обезьян, которые, как мирикины, по малейшему поводу бросались бы целовать
друг друга прямо в губы, обнимаясь и переплетая хвосты.
Естественно, эти животные жаловали в гости довольно нерегулярно, однако
два существа постоянно обитали в моей затопленной половодьем долинке. Первый
- юный кайман, южноамериканский аллигатор длиной фут четыре. Это был
настоящий красавец - черная с белым шкура, покрытая буграми и извилинами,
прихотливыми, как на кожуре грецкого ореха, зубчатый драконий гребень на
хвосте и большие золотисто-зеленые глаза, испещренные янтарными точечками.
Кайман был единственным обитателем маленького водоема. Я так и не понял,
почему к нему не присоединились другие сородичи, ведь окружающие ручьи и
протоки, в каких-нибудь ста ярдах от озера, кишели кайманами. Так или иначе
маленький кайман жил в полном одиночестве в озере возле моей хижины и весь
день с видом собственника плавал дозором вокруг своих владений.
Кроме него я всегда видел в озере якану - быть может, одну из самых
диковинных птиц Южной Америки. По размерам и внешнему виду она напоминает
нашу английскую куропатку, только ее обтекаемой формы тельце как бы
возвышается на длинных тонких ногах, опирающихся на веер необычайно длинных
пальцев. С помощью этих пальцев, распределяющих вес на большую площадь,
якана может ходить по воде, пробираясь по листьям лилий и других водяных
растений. Поэтому ее называют еще "бегуньей по лилиям".
Якана опасалась каймана, а он, как видно, решил, что природа послала
якану на принадлежащее ему озеро специально для того, чтобы внести некоторое
разнообразие в его рацион. Но молодой кайман был слишком неопытен, и его
первые попытки подкрасться и сцапать якану были неловкими до смешного. Якана
жеманно выглядывала из зарослей, где проводила большую часть времени, и
начинала свое "шествие по водам", легко переступая с одного листа лилии на
другой, а они лишь слегка погружались в воду под тонкими, как паучьи лапки,
пальцами, принимавшими на себя вес птицы. Кайман, приметив ее, тут же
погружался в воду; только глаза виднелись на поверхности. Водная гладь была
спокойна, как зеркало, ни малейшей ряби, а голова каймана скользила все
ближе и ближе к якане. Птица принималась самозабвенно копаться клювом в
листве водяных растений, разыскивая червячков, улиток и мелкую рыбешку, и не
замечала подкрадывающегося каймана. И быть бы ей у него в зубах, если бы не
одно обстоятельство. Когда до жертвы оставалось каких-нибудь десять -
двенадцать футов, кайман, вместо того чтобы поднырнуть и схватить ничего не
подозревающую птицу снизу, в страшном возбуждении начинал бить хвостом по
воде и бросался вперед как глиссер, поднимая волну с таким шумом и плеском,
что ему не удалось бы застать врасплох даже самое безмозглое пернатое.
Якана, конечно, с паническим воплем срывалась и взлетала, хлопая желтыми,
как лютики, крыльями.
Я долго не догадывался, отчего птица проводит почти все время в
зарослях тростника на дальнем конце озера. Осмотрев отмель, я сразу нашел
причину - на топкой почве была устроена аккуратная мягкая подстилка из
водорослей, а на ней лежали четыре круглых кремовых яйца, покрытых
шоколадными и серебряными "веснушками". Должно быть, якана давно сидела на
яйцах - прошло несколько дней, и однажды я заметил, что гнездо опустело, а
часа через два увидел, как якана впервые выводит своих птенцов "в свет".
Она вышла из чащи тростника, пробежала немного по листьям лилий,
остановилась и оглянулась. Из тростника показались четыре малыша, похожих в
своем черном с золотом пуху на шмелей-переростков, и их тонкие ножки с
длиннопальчатыми лапками казались хрупкими, как паутинки. Они вышагивали в
затылок друг другу следом за матерью, строго соблюдая дистанцию на один лист
и терпеливо выжидая, пока мать обследует местность и снова двинется вперед.
Они были так малы, что умещались все вместе на одном большом листе, и так
легки, что лист под ними почти не погружался в воду. Кайман, заметив
прибавление семейства, стал охотиться с удвоенным азартом, но якана
оказалась весьма осмотрительной мамашей. Она прогуливала свой выводок
неподалеку от берега, и стоило кайману двинуться в их сторону, как малыши
мгновенно ныряли с листьев, скрывались под водой и мгновение спустя
непостижимым образом оказывались уже на берегу.
Кайман пускался на все известные ему уловки; дрейфовал как можно
незаметнее и как можно ближе, маскировался, подныривая под островок водяной
растительности и выглядывая на поверхность из-под укрытия, весь облепленный
водорослями. Он часами лежал в полной неподвижности, терпеливо подстерегая
якан у самого берега. Целую неделю он применял поочередно все эти трюки, но
только раз ему почти повезло. В тот день он самое жаркое время, около
полудня, пролежал у всех на виду в центре озера, тихонько поворачиваясь, как
флюгер на оси, и осматривая таким образом весь берег. Ближе к вечеру он
подкрался к прибрежным водорослям и лилиям, изловчился и поймал лягушонка,
принимавшего солнечную ванну в чашечке лилии. Приободрившись, кайман подплыл
к плавучему островку из зеленых водяных растений, усеянному крохотными
цветами, и поднырнул под него. Я высматривал его битых полчаса по всему
озеру, пока не догадался, что он прячется под кучей растений. Даже наведя
бинокль на этот островок величиной не больше двери, я лишь через десять
минут смог разглядеть каймана. Он оказался почти в самой его середине.
Выныривая, кайман зацепился лбом за стебель водяного растения; зеленые
листья нависли на глаза, скрывшиеся под гирляндой розовых цветочков. Это
украшение придавало ему несколько легкомысленный вид, будто он в праздничной
шляпке с цветами, зато служило отличной маскировкой. Прошло еще полчаса, но
вот наконец появились на сцене яканы, и развернулись драматические события.
Мать, как обычно, выскользнула из тростников, с балетной легкостью
выбежала на листья лилий и позвала своих детей. Они зашлепали следом за ней,
словно набор диковинных заводных игрушек, и столпились на листе лилии,
терпеливо ожидая дальнейших приказаний. Мать неторопливо повела их по озеру,
подкармливая по дороге. Она останавливалась на одном листе, брала клювом
соседний, тянула его и дергала до тех пор, пока не переворачивала нижней
стороной вверх. Там обычно оказывалось целое сборище червячков и пиявок,
улиток и мельчайших рачков. Детвора налетала на лист, наперебой склевывала
всю эту мелочь, очищала лист и переходила к следующему.
Я почти с самого начала понял, что мамаша ведет свой выводок
прямехонько к тому месту, где затаился кайман, и с ужасом вспомнил, что это
было ее любимое кормовое угодье. Я видел, как она, стоя на листе лилии,
извлекала спутанные комки нежного папоротникообразного растеньица и
раскладывала их на подходящем цветке лилии, чтобы малышам было удобнее
выклевывать оттуда массу микроскопических съедобных существ. Я был уверен,
что якана, до сих пор успешно избегавшая каймана, и на этот раз заметит его
вовремя, но, хотя она все время останавливалась и осматривалась, вся семья
продолжала двигаться прямиком к каймановой засаде.
Честно признаться, я растерялся. У меня было твердое намерение помешать
кайману слопать мать или маленьких якан, но я не знал, что предпринять.
Взрослая птица привыкла к шуму, производимому людьми, и совершенно перестала
обращать на нас внимание, поэтому, например, хлопать в ладоши было
бесполезно. Добраться до нее не было никакой возможности - все происходило
на противоположной стороне озера, и пока я успел бы добежать туда по берегу,
все было бы кончено - птица оказалась бы уже в двадцати футах от
пресмыкающегося, не больше. Кричать бессмысленно, камнем не докинешь -
далеко, и мне оставалось только сидеть на месте, не отрывая бинокля от глаз,
и клясться страшными клятвами, что, если кайман тронет хоть перышко моих
драгоценных якан, я выслежу его и прикончу. Как вдруг я вспомнил про ружье.
Конечно, стрелять в каймана я не собирался: дробь долетит до него
слишком разбросанно, и в него угодит всего несколько дробинок на излете, а
вот якан, которых я так жаждал спасти, я мог запросто перебить. Однако,
насколько я знал, якана никогда не слышала выстрелов, так что, если я
выстрелю в воздух, она вернее всего испугается и уведет свой выводок в
укрытие. Я бросился в хижину, схватил ружье и потерял еще драгоценную минуту
или две, лихорадочно вспоминая, куда я сунул патроны. Наконец я зарядил
ружье и выскочил из хижины. Зажав под мышкой ружье с направленными в землю
стволами, я другой рукой поднес бинокль к глазам, чтобы посмотреть, не
опоздал ли я.
Якана уже стояла на краю зарослей лилий, совсем близко от кучи
водорослей. Малыши сгрудились на листе позади и немного в стороне от нее. Я
вижу, как она наклоняется, хватает длинную плеть водоросли, выволакивает ее
на листья лилии... и тут кайман, до которого оставалось всего четыре фута,
внезапно выныривает из-под своего зеленого укрытия и, как был, в дурацкой
нашлепке из цветов, бросается вперед. В ту же секунду я выпалил из обоих
стволов, и грохот раскатился по всему озеру.
Не знаю, что спасло якану - я или ее собственная молниеносная реакция,
но она свечой взмыла в воздух с листа в тот самый момент, когда зубы
каймана, сомкнувшись, разрезали лист почти надвое. Она пронеслась над
головой каймана, он, высунувшись из воды, попытался ее схватить (я слышал,
как щелкнули зубы) - и вот моя якана, совершенно невредимая, с громким
криком улетает прочь.
Кайман напал так внезапно, что птица не успела дать команду своим
птенцам, кучкой рассевшимся на листе лилии. Теперь, услышав ее отчаянный
крик, они ожили, как от удара тока, и попрыгали в воду, а кайман устремился
к ним. Пока он подоспел, они уже нырнули, и он тоже ушел под воду.
Постепенно волны разошлись, и водная гладь успокоилась. Я с тревогой следил
за матерью-яканой - она с громкими криками кружила, все кружила над озером.
Внезапно она скрылась в зарослях тростника, и больше в этот день я ее не
видел. Кстати, и кайман тоже не попадался мне на глаза. Меня преследовала
ужасная мысль - что он догнал и переловил все крохотные комочки пестрого
пуха там, в темной глубине, где они отчаянно удирали от него, - и весь вечер
я вынашивал планы мести. На следующее утро я пошел по берегу к тростниковой
заросли и - вот радость! - увидел якану с тремя довольно унылыми и
напуганными птенцами. Я стал высматривать четвертого, но его нигде не было -
и понял, что кайман хотя бы отчасти своего добился. Особенно меня огорчило
то, что якана, нисколько не устрашенная событиями вчерашнего дня, снова
повела свой выводок по листьям лилий, и я следил за ними весь день сам не
свой от страха. Кайман не подавал признаков жизни, и все же я так намучился
за несколько часов, что к вечеру решил - пора кончать! Больше не выдержу. Я
пошел в деревню и одолжил маленькую лодку - двое индейцев любезно перенесли
ее на мое озеро. Как только стемнело, я взял мощный фонарь, вооружился
длинным шестом со скользящей петлей на конце и отправился на поиски каймана.
Хотя озерцо было маленькое, обнаружить противника мне удалось только через
час - он лежал на виду, неподалеку от зарослей лилий. Когда луч фонаря
нашарил каймана, его большие глаза вспыхнули рубиновым светом. С неимоверной
осторожностью я подгонял лодку все ближе и ближе, пока не удалось незаметно
опустить петлю и понемногу завести ее на шею каймана; он лежал совершенно
неподвижно, то ли ослепленный, то ли завороженный ярким светом. Потом я
резким рывком затянул петлю и втащил бьющееся, извивающееся тело в лодку, не
обращая внимания на щелканье челюстей и яростные лающие звуки, вылетавшие из
раздутого горла каймана. Я упрятал его в мешок, а на следующий день завез на
пять миль в сторону по лабиринту проток и там выпустил. Он так и не нашел
дорогу обратно, и я, пока жил в маленькой хижине у затопленной долины, мог
сидеть и любоваться сколько душе угодно своим семейством "бегуний по
лилиям", весело сновавшим по озерцу в поисках пищи, и сердце у меня уже не
уходило в пятки, когда легкий ветерок, налетая, морщил рябью темную, как
агат, воду озера.
О животных вообще
Сколько помню, меня всегда увлекало поведение животных, удивительное
разнообразие их привычек и инстинктов. В этой части пойдет речь о
поразительных уловках, какими они привлекают себе пару, о диковинных методах
защиты и способах постройки гнезд.
Даже самое уродливое и страшное животное - как и уродливый, страшный
человек - не бывает совсем лишено каких-то пусть самых маленьких
привлекательных черт. Бывает, вас совершенно обезоруживает встреча с
абсолютно неинтересным или даже отталкивающим животным, и вдруг оно
завоевывает ваше сердце трогательным, милым поступком. Это может быть
уховертка, прикрывающая своим телом, как наседка, гнездо с яичками и
заботливо снова собирающая их в кучку, если у вас хватило жестокости
разорить гнездо; паук, который, играя на струне паутинки, заворожил свою
прекрасную даму, а потом спеленал ее шелковистой нитью, чтобы она,
опомнившись после спаривания, не слопала его; морская выдра, старательно
привязывающая себя к морским водорослям, чтобы спокойно спать "на якоре", не
опасаясь, что течение или отлив унесут ее далеко в море.
Помню, в Греции, еще совсем мальчишкой, я сидел на берегу маленького
сонного ручейка. Вдруг из воды вылезло создание, похожее на гостя из
космоса. Оно с трудом вползло на стебель тростника. У него были громадные
выпуклые глаза, бугристое тело, паучьи лапки, а на спинке горбом выпирало
какое-то странное, аккуратно свернутое приспособление, похожее на
марсианский акваланг. Насекомое деловито карабкалось все выше, а солнце
мало-помалу высушивало уродливое мокрое тельце. Затем страшилище замерло -
казалось, оно впало в транс. Я не мог отвести глаз от уродца - в то время
мой жадный, всепоглощающий интерес к природе можно было сравнить только с
моим невежеством, и я не понял, что это за тварь. Вдруг я увидел, что мой
уродец, подсохший на солнце и побуревший, как орех, лопнул, и мне
показалось, что через продольную трещину на спине пытается выбраться наружу
что-то живое. Минуты шли, трещина расширялась, поддаваясь усилиям живого
существа; внезапно оно сбросило уродливую оболочку и неуверенно выползло на
стебель тростника. Тут я сообразил, что это стрекоза. Еще влажные и
скомканные после столь странного рождения на свет крылья комочками липли к
мягкому телу, но прямо у меня на глазах под теплыми лучами солнца они
развернулись и отвердели, прозрачные, как снежинки, причудливые, как витражи
в окнах собора. Тело тоже стало крепким, окрасилось в ослепительный
небесно-голубой цвет. Стрекоза несколько раз затрепетала крыльями - они так
и вспыхнули на солнце, а потом снялась и полетела еще не совсем уверенно,
оставив позади уцепившуюся за стебель неприглядную оболочку, скрывавшую ее
волшебную красоту.
Впервые в жизни мне посчастливилось наблюдать это чудесное превращение,
и, все еще не сводя глаз с уродливой кожуры, под которой недавно таилось
прекрасное, сверкающее насекомое, я дал себе слово никогда не судить о живом
существе по его внешнему виду.
Брачные игры
Животные в большинстве своем относятся к ухаживанию весьма серьезно, и
у некоторых из них веками вырабатывались удивительные способы привлекать
свою избранницу. Каких только потрясающих украшений из перьев, рогов, шпор,
сережек, каких только красок, узоров, ароматов не найдешь у самцов - и все
это богатство служит одной-единственной цели: привлечь самку. Мало того,
некоторые птицы преподносят самочке подарки, устраивают для нее настоящую
выставку цветов, очаровывают ее акробатическими трюками, танцами, песней.
Когда животное добивается своей избранницы, оно не жалеет ни времени, ни
сил, а порой - даже самой жизни.
Конечно же среди животных самые несравненные щеголи "шекспировских
времен" - птицы, которые одеваются в роскошные наряды, танцуют и выступают,
словно придворные кавалеры, и в любую минуту готовы спеть серенаду или
сразиться насмерть.
Не знают себе равных райские птицы - и не только потому, что носят
самые блистательные брачные одежды, но и потому, что умеют их показать во
всей красе.
Вспомните, например, королевскую райскую птицу. Однажды мне по
счастливой случайности довелось своими глазами увидеть в бразильском
зоопарке брачный танец такой птицы. Три райские птицы - две самочки и самец
- жили в громадном вольере, густо заросшем тропической растительностью; там
были даже деревья. Самец, величиной с нашего дрозда, поражал контрастом
бархатисто-оранжевой головки с белоснежной грудкой и сверкающей алой
спинкой; перья у него переливались, будто отполированные. Клюв желтый, а
ноги словно окунули в великолепный синий кобальт. По бокам, как и положено в
брачный сезон, отросли длинные перья, а средняя пара рулевых перьев хвоста
вытянулась длинными тонкими стеблями, дюймов десять в длину. Перья были туго
свернуты наподобие часовой спирали, и тонкие, как проволока, стебельки
заканчивались парой сверкающих изумрудно-зеленых дисков.
Птица искрилась и вспыхивала в лучах солнца при малейшем движении,
тоненькие перья в хвосте вздрагивали, изумрудные диски качались, отсвечивая
на солнце. Самец сидел на длинной голой ветке, а самочки смотрели на него,
притаившись под кустом неподалеку. Внезапно он приосанился и испустил
странный крик - нечто среднее между мяуканьем и тявканьем. С минуту он
молчал, как будто ожидая знаков одобрения от самок; но они сидели, как и
прежде, глядя на него равнодушными круглыми глазами. Он разок-другой
подпрыгнул на ветке, должно быть стараясь привлечь их внимание, потом
приподнял крылья и неистово замахал ими над спиной; казалось, он вот-вот
взовьется к небу в торжествующем полете. Широко распахнув крылья, он
наклонился вперед, так что каскад перьев скрыл его головку. Потом снова
поднял оба крыла, опять энергично захлопал ими и повернулся на ветке, чтобы
ослепить самочек белоснежным сверканием перьев на грудке. Испустил долгую
мелодичную трель, мгновенно встопорщил длинные, ниспадающие по бокам перья,
которые засверкали водопадом пепельно-серых, золотисто-желтых и
изумрудно-зеленых искр, трепеща и переливаясь в такт песне. Певец поднял
короткий хвостик и плотно прижал его к спине, так что длинные хвостовые
перья свесились вперед над его головой и по обе стороны желтого клюва
закачались изумрудные диски. Он принялся слегка раскачиваться из стороны в
сторону - диски тоже закачались, как маятники, и казалось, птица жонглирует
ими. Танцор кланялся, кивая головкой, самозабвенно заливался песней, а диски
мерно крутились. Самочки сидели как ни в чем не бывало. Они смотрели на него
с любопытством, но без интереса, напоминая парочку домохозяек, попавших в
роскошный салон мод: наряды, может, им и нравятся, но все равно ведь не по
карману. Самец, в последнем отчаянном усилии вызвать хотя бы тень одобрения
у зрительниц, вдруг повернулся на ветке, мелькнув великолепной алой спинкой,
потом присел и широко раскрыл клюв, показывая глотку яркого яблочно-зеленого
цвета, блестящую, как глазурованный фарфор. Так он и застыл, не переставая
петь, с раскрытым ртом, и мало-помалу, вместе с замирающей песней, его
оперенье складывалось, прилегая к телу и теряя свое трепетное мерцание. На
минуту он выпрямился во весь рост, глядя на самок. Они глазели на него с
видом зевак, которые только что видели трюки фокусника и ждут, не покажет ли
он что-нибудь новенькое. Самец несколько раз негромко защебетал, потом снова
залился песней, как вдруг свалился, словно подкошенный, и повис на ветке
вниз головой. Не прерывая песни, он распустил крылья и прошелся в одну,
потом в другую сторону - вниз головой! Это чудо акробатики, кажется,
наконец-то заинтересовало одну из самочек: она недоуменно склонила головку
набок. Хоть убейте, не понимаю, как эти самочки могли оставаться такими
бесчувственными: я был совершенно очарован песней и ослеплен красотой певца.
Походив вверх ногами минуту-другую, он сложил крылья и повис, слегка
раскачиваясь, но ни на миг не переставая с упоением распевать. Словно
диковинный алый плод, подвешенный на синих ножках-стебельках, он слегка
раскачивался на ветру.
Именно в этот момент одной из самок, как видно, наскучило
представление, и она улетела в другой конец вольера. Но вторая осталась и,
склонив головку набок, внимательно рассматривала самца. Резко взмахнув
крыльями, он снова уселся на ветке с несколько самодовольным видом - на что,
впрочем, имел полное право. Я с нетерпением ждал, что же будет дальше. Самец
застыл, вытянувшись в полной неподвижности, только оперение сверкало и
переливалось в лучах солнца. Самочка явно забеспокоилась. Я был уверен, что
это сказочное представление, внезапное и великолепное, как взрыв
фантастического фейерверка, наконец покорило ее сердце. Я уже было решил,
что она поблагодарит его за доставленное удовольствие и они начнут
жить-поживать как положено. Но к моему несказанному удивлению, она просто
взлетела на ветку, где сидел самец, склюнула мелкого жучка, слонявшегося по
коре невесть зачем, и, удовлетворенно кудахнув, улетела с добычей в дальний
конец вольера. Самец встряхнулся и принялся безмятежно приводить в порядок
свое оперение, смирившись с неудачей, а я решил, что эти самочки или
отличаются небывалым жестокосердием, или начисто лишены художественного
вкуса, иначе они нипочем не устояли бы перед таким зрелищем. Я горячо
сочувствовал самцу, который после столь великолепного концерта не заслужил
одобрения зрительниц. Но как оказалось, он не нуждался в сочувствии:
радостно вскрикнув, он схватил другого жука и принялся весело колотить его
об ветку. Несомненно, он вовсе не огорчился своим "провалом".
Далеко не все пернатые так замечательно танцуют, как райские птицы, или
могут похвастаться роскошными нарядами, зато они восполняют эти недостатки
очаровательно оригинальными способами привлечь свою подругу. Возьмите, к
примеру, шалашников. По-моему, в нашем мире не часто встретишь такую
неотразимую манеру ухаживать. Атласный шалашник - скромная на вид птичка,
размером с дрозда - одет в темно-синие перья, отливающие на свету
металлическим блеском. Положа руку на сердце, этот невзрачный кавалер,
словно донашивающий потертый до блеска шевиотовый костюмчик, кажется, ни за
что не сумеет заставить самочку позабыть про его убогое одеяние и отдать ему
сердце. Но он добивается своего удивительно хитрым способом - он строит
шалаш!
Еще раз мне посчастливилось увидеть в зоопарке, как атласный шалашник
строит свой храм любви. Он самым тщательным образом расчистил в центре
вольера пространство вокруг двух куртинок травы и провел между ними дорожку.
Затем он принялся таскать ветки, солому и куски веревок, переплетая их с
травой так, что получился туннель. Я обратил внимание на его работу, когда
он уже построил туннель и начал украшать свой домик. Сначала он притащил
пару пустых раковин, затем серебряную обертку от пачки сигарет, где-то
раздобытый клок шерсти, шесть разноцветных камешков и кусок бечевки с
остатками сургучной печати. Я решил, что ему пригодятся еще кое-какие
декоративные предметы, и принес несколько ниток цветной шерстяной пряжи,
парочку пестрых морских раковин и старые автобусные билеты.
Шалашник пришел в восторг; он подбежал к решетке, аккуратно взял
приношения у меня из рук и вприпрыжку поскакал к своему шалашу -
пристраивать их на место. Примерно с минуту он стоял, созерцая каждое
украшение, потом подскакивал и передвигал автобусный билет или нитку шерсти
так, чтобы добиться лучшего художественного эффекта. Законченный шалаш и
вправду получился хоть куда, и строитель, стоя у входа, прихорашивался,
время от времени вытягивая одно крыло, словно с гордостью предлагал
полюбоваться своим шедевром. Потом он несколько раз пробежал по туннелю
взад-вперед, переставил раковины получше и снова гордо встал в позу, вытянув
одно крыло. Он и вправду трудился над шалашом, не покладая клюва, и я
почувствовал острую жалость: ведь весь его труд пропадет даром, потому что
его самочка недавно погибла, и в вольере с ним не было никого, кроме
горсточки крикливых обыкновенных вьюрков, не проявлявших ни малейшего
интереса к его таланту архитектора и декоратора.
На воле атласный шалашник - одна из немногих птиц, использующих орудия;
иногда он раскрашивает плетеные стенки своего шалаша соком ярких ягод или
влажным углем, пользуясь пучком каких-нибудь волокон. К сожалению, я
вспомнил об этом слишком поздно, и, когда я наконец принес ему горшочек с
голубой краской и растрепанный обрезок веревки - шалашники неравнодушны
именно к голубому цвету, - он больше не занимался своим шалашом и совершенно
равнодушно отнесся к набору открыток из сигаретных пачек, где были
изображены военные мундиры всех времен.
Шалашник другого вида возводит еще более монументальное строение - от
четырех до шести футов высотой, оплетая ветками стволы двух соседних
друг друга прямо в губы, обнимаясь и переплетая хвосты.
Естественно, эти животные жаловали в гости довольно нерегулярно, однако
два существа постоянно обитали в моей затопленной половодьем долинке. Первый
- юный кайман, южноамериканский аллигатор длиной фут четыре. Это был
настоящий красавец - черная с белым шкура, покрытая буграми и извилинами,
прихотливыми, как на кожуре грецкого ореха, зубчатый драконий гребень на
хвосте и большие золотисто-зеленые глаза, испещренные янтарными точечками.
Кайман был единственным обитателем маленького водоема. Я так и не понял,
почему к нему не присоединились другие сородичи, ведь окружающие ручьи и
протоки, в каких-нибудь ста ярдах от озера, кишели кайманами. Так или иначе
маленький кайман жил в полном одиночестве в озере возле моей хижины и весь
день с видом собственника плавал дозором вокруг своих владений.
Кроме него я всегда видел в озере якану - быть может, одну из самых
диковинных птиц Южной Америки. По размерам и внешнему виду она напоминает
нашу английскую куропатку, только ее обтекаемой формы тельце как бы
возвышается на длинных тонких ногах, опирающихся на веер необычайно длинных
пальцев. С помощью этих пальцев, распределяющих вес на большую площадь,
якана может ходить по воде, пробираясь по листьям лилий и других водяных
растений. Поэтому ее называют еще "бегуньей по лилиям".
Якана опасалась каймана, а он, как видно, решил, что природа послала
якану на принадлежащее ему озеро специально для того, чтобы внести некоторое
разнообразие в его рацион. Но молодой кайман был слишком неопытен, и его
первые попытки подкрасться и сцапать якану были неловкими до смешного. Якана
жеманно выглядывала из зарослей, где проводила большую часть времени, и
начинала свое "шествие по водам", легко переступая с одного листа лилии на
другой, а они лишь слегка погружались в воду под тонкими, как паучьи лапки,
пальцами, принимавшими на себя вес птицы. Кайман, приметив ее, тут же
погружался в воду; только глаза виднелись на поверхности. Водная гладь была
спокойна, как зеркало, ни малейшей ряби, а голова каймана скользила все
ближе и ближе к якане. Птица принималась самозабвенно копаться клювом в
листве водяных растений, разыскивая червячков, улиток и мелкую рыбешку, и не
замечала подкрадывающегося каймана. И быть бы ей у него в зубах, если бы не
одно обстоятельство. Когда до жертвы оставалось каких-нибудь десять -
двенадцать футов, кайман, вместо того чтобы поднырнуть и схватить ничего не
подозревающую птицу снизу, в страшном возбуждении начинал бить хвостом по
воде и бросался вперед как глиссер, поднимая волну с таким шумом и плеском,
что ему не удалось бы застать врасплох даже самое безмозглое пернатое.
Якана, конечно, с паническим воплем срывалась и взлетала, хлопая желтыми,
как лютики, крыльями.
Я долго не догадывался, отчего птица проводит почти все время в
зарослях тростника на дальнем конце озера. Осмотрев отмель, я сразу нашел
причину - на топкой почве была устроена аккуратная мягкая подстилка из
водорослей, а на ней лежали четыре круглых кремовых яйца, покрытых
шоколадными и серебряными "веснушками". Должно быть, якана давно сидела на
яйцах - прошло несколько дней, и однажды я заметил, что гнездо опустело, а
часа через два увидел, как якана впервые выводит своих птенцов "в свет".
Она вышла из чащи тростника, пробежала немного по листьям лилий,
остановилась и оглянулась. Из тростника показались четыре малыша, похожих в
своем черном с золотом пуху на шмелей-переростков, и их тонкие ножки с
длиннопальчатыми лапками казались хрупкими, как паутинки. Они вышагивали в
затылок друг другу следом за матерью, строго соблюдая дистанцию на один лист
и терпеливо выжидая, пока мать обследует местность и снова двинется вперед.
Они были так малы, что умещались все вместе на одном большом листе, и так
легки, что лист под ними почти не погружался в воду. Кайман, заметив
прибавление семейства, стал охотиться с удвоенным азартом, но якана
оказалась весьма осмотрительной мамашей. Она прогуливала свой выводок
неподалеку от берега, и стоило кайману двинуться в их сторону, как малыши
мгновенно ныряли с листьев, скрывались под водой и мгновение спустя
непостижимым образом оказывались уже на берегу.
Кайман пускался на все известные ему уловки; дрейфовал как можно
незаметнее и как можно ближе, маскировался, подныривая под островок водяной
растительности и выглядывая на поверхность из-под укрытия, весь облепленный
водорослями. Он часами лежал в полной неподвижности, терпеливо подстерегая
якан у самого берега. Целую неделю он применял поочередно все эти трюки, но
только раз ему почти повезло. В тот день он самое жаркое время, около
полудня, пролежал у всех на виду в центре озера, тихонько поворачиваясь, как
флюгер на оси, и осматривая таким образом весь берег. Ближе к вечеру он
подкрался к прибрежным водорослям и лилиям, изловчился и поймал лягушонка,
принимавшего солнечную ванну в чашечке лилии. Приободрившись, кайман подплыл
к плавучему островку из зеленых водяных растений, усеянному крохотными
цветами, и поднырнул под него. Я высматривал его битых полчаса по всему
озеру, пока не догадался, что он прячется под кучей растений. Даже наведя
бинокль на этот островок величиной не больше двери, я лишь через десять
минут смог разглядеть каймана. Он оказался почти в самой его середине.
Выныривая, кайман зацепился лбом за стебель водяного растения; зеленые
листья нависли на глаза, скрывшиеся под гирляндой розовых цветочков. Это
украшение придавало ему несколько легкомысленный вид, будто он в праздничной
шляпке с цветами, зато служило отличной маскировкой. Прошло еще полчаса, но
вот наконец появились на сцене яканы, и развернулись драматические события.
Мать, как обычно, выскользнула из тростников, с балетной легкостью
выбежала на листья лилий и позвала своих детей. Они зашлепали следом за ней,
словно набор диковинных заводных игрушек, и столпились на листе лилии,
терпеливо ожидая дальнейших приказаний. Мать неторопливо повела их по озеру,
подкармливая по дороге. Она останавливалась на одном листе, брала клювом
соседний, тянула его и дергала до тех пор, пока не переворачивала нижней
стороной вверх. Там обычно оказывалось целое сборище червячков и пиявок,
улиток и мельчайших рачков. Детвора налетала на лист, наперебой склевывала
всю эту мелочь, очищала лист и переходила к следующему.
Я почти с самого начала понял, что мамаша ведет свой выводок
прямехонько к тому месту, где затаился кайман, и с ужасом вспомнил, что это
было ее любимое кормовое угодье. Я видел, как она, стоя на листе лилии,
извлекала спутанные комки нежного папоротникообразного растеньица и
раскладывала их на подходящем цветке лилии, чтобы малышам было удобнее
выклевывать оттуда массу микроскопических съедобных существ. Я был уверен,
что якана, до сих пор успешно избегавшая каймана, и на этот раз заметит его
вовремя, но, хотя она все время останавливалась и осматривалась, вся семья
продолжала двигаться прямиком к каймановой засаде.
Честно признаться, я растерялся. У меня было твердое намерение помешать
кайману слопать мать или маленьких якан, но я не знал, что предпринять.
Взрослая птица привыкла к шуму, производимому людьми, и совершенно перестала
обращать на нас внимание, поэтому, например, хлопать в ладоши было
бесполезно. Добраться до нее не было никакой возможности - все происходило
на противоположной стороне озера, и пока я успел бы добежать туда по берегу,
все было бы кончено - птица оказалась бы уже в двадцати футах от
пресмыкающегося, не больше. Кричать бессмысленно, камнем не докинешь -
далеко, и мне оставалось только сидеть на месте, не отрывая бинокля от глаз,
и клясться страшными клятвами, что, если кайман тронет хоть перышко моих
драгоценных якан, я выслежу его и прикончу. Как вдруг я вспомнил про ружье.
Конечно, стрелять в каймана я не собирался: дробь долетит до него
слишком разбросанно, и в него угодит всего несколько дробинок на излете, а
вот якан, которых я так жаждал спасти, я мог запросто перебить. Однако,
насколько я знал, якана никогда не слышала выстрелов, так что, если я
выстрелю в воздух, она вернее всего испугается и уведет свой выводок в
укрытие. Я бросился в хижину, схватил ружье и потерял еще драгоценную минуту
или две, лихорадочно вспоминая, куда я сунул патроны. Наконец я зарядил
ружье и выскочил из хижины. Зажав под мышкой ружье с направленными в землю
стволами, я другой рукой поднес бинокль к глазам, чтобы посмотреть, не
опоздал ли я.
Якана уже стояла на краю зарослей лилий, совсем близко от кучи
водорослей. Малыши сгрудились на листе позади и немного в стороне от нее. Я
вижу, как она наклоняется, хватает длинную плеть водоросли, выволакивает ее
на листья лилии... и тут кайман, до которого оставалось всего четыре фута,
внезапно выныривает из-под своего зеленого укрытия и, как был, в дурацкой
нашлепке из цветов, бросается вперед. В ту же секунду я выпалил из обоих
стволов, и грохот раскатился по всему озеру.
Не знаю, что спасло якану - я или ее собственная молниеносная реакция,
но она свечой взмыла в воздух с листа в тот самый момент, когда зубы
каймана, сомкнувшись, разрезали лист почти надвое. Она пронеслась над
головой каймана, он, высунувшись из воды, попытался ее схватить (я слышал,
как щелкнули зубы) - и вот моя якана, совершенно невредимая, с громким
криком улетает прочь.
Кайман напал так внезапно, что птица не успела дать команду своим
птенцам, кучкой рассевшимся на листе лилии. Теперь, услышав ее отчаянный
крик, они ожили, как от удара тока, и попрыгали в воду, а кайман устремился
к ним. Пока он подоспел, они уже нырнули, и он тоже ушел под воду.
Постепенно волны разошлись, и водная гладь успокоилась. Я с тревогой следил
за матерью-яканой - она с громкими криками кружила, все кружила над озером.
Внезапно она скрылась в зарослях тростника, и больше в этот день я ее не
видел. Кстати, и кайман тоже не попадался мне на глаза. Меня преследовала
ужасная мысль - что он догнал и переловил все крохотные комочки пестрого
пуха там, в темной глубине, где они отчаянно удирали от него, - и весь вечер
я вынашивал планы мести. На следующее утро я пошел по берегу к тростниковой
заросли и - вот радость! - увидел якану с тремя довольно унылыми и
напуганными птенцами. Я стал высматривать четвертого, но его нигде не было -
и понял, что кайман хотя бы отчасти своего добился. Особенно меня огорчило
то, что якана, нисколько не устрашенная событиями вчерашнего дня, снова
повела свой выводок по листьям лилий, и я следил за ними весь день сам не
свой от страха. Кайман не подавал признаков жизни, и все же я так намучился
за несколько часов, что к вечеру решил - пора кончать! Больше не выдержу. Я
пошел в деревню и одолжил маленькую лодку - двое индейцев любезно перенесли
ее на мое озеро. Как только стемнело, я взял мощный фонарь, вооружился
длинным шестом со скользящей петлей на конце и отправился на поиски каймана.
Хотя озерцо было маленькое, обнаружить противника мне удалось только через
час - он лежал на виду, неподалеку от зарослей лилий. Когда луч фонаря
нашарил каймана, его большие глаза вспыхнули рубиновым светом. С неимоверной
осторожностью я подгонял лодку все ближе и ближе, пока не удалось незаметно
опустить петлю и понемногу завести ее на шею каймана; он лежал совершенно
неподвижно, то ли ослепленный, то ли завороженный ярким светом. Потом я
резким рывком затянул петлю и втащил бьющееся, извивающееся тело в лодку, не
обращая внимания на щелканье челюстей и яростные лающие звуки, вылетавшие из
раздутого горла каймана. Я упрятал его в мешок, а на следующий день завез на
пять миль в сторону по лабиринту проток и там выпустил. Он так и не нашел
дорогу обратно, и я, пока жил в маленькой хижине у затопленной долины, мог
сидеть и любоваться сколько душе угодно своим семейством "бегуний по
лилиям", весело сновавшим по озерцу в поисках пищи, и сердце у меня уже не
уходило в пятки, когда легкий ветерок, налетая, морщил рябью темную, как
агат, воду озера.
О животных вообще
Сколько помню, меня всегда увлекало поведение животных, удивительное
разнообразие их привычек и инстинктов. В этой части пойдет речь о
поразительных уловках, какими они привлекают себе пару, о диковинных методах
защиты и способах постройки гнезд.
Даже самое уродливое и страшное животное - как и уродливый, страшный
человек - не бывает совсем лишено каких-то пусть самых маленьких
привлекательных черт. Бывает, вас совершенно обезоруживает встреча с
абсолютно неинтересным или даже отталкивающим животным, и вдруг оно
завоевывает ваше сердце трогательным, милым поступком. Это может быть
уховертка, прикрывающая своим телом, как наседка, гнездо с яичками и
заботливо снова собирающая их в кучку, если у вас хватило жестокости
разорить гнездо; паук, который, играя на струне паутинки, заворожил свою
прекрасную даму, а потом спеленал ее шелковистой нитью, чтобы она,
опомнившись после спаривания, не слопала его; морская выдра, старательно
привязывающая себя к морским водорослям, чтобы спокойно спать "на якоре", не
опасаясь, что течение или отлив унесут ее далеко в море.
Помню, в Греции, еще совсем мальчишкой, я сидел на берегу маленького
сонного ручейка. Вдруг из воды вылезло создание, похожее на гостя из
космоса. Оно с трудом вползло на стебель тростника. У него были громадные
выпуклые глаза, бугристое тело, паучьи лапки, а на спинке горбом выпирало
какое-то странное, аккуратно свернутое приспособление, похожее на
марсианский акваланг. Насекомое деловито карабкалось все выше, а солнце
мало-помалу высушивало уродливое мокрое тельце. Затем страшилище замерло -
казалось, оно впало в транс. Я не мог отвести глаз от уродца - в то время
мой жадный, всепоглощающий интерес к природе можно было сравнить только с
моим невежеством, и я не понял, что это за тварь. Вдруг я увидел, что мой
уродец, подсохший на солнце и побуревший, как орех, лопнул, и мне
показалось, что через продольную трещину на спине пытается выбраться наружу
что-то живое. Минуты шли, трещина расширялась, поддаваясь усилиям живого
существа; внезапно оно сбросило уродливую оболочку и неуверенно выползло на
стебель тростника. Тут я сообразил, что это стрекоза. Еще влажные и
скомканные после столь странного рождения на свет крылья комочками липли к
мягкому телу, но прямо у меня на глазах под теплыми лучами солнца они
развернулись и отвердели, прозрачные, как снежинки, причудливые, как витражи
в окнах собора. Тело тоже стало крепким, окрасилось в ослепительный
небесно-голубой цвет. Стрекоза несколько раз затрепетала крыльями - они так
и вспыхнули на солнце, а потом снялась и полетела еще не совсем уверенно,
оставив позади уцепившуюся за стебель неприглядную оболочку, скрывавшую ее
волшебную красоту.
Впервые в жизни мне посчастливилось наблюдать это чудесное превращение,
и, все еще не сводя глаз с уродливой кожуры, под которой недавно таилось
прекрасное, сверкающее насекомое, я дал себе слово никогда не судить о живом
существе по его внешнему виду.
Брачные игры
Животные в большинстве своем относятся к ухаживанию весьма серьезно, и
у некоторых из них веками вырабатывались удивительные способы привлекать
свою избранницу. Каких только потрясающих украшений из перьев, рогов, шпор,
сережек, каких только красок, узоров, ароматов не найдешь у самцов - и все
это богатство служит одной-единственной цели: привлечь самку. Мало того,
некоторые птицы преподносят самочке подарки, устраивают для нее настоящую
выставку цветов, очаровывают ее акробатическими трюками, танцами, песней.
Когда животное добивается своей избранницы, оно не жалеет ни времени, ни
сил, а порой - даже самой жизни.
Конечно же среди животных самые несравненные щеголи "шекспировских
времен" - птицы, которые одеваются в роскошные наряды, танцуют и выступают,
словно придворные кавалеры, и в любую минуту готовы спеть серенаду или
сразиться насмерть.
Не знают себе равных райские птицы - и не только потому, что носят
самые блистательные брачные одежды, но и потому, что умеют их показать во
всей красе.
Вспомните, например, королевскую райскую птицу. Однажды мне по
счастливой случайности довелось своими глазами увидеть в бразильском
зоопарке брачный танец такой птицы. Три райские птицы - две самочки и самец
- жили в громадном вольере, густо заросшем тропической растительностью; там
были даже деревья. Самец, величиной с нашего дрозда, поражал контрастом
бархатисто-оранжевой головки с белоснежной грудкой и сверкающей алой
спинкой; перья у него переливались, будто отполированные. Клюв желтый, а
ноги словно окунули в великолепный синий кобальт. По бокам, как и положено в
брачный сезон, отросли длинные перья, а средняя пара рулевых перьев хвоста
вытянулась длинными тонкими стеблями, дюймов десять в длину. Перья были туго
свернуты наподобие часовой спирали, и тонкие, как проволока, стебельки
заканчивались парой сверкающих изумрудно-зеленых дисков.
Птица искрилась и вспыхивала в лучах солнца при малейшем движении,
тоненькие перья в хвосте вздрагивали, изумрудные диски качались, отсвечивая
на солнце. Самец сидел на длинной голой ветке, а самочки смотрели на него,
притаившись под кустом неподалеку. Внезапно он приосанился и испустил
странный крик - нечто среднее между мяуканьем и тявканьем. С минуту он
молчал, как будто ожидая знаков одобрения от самок; но они сидели, как и
прежде, глядя на него равнодушными круглыми глазами. Он разок-другой
подпрыгнул на ветке, должно быть стараясь привлечь их внимание, потом
приподнял крылья и неистово замахал ими над спиной; казалось, он вот-вот
взовьется к небу в торжествующем полете. Широко распахнув крылья, он
наклонился вперед, так что каскад перьев скрыл его головку. Потом снова
поднял оба крыла, опять энергично захлопал ими и повернулся на ветке, чтобы
ослепить самочек белоснежным сверканием перьев на грудке. Испустил долгую
мелодичную трель, мгновенно встопорщил длинные, ниспадающие по бокам перья,
которые засверкали водопадом пепельно-серых, золотисто-желтых и
изумрудно-зеленых искр, трепеща и переливаясь в такт песне. Певец поднял
короткий хвостик и плотно прижал его к спине, так что длинные хвостовые
перья свесились вперед над его головой и по обе стороны желтого клюва
закачались изумрудные диски. Он принялся слегка раскачиваться из стороны в
сторону - диски тоже закачались, как маятники, и казалось, птица жонглирует
ими. Танцор кланялся, кивая головкой, самозабвенно заливался песней, а диски
мерно крутились. Самочки сидели как ни в чем не бывало. Они смотрели на него
с любопытством, но без интереса, напоминая парочку домохозяек, попавших в
роскошный салон мод: наряды, может, им и нравятся, но все равно ведь не по
карману. Самец, в последнем отчаянном усилии вызвать хотя бы тень одобрения
у зрительниц, вдруг повернулся на ветке, мелькнув великолепной алой спинкой,
потом присел и широко раскрыл клюв, показывая глотку яркого яблочно-зеленого
цвета, блестящую, как глазурованный фарфор. Так он и застыл, не переставая
петь, с раскрытым ртом, и мало-помалу, вместе с замирающей песней, его
оперенье складывалось, прилегая к телу и теряя свое трепетное мерцание. На
минуту он выпрямился во весь рост, глядя на самок. Они глазели на него с
видом зевак, которые только что видели трюки фокусника и ждут, не покажет ли
он что-нибудь новенькое. Самец несколько раз негромко защебетал, потом снова
залился песней, как вдруг свалился, словно подкошенный, и повис на ветке
вниз головой. Не прерывая песни, он распустил крылья и прошелся в одну,
потом в другую сторону - вниз головой! Это чудо акробатики, кажется,
наконец-то заинтересовало одну из самочек: она недоуменно склонила головку
набок. Хоть убейте, не понимаю, как эти самочки могли оставаться такими
бесчувственными: я был совершенно очарован песней и ослеплен красотой певца.
Походив вверх ногами минуту-другую, он сложил крылья и повис, слегка
раскачиваясь, но ни на миг не переставая с упоением распевать. Словно
диковинный алый плод, подвешенный на синих ножках-стебельках, он слегка
раскачивался на ветру.
Именно в этот момент одной из самок, как видно, наскучило
представление, и она улетела в другой конец вольера. Но вторая осталась и,
склонив головку набок, внимательно рассматривала самца. Резко взмахнув
крыльями, он снова уселся на ветке с несколько самодовольным видом - на что,
впрочем, имел полное право. Я с нетерпением ждал, что же будет дальше. Самец
застыл, вытянувшись в полной неподвижности, только оперение сверкало и
переливалось в лучах солнца. Самочка явно забеспокоилась. Я был уверен, что
это сказочное представление, внезапное и великолепное, как взрыв
фантастического фейерверка, наконец покорило ее сердце. Я уже было решил,
что она поблагодарит его за доставленное удовольствие и они начнут
жить-поживать как положено. Но к моему несказанному удивлению, она просто
взлетела на ветку, где сидел самец, склюнула мелкого жучка, слонявшегося по
коре невесть зачем, и, удовлетворенно кудахнув, улетела с добычей в дальний
конец вольера. Самец встряхнулся и принялся безмятежно приводить в порядок
свое оперение, смирившись с неудачей, а я решил, что эти самочки или
отличаются небывалым жестокосердием, или начисто лишены художественного
вкуса, иначе они нипочем не устояли бы перед таким зрелищем. Я горячо
сочувствовал самцу, который после столь великолепного концерта не заслужил
одобрения зрительниц. Но как оказалось, он не нуждался в сочувствии:
радостно вскрикнув, он схватил другого жука и принялся весело колотить его
об ветку. Несомненно, он вовсе не огорчился своим "провалом".
Далеко не все пернатые так замечательно танцуют, как райские птицы, или
могут похвастаться роскошными нарядами, зато они восполняют эти недостатки
очаровательно оригинальными способами привлечь свою подругу. Возьмите, к
примеру, шалашников. По-моему, в нашем мире не часто встретишь такую
неотразимую манеру ухаживать. Атласный шалашник - скромная на вид птичка,
размером с дрозда - одет в темно-синие перья, отливающие на свету
металлическим блеском. Положа руку на сердце, этот невзрачный кавалер,
словно донашивающий потертый до блеска шевиотовый костюмчик, кажется, ни за
что не сумеет заставить самочку позабыть про его убогое одеяние и отдать ему
сердце. Но он добивается своего удивительно хитрым способом - он строит
шалаш!
Еще раз мне посчастливилось увидеть в зоопарке, как атласный шалашник
строит свой храм любви. Он самым тщательным образом расчистил в центре
вольера пространство вокруг двух куртинок травы и провел между ними дорожку.
Затем он принялся таскать ветки, солому и куски веревок, переплетая их с
травой так, что получился туннель. Я обратил внимание на его работу, когда
он уже построил туннель и начал украшать свой домик. Сначала он притащил
пару пустых раковин, затем серебряную обертку от пачки сигарет, где-то
раздобытый клок шерсти, шесть разноцветных камешков и кусок бечевки с
остатками сургучной печати. Я решил, что ему пригодятся еще кое-какие
декоративные предметы, и принес несколько ниток цветной шерстяной пряжи,
парочку пестрых морских раковин и старые автобусные билеты.
Шалашник пришел в восторг; он подбежал к решетке, аккуратно взял
приношения у меня из рук и вприпрыжку поскакал к своему шалашу -
пристраивать их на место. Примерно с минуту он стоял, созерцая каждое
украшение, потом подскакивал и передвигал автобусный билет или нитку шерсти
так, чтобы добиться лучшего художественного эффекта. Законченный шалаш и
вправду получился хоть куда, и строитель, стоя у входа, прихорашивался,
время от времени вытягивая одно крыло, словно с гордостью предлагал
полюбоваться своим шедевром. Потом он несколько раз пробежал по туннелю
взад-вперед, переставил раковины получше и снова гордо встал в позу, вытянув
одно крыло. Он и вправду трудился над шалашом, не покладая клюва, и я
почувствовал острую жалость: ведь весь его труд пропадет даром, потому что
его самочка недавно погибла, и в вольере с ним не было никого, кроме
горсточки крикливых обыкновенных вьюрков, не проявлявших ни малейшего
интереса к его таланту архитектора и декоратора.
На воле атласный шалашник - одна из немногих птиц, использующих орудия;
иногда он раскрашивает плетеные стенки своего шалаша соком ярких ягод или
влажным углем, пользуясь пучком каких-нибудь волокон. К сожалению, я
вспомнил об этом слишком поздно, и, когда я наконец принес ему горшочек с
голубой краской и растрепанный обрезок веревки - шалашники неравнодушны
именно к голубому цвету, - он больше не занимался своим шалашом и совершенно
равнодушно отнесся к набору открыток из сигаретных пачек, где были
изображены военные мундиры всех времен.
Шалашник другого вида возводит еще более монументальное строение - от
четырех до шести футов высотой, оплетая ветками стволы двух соседних