Наконец мы ввосьмером отправились на банановую плантацию; семеро из нас
хохотали, болтали и вообще предвкушали редкое развлечение. А я вдруг
сообразил, что одежда на мне крайне не подходящая для охоты на змей: легкие
летние брюки и теннисные туфли. Даже самая хилая змейка без труда прокусит
их вместе с моей кожей. Однако не успел я об этом сказать, как мы уже
подошли к краю рва, и в свете лампы он мне показался образцовой могилой
великана. Мой друг описал его довольно точно, но ни словом не упомянул о
том, что стены состоят из рыхлой, осыпающейся земли, источенной трещинами и
дырами, в которых могли запрятаться легионы змей. Я присел на корточки на
краю ямы, и в нее спустили лампу, чтобы дать мне возможность разведать
обстановку и определить, к какому виду относятся змеи. До той минуты я
утешал себя мыслью, что змеи в конце концов могут оказаться совершенно
безобидными, но, когда свет озарил дно ямы, мои надежды вмиг улетучились:
ров буквально кишмя кишел молодыми габонскими гадюками - смертельно
ядовитыми змеями.
Днем змеи, как правило, малоподвижны, и ловить их легче легкого, но по
ночам, когда они просыпаются и готовы к охоте, они двигаются с весьма
неприятной живостью. На дне ямы извивались молодые змеи фута по два в длину
и дюйма по два в диаметре, и ни одна из них, насколько я мог судить, вовсе
не собиралась спать. Они сновали по яме с невиданной скоростью, то и дело
поднимали толстые копьевидные головы и созерцали лампу с недвусмысленным
выражением, быстро мелькая раздвоенными язычками.
Я насчитал на дне восемь габонских гадюк, но их расцветка так
поразительно маскировала их на фоне сухой листвы, что я не мог поручиться,
что не посчитал некоторых дважды. В эту минуту мой друг неуклюже оступился
на краю ямы, и в нее скатился увесистый ком земли. Змеи разом взглянули
вверх и громко зашипели. Все зрители отступили с большой резвостью, и я счел
момент подходящим, чтобы поговорить об экипировке. Мой друг с присущей
ирландцам щедростью предложил одолжить мне свои брюки из прочной саржи и
кожаные туфли со своей ноги. Теперь у меня не осталось никаких лазеек, и я
не решился больше отвиливать. Мы скромно удалились за кустики и обменялись
брюками и обувью. Мой друг был создан щедрой природой в более крупном
варианте, чем я, так что на мне его костюм, прямо скажем, никак не выглядел
облегающим, зато, как он заметил, если брюки подвернуть, они хорошо защитят
меня от змеиных зубов.
С самыми мрачными предчувствиями я подошел к яме. Зрители столпились
вокруг, радостно щебеча в предчувствии развлечения. Я обвязался веревкой
вокруг талии, затянул узел, который, как я вскоре убедился, оказался
скользящим, и подполз к краю ямы. Мой спуск ничем не напоминал воздушный
полет грациозной феи в пантомиме: обрывистые края ямы были настолько
ненадежны, что каждый раз, когда я пытался найти опору для ног, вниз
обрушивались громадные комья, и потревоженные змеи разражались злобным
шипением. Приходилось висеть в воздухе, пока мои помощники не торопясь
спускали меня все ниже, а скользящий узел все туже затягивался у меня на
талии. Наконец, увидев, что до дна осталось не больше ярда, я крикнул
наверх, чтобы меня больше не опускали - надо было осмотреть место, куда
предстояло приземлиться, чтобы не угодить ногой на змею. Внимательно
всматриваясь, я нашел местечко, свободное от пресмыкающихся, и крикнул
"спускайте!" недрогнувшим, как мне казалось, голосом. В ту же минуту
произошло еще два события: я уронил один из позаимствованных башмаков, а
лампа, которую никто не догадался подкачать, "сдохла" и превратилась в слабо
светящееся пятно, вроде толстой тлеющей сигары. Именно в тот роковой момент
я коснулся земли босой ступней - и натерпелся такого страху, какого не
испытывал ни до, ни после.
Окаменев и обливаясь потом, я стоял и ждал, пока лампу вытащат наверх,
подкачают и снова опустят вниз. Никогда еще я так не радовался скромной
керосиновой лампе! Когда яму вновь озарил яркий свет, я несколько
приободрился. Потом нашел башмак и сунул в него ногу, что придало мне
смелости. Я покрепче сжал палку в мокрой руке и двинулся на ближайшую змею.
Прижал ее к земле раздвоенной рогулькой на конце палки, взял за шею и сунул
в мешок. Эта работа была для меня привычной и опасности не представляет,
если соблюдать осторожность. Главное - прижать голову змеи рогулькой к
земле, потом покрепче ухватить ее за шею и бросить в мешок. Меня беспокоило
другое: пока я поглощен возней с одной змеей, все остальные, извиваясь, с
дикой скоростью ползают вокруг, и мне надо держать ухо востро, чтобы
какая-нибудь не обошла меня с тыла и не попалась мне под ногу. Змеи были
изумительно расцвечены: в коричневых, серебряных, розовых и кремовых
разводах, они, как только застывали, становились практически невидимыми,
сливаясь с фоном. Когда я прижимал змею к земле, она начинала шипеть, как
кипящий чайник, а все остальные вторили ей стройным, но в высшей степени
неприятным хором.
Один из самых жутких моментов наступил, когда я наклонился поднять
очередную змею и услышал громкое шипение над самым ухом: я весь похолодел от
ужаса. Разогнувшись, уперся взглядом прямо в бешеные серебряные глаза - до
них было не больше фута. После долгих манипуляций мне удалось каким-то
жонглерским приемом сбросить змею на дно и придавить своей рогулькой. Честно
говоря, змеи боялись меня нисколько не меньше, чем я их, и старались
убраться подальше. Только прижатые в угол, они бросались в бой, яростно
кусая палку, натыкались на медную рогульку и отскакивали от нее с приятным и
ободряющим стуком. Однако одна из них, как видно более опытная, не стала
сражаться с металлической вилкой и впилась в дерево. Змееныш вцепился в
палку мертвой бульдожьей хваткой и не разжал пасть даже тогда, когда я
поднял палку и он оказался висящим в воздухе. Мне пришлось встряхнуть палку
изо всех сил, только тогда змея оторвалась, мелькнула в воздухе, стукнулась
о стенку и шлепнулась на дно, исходя свирепым шипением. Когда же я снова
сунул ей под нос палку, она наотрез отказалась ее кусать, и я без труда
изловил ее.
Я продержался в яме около получаса и поймал за это время двенадцать
габонских гадюк, но, хотя я и не был уверен, что переловил их всех, мне
показалось, что оставаться там дольше - значит искушать судьбу. Мои спутники
извлекли меня из ямы - грязного, разгоряченного и обливающегося потом, но в
одной руке я победоносно сжимал мешок с громко шипящими гадюками.
- Ну, что? - торжествующе спросил мой приятель, пока я отдувался и
приходил в себя. - Не говорил я, что достану для вас несколько редких
экземпляров, а?
Я только кивнул; после всего пережитого у меня слова не шли с языка. Я
уселся прямо на землю и закурил сигарету - предел моих мечтаний, стараясь
унять дрожь в руках. Когда опасность уже миновала, до меня впервые дошло,
какую неслыханную глупость я совершил, согласившись спуститься в змеиный
ров, и, кроме того, какое это чудо, что я выбрался оттуда живым. Я дал себе
слово, что на очередной вопрос: "Опасно ли ловить животных?" - я отвечу:
"Опасность прямо пропорциональна собственной глупости". Немного придя в
себя, я осмотрелся и увидел, что одного зрителя не хватает.
- А куда подевался ваш брат? - спросил я своего друга.
- Да ну его, - с легким презрением откликнулся тот. - Не смог выдержать
- говорит, ему от этого плохо стало. Вон он, поджидает в сторонке. Но вы его
простите великодушно: кишка у него тонка. Да уж, надо быть настоящим
мужчиной, чтобы смотреть, как вы торчите в этом змеином рву среди проклятых
тварей.
Себастьян
Не так давно я провел несколько месяцев в Аргентине - там-то я и
повстречал Себастьяна. Себастьян был гаучо - в Южной Америке это то же
самое, что ковбой в Северной. Гаучо, как и ковбои, в наше время встречаются
все реже, потому что большинство поместий в Аргентине встали на путь
механизации.
Я оказался в Аргентине по двум причинам: во-первых, мне нужно было
наловить как можно больше живых диких животных для английских зоопарков, а
во-вторых, я хотел снять для кино этих животных в естественной обстановке. У
одного из моих друзей было обширное поместье - эстансия - милях в семидесяти
от Буэнос-Айреса, в местности, которая славилась изобилием диких животных, и
я, ни минуты не колеблясь, принял его приглашение погостить недели две. К
сожалению, когда настала пора выезжать, у моего друга оказались неотложные
дела, и времени у него оставалось в обрез: только чтобы встретить меня на
эстансии, устроить и срочно возвращаться в город. Он встретил меня на
захолустной железнодорожной станции и, пока мы тряслись в двуколке по
пыльной дороге, уверил меня, что все подготовил к моему приезду.
- Я вас поручаю Себастьяну, - сказал он. - Можете не беспокоиться - все
будет в порядке.
- А кто такой Себастьян? - спросил я.
- Здешний гаучо, - неопределенно ответил мой друг. - Если он
чего-нибудь не знает о местных животных, значит, этого и знать не стоит. В
мое отсутствие он будет за хозяина, обращайтесь к нему, что бы вам ни
понадобилось.
После ленча на веранде большого дома мой хозяин сказал, что пора
познакомить меня с Себастьяном; мы сели верхом и поехали по бескрайним
просторам золотых трав, переливающихся под лучами солнца, потом через
заросли гигантских колючих растений, скрывавших с головой всадника на
лошади. Примерно через полчаса мы подъехали к эвкалиптовой рощице; за
деревьями виднелся приземистый, длинный побеленный дом. Громадный старый
пес, растянувшийся на прогретой солнцем пыльной земле, поднял голову и
лениво гавкнул, а потом снова задремал. Мы спешились и привязали лошадей.
- Себастьян построил этот дом своими руками, - сказал мой друг. -
Думаю, он за домом, отдыхает - сиеста.
Мы обошли дом, увидели необъятных размеров гамак, привязанный к двум
стройным эвкалиптам, а в гамаке лежал Себастьян.
Мне поначалу показалось, что передо мной сказочный гном. Впоследствии я
узнал, что его рост около пяти футов двух дюймов, но в складке великанского
гамака Себастьян казался совсем маленьким. Его необыкновенно длинные,
могучие руки свисали по обе стороны гамака - загорелые до яркого тона
красного дерева, покрытые легкой дымкой совершенно белых волос. Лица не было
видно: его скрывала надвинутая черная шляпа; она ритмично приподнималась и
опускалась в такт длительным руладам такого мощного храпа, какого мне не
приходилось еще никогда слышать. Мой друг схватил болтавшуюся руку
Себастьяна и изо всех сил потянул, одновременно наклонившись к самому его
уху и оглушительно окликнув спящего:
- Себастьян! Себастьян! Просыпайся, к тебе гости! Уснет - не
добудишься, - объяснил он мне. - Берите-ка за другую руку, вытряхнем его из
гамака.
Я ухватился за другую руку, и мы совместными усилиями усадили
Себастьяна в гамаке. Черная шляпа скатилась, открыв круглое коричневое лицо
с полными щеками, которое было четко разделено на три части громадными
закрученными усищами, вызолоченными никотином, и парой белоснежных бровей,
загибавшихся вверх, как козлиные рожки. Мой друг сграбастал его за плечи и
принялся трясти, окликая по имени, как вдруг под белыми бровями открылась
пара плутовских черных глаз, и Себастьян сонно воззрился на нас. Узнав моего
друга, он с ревом раненого зверя выскочил из гамака.
- Сеньор! - возопил он. - Как я рад вас видеть! Ах, простите, простите,
сеньор, что я сплю, как свинья в закуте, когда вы меня навестили... простите
великодушно! Я не ожидал вас так рано, а то непременно приготовился бы и
встретил бы вас как подобает.
Он потряс мою руку, когда наш общий знакомый меня представил, а потом,
повернувшись к дому, заревел во все горло:
- Мария! Мария!
В ответ на этот устрашающий рев из дома вышла приятная молодая женщина
лет тридцати, которую Себастьян с нескрываемой гордостью представил нам как
свою жену. Потом он схватил меня за плечо железной хваткой и уставился мне в
лицо с самым серьезным видом.
- Вы что будете пить - кофе или матэ, сеньор? - спросил он невинно и
простодушно. К счастью, мой друг заранее предупредил меня, что Себастьян
судит о людях как раз по тому, что они пьют - кофе или матэ, аргентинский
зеленый чай из трав. Он считал, что кофе - отвратное пойло, годное разве что
для горожан и прочих растленных отбросов человечества. Я, конечно, сказал,
что выпью матэ. Себастьян обернулся и обжег жену огненным взглядом.
- Ну? - повелительно крикнул он. - Ты слыхала, что сеньор хочет выпить
матэ? Долго наши гости будут стоять здесь, умирая от жажды, пока ты
глазеешь, как сова в полдень?
- Вода уже кипит, - мирно ответила она. - А стоять им не нужно -
пригласи их присесть.
- Не перечь мне, женщина! - рявкнул Себастьян, ощетинив усы.
- Вы уж простите его, сеньор, - сказала Мария, ласково улыбаясь мужу, -
он всегда сам не свой, когда у нас гости.
Лицо Себастьяна приобрело темно-кирпичный цвет.
- Это я-то? - оскорбленно взревел он. - Сам не свой? Кто тут сам не
свой? Да я спокойнее дохлой лошади... Вот уж выдумала... Извините мою жену,
сеньоры, всегда норовит невесть что выдумать - честное слово, будь она
мужчиной, быть ей президентом, не иначе.
Мы уселись под деревьями, и Себастьян, закурив маленькую, но зловонную
сигару, продолжал ворчать, обличая недостатки своей супруги.
- Не надо было мне еще раз жениться, - доверительно сказал он. - Ни
одна из моих жен меня не пережила. Я ведь уже четыре раза был женат и каждый
раз, провожая покойницу на кладбище, говорил себе: "Все, Себастьян, пора
кончать". А потом как-то сразу - пффф! - и я снова женат. Дух мой жаждет
одиночества, но плоть слаба, а все горе в том, что плоти-то у меня побольше,
чем духа.
Он с притворной грустью взглянул вниз, на свое солидное брюшко, потом
поднял глаза и широко, подкупающе улыбнулся, обнажив десны с двумя
оставшимися зубами.
- Сдается мне, что я так с этой слабостью и помру, сеньор, но ведь
мужчина без женщины - все равно что корова без вымени.
Мария вынесла матэ, и маленький горшок пошел вкруговую: мы по очереди
прикладывались к тоненькой серебряной трубочке для питья матэ, а мой друг
тем временем объяснял Себастьяну, с какой целью я приехал на эстансию. Гаучо
пришел в полнейший восторг, а когда ему сказали, что он может участвовать в
киносъемках, он расправил усы и искоса взглянул на жену.
- Слыхала, а? - спросил он. - Я буду в кино сниматься! Ты лучше держи
свой язычок за зубами, девчонка, а то женщины из Англии нагрянут всем скопом
да и отобьют меня у тебя!
- Очень ты им нужен, - отпарировала его жена. - Небось, у них там своих
бездельников хватает, их по всему свету полно.
Себастьян ограничился испепеляющим взглядом, а затем обратился ко мне.
- Не беспокойтесь, сеньор, - сказал он, - я вам все сделаю, во всем
помогу. Я сделаю все, что вам угодно.
И он сдержал свое слово: начиная с того же вечера, когда мой друг отбыл
в Буэнос-Айрес, Себастьян две недели не отходил от меня. Он обладал кипучей
энергией, а его властный характер не знал препятствий, так что он сразу же
полностью забрал все мои дела в свои руки. Я просто сообщал ему, что мне
нужно, а он все осуществлял, и, чем труднее и необычнее были мои поручения,
тем с большим восторгом он их выполнял. Как никто другой, он умел заставить
пеонов - наемных рабочих на эстансии - работать в полную силу и, как ни
странно, добивался этого не уговорами или заигрыванием, а саркастическими
насмешками, пересыпанными необыкновенно изощренными и яркими сравнениями.
Те, кого он поносил на чем свет стоит, не только не обижались, а
покатывались со смеху и работали на совесть.
- Посмотрите на себя! - гремел он, обличая "ленивых". - Да вы только
посмотрите на себя! Тащитесь, как улитки по патоке. Поражаюсь, как это ваши
одры не подхватят да не разнесут вас со страху: ведь на галопе глаза
болтаются в ваших пустых черепах, отсюда слышно! У вас мозгов-то на всех
такая малость, что не наскребешь и на крепкий бульон для клопа!
И пеоны, гогоча во все горло, набрасывались на работу с удвоенным
рвением. Конечно, они не только уважали старого шутника - они прекрасно
знали, что он не потребует от них сделать то, чего не может сделать сам. А
назвать, чего он не мог бы сделать, было мудрено, и о каком-нибудь
чрезвычайно трудном деле пеоны всегда говорили: "Ну, это и самому Себастьяну
не под силу". На рослом вороном коне, облаченный в яркое, пунцовое с голубым
пончо, Себастьян выглядел великолепно. Он носился на своем вороном по всему
поместью, со свистом рассекая воздух петлей лассо, - показывал мне, как надо
ловить бычков. Это делается шестью способами, и Себастьян владел всеми
шестью с одинаковым совершенством. Чем быстрее мчался его конь, чем опаснее
была скачка по неровной степи, тем точнее он бросал лассо, так что мне
начинало казаться, что петлю притягивает к быку какой-то магнит и она сама
собой захлестывает цель без промаха.
Себастьян мастерски владел лассо, но кнутом он владел поистине
виртуозно. Кнут, с короткой рукояткой и длинным тонким кнутовищем, всегда
был при нем, и это было страшное оружие. Я видел собственными глазами, как
Себастьян на всем скаку выхватывал кнут из-за пояса и аккуратно сшибал
головку колючего растения, проносясь мимо. Выбить сигарету изо рта у
человека для него было детской игрой. Мне рассказывали, что в прошлом году
какой-то приезжий позволил себе усомниться в гениальном "туше" Себастьяна и
тот в доказательство снял с чужака кнутом рубашку, даже не задев кожу на его
спине. Себастьян пользовался кнутом как идеальным оружием - он действовал
им, как собственной удлиненной рукой, хотя отлично владел и ножом и
топориком. С расстояния в десять шагов он разбивал топориком пополам
спичечную коробку. Да с таким человеком, как Себастьян, лучше было не
ссориться.
Мы с Себастьяном охотились по большей части ночью, когда многие
животные вылезали из своих нор. Запасшись факелами, мы выходили с эстансии
уже в темноте и никогда не возвращались раньше полуночи, а то и двух часов
ночи, обычно принося с собой двух-трех зверьков. На такие ночные вылазки нас
сопровождал пес неопределенного происхождения и весьма преклонного возраста:
зубы у него давно сточились до самых десен. Это была отличная собака для
нашей охоты - даже когда он хватал зверька, то нисколько не повреждал его
своими беззубыми челюстями. Загнав и остановив зверька, пес не давал ему
уйти, примерно раз в минуту коротким лаем давая знать, где он засел.
На одной из таких ночных охот мне пришлось воочию убедиться в громадной
силе Себастьяна. Собака спугнула броненосца и гнала его несколько сот ярдов,
пока он не скрылся в норе. Нас было трое: Себастьян, я и местный пеон. Мы с
пеоном гнались за броненосцем порезвее и оставили далеко позади
отдувающегося Себастьяна: его телосложение не очень-то подходило для
спринтерских рекордов. Мы с пеоном подоспели как раз в ту минуту, когда зад
броненосца исчезал в норе. Бросившись ничком на траву, мы вцепились - я в
хвост, пеан - в задние лапы зверя. Броненосец так прочно закрепился
передними лапами с длинными когтями за стены норы, что, как мы ни тянули,
выбиваясь из сил, он, словно зацементированный, не сдвигался с места. Потом
зверь рванулся, и пеон от неожиданности выпустил его лапы. Броненосец стал
ввинчиваться в глубину норы, и я уже чувствовал, как хвост выскальзывает у
меня из рук. В этот критический момент на поле боя появился пыхтящий
Себастьян. Он оттолкнул меня, схватился за хвост броненосца, уперся ногами в
землю по обе стороны норы и дернул. Нас засыпало землей, и броненосец
выскочил из норы, как пробка из бутылки. Одним рывком Себастьян сделал то,
что нам двоим оказалось не под силу.
Одним из животных, которых я намеревался снять для кино на эстансии,
был нанду - южноамериканский страус, не уступающий своему африканскому
родичу в способности мчаться с резвостью скаковой лошади. Мне хотелось снять
старинный способ охоты на страусов - верхом на лошадях, с помощью боласов.
Это оружие представляет собой три шара размером примерно с крокетные шары,
выточенные из дерева и соединенные между собой довольно длинными веревками.
Снаряд раскручивают над головой и бросают так, что веревки опутывают ноги
страуса и валят его на землю. Себастьян специально организовал такую охоту,
чтобы в последний день мы смогли ее снять для кино. Так как пеоны
участвовали почти во всех сценах, они заявились с утра разряженные в лучшие
костюмы, стараясь перещеголять друг друга яркостью наряда. Себастьян мрачно
оглядел их с высоты своего седла.
- Вы только взгляните на них, сеньор, - процедил он, презрительно
сплюнув. - Разряжены в пух и прах, в глазах пестрит, что твои куропаточьи
яйца; суетятся, как стая гончих на зеленой лужайке, а все потому, что
мечтают увидеть свои дурацкие рожи на экране... Смотреть противно.
Но я заметил, как тщательно он расчесал свои усы перед началом съемок.
Мы целый день провели под палящим солнцем и к вечеру, отсняв последние
кадры, почувствовали себя вконец измученными; все мы нуждались в отдыхе,
все, кроме, конечно, Себастьяна, который был свеж, будто день только
начался. По дороге домой он мне сказал, что вечером устраивает для нас
прощальный ужин, на который приглашено все население эстансии. Там будет
всего вдоволь, и вина, и песен, и танцев. Говорил он все это, а глаза его
так и сверкали от удовольствия. У меня не хватило духу признаться, что я до
смерти устал и мечтаю только об одном - добраться до постели. Я принял
приглашение.
Празднество было устроено в обширной задымленной кухне, освещенной
полудюжиной коптящих керосиновых ламп. Джаз-банд заменяли три гитариста,
самозабвенно терзавшие струны. Стоит ли говорить, что душой общества и
первым заводилой был Себастьян? Он выпил вина больше, чем кто бы то ни было,
но был трезв как стеклышко; он сыграл соло на гитаре, спел великое множество
песен - от самых грубых до самых трогательных - и поглотил при этом
неимоверное количество еды. Но самое главное - он танцевал: танцевал
настоящий дикий танец гаучо, со сложными па, прыжками и антраша, танцевал
так, что балки над головой тряслись от удалого топота, а шпоры высекали
искры из каменных плит.
Мой друг, приехавший за мной из Буэнос-Айреса, появился в самом разгаре
веселья и сразу же в него включился. Мы сидели с ним в уголке, потягивая
вино и глядя, как Себастьян откалывает коленца под рукоплескания и громкие
вопли восторженных зрителей.
- Потрясающая энергия, - заметил я. - Он сегодня целый день работал, да
так, что никто за ним не мог угнаться, а теперь нас всех переплясал!
- Вот чем хороша жизнь в пампе! - ответил мой друг. - Нет, совершенно
серьезно, для своего возраста он просто молодчина, верно?
- А сколько ему? - спросил я небрежно.
Мой друг смерил меня удивленным взглядом.
- Вы что, не знали? - спросил он. - Через два месяца Себастьяну стукнет
девяносто пять.
Как я возил черепашек
В конце 1939 года, когда неизбежность войны стала почти очевидной, наше
семейство снялось с острова Корфу и возвратилось в Англию. Мы временно нашли
квартиру в Лондоне, и моя мама совершала регулярные вылазки в сельскую
местность в поисках дома. А я тем временем принялся бродить на свободе по
Лондону. Я никогда не любил большие города, но тогда Лондон привел меня в
восторг. Ведь самой крупной столицей, которую я видел в своей жизни, был
город Корфу - по размерам не больше маленького провинциального городка в
Англии. Для меня в необъятной громаде Лондона таились сотни захватывающих
открытий. Конечно, я стал постоянным посетителем Музея естественной истории,
а уж в зоопарке я сделался своим человеком, даже успел подружиться с
несколькими служителями. Я все больше убеждался в том, что работа в зоопарке
- единственное стоящее занятие для человека, и все чаще мечтал о собственном
зоопарке.
Неподалеку от нашего дома был магазин, мимо которого я никогда не мог
пройти спокойно. Он назывался "Аквариум", и в его витрине громоздились
огромные аквариумы, полные сверкающих рыбок; но еще интереснее были ряды
террариумов, где за стеклянными стенками ползали ужи, большие изумрудные
ящерицы и пучеглазые жабы. Сколько раз я простаивал перед витриной, словно
завороженный, не сводя глаз с этих восхитительных существ, и как я мечтал,
чтобы они были мои! Но я уже притащил в нашу квартиру целую стайку мелких
птиц, пару сорок и мартышку, и появление любой живности - какого бы то ни
было вида - обрушивало на меня справедливый гнев семейства, так что мне
оставалось только с тоской смотреть на очаровательных рептилий.
Как-то утром я проходил мимо магазина, и мне бросилось в глаза
объявление, прислоненное к стенке аквариума:
"Требуется молодой надежный помощник".
Я вернулся домой и стал обдумывать это дело.
- Там в зоомагазине предлагают работу, - сказал я маме.
- Правда, милый? - сказала она, думая о чем-то другом.
- Ну да. Им нужен молодой надежный помощник. Я бы не прочь у них
поработать, - сказал я небрежно.
- Блестящая мысль, - заметил Ларри. - Тогда ты сможешь забрать туда
весь свой зверинец.
- Вряд ли они ему разрешат, милый, - сказала наша мама.
- Как ты думаешь, сколько платят за эту работу? - спросил я.
- Наверно, пустяки какие-нибудь, - ответил Ларри. - И к тебе не
хохотали, болтали и вообще предвкушали редкое развлечение. А я вдруг
сообразил, что одежда на мне крайне не подходящая для охоты на змей: легкие
летние брюки и теннисные туфли. Даже самая хилая змейка без труда прокусит
их вместе с моей кожей. Однако не успел я об этом сказать, как мы уже
подошли к краю рва, и в свете лампы он мне показался образцовой могилой
великана. Мой друг описал его довольно точно, но ни словом не упомянул о
том, что стены состоят из рыхлой, осыпающейся земли, источенной трещинами и
дырами, в которых могли запрятаться легионы змей. Я присел на корточки на
краю ямы, и в нее спустили лампу, чтобы дать мне возможность разведать
обстановку и определить, к какому виду относятся змеи. До той минуты я
утешал себя мыслью, что змеи в конце концов могут оказаться совершенно
безобидными, но, когда свет озарил дно ямы, мои надежды вмиг улетучились:
ров буквально кишмя кишел молодыми габонскими гадюками - смертельно
ядовитыми змеями.
Днем змеи, как правило, малоподвижны, и ловить их легче легкого, но по
ночам, когда они просыпаются и готовы к охоте, они двигаются с весьма
неприятной живостью. На дне ямы извивались молодые змеи фута по два в длину
и дюйма по два в диаметре, и ни одна из них, насколько я мог судить, вовсе
не собиралась спать. Они сновали по яме с невиданной скоростью, то и дело
поднимали толстые копьевидные головы и созерцали лампу с недвусмысленным
выражением, быстро мелькая раздвоенными язычками.
Я насчитал на дне восемь габонских гадюк, но их расцветка так
поразительно маскировала их на фоне сухой листвы, что я не мог поручиться,
что не посчитал некоторых дважды. В эту минуту мой друг неуклюже оступился
на краю ямы, и в нее скатился увесистый ком земли. Змеи разом взглянули
вверх и громко зашипели. Все зрители отступили с большой резвостью, и я счел
момент подходящим, чтобы поговорить об экипировке. Мой друг с присущей
ирландцам щедростью предложил одолжить мне свои брюки из прочной саржи и
кожаные туфли со своей ноги. Теперь у меня не осталось никаких лазеек, и я
не решился больше отвиливать. Мы скромно удалились за кустики и обменялись
брюками и обувью. Мой друг был создан щедрой природой в более крупном
варианте, чем я, так что на мне его костюм, прямо скажем, никак не выглядел
облегающим, зато, как он заметил, если брюки подвернуть, они хорошо защитят
меня от змеиных зубов.
С самыми мрачными предчувствиями я подошел к яме. Зрители столпились
вокруг, радостно щебеча в предчувствии развлечения. Я обвязался веревкой
вокруг талии, затянул узел, который, как я вскоре убедился, оказался
скользящим, и подполз к краю ямы. Мой спуск ничем не напоминал воздушный
полет грациозной феи в пантомиме: обрывистые края ямы были настолько
ненадежны, что каждый раз, когда я пытался найти опору для ног, вниз
обрушивались громадные комья, и потревоженные змеи разражались злобным
шипением. Приходилось висеть в воздухе, пока мои помощники не торопясь
спускали меня все ниже, а скользящий узел все туже затягивался у меня на
талии. Наконец, увидев, что до дна осталось не больше ярда, я крикнул
наверх, чтобы меня больше не опускали - надо было осмотреть место, куда
предстояло приземлиться, чтобы не угодить ногой на змею. Внимательно
всматриваясь, я нашел местечко, свободное от пресмыкающихся, и крикнул
"спускайте!" недрогнувшим, как мне казалось, голосом. В ту же минуту
произошло еще два события: я уронил один из позаимствованных башмаков, а
лампа, которую никто не догадался подкачать, "сдохла" и превратилась в слабо
светящееся пятно, вроде толстой тлеющей сигары. Именно в тот роковой момент
я коснулся земли босой ступней - и натерпелся такого страху, какого не
испытывал ни до, ни после.
Окаменев и обливаясь потом, я стоял и ждал, пока лампу вытащат наверх,
подкачают и снова опустят вниз. Никогда еще я так не радовался скромной
керосиновой лампе! Когда яму вновь озарил яркий свет, я несколько
приободрился. Потом нашел башмак и сунул в него ногу, что придало мне
смелости. Я покрепче сжал палку в мокрой руке и двинулся на ближайшую змею.
Прижал ее к земле раздвоенной рогулькой на конце палки, взял за шею и сунул
в мешок. Эта работа была для меня привычной и опасности не представляет,
если соблюдать осторожность. Главное - прижать голову змеи рогулькой к
земле, потом покрепче ухватить ее за шею и бросить в мешок. Меня беспокоило
другое: пока я поглощен возней с одной змеей, все остальные, извиваясь, с
дикой скоростью ползают вокруг, и мне надо держать ухо востро, чтобы
какая-нибудь не обошла меня с тыла и не попалась мне под ногу. Змеи были
изумительно расцвечены: в коричневых, серебряных, розовых и кремовых
разводах, они, как только застывали, становились практически невидимыми,
сливаясь с фоном. Когда я прижимал змею к земле, она начинала шипеть, как
кипящий чайник, а все остальные вторили ей стройным, но в высшей степени
неприятным хором.
Один из самых жутких моментов наступил, когда я наклонился поднять
очередную змею и услышал громкое шипение над самым ухом: я весь похолодел от
ужаса. Разогнувшись, уперся взглядом прямо в бешеные серебряные глаза - до
них было не больше фута. После долгих манипуляций мне удалось каким-то
жонглерским приемом сбросить змею на дно и придавить своей рогулькой. Честно
говоря, змеи боялись меня нисколько не меньше, чем я их, и старались
убраться подальше. Только прижатые в угол, они бросались в бой, яростно
кусая палку, натыкались на медную рогульку и отскакивали от нее с приятным и
ободряющим стуком. Однако одна из них, как видно более опытная, не стала
сражаться с металлической вилкой и впилась в дерево. Змееныш вцепился в
палку мертвой бульдожьей хваткой и не разжал пасть даже тогда, когда я
поднял палку и он оказался висящим в воздухе. Мне пришлось встряхнуть палку
изо всех сил, только тогда змея оторвалась, мелькнула в воздухе, стукнулась
о стенку и шлепнулась на дно, исходя свирепым шипением. Когда же я снова
сунул ей под нос палку, она наотрез отказалась ее кусать, и я без труда
изловил ее.
Я продержался в яме около получаса и поймал за это время двенадцать
габонских гадюк, но, хотя я и не был уверен, что переловил их всех, мне
показалось, что оставаться там дольше - значит искушать судьбу. Мои спутники
извлекли меня из ямы - грязного, разгоряченного и обливающегося потом, но в
одной руке я победоносно сжимал мешок с громко шипящими гадюками.
- Ну, что? - торжествующе спросил мой приятель, пока я отдувался и
приходил в себя. - Не говорил я, что достану для вас несколько редких
экземпляров, а?
Я только кивнул; после всего пережитого у меня слова не шли с языка. Я
уселся прямо на землю и закурил сигарету - предел моих мечтаний, стараясь
унять дрожь в руках. Когда опасность уже миновала, до меня впервые дошло,
какую неслыханную глупость я совершил, согласившись спуститься в змеиный
ров, и, кроме того, какое это чудо, что я выбрался оттуда живым. Я дал себе
слово, что на очередной вопрос: "Опасно ли ловить животных?" - я отвечу:
"Опасность прямо пропорциональна собственной глупости". Немного придя в
себя, я осмотрелся и увидел, что одного зрителя не хватает.
- А куда подевался ваш брат? - спросил я своего друга.
- Да ну его, - с легким презрением откликнулся тот. - Не смог выдержать
- говорит, ему от этого плохо стало. Вон он, поджидает в сторонке. Но вы его
простите великодушно: кишка у него тонка. Да уж, надо быть настоящим
мужчиной, чтобы смотреть, как вы торчите в этом змеином рву среди проклятых
тварей.
Себастьян
Не так давно я провел несколько месяцев в Аргентине - там-то я и
повстречал Себастьяна. Себастьян был гаучо - в Южной Америке это то же
самое, что ковбой в Северной. Гаучо, как и ковбои, в наше время встречаются
все реже, потому что большинство поместий в Аргентине встали на путь
механизации.
Я оказался в Аргентине по двум причинам: во-первых, мне нужно было
наловить как можно больше живых диких животных для английских зоопарков, а
во-вторых, я хотел снять для кино этих животных в естественной обстановке. У
одного из моих друзей было обширное поместье - эстансия - милях в семидесяти
от Буэнос-Айреса, в местности, которая славилась изобилием диких животных, и
я, ни минуты не колеблясь, принял его приглашение погостить недели две. К
сожалению, когда настала пора выезжать, у моего друга оказались неотложные
дела, и времени у него оставалось в обрез: только чтобы встретить меня на
эстансии, устроить и срочно возвращаться в город. Он встретил меня на
захолустной железнодорожной станции и, пока мы тряслись в двуколке по
пыльной дороге, уверил меня, что все подготовил к моему приезду.
- Я вас поручаю Себастьяну, - сказал он. - Можете не беспокоиться - все
будет в порядке.
- А кто такой Себастьян? - спросил я.
- Здешний гаучо, - неопределенно ответил мой друг. - Если он
чего-нибудь не знает о местных животных, значит, этого и знать не стоит. В
мое отсутствие он будет за хозяина, обращайтесь к нему, что бы вам ни
понадобилось.
После ленча на веранде большого дома мой хозяин сказал, что пора
познакомить меня с Себастьяном; мы сели верхом и поехали по бескрайним
просторам золотых трав, переливающихся под лучами солнца, потом через
заросли гигантских колючих растений, скрывавших с головой всадника на
лошади. Примерно через полчаса мы подъехали к эвкалиптовой рощице; за
деревьями виднелся приземистый, длинный побеленный дом. Громадный старый
пес, растянувшийся на прогретой солнцем пыльной земле, поднял голову и
лениво гавкнул, а потом снова задремал. Мы спешились и привязали лошадей.
- Себастьян построил этот дом своими руками, - сказал мой друг. -
Думаю, он за домом, отдыхает - сиеста.
Мы обошли дом, увидели необъятных размеров гамак, привязанный к двум
стройным эвкалиптам, а в гамаке лежал Себастьян.
Мне поначалу показалось, что передо мной сказочный гном. Впоследствии я
узнал, что его рост около пяти футов двух дюймов, но в складке великанского
гамака Себастьян казался совсем маленьким. Его необыкновенно длинные,
могучие руки свисали по обе стороны гамака - загорелые до яркого тона
красного дерева, покрытые легкой дымкой совершенно белых волос. Лица не было
видно: его скрывала надвинутая черная шляпа; она ритмично приподнималась и
опускалась в такт длительным руладам такого мощного храпа, какого мне не
приходилось еще никогда слышать. Мой друг схватил болтавшуюся руку
Себастьяна и изо всех сил потянул, одновременно наклонившись к самому его
уху и оглушительно окликнув спящего:
- Себастьян! Себастьян! Просыпайся, к тебе гости! Уснет - не
добудишься, - объяснил он мне. - Берите-ка за другую руку, вытряхнем его из
гамака.
Я ухватился за другую руку, и мы совместными усилиями усадили
Себастьяна в гамаке. Черная шляпа скатилась, открыв круглое коричневое лицо
с полными щеками, которое было четко разделено на три части громадными
закрученными усищами, вызолоченными никотином, и парой белоснежных бровей,
загибавшихся вверх, как козлиные рожки. Мой друг сграбастал его за плечи и
принялся трясти, окликая по имени, как вдруг под белыми бровями открылась
пара плутовских черных глаз, и Себастьян сонно воззрился на нас. Узнав моего
друга, он с ревом раненого зверя выскочил из гамака.
- Сеньор! - возопил он. - Как я рад вас видеть! Ах, простите, простите,
сеньор, что я сплю, как свинья в закуте, когда вы меня навестили... простите
великодушно! Я не ожидал вас так рано, а то непременно приготовился бы и
встретил бы вас как подобает.
Он потряс мою руку, когда наш общий знакомый меня представил, а потом,
повернувшись к дому, заревел во все горло:
- Мария! Мария!
В ответ на этот устрашающий рев из дома вышла приятная молодая женщина
лет тридцати, которую Себастьян с нескрываемой гордостью представил нам как
свою жену. Потом он схватил меня за плечо железной хваткой и уставился мне в
лицо с самым серьезным видом.
- Вы что будете пить - кофе или матэ, сеньор? - спросил он невинно и
простодушно. К счастью, мой друг заранее предупредил меня, что Себастьян
судит о людях как раз по тому, что они пьют - кофе или матэ, аргентинский
зеленый чай из трав. Он считал, что кофе - отвратное пойло, годное разве что
для горожан и прочих растленных отбросов человечества. Я, конечно, сказал,
что выпью матэ. Себастьян обернулся и обжег жену огненным взглядом.
- Ну? - повелительно крикнул он. - Ты слыхала, что сеньор хочет выпить
матэ? Долго наши гости будут стоять здесь, умирая от жажды, пока ты
глазеешь, как сова в полдень?
- Вода уже кипит, - мирно ответила она. - А стоять им не нужно -
пригласи их присесть.
- Не перечь мне, женщина! - рявкнул Себастьян, ощетинив усы.
- Вы уж простите его, сеньор, - сказала Мария, ласково улыбаясь мужу, -
он всегда сам не свой, когда у нас гости.
Лицо Себастьяна приобрело темно-кирпичный цвет.
- Это я-то? - оскорбленно взревел он. - Сам не свой? Кто тут сам не
свой? Да я спокойнее дохлой лошади... Вот уж выдумала... Извините мою жену,
сеньоры, всегда норовит невесть что выдумать - честное слово, будь она
мужчиной, быть ей президентом, не иначе.
Мы уселись под деревьями, и Себастьян, закурив маленькую, но зловонную
сигару, продолжал ворчать, обличая недостатки своей супруги.
- Не надо было мне еще раз жениться, - доверительно сказал он. - Ни
одна из моих жен меня не пережила. Я ведь уже четыре раза был женат и каждый
раз, провожая покойницу на кладбище, говорил себе: "Все, Себастьян, пора
кончать". А потом как-то сразу - пффф! - и я снова женат. Дух мой жаждет
одиночества, но плоть слаба, а все горе в том, что плоти-то у меня побольше,
чем духа.
Он с притворной грустью взглянул вниз, на свое солидное брюшко, потом
поднял глаза и широко, подкупающе улыбнулся, обнажив десны с двумя
оставшимися зубами.
- Сдается мне, что я так с этой слабостью и помру, сеньор, но ведь
мужчина без женщины - все равно что корова без вымени.
Мария вынесла матэ, и маленький горшок пошел вкруговую: мы по очереди
прикладывались к тоненькой серебряной трубочке для питья матэ, а мой друг
тем временем объяснял Себастьяну, с какой целью я приехал на эстансию. Гаучо
пришел в полнейший восторг, а когда ему сказали, что он может участвовать в
киносъемках, он расправил усы и искоса взглянул на жену.
- Слыхала, а? - спросил он. - Я буду в кино сниматься! Ты лучше держи
свой язычок за зубами, девчонка, а то женщины из Англии нагрянут всем скопом
да и отобьют меня у тебя!
- Очень ты им нужен, - отпарировала его жена. - Небось, у них там своих
бездельников хватает, их по всему свету полно.
Себастьян ограничился испепеляющим взглядом, а затем обратился ко мне.
- Не беспокойтесь, сеньор, - сказал он, - я вам все сделаю, во всем
помогу. Я сделаю все, что вам угодно.
И он сдержал свое слово: начиная с того же вечера, когда мой друг отбыл
в Буэнос-Айрес, Себастьян две недели не отходил от меня. Он обладал кипучей
энергией, а его властный характер не знал препятствий, так что он сразу же
полностью забрал все мои дела в свои руки. Я просто сообщал ему, что мне
нужно, а он все осуществлял, и, чем труднее и необычнее были мои поручения,
тем с большим восторгом он их выполнял. Как никто другой, он умел заставить
пеонов - наемных рабочих на эстансии - работать в полную силу и, как ни
странно, добивался этого не уговорами или заигрыванием, а саркастическими
насмешками, пересыпанными необыкновенно изощренными и яркими сравнениями.
Те, кого он поносил на чем свет стоит, не только не обижались, а
покатывались со смеху и работали на совесть.
- Посмотрите на себя! - гремел он, обличая "ленивых". - Да вы только
посмотрите на себя! Тащитесь, как улитки по патоке. Поражаюсь, как это ваши
одры не подхватят да не разнесут вас со страху: ведь на галопе глаза
болтаются в ваших пустых черепах, отсюда слышно! У вас мозгов-то на всех
такая малость, что не наскребешь и на крепкий бульон для клопа!
И пеоны, гогоча во все горло, набрасывались на работу с удвоенным
рвением. Конечно, они не только уважали старого шутника - они прекрасно
знали, что он не потребует от них сделать то, чего не может сделать сам. А
назвать, чего он не мог бы сделать, было мудрено, и о каком-нибудь
чрезвычайно трудном деле пеоны всегда говорили: "Ну, это и самому Себастьяну
не под силу". На рослом вороном коне, облаченный в яркое, пунцовое с голубым
пончо, Себастьян выглядел великолепно. Он носился на своем вороном по всему
поместью, со свистом рассекая воздух петлей лассо, - показывал мне, как надо
ловить бычков. Это делается шестью способами, и Себастьян владел всеми
шестью с одинаковым совершенством. Чем быстрее мчался его конь, чем опаснее
была скачка по неровной степи, тем точнее он бросал лассо, так что мне
начинало казаться, что петлю притягивает к быку какой-то магнит и она сама
собой захлестывает цель без промаха.
Себастьян мастерски владел лассо, но кнутом он владел поистине
виртуозно. Кнут, с короткой рукояткой и длинным тонким кнутовищем, всегда
был при нем, и это было страшное оружие. Я видел собственными глазами, как
Себастьян на всем скаку выхватывал кнут из-за пояса и аккуратно сшибал
головку колючего растения, проносясь мимо. Выбить сигарету изо рта у
человека для него было детской игрой. Мне рассказывали, что в прошлом году
какой-то приезжий позволил себе усомниться в гениальном "туше" Себастьяна и
тот в доказательство снял с чужака кнутом рубашку, даже не задев кожу на его
спине. Себастьян пользовался кнутом как идеальным оружием - он действовал
им, как собственной удлиненной рукой, хотя отлично владел и ножом и
топориком. С расстояния в десять шагов он разбивал топориком пополам
спичечную коробку. Да с таким человеком, как Себастьян, лучше было не
ссориться.
Мы с Себастьяном охотились по большей части ночью, когда многие
животные вылезали из своих нор. Запасшись факелами, мы выходили с эстансии
уже в темноте и никогда не возвращались раньше полуночи, а то и двух часов
ночи, обычно принося с собой двух-трех зверьков. На такие ночные вылазки нас
сопровождал пес неопределенного происхождения и весьма преклонного возраста:
зубы у него давно сточились до самых десен. Это была отличная собака для
нашей охоты - даже когда он хватал зверька, то нисколько не повреждал его
своими беззубыми челюстями. Загнав и остановив зверька, пес не давал ему
уйти, примерно раз в минуту коротким лаем давая знать, где он засел.
На одной из таких ночных охот мне пришлось воочию убедиться в громадной
силе Себастьяна. Собака спугнула броненосца и гнала его несколько сот ярдов,
пока он не скрылся в норе. Нас было трое: Себастьян, я и местный пеон. Мы с
пеоном гнались за броненосцем порезвее и оставили далеко позади
отдувающегося Себастьяна: его телосложение не очень-то подходило для
спринтерских рекордов. Мы с пеоном подоспели как раз в ту минуту, когда зад
броненосца исчезал в норе. Бросившись ничком на траву, мы вцепились - я в
хвост, пеан - в задние лапы зверя. Броненосец так прочно закрепился
передними лапами с длинными когтями за стены норы, что, как мы ни тянули,
выбиваясь из сил, он, словно зацементированный, не сдвигался с места. Потом
зверь рванулся, и пеон от неожиданности выпустил его лапы. Броненосец стал
ввинчиваться в глубину норы, и я уже чувствовал, как хвост выскальзывает у
меня из рук. В этот критический момент на поле боя появился пыхтящий
Себастьян. Он оттолкнул меня, схватился за хвост броненосца, уперся ногами в
землю по обе стороны норы и дернул. Нас засыпало землей, и броненосец
выскочил из норы, как пробка из бутылки. Одним рывком Себастьян сделал то,
что нам двоим оказалось не под силу.
Одним из животных, которых я намеревался снять для кино на эстансии,
был нанду - южноамериканский страус, не уступающий своему африканскому
родичу в способности мчаться с резвостью скаковой лошади. Мне хотелось снять
старинный способ охоты на страусов - верхом на лошадях, с помощью боласов.
Это оружие представляет собой три шара размером примерно с крокетные шары,
выточенные из дерева и соединенные между собой довольно длинными веревками.
Снаряд раскручивают над головой и бросают так, что веревки опутывают ноги
страуса и валят его на землю. Себастьян специально организовал такую охоту,
чтобы в последний день мы смогли ее снять для кино. Так как пеоны
участвовали почти во всех сценах, они заявились с утра разряженные в лучшие
костюмы, стараясь перещеголять друг друга яркостью наряда. Себастьян мрачно
оглядел их с высоты своего седла.
- Вы только взгляните на них, сеньор, - процедил он, презрительно
сплюнув. - Разряжены в пух и прах, в глазах пестрит, что твои куропаточьи
яйца; суетятся, как стая гончих на зеленой лужайке, а все потому, что
мечтают увидеть свои дурацкие рожи на экране... Смотреть противно.
Но я заметил, как тщательно он расчесал свои усы перед началом съемок.
Мы целый день провели под палящим солнцем и к вечеру, отсняв последние
кадры, почувствовали себя вконец измученными; все мы нуждались в отдыхе,
все, кроме, конечно, Себастьяна, который был свеж, будто день только
начался. По дороге домой он мне сказал, что вечером устраивает для нас
прощальный ужин, на который приглашено все население эстансии. Там будет
всего вдоволь, и вина, и песен, и танцев. Говорил он все это, а глаза его
так и сверкали от удовольствия. У меня не хватило духу признаться, что я до
смерти устал и мечтаю только об одном - добраться до постели. Я принял
приглашение.
Празднество было устроено в обширной задымленной кухне, освещенной
полудюжиной коптящих керосиновых ламп. Джаз-банд заменяли три гитариста,
самозабвенно терзавшие струны. Стоит ли говорить, что душой общества и
первым заводилой был Себастьян? Он выпил вина больше, чем кто бы то ни было,
но был трезв как стеклышко; он сыграл соло на гитаре, спел великое множество
песен - от самых грубых до самых трогательных - и поглотил при этом
неимоверное количество еды. Но самое главное - он танцевал: танцевал
настоящий дикий танец гаучо, со сложными па, прыжками и антраша, танцевал
так, что балки над головой тряслись от удалого топота, а шпоры высекали
искры из каменных плит.
Мой друг, приехавший за мной из Буэнос-Айреса, появился в самом разгаре
веселья и сразу же в него включился. Мы сидели с ним в уголке, потягивая
вино и глядя, как Себастьян откалывает коленца под рукоплескания и громкие
вопли восторженных зрителей.
- Потрясающая энергия, - заметил я. - Он сегодня целый день работал, да
так, что никто за ним не мог угнаться, а теперь нас всех переплясал!
- Вот чем хороша жизнь в пампе! - ответил мой друг. - Нет, совершенно
серьезно, для своего возраста он просто молодчина, верно?
- А сколько ему? - спросил я небрежно.
Мой друг смерил меня удивленным взглядом.
- Вы что, не знали? - спросил он. - Через два месяца Себастьяну стукнет
девяносто пять.
Как я возил черепашек
В конце 1939 года, когда неизбежность войны стала почти очевидной, наше
семейство снялось с острова Корфу и возвратилось в Англию. Мы временно нашли
квартиру в Лондоне, и моя мама совершала регулярные вылазки в сельскую
местность в поисках дома. А я тем временем принялся бродить на свободе по
Лондону. Я никогда не любил большие города, но тогда Лондон привел меня в
восторг. Ведь самой крупной столицей, которую я видел в своей жизни, был
город Корфу - по размерам не больше маленького провинциального городка в
Англии. Для меня в необъятной громаде Лондона таились сотни захватывающих
открытий. Конечно, я стал постоянным посетителем Музея естественной истории,
а уж в зоопарке я сделался своим человеком, даже успел подружиться с
несколькими служителями. Я все больше убеждался в том, что работа в зоопарке
- единственное стоящее занятие для человека, и все чаще мечтал о собственном
зоопарке.
Неподалеку от нашего дома был магазин, мимо которого я никогда не мог
пройти спокойно. Он назывался "Аквариум", и в его витрине громоздились
огромные аквариумы, полные сверкающих рыбок; но еще интереснее были ряды
террариумов, где за стеклянными стенками ползали ужи, большие изумрудные
ящерицы и пучеглазые жабы. Сколько раз я простаивал перед витриной, словно
завороженный, не сводя глаз с этих восхитительных существ, и как я мечтал,
чтобы они были мои! Но я уже притащил в нашу квартиру целую стайку мелких
птиц, пару сорок и мартышку, и появление любой живности - какого бы то ни
было вида - обрушивало на меня справедливый гнев семейства, так что мне
оставалось только с тоской смотреть на очаровательных рептилий.
Как-то утром я проходил мимо магазина, и мне бросилось в глаза
объявление, прислоненное к стенке аквариума:
"Требуется молодой надежный помощник".
Я вернулся домой и стал обдумывать это дело.
- Там в зоомагазине предлагают работу, - сказал я маме.
- Правда, милый? - сказала она, думая о чем-то другом.
- Ну да. Им нужен молодой надежный помощник. Я бы не прочь у них
поработать, - сказал я небрежно.
- Блестящая мысль, - заметил Ларри. - Тогда ты сможешь забрать туда
весь свой зверинец.
- Вряд ли они ему разрешат, милый, - сказала наша мама.
- Как ты думаешь, сколько платят за эту работу? - спросил я.
- Наверно, пустяки какие-нибудь, - ответил Ларри. - И к тебе не