пожал плечами:
— Я ведь старею. Но после Константинополя и Тарнассери не идти же мне в крольчатник к какой-нибудь леди, или выдергивать перья из хвоста у павлина, или нянчиться с дряхлым львом, или гонять голубей. Жиль сказал мне, что король Генрих строит большой новый зверинец в Сен-Жермене и покупает зверей — и вот я собрал слонов и отправился в путь. Тут мне пригодился мой опыт: с полгода я заправлял всем — и пантерами, и птицами. Вашему Дестэ это страх как не нравилось.
— Он знал, что ты шотландец?
Абернети сплюнул.
— Да неужто ж мне доверили бы работу со слонами, если б хоть кто-нибудь пронюхал, что я шотландец? Я — Абернаси из Сен-Жермена, смотритель королевского зверинца и погонщик Хаги, и во всей Франции правду знают только несколько циркачей, да мой ростовщик, да еще женщина, которая живет в доме под названием «Дубтанс»: она-то знает не только мое имя, но и всю мою душу, если таковая имеется. А теперь еще знаете вы. — Погонщик устремил на собеседника проницательный взгляд. — На вас-то я полагаюсь всецело, а вам вот приходится мне поверить на слово. Уж очень вы откровенны для вашего ремесла, Кроуфорд из Лаймонда.
— Тебе не нужны лишние заверения, — сказал Лаймонд. — Мне тоже. Ты узнал меня у Эриссона и дал мне это понять. Ты сегодня вовсю старался утихомирить слонов. Без этого ночного колпака ты — вылитый Терки Мэт, а его, проклятого черта, я помню так хорошо, словно он вчера еще был жив. Но, Бога ради, расскажи мне все, что знаешь, о Пьере Дестэ. Еще и недели не прошло, а он уж покушался и на поджог, и на массовое убийство.
— Кстати, я ведь сослужил вам хорошую службу, хоть вы об этом и не знаете, — сказал погонщик, явно гордясь собою. — Я намекнул сэру Джорджу Дугласу, будто видел вас в Ирландии, когда проходил там со слонами лет пять тому назад. Там, в подвале, он на вас так странно смотрел. Но когда я сплел свой рассказ да свалил все в кучу, коверкая английский, он хохотал до упаду и, похоже, обо всем позабыл. Ну, а касательно Дестэ… Он сам напрашивался на неприятности. И мне не нравился никогда. В процессии он должен был участвовать вместе со мной, но целыми днями пропадал, помогая своим друзьям с этим треклятым китом. Но если он и работал на кого-то еще, я об этом ничего не знал.
— Работал, конечно, — мягко сказал Лаймонд. — И видел, что за ним следят. Расспросы Пайдара Доули с первого же дня должны были насторожить его… Это Дестэ налил масла в сосуды и водрузил их на спину Хаги?
— Да, точно. А Пайдар Доули — тот низенький, угрюмый, черномазый мужик, что шлялся за нами всю субботу и покоя не давал слонам?
— Похоже, что он. Это слуга О'Лайам-Роу, — произнес Лаймонд серьезно. — Оба знают, кто я.
— Боже ж ты мой, — отозвался Арчи Абернети. — А мы чуть не выпроводили его отсюда пинком под зад. Вообще-то я и сам был почти уверен, что Дестэ строит какие-то козни, но он, собака, был осторожным — слова лишнего никогда не скажет… Вы, поди, хотите встретиться с ним?
— Уже минут десять, — сказал Фрэнсис Кроуфорд, — я пытаюсь вложить это в твою башку.
— Ага. Ну хорошо. Только вот какая незадача, — проговорил Арчи Абернети, вставая и принимаясь застегивать свой блестящий кафтан. — Незадача-то какая вышла: помер он.
— Ты меня изумляешь, — сухо заметил Лаймонд. — Отчего?
— О, он утонул. Сегодня его выудили из реки, а ведь плавать-то он не умел, бедолага. Даже слона пришлось затащить в реку, чтобы труп доставить до берега.
— Могу я увидеть тело? — спросил Лаймонд.
Смотритель поколебался немного, но все же согласился.
— Ну уж ладно. Пойдемте. Он там, в другом шатре. — И Арчи отправился в слоновник, ловким движением водружая на голову тюрбан. В самом темном углу он склонился и откинул кусок мешковины: открылось явно побывавшее в воде, безобразно раздутое тело человека, у которого не хватало половины стопы. — Вот он, Пьер.
Вероятно, он утонул, как и было сказано; но, без сомнения, сначала его закололи. Был ли Дестэ виноват или же нет, но большая скотинка, добрый малыш Хаги был отомщен очень скоро.
Кроуфорд из Лаймонда смотрел и помалкивал, и Абернаси, не тратя лишних слов, осторожно прикрыл тело. Они вместе вышли из шатра и остановились друг против друга.
— Так-то вот. Жаль, что он утонул, — сказал Арчи Абернети, непритворно хмурясь. — Потому как я думаю: если они стараются погубить маленькую королеву, кто-нибудь другой сделает вторую попытку.
— Именно. Если только раньше мы не обнаружим его.
— Мы?
— Я полагал, что могу рассчитывать на твою благосклонность — и на благосклонность Хаги, — сказал Лаймонд. — Как строго ты соблюдаешь свою тайну? Если я пошлю к тебе друзей, должны ли они говорить на урду?
— Если они шотландцы и вы им доверяете, то придется рискнуть, — ответил Абернаси. — Только передайте им, чего вы хотите, и в случае нужды можете на меня положиться. Ирландцы, правда, по моему разумению, другая статья… но, так уж и быть, сделав исключение для этих ваших Доули или как там — лишь бы их не набежало слишком уж много. Эй, послушайте-ка… вы ведь завтра покидаете Францию, разве не так?
— Но, дорогой мой Арчи, кто, как не мы с тобой, да еще слон Хаги, предотвратили ужасное несчастье, которым грозил обернуться торжественный въезд короля?
— Даже если и так…
— И разве король не пригласил меня сегодня вечером на ужин в Сент-Уэн?
— Еще бы не пригласить. Но все же…
— Мои приемные ирландские предки говорили так: пусть ты совершил одно чудо или даже два, но отказался совершить третье — все может пойти насмарку. Сегодня вечером я ужинаю при дворе французского короля и за время ужина добьюсь того, что король разрешит и О'Лайам-Роу, и мне оставаться во Франции столько, сколько нам заблагорассудится. Ибо, если уж быть до конца откровенным, — сказал Лаймонд, слегка задумавшись, — если уж быть откровенным до конца, то мне не терпится поточить зубы о самый великолепный, самый образованный и самый распутный двор во всей Европе, который так легко отринул О'Лайам-Роу, вождя клана, с его наколенниками и усами.
Глава 6
РУАН: ТРУДНОЕ И НЕВОЗМОЖНОЕ
Разница между тем, что трудно, и тем, что невозможно, такова: трудного добиваться хлопотно, однако же, приложив старание, можно одного достичь; тогда как невозможного никто достичь не может, ибо это выходит за пределы естества.
Одним из наслаждений утонченного лорда д'Обиньи в его зрелые годы были придворные трапезы, должным образом поданные, происходящие в соответствующем помещении; трапезы, где все приглашенные одеты пристойно и выглядят подобающе. В сверкании бриллиантов, звуках музыки и блеске острот, в приятной беседе, в преимуществах хорошего вкуса, в том, наконец, что он точно знал: любой из присутствующих выше его по происхождению и положению — лорд д'Обиньи находил смысл жизни, чувствовал, что великие деяния предков и высокие почести, каких добился его брат Леннокс, — ничто по сравнению с этим великолепием, с этой пышностью; и сам крылатый бог Комус 25) всюду сопровождал его.
И среди этого величия предполагаемое присутствие похожего на жабу секретаря какого-то ирландского князька представлялось форменным оскорблением. Многие при дворе разделяли его негодование. После мессы двор наконец обосновался в аббатстве Сент-Уэн, и вот, иронизируя, высмеивая, пародируя, без снисхождения припоминая мельчайшие подробности, дамы и кавалеры пустились шумно обсуждать старания бедных горожан, и при этом самые беспощадные, самые колкие остроты посвящались обязательству, которое, вследствие непослушания слонов, вынужден был, хотя и с большой неохотой, принять на себя король.
Тем временем оллава, разумеется, нигде не могли сыскать. Это был один из редких случаев, когда Лаймонд спящий нарушал душевный покой большего количества людей, чем Лаймонд бодрствующий. Правда, лорд д'Обиньи вздохнул с облегчением; однако Робин Стюарт сделался крайне раздражительным, хотя его и удалось уговорить, чтобы он позволил О'Лайам-Роу, как всегда безмятежному, воспользоваться временным послаблением режима и в сопровождении стражи навестить друзей. После великого скандала, не оставившего камня на камне от шотландского двора, девочка Мария с распухшим лицом и слезами ярости на глазах была заперта у себя в комнате, Дженни Флеминг лежала в постели, уничтоженная бурлящим гневом королевы-матери, а Том Эрскин вынужден был лицом к лицу столкнуться с беспощадной решимостью царственной вдовы: ничто на свете, заявила она, не должно помешать Тади Бою Баллаху этим вечером осуществить самый обольстительный, самый умелый и самый блестящий дебют века при французском дворе.
Итак, под величайшим секретом в гостиницу, где жил Тади Бой, доставили шкатулку с мылом, духами и драгоценностями, шпагу, перевязь и кинжал, оплаченную квитанцию на сумму в сто пятьдесят крон, дающую право взять любую лошадь напрокат, и полный придворный костюм, стоящий колом от золотых пряжек и шитья. Целый день посылка лежала нераспечатанной в комнате оллава, а рядом — похожий пакет, который тоже содержал придворный костюм, правда, не столь роскошный, присланный от портного французской короны. О'Лайам-Роу, который вернулся в пять, с приятностью посетив нескольких друзей, начиная с Мишеля Эриссона и кончая госпожой Бойл, обнаружил, что спальня в «Золотом кресте» пуста, оба ящичка закрыты и нетронуты, а рядом с ними раскиданы по кровати потертые черные одежки.
Тади Бой Баллах вернулся, влез в свой единственный запасной костюм, забрызганный соленой морской водою, и, презрев даже самые скромные требования изящества и гигиены, каковым О'Лайам-Роу в свое время отдал-таки должное, пешком потащился в аббатство Сент-Уэн — выглядел он, по словам Пайдара Доули, как закопченный чан, где кипятятся измазанные сажей носовые платки. Ибо если упрямый О'Лайам-Роу подчинялся своим прихотям, то Фрэнсис Кроуфорд из Лаймонда жил по законам вдохновения.
Убранные в тонкий муслин и золотое шитье, в парчу и тафту, укутанные в шелка с серебристым отливом, в бархат и белый мех, на котором бриллианты сверкали, как крупинки сахара, с накрашенными лицами, выщипанными бровями, с накладными волосами из шелка-сырца, благородные дворяне Франции расположились среди восковых свечей и цветов, как полсотни конфеток в уютной корзиночке. У самого нижнего края самого последнего стола, словно черный сухарь рядом с редкостными плодами, торчал Тади Бой Баллах.
Войдя в залу вместе со свитой королевы-матери, Эрскин сразу же увидел его и по тому, как напряглось лицо. Марии де Гиз, понял, что она тоже обескуражена. Том уселся, стараясь не замечать ни взгляда жены, ни с великим трудом приведенного в порядок лица Дженни Флеминг. Он прекрасно знал эти церемонии, надоевшие ему до тошноты, до величайшего омерзения. Он предпочитал простую пищу, а простая одежда казалась ему несбыточной мечтой — рядом с его лицом, здоровым, свежим, розовым, как креветочное масло, самый белоснежный бархат казался пропыленным. Итак, он уселся; снова поднялся, когда вошел король: отметил сказочный поклон д'Обиньи; подумал, что, трубач, наверное, выпил лишку. Прозвучала вторая, более звонкая фанфара, и ужин начался. Взгляд Эрскина снова и снова неудержимо скользил к нижнему краю стола.
Сорняк на самой прекрасной в целой Франции грядке, Тади Бой был посажен, не без злого умысла, рядом с завитой и накрашенной, звенящей серьгами и надушенной персоной юного Луи, первого принца Конде. Брату герцога Вандомского Конде было чуть больше двадцати лет; это был настоящий принц из дома Бурбонов: худощавый, бледный и необычайно ловкий, несмотря на искривленное плечо, на которое он просто не обращал внимания, поскольку не нуждался ни в поощрении окружающих, ни в их снисхождении. У принца Конде, младшего брата, были все задатки повелителя. Под слоем косметики таились приметы будущего величия — уже и сейчас его отмечали, с ним считались. Даже праздный, он представлял собой силу, которой нельзя было пренебрегать: относительно него и еще троих дворян из ближайшего окружения короля взахлеб передавали самые невероятные, самые скандальные слухи.
Вторым из этого маленького кружка был его старший брат, Жан де Бурбон, сьер Энгиенский, смуглый и красивый — он недавно вернулся из Лондона вместе с младшим из Гизов и теперь сидел здесь же, за этим столом; один из его локонов был выкрашен в розовый цвет. Д'Энгиен был не богаче, чем Конде, но так же привык потакать своим желаниям и вел такую же веселую жизнь, чуть более беспутную и, уж разумеется, более эксцентрическую по самой своей сути. Не любить его было трудно, и немногие на это отваживались.
В Лондоне д'Энгиен оставил третьего галантного кавалера, Франсуа де Вандома, видама 26) Шартрского. Любимец шотландской королевы-матери, видам сочетал блеск и обаяние с тонким дипломатическим умом: если на повестке дня стояло заключение договора с какой-нибудь пожилой королевой, посылать следовало именно его. В настоящий момент в Лондоне он очаровывал английских дам своими праздниками, каждый из которых обходился ему в четыре тысячи крон, и на этих веселых собраниях даже самые чопорные вельможи двора забывали о приличиях — д'Энгиен привез во Францию крайне остроумный рассказ о том, как герцог Саффолк на одном из вечеров видама переоделся монахиней. Живого нрава, суеверный, вечно замышляющий что-то, видам был самым приятным сотоварищем из всей четверки.
И, наконец, рядом с королем стоял Жак д'Алъбон, сеньор де Сент-Андре, маршал Франции — солдат, вельможа, сын правителя Лиона, богатый, безрассудно смелый и находящийся в зените власти, он был лет на двадцать старше своих троих друзей.
Четырнадцать лет тому назад, когда Генрих стал наследным принцем, он приблизил к себе Сент-Андре, чтобы тот его научил, как сделаться королем для придворных и полководцем для армии, — Диана же постаралась преподать ему навыки более нежных искусств. И так же, как и в случае с Дианой, растущая привязанность дофина к его наставнику стоила Сент-Андре немилости короля Франциска. Сразу после смерти Франциска свежеиспеченный король сделал Сент-Андре членом Тайного совета, маршалом Франции, кавалером ордена Святого Михаила, первым камергером, а позже отдал своему любимцу должность правителя Лиона, которая принадлежала его отцу. Проницательный, отважный, состоящий в близкой дружбе с королем, Сент-Андре разделял с тремя своими товарищами, с младшими из Гизов и с прочими остроумными, образованными и в меру безнравственными светочами двора вкус к роскоши и счастливый дар расточительства, которые и сделали из Франции притчу во языцех для всей Европы.
Одним из наслаждений утонченного лорда д'Обиньи в его зрелые годы были придворные трапезы, должным образом поданные, происходящие в соответствующем помещении; трапезы, где все приглашенные одеты пристойно и выглядят подобающе. В сверкании бриллиантов, звуках музыки и блеске острот, в приятной беседе, в преимуществах хорошего вкуса, в том, наконец, что он точно знал: любой из присутствующих выше его по происхождению и положению — лорд д'Обиньи находил смысл жизни, чувствовал, что великие деяния предков и высокие почести, каких добился его брат Леннокс, — ничто по сравнению с этим великолепием, с этой пышностью; и сам крылатый бог Комус 25) всюду сопровождал его.
И среди этого величия предполагаемое присутствие похожего на жабу секретаря какого-то ирландского князька представлялось форменным оскорблением. Многие при дворе разделяли его негодование. После мессы двор наконец обосновался в аббатстве Сент-Уэн, и вот, иронизируя, высмеивая, пародируя, без снисхождения припоминая мельчайшие подробности, дамы и кавалеры пустились шумно обсуждать старания бедных горожан, и при этом самые беспощадные, самые колкие остроты посвящались обязательству, которое, вследствие непослушания слонов, вынужден был, хотя и с большой неохотой, принять на себя король.
Тем временем оллава, разумеется, нигде не могли сыскать. Это был один из редких случаев, когда Лаймонд спящий нарушал душевный покой большего количества людей, чем Лаймонд бодрствующий. Правда, лорд д'Обиньи вздохнул с облегчением; однако Робин Стюарт сделался крайне раздражительным, хотя его и удалось уговорить, чтобы он позволил О'Лайам-Роу, как всегда безмятежному, воспользоваться временным послаблением режима и в сопровождении стражи навестить друзей. После великого скандала, не оставившего камня на камне от шотландского двора, девочка Мария с распухшим лицом и слезами ярости на глазах была заперта у себя в комнате, Дженни Флеминг лежала в постели, уничтоженная бурлящим гневом королевы-матери, а Том Эрскин вынужден был лицом к лицу столкнуться с беспощадной решимостью царственной вдовы: ничто на свете, заявила она, не должно помешать Тади Бою Баллаху этим вечером осуществить самый обольстительный, самый умелый и самый блестящий дебют века при французском дворе.
Итак, под величайшим секретом в гостиницу, где жил Тади Бой, доставили шкатулку с мылом, духами и драгоценностями, шпагу, перевязь и кинжал, оплаченную квитанцию на сумму в сто пятьдесят крон, дающую право взять любую лошадь напрокат, и полный придворный костюм, стоящий колом от золотых пряжек и шитья. Целый день посылка лежала нераспечатанной в комнате оллава, а рядом — похожий пакет, который тоже содержал придворный костюм, правда, не столь роскошный, присланный от портного французской короны. О'Лайам-Роу, который вернулся в пять, с приятностью посетив нескольких друзей, начиная с Мишеля Эриссона и кончая госпожой Бойл, обнаружил, что спальня в «Золотом кресте» пуста, оба ящичка закрыты и нетронуты, а рядом с ними раскиданы по кровати потертые черные одежки.
Тади Бой Баллах вернулся, влез в свой единственный запасной костюм, забрызганный соленой морской водою, и, презрев даже самые скромные требования изящества и гигиены, каковым О'Лайам-Роу в свое время отдал-таки должное, пешком потащился в аббатство Сент-Уэн — выглядел он, по словам Пайдара Доули, как закопченный чан, где кипятятся измазанные сажей носовые платки. Ибо если упрямый О'Лайам-Роу подчинялся своим прихотям, то Фрэнсис Кроуфорд из Лаймонда жил по законам вдохновения.
Убранные в тонкий муслин и золотое шитье, в парчу и тафту, укутанные в шелка с серебристым отливом, в бархат и белый мех, на котором бриллианты сверкали, как крупинки сахара, с накрашенными лицами, выщипанными бровями, с накладными волосами из шелка-сырца, благородные дворяне Франции расположились среди восковых свечей и цветов, как полсотни конфеток в уютной корзиночке. У самого нижнего края самого последнего стола, словно черный сухарь рядом с редкостными плодами, торчал Тади Бой Баллах.
Войдя в залу вместе со свитой королевы-матери, Эрскин сразу же увидел его и по тому, как напряглось лицо. Марии де Гиз, понял, что она тоже обескуражена. Том уселся, стараясь не замечать ни взгляда жены, ни с великим трудом приведенного в порядок лица Дженни Флеминг. Он прекрасно знал эти церемонии, надоевшие ему до тошноты, до величайшего омерзения. Он предпочитал простую пищу, а простая одежда казалась ему несбыточной мечтой — рядом с его лицом, здоровым, свежим, розовым, как креветочное масло, самый белоснежный бархат казался пропыленным. Итак, он уселся; снова поднялся, когда вошел король: отметил сказочный поклон д'Обиньи; подумал, что, трубач, наверное, выпил лишку. Прозвучала вторая, более звонкая фанфара, и ужин начался. Взгляд Эрскина снова и снова неудержимо скользил к нижнему краю стола.
Сорняк на самой прекрасной в целой Франции грядке, Тади Бой был посажен, не без злого умысла, рядом с завитой и накрашенной, звенящей серьгами и надушенной персоной юного Луи, первого принца Конде. Брату герцога Вандомского Конде было чуть больше двадцати лет; это был настоящий принц из дома Бурбонов: худощавый, бледный и необычайно ловкий, несмотря на искривленное плечо, на которое он просто не обращал внимания, поскольку не нуждался ни в поощрении окружающих, ни в их снисхождении. У принца Конде, младшего брата, были все задатки повелителя. Под слоем косметики таились приметы будущего величия — уже и сейчас его отмечали, с ним считались. Даже праздный, он представлял собой силу, которой нельзя было пренебрегать: относительно него и еще троих дворян из ближайшего окружения короля взахлеб передавали самые невероятные, самые скандальные слухи.
Вторым из этого маленького кружка был его старший брат, Жан де Бурбон, сьер Энгиенский, смуглый и красивый — он недавно вернулся из Лондона вместе с младшим из Гизов и теперь сидел здесь же, за этим столом; один из его локонов был выкрашен в розовый цвет. Д'Энгиен был не богаче, чем Конде, но так же привык потакать своим желаниям и вел такую же веселую жизнь, чуть более беспутную и, уж разумеется, более эксцентрическую по самой своей сути. Не любить его было трудно, и немногие на это отваживались.
В Лондоне д'Энгиен оставил третьего галантного кавалера, Франсуа де Вандома, видама 26) Шартрского. Любимец шотландской королевы-матери, видам сочетал блеск и обаяние с тонким дипломатическим умом: если на повестке дня стояло заключение договора с какой-нибудь пожилой королевой, посылать следовало именно его. В настоящий момент в Лондоне он очаровывал английских дам своими праздниками, каждый из которых обходился ему в четыре тысячи крон, и на этих веселых собраниях даже самые чопорные вельможи двора забывали о приличиях — д'Энгиен привез во Францию крайне остроумный рассказ о том, как герцог Саффолк на одном из вечеров видама переоделся монахиней. Живого нрава, суеверный, вечно замышляющий что-то, видам был самым приятным сотоварищем из всей четверки.
И, наконец, рядом с королем стоял Жак д'Алъбон, сеньор де Сент-Андре, маршал Франции — солдат, вельможа, сын правителя Лиона, богатый, безрассудно смелый и находящийся в зените власти, он был лет на двадцать старше своих троих друзей.
Четырнадцать лет тому назад, когда Генрих стал наследным принцем, он приблизил к себе Сент-Андре, чтобы тот его научил, как сделаться королем для придворных и полководцем для армии, — Диана же постаралась преподать ему навыки более нежных искусств. И так же, как и в случае с Дианой, растущая привязанность дофина к его наставнику стоила Сент-Андре немилости короля Франциска. Сразу после смерти Франциска свежеиспеченный король сделал Сент-Андре членом Тайного совета, маршалом Франции, кавалером ордена Святого Михаила, первым камергером, а позже отдал своему любимцу должность правителя Лиона, которая принадлежала его отцу. Проницательный, отважный, состоящий в близкой дружбе с королем, Сент-Андре разделял с тремя своими товарищами, с младшими из Гизов и с прочими остроумными, образованными и в меру безнравственными светочами двора вкус к роскоши и счастливый дар расточительства, которые и сделали из Франции притчу во языцех для всей Европы.