деревьев и покрывая шалаш сверху лианами. Внутри помещение тщательно
выложено мхом, а снаружи этот шалашник - видимо, светская птица с изысканным
вкусом - украшает особняк орхидеями. Перед входом в дом он сооружает
небольшую клумбу из свежего зеленого мха и выкладывает на ней все яркие
ягоды и цветы, какие удается отыскать, причем этот аккуратист меняет
экспозицию ежедневно, складывая потерявшие вид украшения позади домика.
У млекопитающих, конечно, нет такого разнообразия в манерах и
ухищрениях, как у птиц. Они в общем-то подходят к своим любовным делам куда
более прозаически, под стать современной молодежи.
Когда я работал в Уипснейдском зоопарке, мне пришлось наблюдать за
любовными играми тигров. Тигрица до поры до времени была запуганным, робким
существом. Стоило ее "повелителю" рыкнуть, как она вся сжималась от страха.
Но когда она пришла в охоту, она в одночасье превратилась в коварного,
опасного зверя, причем прекрасно сознавала свою власть и пользовалась ею
вовсю. К полудню тигр уже ходил за нею как тень, униженный, на полусогнутых
лапах, а на носу у него красовалось несколько глубоких кровоточащих царапин
- так его "приласкала" подруга. Стоило ему, забывшись, сунуться чуть
поближе, как он получал очередную оплеуху когтистой лапой. Если же он
обижался, уходил и укладывался под кустом, самочка с громким мурлыканьем
подкрадывалась к нему и терлась об него боком до тех пор, пока он снова не
поднимался и не принимался бродить за нею, как приклеенный, не получая за
свои мучения ничего, кроме новых оплеух.
Понемногу тигрица выманила супруга к небольшой ложбинке с длинной
травой, улеглась там и замурлыкала себе под нос, прижмурив глаза. Кончик ее
хвоста, похожий на громадного мохнатого шмеля, дергался в траве туда-сюда, и
бедняга-тигр, совершенно потерявший голову, гонялся за ним, как котенок,
пытаясь прихлопнуть его как можно нежнее громадными мощными лапами. Наконец
тигрице наскучило его мучить; припав к траве, она издала странный
мурлыкающий зов. Самец, утробно рыча, двинулся к ней. Подняв голову, она
снова позвала, и самец стал слегка, едва касаясь, покусывать ее выгнутую шею
и загривок. Тигрица еще раз удовлетворенно мурлыкнула, и два золотистых
громадных тела словно слились в одно на шелковистой траве.
Далеко не все млекопитающие так великолепно раскрашены и красивы, как
тигры, но они возмещают этот недостаток грубой физической силой. Им
приходится добывать самку с бою, как некогда пещерному человеку. Вот,
например, гиппопотамы. Когда смотришь на этого необъятного толстяка,
день-деньской полеживающего в воде, то кажется, что он только и способен,
что созерцать вас выпученными глазами с видом безобидного добряка и время от
времени испускать самодовольные сонные вздохи. Трудно вообразить, что в
брачный сезон на него нападают приступы неистовой, устрашающей ярости. Если
вам случалось видеть, как гиппо зевает, открывая пасть с четырьмя
изогнутыми, торчащими в стороны клыками и еще парой острых, как рогатины,
клыков между ними, то поймете, какие ужасные раны они могут наносить.
Во время экспедиции за животными в Западную Африку мы как-то раз
устроили лагерь на берегу реки, где обитало небольшое стадо гиппопотамов.
Они казались мирной и жизнерадостной семейкой. Когда мы проплывали мимо них
на лодках вверх или вниз по течению, они неназойливо сопровождали нас,
подплывая каждый раз все ближе, и, шевеля ушами, с нескрываемым интересом
рассматривали нас. Иногда они громко фыркали, поднимая тучи брызг. Насколько
я успел заметить, стадо состояло из четырех самок, громадного старого самца
и молодого, поменьше. У одной из самок был уже подросший детеныш, и этот
толстенный великанский младенец все еще время от времени восседал у нее на
спине. Как я уже говорил, они казались вполне счастливым семейством. Но
как-то вечером, в густых сумерках, наша семейка вдруг разразилась истошными
воплями и ревом - ни дать ни взять хор взбесившихся обезьян. Взрывы шума
чередовались с минутами затишья, когда до нас доносились только фырканье и
всплески, но с наступлением темноты шум нарастал.
Поняв, что заснуть не удастся, я решил спуститься к реке и посмотреть,
что же там творится. Столкнув в воду лодчонку, я спустился вниз по течению к
повороту, где река врезалась в берег, образуя широкую заводь с пляжем в
форме полумесяца, покрытым белым блестящим песком. Я знал, что там
гиппопотамы любят проводить целые дни, да и шум доносился именно оттуда. Да,
там явно не все в порядке: обычно в этот час гиппопотамы уже вылезали из
воды и продвигались, как танки, вдоль берега, где опустошали плантацию
какого-нибудь невезучего жителя, а сейчас они все еще торчали в воде, хотя
время ночной кормежки уже давно наступило. Я причалил к песчаному берегу и,
пройдя немного дальше, нашел место, откуда все было видно как на ладони.
Опасаться, что меня услышат, не приходилось: жуткое рыканье, рев и плеск,
доносившиеся из заводи, совершенно заглушали шорох моих шагов.
Поначалу я ничего не мог разглядеть, кроме вспышек белой пены, когда
гиппопотамы, плюхаясь всей тяжестью в воду, поднимали фонтаны брызг, но
вскоре выглянула луна, и при ее свете я разглядел самок, стоявших вместе с
детенышем. Они сбились в кучу на дальнем краю заводи, и над поверхностью
воды блестели только их мокрые головы с прядающими ушами. Время от времени
звери открывали пасти и гулко ревели, напоминая своеобразный хор в греческой
трагедии.
Самки с интересом наблюдали за двумя самцами - старым и молодым,
которые стояли поближе ко мне, на отмели в центре заводи. Вода едва
доставала до толстых животов, и громадные бочкообразные тела и двойные
подбородки самцов лоснились, будто смазанные маслом. Они стояли друг против
друга, наклонив головы и пыхтя, как паровозы. Вдруг молодой самец поднял
голову, разинул громадную пасть, сверкнув клыками, и заревел - от его
протяжного рева кровь стыла в жилах, но не успел он умолкнуть, как старый
самец с разверстой пастью кинулся на него, обнаружив непостижимую для такого
увальня резвость. Молодой самец ловко вильнул в сторону. Старик несся в
пенных бурунах, как заблудившийся линкор, да так быстро, что затормозить уже
не мог. Когда он пробегал мимо молодого, тот нанес ему сногсшибательный удар
сбоку своей тяжелой мордой. Старик повернулся и снова бросился в атаку, но,
когда противники сблизились, на луну наползло облако. А когда луна снова
выглянула, бойцы стояли друг против друга, как и прежде, опустив головы и
громко всхрапывая.
Два часа я просидел на берегу, глядя на бой гигантов в неверном свете
луны, в хаосе взбаламученной воды и песка. Насколько я мог судить, старому
самцу приходилось плохо, и мне было очень его жаль. Он напомнил мне некогда
прославленного боксера, который, потеряв гибкость и заплыв жиром, вышел на
ринг, заранее зная, что проиграет бой. Молодой соперник, более легкий и
ловкий, без труда уворачивался от него, каждый раз оставляя отметины зубов
на плече или загривке старика. На заднем плане самки следили за схваткой,
перекладывая уши, как семафоры, и по временам разражались громким похоронным
хором: то ли сочувствовали старику, то ли поощряли его удачливого соперника,
то ли просто восхищались зрелищем. Наконец, прикинув, что сражение продлится
еще не один час, я поплыл обратно в деревню и лег спать.
Проснулся я, когда рассвет едва забрезжил над горизонтом; гиппопотамов
уже не было слышно. Должно быть, бой закончился. Мне очень хотелось, чтобы
победил старый самец, да только не очень-то в это верилось, по правде
говоря. В то же утро об исходе сражения доложил один из моих охотников:
оказалось, что тушу старого самца прибило к берегу реки мили на две ниже по
течению, в развилке песчаной отмели. Я отправился поглядеть и пришел в ужас
- так немилосердно было исполосовано его массивное тело клыками молодого
самца. Плечи, шея, тяжелый подвес, болтавшийся под нижней челюстью, бока,
брюхо - все тело было покрыто зияющими рваными ранами, и мелкая вода возле
туши все еще краснела от крови.
Вместе со мной пришла и вся наша деревня в полном составе: для них это
был настоящий праздник - еще бы, гора мяса словно с неба упала. Они стояли
вокруг молча, с любопытством глазея, пока я осматривал труп старого самца,
но стоило мне кончить осмотр и отойти, как они налетели на него, словно
муравьи, вопя и толкаясь, размахивая ножами и мачете. Глядя, как громадную
тушу гиппопотама разносят на мелкие кусочки изголодавшиеся люди, я подумал,
не слишком ли дорогой ценой приходится животным платить за продление своего
рода.
Про человека, чересчур романтически настроенного, говорят, что у него
"горячая кровь"; а вот в мире животных самые поразительные "любовные"
подвиги совершают как раз холоднокровные существа. При виде обычного
крокодила, бревном лежащего на бережку и с застывшей сардонической улыбкой
немигающим взором созерцающего текущую мимо речную жизнь, можно подумать,
что из него получится довольно-таки холодный любовник. Однако в подходящее
время, в подходящем месте и в присутствии подходящей дамы он бросается в
битву за ее "руку"; два самца, щелкая зубами и взбивая воду хлещущими
хвостами, клубятся в схватке. Под конец победитель, воодушевленный победой,
начинает кружиться в диковинном танце на поверхности реки, задрав нос и
хвост, прерывисто взревывая, как сирена маяка в тумане; должно быть, таков
крокодилий вариант старинного вальса.
А вот террапины, или водяные черепахи, придерживаются, как видно,
мнения, что, "чем больше женщину мы лупим, тем больше нравимся мы ей". У
одного из видов этих маленьких рептилий когти на передних ластах сильно
удлинены. Когда плавающий самец заметит подходящую самочку, он оттесняет ее
от других и в сторонке принимается колотить ее по голове своими длиннющими
когтями, да так быстро, что они сливаются, мелькая, как спицы в колесе.
Самочка, судя по всему, нисколько не обижается; может быть, ей даже приятно.
Но как бы то ни было, самочка, даже если она черепаха, не может сразу
уступить первым знакам внимания со стороны самца. Она должна хотя бы
ненадолго напустить на себя вид неприступной добродетели, поэтому вырывается
из его объятий и уплывает. Самец, распаленный до неистовства, бросается со
всех ласт вдогонку, опять оттесняет ее в сторонку и снова задает ей взбучку.
И ему приходится повторять это несколько раз, пока самочка не согласится
жить с ним, так сказать, одним домом. Что ни говори, а террапин - честное
пресмыкающееся: он нелицемерно дает понять с самого начала, каков у него
норов. Самое интересное, что самочку нисколько не тревожат эти несколько
порывистые манеры. Они ей кажутся даже приятными и не лишенными
оригинальности. Но ведь на вкус и цвет товарищей нет, даже среди людей.
Но высшую ступеньку на пьедестале почета я бы присудил насекомым -
настолько разнообразны и поразительно нестандартны их любовные ухищрения.
Вот, например, богомол - вы только взгляните на выражение его "лица", и вас
уже не удивят никакие странности частной жизни этих существ. Маленькая
головка с громадными выпуклыми глазами над заостренным носиком, на котором
вибрируют короткие усики; а глаза-то, глаза: водянистого, бледно-соломенного
цвета, с черными щелочками кошачьих зрачков, придающих им исступленное и
безумное выражение. Пара сильных, украшенных страшными шипами передних ног
согнута под грудью в ханжеском смирении, словно в молитве, готовая в любой
момент, выбросившись вперед, сжать жертву в объятиях, дробя ее, как
зазубренные ножницы.
У богомолов есть еще одна отталкивающая привычка - присматриваться,
потому что они могут поворачивать голову совсем по-человечески; словно в
недоумении, они склоняют свою заостренную головку без подбородка набок,
глазея на вас дико выпученными глазами. А если вы подкрались сзади, богомол
оглядывается на вас через плечо с чрезвычайно неприятным выжидающим видом.
Только богомол-самец, думается мне, может найти что-то хоть чуточку
привлекательное в самке, и можно, казалось бы, надеяться, что у него хватит
ума не доверять невесте с таким "личиком". Увы, ничего подобного - я видел,
как один из них, сгорая от любви, сжимал самку в объятиях, и в тот самый
момент, когда они осуществляли свой брачный союз, супруга с нежным
изяществом обернулась через плечо и принялась буквально есть поедом своего
благоверного, с видом гурмана смакуя каждый кусочек, откушенный от его тела,
все еще приникшего к ее спинке, причем усики у нее дрожали и трепетали,
когда она проглатывала очередной нежный, свеженький комочек.
Паучихи, разумеется, тоже славятся этой неприятной и антиобщественной
привычкой пожирать своих мужей, поэтому и для паука ухаживание сопряжено с
опасностью для жизни. Если дама проголодалась, то, не успев сделать
предложение, жених окажется спеленутым в аккуратный сверточек, и его
прекрасная дама высосет из него все соки. У одного вида пауков самцы
выработали специальный ритуал, который позволяет им подобраться достаточно
близко к самке, чтобы, поглаживая и щекоча, привести ее в благодушное
настроение и при этом не попасть ей на закуску. Самец является с небольшим
подарком - мухой, например, - тщательно упакованным в шелковистый кокон.
Пока самка возится с угощением, он подбирается сзади и поглаживает ее,
доводя до легкого транса. Случается, что ему удается удрать после свадьбы,
но по большей части в конце медового месяца его постигает иная судьба -
воистину, путь к сердцу паучихи лежит через ее желудок...
Самец другого вида пауков выработал еще более хитроумный способ
обуздания своей кровожадной супруги. Подкравшись к ней, он тихонько
поглаживает ее лапками, пока она, как это свойственно паучихам, не впадает в
своеобразное гипнотическое состояние. Тогда самец, не теряя ни секунды,
ловко прикрепляет ее к земле прочной паутинкой, так что, опомнившись от
транса на этом брачном ложе, она не может слопать своего мужа, как завтрак в
постели, пока не выпутается из тенет. Обычно он успевает удрать.
Если хотите быть свидетелем действительно экзотического романа, совсем
не обязательно пускаться в путешествие по тропическим джунглям - достаточно
выйти на собственный задний дворик и осторожно подкрасться к самой
обыкновенной улитке. Семейный уклад здесь так же замысловат, как сюжет
современных романов, а все потому, что улитка - существо гермафродитное, то
есть двуполое: она играет, так сказать, двойную роль в брачных церемониях и
при спаривании. Но мало того - улитка обладает еще одной, более
замечательной особенностью. У нее на теле есть небольшая, похожая на мешочек
полость, в которой из углекислого кальция формируется крохотная
листообразная пластинка - ее называют в народе "стрела любви". Когда одна
улитка - напомню, сочетающая мужской и женский пол - встречается с другой,
тоже обоеполой, они приветствуют друг друга самым диковинным образом. Они
колют друг друга "стрелами любви", которые входят глубоко в плоть и очень
быстро рассасываются. Очевидно, эта забавная дуэль не так уж неприятна, как
может показаться; "стрела", втыкаясь в бок улитки, явно доставляет ей
удовольствие - может быть, изысканное щекочущее ощущение. Но как бы там ни
было, эта предварительная игра создает у улиток подходящее настроение для
серьезного дела - продолжения рода. Сам-то я не занимаюсь садоводством, но,
будь я огородником, у меня не хватило бы духу уничтожать улиток, даже если
бы они ели мои овощи. По-моему, существо, которое не нуждается в Купидоне, а
носит с собой собственный колчан с любовными стрелами, стоит целой грядки
скучной, бесстрастной капусты. И угощать такого гостя в своем огороде -
большая честь.
Животные-архитекторы
Как-то раз я получил посылочку от приятеля из Индии. В коробке лежала
записка: "Держу пари - ты не знаешь, что это такое". Я нетерпеливо, сгорая
от любопытства, отогнул верхний слой обертки и увидел нечто сильно
напоминающее два листа, неумело сметанные на живую нитку.
Свое пари мой друг проиграл. Стоило мне взглянуть на крупные, неровные
стежки "через край", как я понял: это гнездо птицы-портного, которое я
давным-давно жаждал увидеть. Листья дюймов шести в длину, по форме похожие
на лавровые. Сшитые по краям, они напоминали сумочку с прорехой на дне.
Внутри сумочки было устроено уютное гнездышко из сена и мха, а в нем лежали
два маленьких яичка. Птица-портной - из мелких пернатых, размером она с
синичку, но клюв у нее длинный. Это и есть ее "швейная игла". Облюбовав пару
подходящих листьев, висящих рядом, портной сшивает их настоящей хлопковой
нитью. Самое любопытное даже не то, что птица ухитряется сшить листья, а то,
где она берет хлопок, чтобы ссучить нитку? Некоторые знатоки уверяют, что
птица и прядет сама, другие считают, что готовый материал добывается где-то
"на стороне", а вот где именно - никто не знает. Как я уже говорил, стежки
получаются довольно крупными и не очень-то красивыми, но признайтесь, много
ли вы встречали людей, которые сумели бы сшить пару листьев, пользуясь
вместо иголки клювом?
В мире животных строительное мастерство исключительно разнообразно.
Разумеется, одни животные понятия не имеют о том, что такое приличный дом,
зато другие строят комфортабельные жилища сложнейшей конструкции.
Удивительно, что у самых близких родственников можно наблюдать неисчерпаемое
разнообразие вкусов во всем, что касается архитектурного стиля, расположения
и размеров гнезда, а также выбора строительных материалов.
Само собой, у птиц можно найти гнезда любых форм и размеров. Они
варьируют от лиственной колыбельки птицы-портного до полного отсутствия
гнезда, как у императорского пингвина: ведь вокруг ничего нет, кроме снега.
Пингвины просто носят яйцо на тыльной стороне широкой плоской лапы,
прикрывая его складкой кожи на брюшке. А стрижи саланганы лепят свое хрупкое
чашевидное гнездышко из собственной слюны, иногда с примесью веток или
лишайников, прилепляя его к стене пещеры. Разнообразие гнезд у африканских
ткачей совершенно поразительно. Один из видов обитает в колониальных
гнездовьях: размером с хорошую копну сена, они смахивают на многоэтажные
дома, где каждая семья имеет собственную квартирку. В колоссальных
гнездовьях порой кроме законных хозяев обитает превеликое множество разных
квартирантов. Там любят селиться змеи, лемуры и белки. Если такое
коммунальное гнездо разорить, можно найти богатейшую коллекцию живых
существ. Стоит ли удивляться, что порой деревья подламываются под тяжестью
грандиозных сооружений. Обыкновенные общественные ткачи, обитающие в
Западной Африке, плетут круглое, аккуратное гнездышко, похожее на корзиночку
из пальмовых волокон. Селятся они тоже колониями и подвешивают свои гнезда к
каждому мало-мальски подходящему сучку на одном дереве, и подчас кажется,
будто оно принесло невиданный урожай каких-то диковинных плодов. Пестрые
крикливые обитатели этих коммунальных квартир совсем как люди занимаются
ухаживанием, высиживают яйца, вскармливают потомство и переругиваются с
соседями, словно в густонаселенном муниципальном доме.
Строя гнезда, ткачи не только превзошли других птиц в мастерстве
плетения - они научились даже узлы завязывать! Их гнезда накрепко привязаны
к веткам, и оторвать их удается не сразу. Однажды я наблюдал за ткачиком,
закладывавшим, так сказать, фундамент своего гнезда, - это было нечто
поразительное. Он решил подвесить гнездо на кончике тонкой веточки в
середине кроны и подлетел к ветке с длинным пальмовым волокном в клюве.
Когда он опустился на ветку, она заходила под ним ходуном - он едва
удерживался, хлопая крыльями. Наконец, кое-как уравновесившись, он принялся
вертеть в клюве пальмовое волокно, пока не перехватил его точно посередине.
Затем попытался обернуть волокно вокруг ветки, чтобы оба конца свисали с
одной стороны, а петля - с другой. Ветка качалась, и ткачик два раза ронял
волокно - приходилось лететь вниз, подбирать, но все же он ухитрился
перекинуть волокно через ветку, как ему хотелось. Тогда он прижал волокно
лапкой, чтобы не сползало, а сам нагнулся вниз головой, рискуя свалиться, и,
пропустив свободные концы волокна в петлю, туго затянул их клювом. Затем он
еще несколько раз слетал за новыми волокнами и повязал их на ветку. Целый
день он сновал туда-сюда, пока на ветке не оказалось двадцать или тридцать
крепко привязанных волокон, свисавших вниз странной бородой.
К сожалению, дальнейшие стадии постройки гнезда я пропустил и увидел
его уже пустым - должно быть, самка вывела птенцов и улетела. Гнездо
напоминало бутылку с узким круглым входным отверстием, прикрытым навесиком,
сплетенным из пальмовых волокон. Я попробовал было оторвать гнездо от ветки,
но не тут-то было - пришлось ломать всю ветку. Потом я попробовал "взломать"
гнездо и заглянуть внутрь. Но пальмовые волокна были так крепко переплетены
и запутаны, что понадобилась уйма времени и сил, чтобы их разорвать.
Подумать только: птица соорудила эту потрясающую конструкцию без всяких
инструментов, при помощи клюва и пары лапок!
Четыре года назад, приехав в Аргентину, я заметил, что в пампе почти
все пни или столбы заборов были увенчаны диковинными глинобитными
сооружениями, по размерам и форме напоминающими футбольный мяч. Поначалу я
принял их за гнезда термитов: очень уж они напоминали подобные сооружения,
встречающиеся повсюду в Западной Африке. Но только когда я увидел
восседающую на верхушке одного гнезда маленькую осанистую птичку размером с
нашу малиновку, с буровато-коричневой спинкой и серой манишкой, я понял, что
это - гнезда печников.
Как только мне попалось брошенное гнездо, я осторожно разрезал его
пополам и рассмотрел, поражаясь искусству строителя. Мокрая глина была
замешена вместе со стебельками сена, корешками и шерстинками, что придавало
конструкции дополнительную прочность. Стенки гнезда были примерно в полтора
дюйма толщиной. Снаружи оно не отделано - не оштукатурено, так сказать, - но
изнутри выглажено и отполировано до зеркального блеска. Входом в гнездо
служило небольшое отверстие в виде арки, напоминающей церковные врата, а
вело оно в узкий коридор, огибавший наружный край гнезда и кончавшийся
круглой гнездовой камерой, выстланной мягкими корешками и пухом. Все вместе
сильно смахивало на спиральную раковину.
Как я ни старался найти хоть одно гнездо в процессе стройки, обследуя
громадные пространства, мне не везло - у всех птиц уже вывелись птенцы. Но
все же одно незаконченное гнездо я отыскал. В Аргентине печники встречаются
повсеместно и очень напоминают нашу английскую малиновку - так же склоняют
набок головку, разглядывая вас блестящими темными глазками. Пара птичек,
занятая постройкой гнезда, не обращала на меня ни малейшего внимания при
условии, что я не подходил ближе чем на двенадцать футов. Но иногда то одна,
то другая пичужка подлетала поближе, внимательно рассматривала меня, склонив
головку набок, потом встряхивала крылышками, как будто пожимала плечами, и
возвращалась строить гнездо. Как я уже сказал, оно было достроено только до
половины и прочно закреплено на столбе изгороди, как на фундаменте; стены и
внутренняя стенка коридора уже были выведены на высоту в четыре-пять дюймов.
Оставалось только покрыть все строение куполообразной крышей.
Ближайшее место, где можно было набрать влажной глины, находилось
примерно в полумиле от гнезда, на берегу неглубокого залива. Птички прыгали
у самой воды, суетились, хотя не теряли чувства собственного достоинства, и
то и дело пробовали клювом глину. Глина требовалась строго определенной
консистенции. Отыскав подходящее местечко, птицы начинали весело прыгать
вокруг, собирая мелкие корешки и кусочки травы; казалось, что из битком
набитых клювиков вдруг выросли длинные моржовые усы. С грузом этой
растительной арматуры птички отправлялись на облюбованное местечко и
ухитрялись, не выпуская ее из клюва, с ловкостью цирковых жонглеров набрать
еще и порядочное количество глины. Забавными движениями клювов они
прессовали полученную массу, и их "моржовые усы" принимали чрезвычайно
неряшливый, запущенный вид. Тогда птички с приглушенным, но торжествующим
писком летели обратно к гнезду. Лепешку из глины помещали в намеченное место
на стенке и до тех пор утаптывали, укладывали и приколачивали ее клювом,
пока она не сливалась с готовой стенкой в одно целое. Затем птицы забирались
в гнездо и наводили лоск на новый участок, выглаживая его клювами, грудками
и даже наружной стороной крыльев, чтобы добиться требуемого зеркального
блеска.
Когда осталось доделать только самую верхушку крыши, я принес на берег
озера несколько ярко-алых шерстяных нитей и разбросал возле того места, где
печники добывали глину. Немного времени спустя я подошел к заливу и с
величайшей радостью увидел, что печники уже собрали мои нитки. Потрясающее
зрелище: маленькие буроватые птички с ярко-алыми усами! Они вмонтировали
шерсть в верхушку гнезда, и я уверен, такое гнездо, увенчанное чем-то вроде
приспущенного красного вымпела, было единственным во всей пампе.
выложено мхом, а снаружи этот шалашник - видимо, светская птица с изысканным
вкусом - украшает особняк орхидеями. Перед входом в дом он сооружает
небольшую клумбу из свежего зеленого мха и выкладывает на ней все яркие
ягоды и цветы, какие удается отыскать, причем этот аккуратист меняет
экспозицию ежедневно, складывая потерявшие вид украшения позади домика.
У млекопитающих, конечно, нет такого разнообразия в манерах и
ухищрениях, как у птиц. Они в общем-то подходят к своим любовным делам куда
более прозаически, под стать современной молодежи.
Когда я работал в Уипснейдском зоопарке, мне пришлось наблюдать за
любовными играми тигров. Тигрица до поры до времени была запуганным, робким
существом. Стоило ее "повелителю" рыкнуть, как она вся сжималась от страха.
Но когда она пришла в охоту, она в одночасье превратилась в коварного,
опасного зверя, причем прекрасно сознавала свою власть и пользовалась ею
вовсю. К полудню тигр уже ходил за нею как тень, униженный, на полусогнутых
лапах, а на носу у него красовалось несколько глубоких кровоточащих царапин
- так его "приласкала" подруга. Стоило ему, забывшись, сунуться чуть
поближе, как он получал очередную оплеуху когтистой лапой. Если же он
обижался, уходил и укладывался под кустом, самочка с громким мурлыканьем
подкрадывалась к нему и терлась об него боком до тех пор, пока он снова не
поднимался и не принимался бродить за нею, как приклеенный, не получая за
свои мучения ничего, кроме новых оплеух.
Понемногу тигрица выманила супруга к небольшой ложбинке с длинной
травой, улеглась там и замурлыкала себе под нос, прижмурив глаза. Кончик ее
хвоста, похожий на громадного мохнатого шмеля, дергался в траве туда-сюда, и
бедняга-тигр, совершенно потерявший голову, гонялся за ним, как котенок,
пытаясь прихлопнуть его как можно нежнее громадными мощными лапами. Наконец
тигрице наскучило его мучить; припав к траве, она издала странный
мурлыкающий зов. Самец, утробно рыча, двинулся к ней. Подняв голову, она
снова позвала, и самец стал слегка, едва касаясь, покусывать ее выгнутую шею
и загривок. Тигрица еще раз удовлетворенно мурлыкнула, и два золотистых
громадных тела словно слились в одно на шелковистой траве.
Далеко не все млекопитающие так великолепно раскрашены и красивы, как
тигры, но они возмещают этот недостаток грубой физической силой. Им
приходится добывать самку с бою, как некогда пещерному человеку. Вот,
например, гиппопотамы. Когда смотришь на этого необъятного толстяка,
день-деньской полеживающего в воде, то кажется, что он только и способен,
что созерцать вас выпученными глазами с видом безобидного добряка и время от
времени испускать самодовольные сонные вздохи. Трудно вообразить, что в
брачный сезон на него нападают приступы неистовой, устрашающей ярости. Если
вам случалось видеть, как гиппо зевает, открывая пасть с четырьмя
изогнутыми, торчащими в стороны клыками и еще парой острых, как рогатины,
клыков между ними, то поймете, какие ужасные раны они могут наносить.
Во время экспедиции за животными в Западную Африку мы как-то раз
устроили лагерь на берегу реки, где обитало небольшое стадо гиппопотамов.
Они казались мирной и жизнерадостной семейкой. Когда мы проплывали мимо них
на лодках вверх или вниз по течению, они неназойливо сопровождали нас,
подплывая каждый раз все ближе, и, шевеля ушами, с нескрываемым интересом
рассматривали нас. Иногда они громко фыркали, поднимая тучи брызг. Насколько
я успел заметить, стадо состояло из четырех самок, громадного старого самца
и молодого, поменьше. У одной из самок был уже подросший детеныш, и этот
толстенный великанский младенец все еще время от времени восседал у нее на
спине. Как я уже говорил, они казались вполне счастливым семейством. Но
как-то вечером, в густых сумерках, наша семейка вдруг разразилась истошными
воплями и ревом - ни дать ни взять хор взбесившихся обезьян. Взрывы шума
чередовались с минутами затишья, когда до нас доносились только фырканье и
всплески, но с наступлением темноты шум нарастал.
Поняв, что заснуть не удастся, я решил спуститься к реке и посмотреть,
что же там творится. Столкнув в воду лодчонку, я спустился вниз по течению к
повороту, где река врезалась в берег, образуя широкую заводь с пляжем в
форме полумесяца, покрытым белым блестящим песком. Я знал, что там
гиппопотамы любят проводить целые дни, да и шум доносился именно оттуда. Да,
там явно не все в порядке: обычно в этот час гиппопотамы уже вылезали из
воды и продвигались, как танки, вдоль берега, где опустошали плантацию
какого-нибудь невезучего жителя, а сейчас они все еще торчали в воде, хотя
время ночной кормежки уже давно наступило. Я причалил к песчаному берегу и,
пройдя немного дальше, нашел место, откуда все было видно как на ладони.
Опасаться, что меня услышат, не приходилось: жуткое рыканье, рев и плеск,
доносившиеся из заводи, совершенно заглушали шорох моих шагов.
Поначалу я ничего не мог разглядеть, кроме вспышек белой пены, когда
гиппопотамы, плюхаясь всей тяжестью в воду, поднимали фонтаны брызг, но
вскоре выглянула луна, и при ее свете я разглядел самок, стоявших вместе с
детенышем. Они сбились в кучу на дальнем краю заводи, и над поверхностью
воды блестели только их мокрые головы с прядающими ушами. Время от времени
звери открывали пасти и гулко ревели, напоминая своеобразный хор в греческой
трагедии.
Самки с интересом наблюдали за двумя самцами - старым и молодым,
которые стояли поближе ко мне, на отмели в центре заводи. Вода едва
доставала до толстых животов, и громадные бочкообразные тела и двойные
подбородки самцов лоснились, будто смазанные маслом. Они стояли друг против
друга, наклонив головы и пыхтя, как паровозы. Вдруг молодой самец поднял
голову, разинул громадную пасть, сверкнув клыками, и заревел - от его
протяжного рева кровь стыла в жилах, но не успел он умолкнуть, как старый
самец с разверстой пастью кинулся на него, обнаружив непостижимую для такого
увальня резвость. Молодой самец ловко вильнул в сторону. Старик несся в
пенных бурунах, как заблудившийся линкор, да так быстро, что затормозить уже
не мог. Когда он пробегал мимо молодого, тот нанес ему сногсшибательный удар
сбоку своей тяжелой мордой. Старик повернулся и снова бросился в атаку, но,
когда противники сблизились, на луну наползло облако. А когда луна снова
выглянула, бойцы стояли друг против друга, как и прежде, опустив головы и
громко всхрапывая.
Два часа я просидел на берегу, глядя на бой гигантов в неверном свете
луны, в хаосе взбаламученной воды и песка. Насколько я мог судить, старому
самцу приходилось плохо, и мне было очень его жаль. Он напомнил мне некогда
прославленного боксера, который, потеряв гибкость и заплыв жиром, вышел на
ринг, заранее зная, что проиграет бой. Молодой соперник, более легкий и
ловкий, без труда уворачивался от него, каждый раз оставляя отметины зубов
на плече или загривке старика. На заднем плане самки следили за схваткой,
перекладывая уши, как семафоры, и по временам разражались громким похоронным
хором: то ли сочувствовали старику, то ли поощряли его удачливого соперника,
то ли просто восхищались зрелищем. Наконец, прикинув, что сражение продлится
еще не один час, я поплыл обратно в деревню и лег спать.
Проснулся я, когда рассвет едва забрезжил над горизонтом; гиппопотамов
уже не было слышно. Должно быть, бой закончился. Мне очень хотелось, чтобы
победил старый самец, да только не очень-то в это верилось, по правде
говоря. В то же утро об исходе сражения доложил один из моих охотников:
оказалось, что тушу старого самца прибило к берегу реки мили на две ниже по
течению, в развилке песчаной отмели. Я отправился поглядеть и пришел в ужас
- так немилосердно было исполосовано его массивное тело клыками молодого
самца. Плечи, шея, тяжелый подвес, болтавшийся под нижней челюстью, бока,
брюхо - все тело было покрыто зияющими рваными ранами, и мелкая вода возле
туши все еще краснела от крови.
Вместе со мной пришла и вся наша деревня в полном составе: для них это
был настоящий праздник - еще бы, гора мяса словно с неба упала. Они стояли
вокруг молча, с любопытством глазея, пока я осматривал труп старого самца,
но стоило мне кончить осмотр и отойти, как они налетели на него, словно
муравьи, вопя и толкаясь, размахивая ножами и мачете. Глядя, как громадную
тушу гиппопотама разносят на мелкие кусочки изголодавшиеся люди, я подумал,
не слишком ли дорогой ценой приходится животным платить за продление своего
рода.
Про человека, чересчур романтически настроенного, говорят, что у него
"горячая кровь"; а вот в мире животных самые поразительные "любовные"
подвиги совершают как раз холоднокровные существа. При виде обычного
крокодила, бревном лежащего на бережку и с застывшей сардонической улыбкой
немигающим взором созерцающего текущую мимо речную жизнь, можно подумать,
что из него получится довольно-таки холодный любовник. Однако в подходящее
время, в подходящем месте и в присутствии подходящей дамы он бросается в
битву за ее "руку"; два самца, щелкая зубами и взбивая воду хлещущими
хвостами, клубятся в схватке. Под конец победитель, воодушевленный победой,
начинает кружиться в диковинном танце на поверхности реки, задрав нос и
хвост, прерывисто взревывая, как сирена маяка в тумане; должно быть, таков
крокодилий вариант старинного вальса.
А вот террапины, или водяные черепахи, придерживаются, как видно,
мнения, что, "чем больше женщину мы лупим, тем больше нравимся мы ей". У
одного из видов этих маленьких рептилий когти на передних ластах сильно
удлинены. Когда плавающий самец заметит подходящую самочку, он оттесняет ее
от других и в сторонке принимается колотить ее по голове своими длиннющими
когтями, да так быстро, что они сливаются, мелькая, как спицы в колесе.
Самочка, судя по всему, нисколько не обижается; может быть, ей даже приятно.
Но как бы то ни было, самочка, даже если она черепаха, не может сразу
уступить первым знакам внимания со стороны самца. Она должна хотя бы
ненадолго напустить на себя вид неприступной добродетели, поэтому вырывается
из его объятий и уплывает. Самец, распаленный до неистовства, бросается со
всех ласт вдогонку, опять оттесняет ее в сторонку и снова задает ей взбучку.
И ему приходится повторять это несколько раз, пока самочка не согласится
жить с ним, так сказать, одним домом. Что ни говори, а террапин - честное
пресмыкающееся: он нелицемерно дает понять с самого начала, каков у него
норов. Самое интересное, что самочку нисколько не тревожат эти несколько
порывистые манеры. Они ей кажутся даже приятными и не лишенными
оригинальности. Но ведь на вкус и цвет товарищей нет, даже среди людей.
Но высшую ступеньку на пьедестале почета я бы присудил насекомым -
настолько разнообразны и поразительно нестандартны их любовные ухищрения.
Вот, например, богомол - вы только взгляните на выражение его "лица", и вас
уже не удивят никакие странности частной жизни этих существ. Маленькая
головка с громадными выпуклыми глазами над заостренным носиком, на котором
вибрируют короткие усики; а глаза-то, глаза: водянистого, бледно-соломенного
цвета, с черными щелочками кошачьих зрачков, придающих им исступленное и
безумное выражение. Пара сильных, украшенных страшными шипами передних ног
согнута под грудью в ханжеском смирении, словно в молитве, готовая в любой
момент, выбросившись вперед, сжать жертву в объятиях, дробя ее, как
зазубренные ножницы.
У богомолов есть еще одна отталкивающая привычка - присматриваться,
потому что они могут поворачивать голову совсем по-человечески; словно в
недоумении, они склоняют свою заостренную головку без подбородка набок,
глазея на вас дико выпученными глазами. А если вы подкрались сзади, богомол
оглядывается на вас через плечо с чрезвычайно неприятным выжидающим видом.
Только богомол-самец, думается мне, может найти что-то хоть чуточку
привлекательное в самке, и можно, казалось бы, надеяться, что у него хватит
ума не доверять невесте с таким "личиком". Увы, ничего подобного - я видел,
как один из них, сгорая от любви, сжимал самку в объятиях, и в тот самый
момент, когда они осуществляли свой брачный союз, супруга с нежным
изяществом обернулась через плечо и принялась буквально есть поедом своего
благоверного, с видом гурмана смакуя каждый кусочек, откушенный от его тела,
все еще приникшего к ее спинке, причем усики у нее дрожали и трепетали,
когда она проглатывала очередной нежный, свеженький комочек.
Паучихи, разумеется, тоже славятся этой неприятной и антиобщественной
привычкой пожирать своих мужей, поэтому и для паука ухаживание сопряжено с
опасностью для жизни. Если дама проголодалась, то, не успев сделать
предложение, жених окажется спеленутым в аккуратный сверточек, и его
прекрасная дама высосет из него все соки. У одного вида пауков самцы
выработали специальный ритуал, который позволяет им подобраться достаточно
близко к самке, чтобы, поглаживая и щекоча, привести ее в благодушное
настроение и при этом не попасть ей на закуску. Самец является с небольшим
подарком - мухой, например, - тщательно упакованным в шелковистый кокон.
Пока самка возится с угощением, он подбирается сзади и поглаживает ее,
доводя до легкого транса. Случается, что ему удается удрать после свадьбы,
но по большей части в конце медового месяца его постигает иная судьба -
воистину, путь к сердцу паучихи лежит через ее желудок...
Самец другого вида пауков выработал еще более хитроумный способ
обуздания своей кровожадной супруги. Подкравшись к ней, он тихонько
поглаживает ее лапками, пока она, как это свойственно паучихам, не впадает в
своеобразное гипнотическое состояние. Тогда самец, не теряя ни секунды,
ловко прикрепляет ее к земле прочной паутинкой, так что, опомнившись от
транса на этом брачном ложе, она не может слопать своего мужа, как завтрак в
постели, пока не выпутается из тенет. Обычно он успевает удрать.
Если хотите быть свидетелем действительно экзотического романа, совсем
не обязательно пускаться в путешествие по тропическим джунглям - достаточно
выйти на собственный задний дворик и осторожно подкрасться к самой
обыкновенной улитке. Семейный уклад здесь так же замысловат, как сюжет
современных романов, а все потому, что улитка - существо гермафродитное, то
есть двуполое: она играет, так сказать, двойную роль в брачных церемониях и
при спаривании. Но мало того - улитка обладает еще одной, более
замечательной особенностью. У нее на теле есть небольшая, похожая на мешочек
полость, в которой из углекислого кальция формируется крохотная
листообразная пластинка - ее называют в народе "стрела любви". Когда одна
улитка - напомню, сочетающая мужской и женский пол - встречается с другой,
тоже обоеполой, они приветствуют друг друга самым диковинным образом. Они
колют друг друга "стрелами любви", которые входят глубоко в плоть и очень
быстро рассасываются. Очевидно, эта забавная дуэль не так уж неприятна, как
может показаться; "стрела", втыкаясь в бок улитки, явно доставляет ей
удовольствие - может быть, изысканное щекочущее ощущение. Но как бы там ни
было, эта предварительная игра создает у улиток подходящее настроение для
серьезного дела - продолжения рода. Сам-то я не занимаюсь садоводством, но,
будь я огородником, у меня не хватило бы духу уничтожать улиток, даже если
бы они ели мои овощи. По-моему, существо, которое не нуждается в Купидоне, а
носит с собой собственный колчан с любовными стрелами, стоит целой грядки
скучной, бесстрастной капусты. И угощать такого гостя в своем огороде -
большая честь.
Животные-архитекторы
Как-то раз я получил посылочку от приятеля из Индии. В коробке лежала
записка: "Держу пари - ты не знаешь, что это такое". Я нетерпеливо, сгорая
от любопытства, отогнул верхний слой обертки и увидел нечто сильно
напоминающее два листа, неумело сметанные на живую нитку.
Свое пари мой друг проиграл. Стоило мне взглянуть на крупные, неровные
стежки "через край", как я понял: это гнездо птицы-портного, которое я
давным-давно жаждал увидеть. Листья дюймов шести в длину, по форме похожие
на лавровые. Сшитые по краям, они напоминали сумочку с прорехой на дне.
Внутри сумочки было устроено уютное гнездышко из сена и мха, а в нем лежали
два маленьких яичка. Птица-портной - из мелких пернатых, размером она с
синичку, но клюв у нее длинный. Это и есть ее "швейная игла". Облюбовав пару
подходящих листьев, висящих рядом, портной сшивает их настоящей хлопковой
нитью. Самое любопытное даже не то, что птица ухитряется сшить листья, а то,
где она берет хлопок, чтобы ссучить нитку? Некоторые знатоки уверяют, что
птица и прядет сама, другие считают, что готовый материал добывается где-то
"на стороне", а вот где именно - никто не знает. Как я уже говорил, стежки
получаются довольно крупными и не очень-то красивыми, но признайтесь, много
ли вы встречали людей, которые сумели бы сшить пару листьев, пользуясь
вместо иголки клювом?
В мире животных строительное мастерство исключительно разнообразно.
Разумеется, одни животные понятия не имеют о том, что такое приличный дом,
зато другие строят комфортабельные жилища сложнейшей конструкции.
Удивительно, что у самых близких родственников можно наблюдать неисчерпаемое
разнообразие вкусов во всем, что касается архитектурного стиля, расположения
и размеров гнезда, а также выбора строительных материалов.
Само собой, у птиц можно найти гнезда любых форм и размеров. Они
варьируют от лиственной колыбельки птицы-портного до полного отсутствия
гнезда, как у императорского пингвина: ведь вокруг ничего нет, кроме снега.
Пингвины просто носят яйцо на тыльной стороне широкой плоской лапы,
прикрывая его складкой кожи на брюшке. А стрижи саланганы лепят свое хрупкое
чашевидное гнездышко из собственной слюны, иногда с примесью веток или
лишайников, прилепляя его к стене пещеры. Разнообразие гнезд у африканских
ткачей совершенно поразительно. Один из видов обитает в колониальных
гнездовьях: размером с хорошую копну сена, они смахивают на многоэтажные
дома, где каждая семья имеет собственную квартирку. В колоссальных
гнездовьях порой кроме законных хозяев обитает превеликое множество разных
квартирантов. Там любят селиться змеи, лемуры и белки. Если такое
коммунальное гнездо разорить, можно найти богатейшую коллекцию живых
существ. Стоит ли удивляться, что порой деревья подламываются под тяжестью
грандиозных сооружений. Обыкновенные общественные ткачи, обитающие в
Западной Африке, плетут круглое, аккуратное гнездышко, похожее на корзиночку
из пальмовых волокон. Селятся они тоже колониями и подвешивают свои гнезда к
каждому мало-мальски подходящему сучку на одном дереве, и подчас кажется,
будто оно принесло невиданный урожай каких-то диковинных плодов. Пестрые
крикливые обитатели этих коммунальных квартир совсем как люди занимаются
ухаживанием, высиживают яйца, вскармливают потомство и переругиваются с
соседями, словно в густонаселенном муниципальном доме.
Строя гнезда, ткачи не только превзошли других птиц в мастерстве
плетения - они научились даже узлы завязывать! Их гнезда накрепко привязаны
к веткам, и оторвать их удается не сразу. Однажды я наблюдал за ткачиком,
закладывавшим, так сказать, фундамент своего гнезда, - это было нечто
поразительное. Он решил подвесить гнездо на кончике тонкой веточки в
середине кроны и подлетел к ветке с длинным пальмовым волокном в клюве.
Когда он опустился на ветку, она заходила под ним ходуном - он едва
удерживался, хлопая крыльями. Наконец, кое-как уравновесившись, он принялся
вертеть в клюве пальмовое волокно, пока не перехватил его точно посередине.
Затем попытался обернуть волокно вокруг ветки, чтобы оба конца свисали с
одной стороны, а петля - с другой. Ветка качалась, и ткачик два раза ронял
волокно - приходилось лететь вниз, подбирать, но все же он ухитрился
перекинуть волокно через ветку, как ему хотелось. Тогда он прижал волокно
лапкой, чтобы не сползало, а сам нагнулся вниз головой, рискуя свалиться, и,
пропустив свободные концы волокна в петлю, туго затянул их клювом. Затем он
еще несколько раз слетал за новыми волокнами и повязал их на ветку. Целый
день он сновал туда-сюда, пока на ветке не оказалось двадцать или тридцать
крепко привязанных волокон, свисавших вниз странной бородой.
К сожалению, дальнейшие стадии постройки гнезда я пропустил и увидел
его уже пустым - должно быть, самка вывела птенцов и улетела. Гнездо
напоминало бутылку с узким круглым входным отверстием, прикрытым навесиком,
сплетенным из пальмовых волокон. Я попробовал было оторвать гнездо от ветки,
но не тут-то было - пришлось ломать всю ветку. Потом я попробовал "взломать"
гнездо и заглянуть внутрь. Но пальмовые волокна были так крепко переплетены
и запутаны, что понадобилась уйма времени и сил, чтобы их разорвать.
Подумать только: птица соорудила эту потрясающую конструкцию без всяких
инструментов, при помощи клюва и пары лапок!
Четыре года назад, приехав в Аргентину, я заметил, что в пампе почти
все пни или столбы заборов были увенчаны диковинными глинобитными
сооружениями, по размерам и форме напоминающими футбольный мяч. Поначалу я
принял их за гнезда термитов: очень уж они напоминали подобные сооружения,
встречающиеся повсюду в Западной Африке. Но только когда я увидел
восседающую на верхушке одного гнезда маленькую осанистую птичку размером с
нашу малиновку, с буровато-коричневой спинкой и серой манишкой, я понял, что
это - гнезда печников.
Как только мне попалось брошенное гнездо, я осторожно разрезал его
пополам и рассмотрел, поражаясь искусству строителя. Мокрая глина была
замешена вместе со стебельками сена, корешками и шерстинками, что придавало
конструкции дополнительную прочность. Стенки гнезда были примерно в полтора
дюйма толщиной. Снаружи оно не отделано - не оштукатурено, так сказать, - но
изнутри выглажено и отполировано до зеркального блеска. Входом в гнездо
служило небольшое отверстие в виде арки, напоминающей церковные врата, а
вело оно в узкий коридор, огибавший наружный край гнезда и кончавшийся
круглой гнездовой камерой, выстланной мягкими корешками и пухом. Все вместе
сильно смахивало на спиральную раковину.
Как я ни старался найти хоть одно гнездо в процессе стройки, обследуя
громадные пространства, мне не везло - у всех птиц уже вывелись птенцы. Но
все же одно незаконченное гнездо я отыскал. В Аргентине печники встречаются
повсеместно и очень напоминают нашу английскую малиновку - так же склоняют
набок головку, разглядывая вас блестящими темными глазками. Пара птичек,
занятая постройкой гнезда, не обращала на меня ни малейшего внимания при
условии, что я не подходил ближе чем на двенадцать футов. Но иногда то одна,
то другая пичужка подлетала поближе, внимательно рассматривала меня, склонив
головку набок, потом встряхивала крылышками, как будто пожимала плечами, и
возвращалась строить гнездо. Как я уже сказал, оно было достроено только до
половины и прочно закреплено на столбе изгороди, как на фундаменте; стены и
внутренняя стенка коридора уже были выведены на высоту в четыре-пять дюймов.
Оставалось только покрыть все строение куполообразной крышей.
Ближайшее место, где можно было набрать влажной глины, находилось
примерно в полумиле от гнезда, на берегу неглубокого залива. Птички прыгали
у самой воды, суетились, хотя не теряли чувства собственного достоинства, и
то и дело пробовали клювом глину. Глина требовалась строго определенной
консистенции. Отыскав подходящее местечко, птицы начинали весело прыгать
вокруг, собирая мелкие корешки и кусочки травы; казалось, что из битком
набитых клювиков вдруг выросли длинные моржовые усы. С грузом этой
растительной арматуры птички отправлялись на облюбованное местечко и
ухитрялись, не выпуская ее из клюва, с ловкостью цирковых жонглеров набрать
еще и порядочное количество глины. Забавными движениями клювов они
прессовали полученную массу, и их "моржовые усы" принимали чрезвычайно
неряшливый, запущенный вид. Тогда птички с приглушенным, но торжествующим
писком летели обратно к гнезду. Лепешку из глины помещали в намеченное место
на стенке и до тех пор утаптывали, укладывали и приколачивали ее клювом,
пока она не сливалась с готовой стенкой в одно целое. Затем птицы забирались
в гнездо и наводили лоск на новый участок, выглаживая его клювами, грудками
и даже наружной стороной крыльев, чтобы добиться требуемого зеркального
блеска.
Когда осталось доделать только самую верхушку крыши, я принес на берег
озера несколько ярко-алых шерстяных нитей и разбросал возле того места, где
печники добывали глину. Немного времени спустя я подошел к заливу и с
величайшей радостью увидел, что печники уже собрали мои нитки. Потрясающее
зрелище: маленькие буроватые птички с ярко-алыми усами! Они вмонтировали
шерсть в верхушку гнезда, и я уверен, такое гнездо, увенчанное чем-то вроде
приспущенного красного вымпела, было единственным во всей пампе.