Дашкиев Николай Александрович. Торжество жизни

   После сеанса Степан решил зайти в Онкологический институт. Нужно было хоть рассказать профессору о происшедшем. Климова там уже не оказалось. Но швейцар обрадовался, увидев Степана:
   - Вот вам передача. Какой-то моряк принес. Раненый. Ему Павел Семенович операцию делал.
   - Что за передача? Кто принес? - недоумевал Степан, вертя в руках пузырек с темной жидкостью.
   - Да англичанин же. - Кебель, что ли - запамятовал, право, - оправдывался старик. - Да вы у Павла Семеновича расспросите... Здоровенный такой... Все лицо в цветных пятнах...
   Степан побледнел:
   - Кэмпбелл?
   - Да, да! Кэмпбелл!.. Теперь вспомнил. Он вам еще пожелал хороших успехов... Говорил, что еще приедет к вам...
   Но Степан уже не слышал швейцара.
   Вспомнив, что "Медуза" отплывает ночью, он торопился в порт, чтобы поблагодарить Кэмпбелла за неожиданное великодушие.
   Судна Рогов не застал. Оно уже отчалило и его силуэт едва вырисовывался на багровом фоне неба.
   Степан огорченно помахал рукой вслед удалявшейся шхуне и помчался назад. Кровь боцмана Кэмпбелла нужно было исследовать немедленно.
   Профессор Климов уже спал, когда запыхавшийся Степан Рогов, забыв, что на свете существуют звонки, кулаком забарабанил в обшитую войлоком дверь.
   Проснувшись, профессор зашлепал ночными туфлями и приоткрыл дверь.
   Степан, влетев в полуосвещенную переднюю, чуть не сбил Климова с ног:
   - Профессор... дорогой... извините... очень срочное дело... - бормотал он, задыхаясь, и тащил профессора за рукав в комнату. Профессор молча пятился назад, застегивая непослушными пальцами пижаму,- ему показалось, что Степан сошел с ума. Возбужденный блеск глаз, хаотическая прическа, наконец, какой-то пузырек в его руке - все подтверждало подозрение.
   - Ну, успокойтесь, мой милый... Не надо волноваться... Все будет хорошо...
   Степан удивленно посмотрел на профессора:
   - Что - хорошо?
   - Да так... все хорошо... Вам надо лечь, успокоиться. Климов украдкой взглянул на дверь, и тут только Степан понял все и засмеялся:
   - Что вы, Виктор Семенович. Я пока что в здравом уме, но ни мне, ни вам сегодня не придется ложиться! Вот здесь кровь человека, больного болезнью Иванова.
   Он протянул вперед пузырек и в ту же секунду увидел, как профессор вдруг странно побледнел, жадно глотнул воздух и, схватившись рукой за грудь, опустился на пол.
   Хлопоча возле больного, Степан ругал себя на чем свет стоит. Склонный всегда преувеличивать свою вину, он с ужасом думал, что убил профессора глупым поведением.
   - Не извиняйтесь, мой дорогой, - сказал профессор, придя в себя. - У меня часто так... Сердечный припадок... Поздравляю вас с удачей!
   Он говорил тихо, приглушенно - видно было, что ему все еще очень плохо, но бодрился, торопя Степана:
   - Ну-ну, рассказывайте... Да нет, я и сам точно так же ворвался бы в комнату, если бы был на вашем месте... Говорите, говорите... А впрочем, нет. В институт. Скорее в институт... Мне уже совсем хорошо.
   Было два часа ночи, когда они вышли из квартиры профессора Климова и направились в Онкологический институт.
   Степан остановил такси, и профессор упал на сиденье без сил: сердечный припадок был вовсе не таким легким, как он старался показать.
   Глава IX
   КОНЕЦ ЛЕТА
   Катя торжествовала: она успешно выдержала вступительные экзамены, и ее зачислили студенткой первого. курса Сельскохозяйственного института имени Докучаева.
   Кате было приятно, что и подруги по комнате, вместе с которыми она волновалась перед экзаменами, такж& приняты. Девушки были счастливы. Перебивая одна другую, они старались высказать все, что накопилось за многие дни.
   Неповоротливая, обычно спокойная Фрося Борщ тормошила худощавую беленькую Лизу:
   - Ну, слушай же, Лиза. Я, значит, подхожу к столу, зажмурилась и беру билет, а он как посмотрит на меня!
   "Он" - был страшный профессор математики, но Лиза сдала математику на пять и, заплетая косы, небрежно. отвечала:
   - Да ну его, твоего профессора! Ой, девоньки, а я, когда подошла к списку принятых, чуть не умерла! Смотрю: Воротынцев есть, Воронцов какой-то тоже есть, а меня нет. И только когда прочла в третий раз, вижу: Вороная Елизавета Ивановна. Мамочка моя-я! Меня ведь никто еще Елизаветой Ивановной не называл!
   Когда улеглось возбуждение, девушки долго сидели в сумерках, говорили об институте, о студентах-старшекурсниках, о волнующих своими таинственными названиями коллоквиумах и сессиях, о том, как они окончат институт и поедут на работу. Далекое казалось близким, реальным: можно было представить себя агрономом - чуть нахмуренной, внимательной, где-нибудь среди безграничных степных просторов, или даже вообразить себя научным сотрудником.
   Лиза щурила близорукие глаза и задорно говорила:
   - А что ж? Обычное дело - и научным работником! Аспирантом! Вот увидите, девочки, буду аспирантом!
   Катя промолчала. Ей совсем не хотелось поступать в аспирантуру: казалось, что аспирант должен сидеть в темном, неуютном помещении и писать непонятные книги. Она мечтала о небывалых урожаях свеклы, о многолетней ветвистой пшенице. Но как же Степан? Ведь он обязательно должен жить в городе? На минуту ей стало грустно. А затем, подумав, что все это вопросы далекого будущего, она сказала:
   - Девушки, пойдемте в парк!
   Августовские ночи темны, августовские звезды ярки я холодны, будто в них заключены те хрупкие, блестящие снежинки, которые закружатся над землей в ноябре.
   В бездонной темнофиолетовой глубине неба властвует холод, зв&нящая хрустальная тишина, но земля все еще дышит тепло и мягко, как живая. Вот тихо прошелестел ветер, и на аллею плавно упал лист клена - он кажется золотым в лучах фонаря.
   Катя потрогала его, - листок еще совсем теплый. Девушке захотелось сберечь его на память об этом вечере. Она даже подняла его, но затем передумала: чем, собственно, этот вечер отличается от всех прочих? - и положила листок в сторонку, за скамью, чтобы прохожие не растоптали его.
   Катя сидела с подругами в парке. Им было хорошо, радостно, но Кате недоставало Степана. Если бы она могла поговорить с ним обо всем, что ее тревожило, ей стало бы совсем легко.
   Степан уехал в тот день, когда она сдала первый экзамен на аттестат зрелости. За это время он прислал всего два письма: в одном сообщил, что прибыл в Ленинград, а в другом - что ему удалось достать двадцать граммов крови больного болезнью Иванова и что он по целым суткам не выходит из лаборатории. Это последнее письмо было написано карандашом, размашистым почерком, и вместо обычной подписи в конце его стояло большое "С" с закорючкой. Степан так никогда не подписывался... Видимо, он был очень занят.
   Катя поймала себя на том, что думает только о Степане, но не о его делах. А ведь у него удача, такая удача, которая приходит редко. Ведь он написал, что если удастся исследовать вирус Иванова и если подтвердится предположение профессора Климова, во всей медицине произойдет коренной переворот.
   Она старалась заставить себя думать о вирусе Иванова, но не могла представить, что это за вирус, чем замечателен, зачем нужен. Вместо этого вспоминалось какоето особенное выражение лица, которое было у Степана в тот момент, когда он рассказывал о студентке Тане Снежко.
   Кате хотелось, чтобы не Таня Снежко, а она поднялась бы вместе со Степаном на лекции Великопольского, когда тот выдвинул неправильную теорию; ей хотелось сейчас вместе с ним исследовать в Ленинграде таинственный вирус Иванова.
   Катя много раз думала о том, чтобы поступить в Медицинский институт но заставить себя увлечься медициной не могла. Она вздохнула: не придется ей быть микробиологом, не будет она стоять плечом к плечу с будущим ученым Степаном Роговым.
   И вдруг она услышала его имя.
   К скамейке, на которой сидела Катя с подругами, подходил высокий плотный мужчина под руку с нарядной дамой. С ними шла девочка в коротеньком пальто. Это она спросила мужчину:
   - Антон Владимирович, а где сейчас Степан?
   - Рогов? - переспросил мужчина.
   - Да.
   - Не знаю. Вероятно, поехал в колхоз. А, впрочем, погоди, - его голос прозвучал насмешливо. - Рогова, кажется, послали в Ленинград набираться премудрости у профессора Климова.
   Он направился было к скамье, где сидели девушки, но, увидев, что втроем не поместиться, двинулся дальше. Катя услышала, как его спутница раздраженно спросила:
   - Опять? Ну, почему ты всегда с таким презрением говоришь о Рогове?
   Приподнявшись, Катя подалась вперед - ей очень хотелось знать, что ответит этот мужчина, но его уже закрыл человеческий поток. Ей вспомнились острые злые глаза, презрительно перекошенный рот, и она подумала, что этот человек, наверное, враг Степана - тайный, хитрый и жестокий враг.
   Кате вдруг стало холодно, и она зябко поежилась. Вновь заболело в груди - почему так часто повторяется эта неопределенная ноющая боль? Надо все-таки сходить к врачу...
   Все вокруг потускнело, исчезла привлекательность чудной августовской ночи. Катя уже давно была больна, но не хотела признаваться себе в этом.
   Глава Х
   ПЕЧАЛЬ И РАДОСТЬ
   Двадцать граммов крови боцмана Кэмпбелла были разлиты поровну в двадцать ампул и сохранялись как величайшая ценность. У боцмана оказалась нулевая, наиболее распространенная группа крови, с вполне нормальным содержанием гемоглобина и чуть повышенным процентом лейкоцитов. Вирусов и микробов каких-либо известных болезней не обнаружилось.
   Но и вирус Иванова не был найден.
   Профессор Климов мобилизовал половину сотрудников института, но все экспериментаторы в один голос сообщили:
   - Вирус не обнаружен. Экспериментальный материал исчерпан.
   Исследования при помощи сильного электронного микроскопа тоже не дали никаких результатов. Правда, можно было предположить, что в крови находилось очень небольшое количество вирусных частиц, но факт оставался фактом: как и раньше, о болезни Иванова никто не знал ничего существенного - ее возбудитель не был найден.
   Профессор уже несколько дней не поднимался с постели: переутомление от трехмесячной гонки за таинственным вирусом окончательно подорвало его здоровье. Степан сидел рядом похудевший, с ввалившимися глазами - и молча смотрел на бессильно протянутую сухую, желтую, с синеватыми вздувшимися венами руку профессора. Ему хотелось взять эту старческую руку, погладить ее, прижаться к ней губами, прося прощения за все: за тревогу, за беспокойство, за пробужденные юношеские мечты, за то, что ускорил и без того стремительный полет последних дней жизни человека, которого глубоко уважал. А профессор Климов говорил тихо:
   - Не падайте духом, только не падайте духом! В науке ничто не дается легко... И науку сейчас творят не единицы, вот и вирус Иванова искал почти весь коллектив сотрудников института. Если вам придется еще раз встретиться с болезнью Иванова, если вы точно отыщете ее вирус, тогда работайте над ним сообща, всем коллективом... Только коллектив может достичь чего-либо значительного.
   Я уверен, что теперь вы будете итти по верному пути. Я уверен, что болезнь Иванова вызывается вирусами, что это заразное заболевание, иначе как бы мог заболеть мой друг Введенский? К тому же у меня возникли две мысли, которые я попрошу вас проверить: может быть, вирус Иванова имеет специфическое место локализацииразмещается в каком-либо органе и оттуда влияет на организм? Вспомните дифтерию: микробы дифтерии сосредоточиваются в глотке, а яды-токсины можно найти везде. Мы исследовали кровь бактериологически, - что если ее исследовать еще и химически?
   И вторая мысль: может быть, болезнь Иванова проходит циклическое развитие, и в той крови, которую мы исследовали, есть вирус в новой, не известной нам форме? Проверьте, прошу... Я вам, конечно, помогу, когда поднимусь, но... - он беспомощно махнул рукой и слабо улыбнулся: - ...вряд ли из меня теперь выйдет дельный помощник.
   Степан схватил его руку, крепко пожал и тихо сказал:
   - Спасибо вам!.. За все, за все!..
   Он не удержался, поцеловал руку профессора и быстро вышел из комнаты.
   Злой северный ветер встретил его на пороге, сорвал кепку, захлестнул вокруг ног полы пальто, швырнул в лицо мелкими колючими иглами дождя. Ленинград казался сырым и мрачным; тускло поблескивая, уходил вдаль Кировский проспект; качались фонари, и тени деревьев - узловатые, черные - вздрагивали, словно желая сорваться с места и двинуться туда, на юг, где еще тепло и сухо. Нева сердито рвалась из гранитных берегов, по воде мчались быстрые седые барашки. Петропавловская крепость чернела безжизненной громадой.
   На следующий день Степан Рогов выехал из Ленинграда, увозя с собой последние две ампулы с кровью боцмана Кэмпбелла.
   Почти всю дорогу поезд хлестали тоскливые осенние дожди. Мимо окон вагона мчался тусклый белесый занавес, однообразно мелькали телеграфные столбы.
   Степан очень устал, но спать не мог. Он беспокоился о Кате; сдала ли она вступительные экзамены, прошла ли по конкурсу? Ему было стыдно, что писал ей так редко, наспех, по нескольку строк. Наверное, цна обиделась - вот и не ответила. Но нет, Катя должна понять, что он был занят вирусом Иванова.
   "Вирус Иванова... вирус Иванова..." - эти слова звучали, как навязчивый мотив.
   "А как же друзья? Где сейчас Таня Снежко, Миша Абраменко, Лена Борзик? Они все еще, наверное, в тайге. Там уже начинаются холода, завывает ветер, в палатках неуютно и сыро, но друзья бодры и веселы: пожалуй, уже заканчивают исследование той странной болезни, похожей на энцефалит, которая возникла так внезапно. Они, конечно, добились разгадки - ведь у них сколько угодно материала для исследования, это не то что вирус Иванова... Фу, снова вирус Иванова".
   Степан поднялся и вышел из купе. Он не хотел думать о вирусе.
   "Интересно, чем же занят сейчас Коля?".
   Воспоминание о Коле было случайным. Степан даже не послал ему телеграммы о выезде из Ленинграда, за три месяца не написал ему ни строчки. Но сейчас мысль о том, что Коля не встретит на вокзале, что пошатнулась дружба, казавшаяся нерушимой, показалась невероятной. Что же, собственно, произошло? Да ведь все по-старому...
   Но сразу же стало ясно: нет, изменилось многое. На развилке двух дорог они разошлись в разные стороны. Степан вспомнил, как Коля, зло закусив губу, говорил:
   "Великопольский в своих опытах с канцерогенными веществами дает пусть не решение, пусть намек на решение проблемы, а что же можете дать вы?".
   Это "вы", казавшееся естественным, когда Карпов обращался к троим, теперь прозвучало для Степана отталкивающе и обидно.
   "Да, надо доказать - и не Николаю, - он сам рано. или поздно убедится в своей неправоте, - нужно доказать тем, кто цепляется за ошибочные теории и тормозит развитие науки. Если бы удалось найти вирус Иванова, все сразу стало бы ясным".
   Опять вирус Иванова!
   Поезд подходил к вокзалу. В вагоне началась веселая суматоха: пассажиры собирали вещи, одевались; новые знакомые обменивались адресами; кто-то беспокоился, получена ли телеграмма и выйдут ли его встречать; только Степан оставался безучастным: из вещей у него один чемоданчик, встречающих не будет, торопиться некуда.
   Выйдя из вагона, он долго стоял на перроне, раздумывая о том, что профессор Климов высказал действительно. интересную гипотезу о возможности существования у вирусов стадийности в развитии, о возможности существования невидимых форм заразного начала. Намек, несущий в себе множество неразгаданных возможностей, превращался в твердую уверенность.
   Да, болезнь Иванова, очевидно, проходила различные стадии развития, и в одной из стадий могла передаваться. Но эта стадия, видимо, очень быстротечна - может быть,. несколько часов или минут, поэтому все опыты оканчивались неудачей;
   Перрон опустел. Поезд, полязгивая буферами, укатил в тупик. На вокзале установилась одна из тех редких пауз, когда стерегущие глаза светофоров светятся особенно ярко и настороженно, когда издалека доносятся мерные вздохи паровозов, а рельсы позванивают тихо и тонко.
   Мимо Степана промчался одинокий паровоз и загудел, фыркнув паром. Мелкие искрящиеся капельки влаги осели на пальто, защекотали лицо. Степан посмотрел на часы. Огромная стрелка напряглась, вздрогнула и перескочила на следующее деление без пяти час ночи. Как жаль, что уже так поздно.
   Степану хотелось взяться за работу сейчас, немедленно. Почему-то казалось, что именно сегодня, в эту ночь, и никогда больше, можно разгадать тайну вируса Иванова. Но лаборатории уже закрыты, профессор Кривцов дома. Придется подождать до утра.
   В вестибюле вокзала Степан еще издали заметил девушку, нетерпеливо посматривавшую на часы. Жест, которым она откинула назад косы, показался Степану очень знакомым. Но только когда девушка обернулась и, обрадованно вскрикнув, бросилась к нему, Степан узнал:
   - Катя!
   Оттого ли, что Катя, поскользнувшись на только что натертом паркете, упала ему на руки, то ли потому, что усатый дежурный посмотрел на них сочувственно и ласково, то ли неожиданность встречи сделала все простым, само собой разумеющимся, но Степан крепко обнял деявушку и поцеловал ее прямо в губы.
   Чемоданчик выпал из его рук и грохнулся о пол. Белье, книги, бритвенный прибор посыпались в стороны, никелированная мыльница заскользила по полу как льдинка.
   Воспользовавшись предлогом, Катя вырвалась из объятий Степана. Сидя на корточках и помогая укладывать вещи, она шептала:
   - Ну разве можно так... сразу?.. Ведь люди смотрят!
   Она старалась произнести это сердито, но в ее голосе слышалась только радость, только нежность, только любовь.
   И Степан вновь поцеловал ее, и оба засмеялись. В конце концов, зачем скрывать от других свое счастье.
   Улыбнулся и дежурный - строгий блюститель порядка. Впервые за много дней он не произнес традиционного "Граждане, сдайте билеты!", а открыл дверь перед молодой парой и пожелал спокойной ночи.
   Спасибо, товарищи, спасибо! Пусть будет спокойной эта ночь!.. Нет, пусть будет беспокойной, пусть будет тревожной, и нежной, как любовь, как вся жизнь - тревожная и хорошая, беспокойная наша жизнь!
   Привокзальная площадь - ярко освещенная, праздничная блестела, как озеро: только что прошел дождь.
   Степан и Катя, взявшись за руки, шли притихшие, взволнованные, безгранично счастливые. Им не хотелось ехать в троллейбусе - казалось, что яркий свет, суматоха развеют, вспугнут безмятежное настроение. Они шли, сами не зная куда, им хотелось, чтобы эта дорога была бесконечной.
   Лишь изредка они перекидывались незначительными фразами, но это молчание для них было дороже потока слов. И то едва заметное чувство смущения, которое лежало еще между ними, постепенно исчезало, уступая место хорошему, теплому чувству близости.
   Начавшийся дождь загнал их в одну из беседок Комсомольского парка.
   Все было милым, все было хорошим: и то, что ночь мягко кралась над землей, и то, что тяжелые, теплые, вовсе не осенние капли дождя шелестели в ветвях и шептали о чем-то,все, все было таинственным, прекрасным, милым навсегда, как бывает милым и навсегда дорогим все первое в жизни.
   - Катя!
   - Что, милый?
   Степану хотелось сказать очень многое, но он лишь прижал ее руку к своей груди и неожиданно для себя произнес фразу, которую давно избегал, считая ее неновой и ненужной, но которая и для него и для нее прозвучала сегодня, как песня:
   - Я люблю тебя. Катя!
   Она ничего не ответила, прильнула щекой к его плечу и всхлипнула по-детски, улыбаясь сквозь слезы, сама не зная отчего. Он встревожился, стал гладить ее по волосам и так нежно старался успокоить, что Катя почувствовала: да, это он, ее любимый, с которым нигде и никогда не страшно; он, ее суженый, рядом с которым она пойдет на подвиг, на смерть, с которым будет делить все - и радости, и печали.
   - ...Нет, нет, милый, я на тебя ни за что не обижаюсь... Ты не обращай внимания - это просто так. Я не буду: вот видишь - уже смеюсь... Да, я получила твои письма, хотя с опозданием. Видишь - даже встречать тебя вышла, словно знала, что именно сегодня ты вернешься...
   Она умолчала о том, что вот уже целую неделю каждый вечер долгие часы простаивала в вестибюле вокзала, встречая ленинградский поезд. Не рассказала она и о том, как тяжело ей было в последние дни, когда все в мире сделалось печальным и бесперспективным. Ей давно уже хотелось спросить: "Степа, что такое саркома? Ее можно вылечить?" - но она не спрашивала, суеверно полагая, что заговорить о болезни в этот вечер, - значит навсегда вспугнуть свое счастье. А так хотелось, почувствовав себя маленькой, беспомощной, склонить голову на плечо Степана и пожаловаться, что доктора пугают ее операцией... Но нет, не надо говорить об этом, пусть когда-нибудь позже...
   - Степа... - она подняла голову и коснулась щекой его щеки. - Степа, можно ли будет помогать тебе? Я буду смотреть в микроскоп, у меня глаза зорче, чем у тебя, хочешь?
   - Хочу, Катя, хочу... - Он улыбнулся, погладив ее по голове. - Но в микроскоп почти не придется смотреть - ведь это ультравирусы.
   Заметив, что Катя огорчилась, он быстро добавил:
   - Но ты мне, безусловно, поможешь. Поможешь даже тем, что будешь верить в антивирус... Ведь ты веришь мне?
   - Я верю тебе, милый! Я буду всегда верить в тебя!
   Глава XI
   "ДРУЖБА - ВРОЗЬ!"
   Они столкнулись на пороге деканата.
   - Коля!
   - Здорово, Степа! А ты, брат, того... - Николай сжал пальцами щеки, показывая, как исхудал Степан. - Почему не писал?
   - Да потому же... - Степан засмеялся. - А ты хорошо выглядишь.
   - Да? А впрочем, я всегда такой. Это ты - злюка. Ругаться больше не будем? Я тебе такой сюрприз приготовил! Мы с Великопольским...
   Степан насмешливо протянул:
   - О-о... Уже вы с Великопольским?
   - Ну, пусть просто я под его руководством. Это я из скромности. Одним словом, установлено, что биоцитин значительно увеличивает инкубационный период, то есть тормозит первичный процесс. Мы с Антоном Владимировичем...
   Степан слушал со все возрастающим чувством раздражения. Хотелось крикнуть: "Коля! Друг! Да пойми же, что это фальшивый путь! Так уйдет молодость, уйдут силы и - ничего не будет достигнуто".
   Но словами тут не поможешь. Злясь на себя, что пока нe может доказать своей правоты, Степан протянул руку:
   - Ну, прощай. Я должен итти.
   Отойдя несколько шагов, он добавил, не глядя ка Колю:
   - Я сегодня вечером приеду к тебе забрать вещи - мне дали место в общежитии.
   Николай ответил подчеркнуто сухо:
   - Хорошо.
   День прошел в бестолковой и ненужной суете. Степану пришлось долго разыскивать коменданта общежития, писать заявление и расписки, - все это было утомительным и скучным, а главное - отняло много времени. К профессору Кривцову Степан выбрался только к вечеру, но не застал дома.
   Через час он уже сидел в уютной, до мелочей знакомой комнате Николая Карпова. Было тягостно и неловко. Антонина Марковна огорчилась, узнав, что Степан уходит в общежитие.
   Коля угрюмо молчал. Он передал Степану пачку писем и отвернулся. Сверху лежало письмо от Тани Снежко.
   Степан спросил:
   - Ну, что пишет Таня?
   Николай промолчал. Таня ему не писала. Он помог Степану собрать вещи и, лишь выйдя из дома, хрипло спросил:
   - Значит, дружба - врозь?
   На этот раз промолчал Степан.
   - Неужели нельзя иметь разные взгляды и оставаться друзьями?
   - Нельзя! Ты, Коля, ошибаешься, и я докажу тебе это!
   - А если я докажу противоположное?
   - Докажи!
   Они стояли посреди тротуара, почти с ненавистью глядя друг на друга.
   Наконец Степан протянул руку:
   - Коля, я знаю: мы вновь станем друзьями... Но скажи, сможешь ли ты сейчас выкроить время, чтобы помогать мне в исследовании свойств одного интересного вируса? Ведь я так и не рассказал тебе, что мне удалось достать несколько кубиков сыворотки больного болезнью Иванова - очень редкой и странной болезнью.
   Заметив, что Николай хочет возразить, Степан добавил:
   - Не думай, что я прошу тебя для того, чтобы перетащить в свою веру. Мне действительно будет очень тяжело одному, а ведь ребята возвратятся не раньше, чем через месяц... Поможешь?
   Карпов кивнул головой.
   Остаток пути они шли молча, но, расставаясь, крепко пожали друг другу руки.
   Писем было много, со всех концов Советского Союза, но Степан прежде всего набросился на письма Тани Снежко. Их было четыре.
   Очень подробно Таня рассказывала о дорожных приключениях, о первой ночи в тайге, о медведе, который оказался коровой.
   Второе письмо было гораздо короче и тревожнее: Таня сообщала, что прошло уже много времени, а результатов никаких. Заболели три человека из состава экспедиции. Лена Борзик провела на себе глупейший "комариный эксперимент".
   В третьем конверте была коротенькая записка. Танн писала ее во время дежурства. "В строю осталось девять человек, работаем каждый за двоих.
   И, наконец, последнее письмо. Степан вскрыл его с тревогой, перечитал несколько раз.
   Положение было очень серьезным. Как он мог предполагать, что раскрыть тайну "болотницы" легче, чем исследовать вирус Иванова?
   Таня писала:
   "Поверь, Степа: я никогда бы не могла допустить, что после работ Павловского и открытий Зернова, имея первоклассное оборудование и все условия для работы, имея неограниченное количество экспериментального материала, можно три с половиной месяца истратить лишь на то, чтобы последовательно доказать, что ни один из видов насекомых, встречающихся в данной местности, не причастен к распространению болезни, что болезнь не передается ни через кровь, ни через контакт с больным, ни через дыхательные пути... Но как, как тогда передается инфекция? У меня просто раскалывается голова, я готова опустить руки и сказать, что я больше не могу...