Страница:
рыцарь бежал за ними, боясь упустить их из виду, из последних сил
тяпал он босыми ногами по дороге, хрипя грудью, тряся брюхом, пока
вслед за девичьей ватагой не вбежал в околицу и не добежал до крайних
изб, подле которых прохлаждались распоясанные мужики и малые ребятки
бились в чурки.
Вой пошел по деревеньке, по избам, по сенникам, по дворам и
задворкам. Парились для субботнего дня мужики в бане и те с полка
покатились, побежали по улице - на пожар? от татарской орды
отбиваться? от опричников, как бывало при Грозном царе, добро свое
ухоронить? Кто кричал - леший забежал на деревню, кто - не леший, волк
девку загрыз, кровь теперь сосет, кишки из девки выматывает.
- Леший!.. - надрывались те, что были уже совсем подле рыцаря
Косса, остановившегося посреди улицы с глазами навыкате, с широко
открытым ртом.
- Лешак, лешак! И слова не молвит, и пуп в шерсти!..
- Вожжой его!..
- Оглоблей!..
- Заходи сзади!..
- Зааркань да в огонь!..
Отдышавшись немного, рыцарь Косс заговорил, но из головы его
словно вылетели все русские слова, в которых навык он за свою
московскую службу. Катившиеся из его горла хриплые звуки и вовсе
ввергали в ужас мужиков, набежавших со всей деревни.
- Не слухай, братаны, лесовицкую речь! - метался во все стороны,
из себя выходил беленький старичок с деревянной ложкой за пеньковым
пояском. - Заговорит он нас, забаит, занежит...
- С памяти собьет, что делать будем!..
- Пропали головы наши...
- В огонь его скорее!..
- Хватай его за бедра, за бедра хватай!..
Все мужики, сколько их было около Косса, навалились на него
сразу, сшибли его с ног, поддели ему под мышки петлю и поволокли по
земле на лужайку у колодца, где под набросанным наспех костром начинал
заниматься огонь. И, пока с великим криком тащили они Косса по
деревне, рыцарь и впрямь стал похож на черта - лохматый, пузатый, с
кровоподтеками по всему телу, с комьями глины, приставшими тут и там.
Даже гуси, жировавшие у колодца в жидкой грязи, и те переполошились от
такого, загоготали, захлопали крыльями, вытянули шеи и повалили прочь
от лужи, подле которой брошена была рыцарева туша.
Поленья были сырые, и с костром не ладилось. У рыцаря Косса
хватало времени, чтобы подумать о последней минуте, которая пришла
столь внезапно и нелепо, в страшной глушине Дикого поля, в безвестном,
словно богом забытом краю. Перед глазами Косса быстро проплыл родной
город Дален в сером камне и красной черепице, затем можжевеловый лесок
у Пскова, с шатром воеводы Хворостинина на опушке, воеводская ласка и
его, рыцаря Косса, московская служба. Все это было до того горько, что
рыцарь Косс закрыл глаза, точно минувшее предстало перед ним на самом
деле, а не было лишь зыбким воспоминанием о невозвратном. И, лежа с
закрытыми глазами, рыцарь Косс запел, завыл, словно выпь заревела на
болоте.
- "...Wir nicht sterben, sondern einschlafen, - пел сам себе
отходную молитву рыцарь, - und am jungsten Tage zum ewigen Leben
erwecket sollen werden"*. (* "...Мы не умрем, но уснем, чтобы к вечной
жизни пробудиться в судный день".)
Мужики, хлопотавшие у костра, обернулись на рыцарево пение, на
рев, исходивший из глубины Коссовой утробы.
- Ревет, - зашептались в толпе. - В огонь ему неохота...
- Охте, каково страшно ревет! Пастью разинулся...
- Ротина до овина...
- Не глядите, мужики! - надрывался старичок с ложкой за поясом. -
Наводит это он, обаивает... Огонь дуйте, не мешкайте!..
- Да, может, он... не леший...
- Да как не леший!.. - чуть не заплакал старичок. - Из лесу
прибежал, весь в шерсти, гнедой, что лошадь. И за девками гонялся и
слова не молвит, только ревет, как бы бугай.
- Не леший: леший - зеленый, рогатый, а этот вишь - без рог и
гнедой.
- А почему ж он голый?..
- Ляд его знает, откудова забежал такой!
- К костру волоки его скорее! - кричал исступленно старичок. -
Дуйте, мужики, огонь!
- Касьян, - молвил старичку степенный мужик в веревочных
босовиках. - Спущу я тебе портки да заворочу те хвост, не погляжу на
твою старость. Чего расходился, докучаешь крестьянам!.. Давайте,
мужики, - повернулся он к старичку спиной, - мы этого гольца в пруд
кинем. Коли леший - не стерпит, потонет, а коль не леший - выплывет.
На то божья воля и божий суд. Может, он только с ума сбрел, для чего ж
его в огонь?.. Тогда из бешеного будем беса и гнать; а так, чего зря в
огонь!
- Верно, - загомонили в толпе.
- Кинем его в пруд, пусть карасей попугает.
- Заливайте, бабы, огонь! Хватай, мужики, гнедого под закукры!
Но старичок не соглашался. Точно белены поел он на старости лет
либо угорел, не в меру попарившись в бане, до того кричал он и взывал,
кидался на одного, на другого, дергал мужиков за пуговицы на груди, за
латаные рукава, за лыковую опояску, требуя немедленного сожжения
"лешего", забежавшего в деревню всему крестьянству на погибель. Но
ретивому старичку погрозили кулаками, кое-кто даже толкнул его
невежливо раз-другой, и вся гурьба повалила к гусиной луже, где лежал
с закрытыми глазами голый рыцарь.
Он лежал и пел. Словно из другого мира, из дали страшной и чужой,
шли эти звуки, никогда и никем не слышанные здесь дотоле, и оборвались
они лишь тогда, когда мужики, резво добежав с рыцарем Коссом на руках
до плотины, раскачали его тушу и швырнули ее в омут, от берега далеко.
Туман чуть поднимался от воды, отползая к топи за прудом; круги,
один другого шире, разворачивались по воде в том месте, куда угодил
рыцарь Косс; мужики вытянулись вдоль плотины и ждали, наклонившись
вперед, вглядываясь в белый пар над черной водой.
- Пошел к водяным девкам на посиделки, - молвил раздумчиво кто-то
из ряда, пригнувшегося к глухому омуту.
- Не пустят они его, водяные.
- Что ж не так?..
- Водяным с лесовицкими не дружиться: одного они роду, да разных
отродий. Привалит к ним, что пес на кошкину свадьбу.
- А что, ежели всплывет утоплый? Да в лесу проведают, стаей сюда
набегут отпевать гнедого?..
- Говорил я - в огонь!.. - заметался было старичок с ложкой, но
тут над водою показался весь в мокрых кудряшках безмерный живот, а за
животом и бородка рыцаря Косса.
- Не леший!.. - крикнул мужик в веревочных босовиках. - Живой
всплыл!.. Слава те, господи, не взяли греха на душу... Стойте, мужики,
до конца. Повезем его завтра в пещеру к Нифону, пусть темного беса из
него гонит.
- Подловить его, братцы, надобно. Вяжи петлю, кидай аркан!..
Над головой рыцаря Косса взвилась татарская петля с привязанным к
ней камнем. Камушек обцарапал рыцарю плешь, а петля обвилась у него
вокруг шеи. Легонечко, чтобы не удавить рыцаря, стали подтягивать его
обратно к берегу, а здесь его снова подняли на руки и понесли к
деревне, мокрого, облепленного зеленой тиной рыцаря Косса, почти что
не дышащего, с остекленевшими глазами, с отшибленною памятью.
Очнулся рыцарь ночью в зловонном закутке гусиного хлева. Вокруг
Косса стояло такое шипение, точно это в аду жарили кого-то на
раскаленном вертеле. И у рыцаря тоже горело все по всему телу -
наверно, как показалось суеверному Коссу, от близости адова огня. Не
гуси, которых в темноте не видел рыцарь, а должно быть, сам черт
копался в бороде у него, выдергивая оттуда курчеватый волос пучок за
пучком. Рыцарь Косс сообразил, что он уже умер и началась расплата за
все, содеянное им при жизни во многих городах и государствах, куда
влекла его неудержимо ненасытная алчность. И вот теперь - безвестная
позорная смерть и посмертная мука во веки веков. За многократные
измены и клятвопреступление; за корчму в Москве на Покровке; за
ростовщичество и безбожные проценты; за мертвые тела в подклети
рыцарева дома.
Рыцарь Косс мог бы многое еще добавить к тому, что перебрал он в
своей памяти, ибо был он великий грешник и грабитель немилосердный. Но
адская мука, которой был он теперь подвержен, становилась уже
нестерпимой. Черт драл у него бороду, должно быть за то, что сам
рыцарь в земной своей жизни драл последнюю рубаху с пропившихся у него
в кабаке голышей... Но мало того - и подручные черта принялись за
дело: стали щелкать рыцаря Косса по лбу и поросшее волосом рыцарево
брюхо хватать щипцами. Рыцарь Косс понимал: сопротивление бесполезно,
заслуженной муки ему не избежать. Он и лежал покорно, весь отдавшись
власти творившего над ним свою волю и не лелея надежды на то, чтобы
кто-нибудь хоть в малой мере смиловался над свирепым чудовищем, каким
сознавал себя в эту минуту распростертый на земле, в грязи и мусоре,
рыцарь.
Но лежать так, на левом боку, подставив один правый, на пытку,
становилось рыцарю Коссу уже и вовсе невмочь. Чтобы повернуться на
другой бок, рыцарь размахнулся рукою и угодил тут какому-то тщедушному
черту в пернатое чрево. Что поднялось тогда, и уразуметь невозможно.
На рыцаря точно ополчился весь сатанинский легион, и Косс явственно
услышал здесь хлопанье крыльев и невыносимое гоготание, подобное
гусиному. У рыцаря все покаянные мысли сразу вылетели из головы, и он,
не помня себя от ужаса, вскочил на ноги и что было силы наддал наугад
плечом в доски, оказавшиеся подле. Кое-как сколоченная дверь не
выдержала, да и петли выскочили из трухлявых столбов. Рыцарь кубарем
вылетел из закутка во двор, подбежал к плетню и, невзирая на раны свои
и дородность, пересигнул через плетень одним прыжком.
Небо побелело на востоке; пар стлался по деревне. Рыцарь Косс
бежал по улице, а под ноги бросались ему не прислужники сатаны -
собаки всей округи. Из окон, дверей, ворот и калиток стали выбегать на
улицу заспанные мужики. Дед Касьян бил деревянной колотушкой в доску у
колодца. Но рыцарь Косс был уже в поле. Он с восторгом соображал, что
еще, видимо, не умер, жив, здравствует, существует. У него даже
хватило отваги остановиться, швырнуть комом земли в последнего пса,
гонявшегося за ним не отставая, и потом снова припустить во все
лопатки прочь от этих страшных мест, которые в эту ночь показались
рыцарю Коссу загробным адом.
Чем дальше уносили беглеца ноги, обретшие юношескую резвость, тем
больше светлело небо, тем звонче становилось щебетание птичье в
высоких елях в лесу, куда забежал рыцарь.
Он стал путаться между деревьями, набрел на ручей, в котором омыл
свое избитое, исцарапанное, вымаранное во всякой дряни тело, пожевал
корешков каких-то горьких и терпких, пошел дальше и наконец свалился
на полянке, окруженной кустами цветущего барбариса. И он заснул сразу,
словно камнем канул в бездонную яму, и спал долго, без грез и
сновидений. Он и сам не мог бы сказать, сколько проспал он, - может
быть, час, может быть, неделю. Была суббота, когда ограбил его
татарин, а когда проснулся рыцарь Косс от толчка князя Ивана, то уже
не мог сообразить, какой нынче день. С удивлением узнал потом Косс,
что это в понедельник набрели на него в лесу сын воеводы Хворостинина
и монах в коричневой манатье, опоясанный турецкою саблей.
С первого взгляда не узнал рыцарь Косс князя Ивана. Он просто
увидел перед собой молодцеватого человека в козловых сапогах, в
суконной однорядке, в шапке, отороченной куньим мехом. А он, рыцарь
Косс, был гол, как новорожденный, искусан всяким ползающим и летающим
гнусом, обожжен солнцем немилосердным. Значит, надо было отнять у
этого молодца однорядку, надеть на изъязвленные ноги эти сапожки с
загнутыми кверху носками, прикрыть плешь свою щегольскою шапкой с
куницей на околыше, с дорогими бляшками на тулье. У рыцаря Косса до
того помутилось в глазах от такого богатства, что даже пистоля не
разглядел он сразу в руке незнакомца; только тогда блеснул граненый,
серебром насеченный ствол рыцарю Коссу, когда, отброшенный в сторону
пинком князя Ивана, упал на траву рыцарь, схватившись за живот свой,
занывший нестерпимо.
"С ума сбрел?.. Сдичал которым-нибудь делом иноземец?.." -
подумалось князю Ивану, встрепанному неожиданной рыцаревой хваткой.
- Эй, Мартын Егорыч, опомнись!.. - молвил он Коссу. - Глянь-ка на
меня еще раз, авось признаешь Ивана Хворостинина, снова придешь в
разум... Вспомни: года четыре тому назад приходил я к тебе на
Покровку... Книгу космографию тебе показывал, еще быть обещался, да не
вышло тогда мне... Мартын Егорыч!..
Косс перестал кататься по траве, глянул на молодчика, угостившего
его пинком в живот, и где лежал, там и сел, поджав ноги под себя. И
хоть не о разуме рыцаря Косса могла тут идти речь - голяк этот только
выглядел сумасшедшим и одержимым бесом, - но ясная память, изрядно
отшибленная у Косса в эти дни татарином Хозяйбердеем и мужиками
деревенскими, у которых искал спасения рыцарь, теперь как бы снова
вернулась к нему. И он вспомнил... Вспомнил сына воеводы Хворостинина,
побывавшего у него на Покровке с большой растрепанной книгой; вспомнил
русские слова, словно растерянные в эти дни рыцарем в путанице
дорожной, когда гонял он, как выходило, уже не за Хозяйбердеем - за
собственной тенью.
- Ты князь Кворостини?.. - молвил он потухшим голосом, осипшим от
зноя дневного, от ночной прохлады в гусином хлеву, от всего, что
претерпел за эти дни рыцарь.
И вдруг встрепенулся Косс, точно брызнули на него живой водой,
блеснул его взор, скривилась в улыбку учтивую припухшая губа.
- А что батючка твой, воевода Кворостини, жив?.. На война ходит?
Какой полк ведет?..
Но, вспомнив, что не к чему ему теперь уже это знать, что погиб
драгоценный пергамент, погибло все, рыцарь Косе махнул рукой и головою
поник.
Выглянувший из-за кустов барбариса Отрепьев с немалым удивлением
увидел сильно встрепанного князя Ивана и пониклого голяка, сидевшего,
точно татарин, поджав под себя ноги.
Кое-как приодели князь Иван и Отрепьев рыцаря Косса, и выглядел
теперь рыцарь гороховым чучелом в износках и отопках, в рептухе*
вместо шапки, в конской попоне вместо епанчи. Под дуплистым дубом
сидели они трое. Отрепьев варил толокно над костром в котелке, а
рыцарь Косс, умолчав о пергаменте, о яхонтах в подпуши и о золоте в
кошелях, рассказывал подробно, как поехал он по указу великого
государя Федора Борисовича против вора, как ограбил его у речки
татарин Хозяйбердей и как много перенес он, Косс из Далена, за эти
дни, борясь за правду и пролив даже кровь. (* Рептух - торба, мешочек,
из которого в дороге кормят лошадей овсом.)
- Это против которого ж вора посылан ты? - молвил Отрепьев,
ухмыльнувшись в ус.
Рыцарь, поевший уже досыта хлеба и вяленой рыбы, хлебнувший и
вина немного, ждал, когда поспеет горячая толокнуха.
- Гричка Отрепия, - ответил он чернецу, болтавшему в котелке
железным прутом.
Князь Иван расхохотался, а чернец только глаз прищурил. Но рыцарь
Косс сидел по-прежнему потухший и только носом тянул запах,
поднимавшийся вместе с паром от бурлившего варева.
- Гричка Отрепия, - повторил он сипло, почесывая свои волдыри и
болячки под попоной. - Вор Гричка Отрепия.
- Опоздал ты, Мартын Егорыч, - растянулся на траве князь Иван,
подложив под голову седло. - Уже вся земля поддалась Димитрию
Ивановичу. Двух недель не пройдет, как увидишь ты его на площади, на
месте Лобном.
- Надобно тебе было против вора промыслить раньше, - добавил и
Отрепьев. - Чего зря на Москве сидел, блох ловил, брюхо чесал?..
Но Коссу было все равно, против кого ни промышлять, потому что
всегда и всюду промышлял он только о себе самом. Он и теперь
поглядывал то на толокнуху, закипавшую в котелке, то на стреноженную
лошадь, щипавшую поблизости траву. Хорошо бы, поев толокнухи, сгрести,
как Хозяйбердей, в одну охапку все, что ни разметано было здесь под
дубом, вскочить хотя бы вон на того жеребца гнедого, прихватить и
белого бахмата и пуститься вскачь по дороге, все равно какой, куда бы
ни привела она. Рыцарь Косс рассеянно слушал речи Григория и князя
Ивана, одно пропускал мимо ушей, на другое отвечал невпопад.
Скоро и толокнуха была готова. Князь Иван хлебнул несколько ложек
и снова приник к седлу головой. Пришлось Отрепьеву с Коссом поесть из
одного сосуда, вдвоем опростать котелок.
Отрепьев хлебал ложку за ложкой: зачерпнет, подует, оближет. Косс
ел жадно, давясь и обжигаясь, норовя поскорее и побольше наглотаться.
Уже и Отрепьев отложил ложку прочь, а рыцарь все еще шарпал по стенкам
котла.
- Молвил ты: "вор Гришка Отрепьев", - сказал чернец, вытирая
бороду краем манатьи. - Почему же он вор, Отрепьев? Когда заворовал,
против кого своровал?..
- Самозванес, - ответил безучастно рыцарь. - Обманывать.
- Ну, коли так, то, известное дело, вор, - согласился Отрепьев,
зевнул и лег на спину, заложив за голову руки.
Рыцарь Косс пошарпал еще в котелке, поглядел на чернеца и князя
Ивана, которые лежали неподвижно, ровно дыша, и встал. Встало чучело
гороховое в рептухе на плеши, в красной попоне вместо епанчи, походило
меж узелков и сумок, разбросанных повсюду, поторкало одно-другое ногой
в драном башмаке и двинулось зачем-то на лужок к коням.
Князь-Иванов бахмат отошел от гнедого далеко. Надо было свести их
вместе, распутать им ноги, привязать до поры к дереву, а потом
прихватить уздечки и хотя бы одно седло, брошенное в одну кучу под
дубом вместе с прочею дорожною снастью. Рыцарь Косс был уже подле
жеребца, уже гривку на конской холке стал гладить и теребить рыцарь,
когда услышал чей-то кашель позади. Рыцарь затоптался на месте,
отпрянул немного в сторону, присел на корточки, обернулся. Шагах в
двадцати стоял спиною к рыцарю широкоплечий чернец, разглядывавший
что-то в разросшихся здесь густых кустах. Рыцарь обмер. Он, если бы
мог, то и вовсе врылся б в землю либо распластался по ней плоским
червем, которого нельзя и раздавить. А чернец стоял, словно окаменел,
и не пересидеть его было рыцарю Коссу в траве, не переждать его,
казалось, и ввек. Но вот чернец повернулся, увидел, как бы невзначай,
скрючившегося на земле рыцаря и хмыкнул в бороду...
- И, ты тут, Мартын?.. Я разверз очи, гляжу - ан тебя и нету...
Думал, не сказался Мартын, побежал Хозяйбердея ловить. А ты лучше
спать ляг... Пойдем... поспи...
Отрепьев покосился на стреноженных коней и пошел обратно под дуб,
а за ним поплелся и рыцарь Косс, путаясь ногами в непомерно длинной
попоне.
Спит князь Хворостинин; не шелохнется во сне и чернец;
почесывается свернувшийся в калач рыцарь. Спустя малое время Косс
снова на ногах. С седлом и уздечкой топчется он по лугу, зануздывает
жеребца, продевает ему хвост в пахву, опускается на колени, чтобы и
путы снять. Но взревел тут рыцарь Косс от ужаса и боли, потому что был
он не таким уже плоским червем, чтобы не почувствовать сапога, который
обрушился ему на плечо. С конскими путами в руках рыцарь покатился по
траве; с обуявшей его тоски он глаз не посмел поднять. Только когда
прожгло его что-то сквозь попону, так что взбунтовались под ней все
болячки и шишки, разомкнул веки Косс и увидел над собой чернеца в
седле и сыромятную плеть, которая желтыми молниями сверкала у рыцаря в
глазах.
- Злокозненный проныр! - гаркнул чернец, чье сердце было охвачено
гневом до краев. - Хитролис лукавый! Ели мы с тобой хлеб из одной
печи, хлебали толокно из одного котла... Так-то ты за нашу
хлеб-соль!.. - И чернец зацепил плетью по рептуху на Коссовой голове.
Рептух был дырявый, и, должно быть, в прорешку какую-нибудь
угодил сыромятный ремень. Света не взвидел рыцарь Косс. Он вскочил на
ноги и побежал по лугу, а чернец пустился за ним верхом на своем
жеребце. Рыцарь норовил в лес, а чернец, не давая ему этого, выгнал
его на дорогу и гнал с версту либо более, размахивая над ним плетью,
приговаривая:
- Беги, Мартын, скачи, проныр... А ну, бегом, скачи козлом!..
Москва волновалась и кипела который уже день.
С тех пор как не стало царя Бориса Федоровича, купцы в торговых
рядах словно забыли о купле и продаже: только и разговоров было у
купчин, что о близких переменах. И ремесленный люд тоже совсем
забросил работу, горланил по целым дням на толчках и у пивных кабаков,
кричал, что и Федора Борисовича надо свести с престола немедля.
Прошел-де уж и Тулу прирожденный государь Димитрий Иванович, ведет за
собой несметную рать, льготит будто и простым и служилым. Приезжали
гонцы, показывали листы за царь-Димитриевой подписью. А в листах тех
не корит Димитрий Иванович московских людей за измену, - тишину и
покой обещает он всему православному христианству.
Князь Иван и Отрепьев когда добрались до Москвы, то не застали
уже и Федора Борисовича на царстве. Михалко Молчанов с Андреем
Шерефединовым выскочили на крыльцо старого царь-Борисова дома и
объявили, что Федор Борисович и старая царица Марья Григорьевна, не
снеся тоски, отравили себя смертными отравами. Народ, запрудивший всю
Троицкую улицу в Кремле и весь двор царя Бориса, замер, услышав такую
весть, даже на площади как будто стих вековечный гул, только плеск
голубиный шел сверху, с высоких кремлевских пролетов.
- А почему ж, Михайла, рыло у тебя в крови и на руках тоже
кровь?.. - молвил чей-то голос тускло.
Молчанов толкнулся в сторону, вытер рукавом кафтана рот, заложил
за спину руки.
- Бежал я переходом темным, расшибся...
Он отступил назад, в сени; остался на крыльце один чумазый
Шерефединов.
- А красоту годуновскую, Аксенью-царевну, пожалел ты, Андрей? -
молвил тот же голос.
- Жива Аксенья! - крикнул зло Шерефединов и сплюнул сквозь зубы.
Из сеней выполз на брюхе стриженый комнатный пес, лег на
ступеньке и заскулил.
- Га, демоново племя!.. - шибнул его ногою Шерефединов, соскочил
с крыльца и пошел по двору прочь меж рядами расступавшихся перед ним в
ужасе людей.
- Аксенья!.. - заплакал кто-то в толпе тотчас. - Царевна!.. Малая
птичка, белая перепелка!..
- Ох, тебе, молодой, и горевати! - подхватил другой голос,
пронзительный, бабий, долгий.
- Боже, спас милосердный! - раздалось кругом и пошло по улице, по
площади, по Китай-городу, по всей Москве.
Князь Иван с Отрепьевым подъехали в это время к Чертольским
воротам. Сидели там старухи убогие, протягивали коричневые руки,
закатывали глаза, тянули дребезжащими голосами:
Боже, спас милосердный,
Едет к Москве изменник,
Гришка Отрепьев, расстрига...
Путники и не переглянулись, только подхлестнули коней и поскакали
переулками к Ильинской церкви. За Ильей Громоносным, у крытых ворот с
белыми заплатами на посеревших створах, князь Иван осадил коня и стал
стучать в калитку рукоятью плети.
- Сейчас, сейчас... Экий скорый!.. - отозвался со двора Куземка,
звякнул воротной цепью, стукнул колком и выглянул на улицу. -
Батюшка!.. Иван Андреевич!.. - всплеснул он руками. - Ждал тебя, ждал,
да уж и ждать перестал... Сейчас тебе открою ворота, не сходи с коня,
жалуй к крыльцу в седле.
В широко распахнутые ворота въехали князь Иван и Отрепьев на
заросший травою двор и понеслись вскачь к хоромам, а навстречу им
бежали Матренка, Антонидка-стряпейка, дворники и работники - все, что
осталось от прежних хворостининских слуг и холопов. Они помогли князю
Ивану сойти с коня, под руки довели Ивана Андреевича до нижних перил и
поклонились ему земно. Князь Иван взошел на крыльцо, поднялся по
лестнице и глянул с крыльца на двор. Все, как было: амбары, конюшни,
житница; за житницей - зеленые ветви деревьев; над деревьями вдали
легко вознеслись золотые главы кремлевских церквей; а внизу, у
крыльца, - малая ватажка челядинцев, конюх Кузьма, раздобревший за эти
полгода на покое, рядом с ним стоит Матренка Белошейка, улыбается,
щурится, видимо спросонок...
Еще до обеда князь Иван и Отрепьев парились в бане. Князь Иван
лежал на верхней приступке полка с намоченным в холодной воде
полотенцем на лбу, а Куземка в мокрых портках то принимался мочалить
веники на широкой спине чернеца, то отбегал к каменке и с размаху
хлестал из ушата в раскаленные булыжники квасом. Князю Ивану стало
наконец нестерпимо в этом жару. Ему уже казалось, что он тает, сам
стекая водой по приступкам, расходясь под потолком белым паром. Князь
присел на полке, но так пришлось ему еще тяжелей. Тогда он спустился
вниз и вышел в мыленку. Он распластался там на липовой лавке под
образом, запотевшим от банного пара, и кликнул Куземку:
- Кузьма! Пусть там водки мне принесут... Зашлось у меня... в
грудях...
Куземка выскочил на двор. За слюдяным окошком слышно было, как
хлопает он по тропке босыми ногами...
Но князю Ивану стало в мыленке легче, и он, не дождавшись
Куземки, повернулся к стене, подложил под голову мокрый кулак и
задремал.
Когда Отрепьев вышел в мыленку, он застал там Куземку, который
стоял со стаканом водки и луковицей подле князя Ивана. Чернец, не
молвя слова, взял с подноса стакан, перекрестился, выпил его залпом и,
закусив луковицей, стал обсыпать себя золой из стоявшей на лавке
коробейки. Куземка глянул растерянно на князя Ивана, лежавшего лицом к
стене, на чернеца, разлегшегося на другой лавке у окна, и, отставив
поднос со стаканом, принялся тереть чернецу спину какою-то жесткою
тряпицею, намоченною в лохани, в которой распущен был целый брус
костромского мыла.
Еще в дороге подрядился Отрепьев раздобыть и переписать князю
Ивану "некоторые тетради". Это были еретические и вольнодумные
сочинения Матвея Башкина, Вассиана и Феодосия Косых, Ермолая Еразма,
всяческие послания и поучения, направленные против попов, против
почитания икон, против всякого лжеверия и суеверия. Отрепьев знал, что
за подобные дела и переписчикам, и заказчикам, и всем, кто такие
тяпал он босыми ногами по дороге, хрипя грудью, тряся брюхом, пока
вслед за девичьей ватагой не вбежал в околицу и не добежал до крайних
изб, подле которых прохлаждались распоясанные мужики и малые ребятки
бились в чурки.
Вой пошел по деревеньке, по избам, по сенникам, по дворам и
задворкам. Парились для субботнего дня мужики в бане и те с полка
покатились, побежали по улице - на пожар? от татарской орды
отбиваться? от опричников, как бывало при Грозном царе, добро свое
ухоронить? Кто кричал - леший забежал на деревню, кто - не леший, волк
девку загрыз, кровь теперь сосет, кишки из девки выматывает.
- Леший!.. - надрывались те, что были уже совсем подле рыцаря
Косса, остановившегося посреди улицы с глазами навыкате, с широко
открытым ртом.
- Лешак, лешак! И слова не молвит, и пуп в шерсти!..
- Вожжой его!..
- Оглоблей!..
- Заходи сзади!..
- Зааркань да в огонь!..
Отдышавшись немного, рыцарь Косс заговорил, но из головы его
словно вылетели все русские слова, в которых навык он за свою
московскую службу. Катившиеся из его горла хриплые звуки и вовсе
ввергали в ужас мужиков, набежавших со всей деревни.
- Не слухай, братаны, лесовицкую речь! - метался во все стороны,
из себя выходил беленький старичок с деревянной ложкой за пеньковым
пояском. - Заговорит он нас, забаит, занежит...
- С памяти собьет, что делать будем!..
- Пропали головы наши...
- В огонь его скорее!..
- Хватай его за бедра, за бедра хватай!..
Все мужики, сколько их было около Косса, навалились на него
сразу, сшибли его с ног, поддели ему под мышки петлю и поволокли по
земле на лужайку у колодца, где под набросанным наспех костром начинал
заниматься огонь. И, пока с великим криком тащили они Косса по
деревне, рыцарь и впрямь стал похож на черта - лохматый, пузатый, с
кровоподтеками по всему телу, с комьями глины, приставшими тут и там.
Даже гуси, жировавшие у колодца в жидкой грязи, и те переполошились от
такого, загоготали, захлопали крыльями, вытянули шеи и повалили прочь
от лужи, подле которой брошена была рыцарева туша.
Поленья были сырые, и с костром не ладилось. У рыцаря Косса
хватало времени, чтобы подумать о последней минуте, которая пришла
столь внезапно и нелепо, в страшной глушине Дикого поля, в безвестном,
словно богом забытом краю. Перед глазами Косса быстро проплыл родной
город Дален в сером камне и красной черепице, затем можжевеловый лесок
у Пскова, с шатром воеводы Хворостинина на опушке, воеводская ласка и
его, рыцаря Косса, московская служба. Все это было до того горько, что
рыцарь Косс закрыл глаза, точно минувшее предстало перед ним на самом
деле, а не было лишь зыбким воспоминанием о невозвратном. И, лежа с
закрытыми глазами, рыцарь Косс запел, завыл, словно выпь заревела на
болоте.
- "...Wir nicht sterben, sondern einschlafen, - пел сам себе
отходную молитву рыцарь, - und am jungsten Tage zum ewigen Leben
erwecket sollen werden"*. (* "...Мы не умрем, но уснем, чтобы к вечной
жизни пробудиться в судный день".)
Мужики, хлопотавшие у костра, обернулись на рыцарево пение, на
рев, исходивший из глубины Коссовой утробы.
- Ревет, - зашептались в толпе. - В огонь ему неохота...
- Охте, каково страшно ревет! Пастью разинулся...
- Ротина до овина...
- Не глядите, мужики! - надрывался старичок с ложкой за поясом. -
Наводит это он, обаивает... Огонь дуйте, не мешкайте!..
- Да, может, он... не леший...
- Да как не леший!.. - чуть не заплакал старичок. - Из лесу
прибежал, весь в шерсти, гнедой, что лошадь. И за девками гонялся и
слова не молвит, только ревет, как бы бугай.
- Не леший: леший - зеленый, рогатый, а этот вишь - без рог и
гнедой.
- А почему ж он голый?..
- Ляд его знает, откудова забежал такой!
- К костру волоки его скорее! - кричал исступленно старичок. -
Дуйте, мужики, огонь!
- Касьян, - молвил старичку степенный мужик в веревочных
босовиках. - Спущу я тебе портки да заворочу те хвост, не погляжу на
твою старость. Чего расходился, докучаешь крестьянам!.. Давайте,
мужики, - повернулся он к старичку спиной, - мы этого гольца в пруд
кинем. Коли леший - не стерпит, потонет, а коль не леший - выплывет.
На то божья воля и божий суд. Может, он только с ума сбрел, для чего ж
его в огонь?.. Тогда из бешеного будем беса и гнать; а так, чего зря в
огонь!
- Верно, - загомонили в толпе.
- Кинем его в пруд, пусть карасей попугает.
- Заливайте, бабы, огонь! Хватай, мужики, гнедого под закукры!
Но старичок не соглашался. Точно белены поел он на старости лет
либо угорел, не в меру попарившись в бане, до того кричал он и взывал,
кидался на одного, на другого, дергал мужиков за пуговицы на груди, за
латаные рукава, за лыковую опояску, требуя немедленного сожжения
"лешего", забежавшего в деревню всему крестьянству на погибель. Но
ретивому старичку погрозили кулаками, кое-кто даже толкнул его
невежливо раз-другой, и вся гурьба повалила к гусиной луже, где лежал
с закрытыми глазами голый рыцарь.
Он лежал и пел. Словно из другого мира, из дали страшной и чужой,
шли эти звуки, никогда и никем не слышанные здесь дотоле, и оборвались
они лишь тогда, когда мужики, резво добежав с рыцарем Коссом на руках
до плотины, раскачали его тушу и швырнули ее в омут, от берега далеко.
Туман чуть поднимался от воды, отползая к топи за прудом; круги,
один другого шире, разворачивались по воде в том месте, куда угодил
рыцарь Косс; мужики вытянулись вдоль плотины и ждали, наклонившись
вперед, вглядываясь в белый пар над черной водой.
- Пошел к водяным девкам на посиделки, - молвил раздумчиво кто-то
из ряда, пригнувшегося к глухому омуту.
- Не пустят они его, водяные.
- Что ж не так?..
- Водяным с лесовицкими не дружиться: одного они роду, да разных
отродий. Привалит к ним, что пес на кошкину свадьбу.
- А что, ежели всплывет утоплый? Да в лесу проведают, стаей сюда
набегут отпевать гнедого?..
- Говорил я - в огонь!.. - заметался было старичок с ложкой, но
тут над водою показался весь в мокрых кудряшках безмерный живот, а за
животом и бородка рыцаря Косса.
- Не леший!.. - крикнул мужик в веревочных босовиках. - Живой
всплыл!.. Слава те, господи, не взяли греха на душу... Стойте, мужики,
до конца. Повезем его завтра в пещеру к Нифону, пусть темного беса из
него гонит.
- Подловить его, братцы, надобно. Вяжи петлю, кидай аркан!..
Над головой рыцаря Косса взвилась татарская петля с привязанным к
ней камнем. Камушек обцарапал рыцарю плешь, а петля обвилась у него
вокруг шеи. Легонечко, чтобы не удавить рыцаря, стали подтягивать его
обратно к берегу, а здесь его снова подняли на руки и понесли к
деревне, мокрого, облепленного зеленой тиной рыцаря Косса, почти что
не дышащего, с остекленевшими глазами, с отшибленною памятью.
Очнулся рыцарь ночью в зловонном закутке гусиного хлева. Вокруг
Косса стояло такое шипение, точно это в аду жарили кого-то на
раскаленном вертеле. И у рыцаря тоже горело все по всему телу -
наверно, как показалось суеверному Коссу, от близости адова огня. Не
гуси, которых в темноте не видел рыцарь, а должно быть, сам черт
копался в бороде у него, выдергивая оттуда курчеватый волос пучок за
пучком. Рыцарь Косс сообразил, что он уже умер и началась расплата за
все, содеянное им при жизни во многих городах и государствах, куда
влекла его неудержимо ненасытная алчность. И вот теперь - безвестная
позорная смерть и посмертная мука во веки веков. За многократные
измены и клятвопреступление; за корчму в Москве на Покровке; за
ростовщичество и безбожные проценты; за мертвые тела в подклети
рыцарева дома.
Рыцарь Косс мог бы многое еще добавить к тому, что перебрал он в
своей памяти, ибо был он великий грешник и грабитель немилосердный. Но
адская мука, которой был он теперь подвержен, становилась уже
нестерпимой. Черт драл у него бороду, должно быть за то, что сам
рыцарь в земной своей жизни драл последнюю рубаху с пропившихся у него
в кабаке голышей... Но мало того - и подручные черта принялись за
дело: стали щелкать рыцаря Косса по лбу и поросшее волосом рыцарево
брюхо хватать щипцами. Рыцарь Косс понимал: сопротивление бесполезно,
заслуженной муки ему не избежать. Он и лежал покорно, весь отдавшись
власти творившего над ним свою волю и не лелея надежды на то, чтобы
кто-нибудь хоть в малой мере смиловался над свирепым чудовищем, каким
сознавал себя в эту минуту распростертый на земле, в грязи и мусоре,
рыцарь.
Но лежать так, на левом боку, подставив один правый, на пытку,
становилось рыцарю Коссу уже и вовсе невмочь. Чтобы повернуться на
другой бок, рыцарь размахнулся рукою и угодил тут какому-то тщедушному
черту в пернатое чрево. Что поднялось тогда, и уразуметь невозможно.
На рыцаря точно ополчился весь сатанинский легион, и Косс явственно
услышал здесь хлопанье крыльев и невыносимое гоготание, подобное
гусиному. У рыцаря все покаянные мысли сразу вылетели из головы, и он,
не помня себя от ужаса, вскочил на ноги и что было силы наддал наугад
плечом в доски, оказавшиеся подле. Кое-как сколоченная дверь не
выдержала, да и петли выскочили из трухлявых столбов. Рыцарь кубарем
вылетел из закутка во двор, подбежал к плетню и, невзирая на раны свои
и дородность, пересигнул через плетень одним прыжком.
Небо побелело на востоке; пар стлался по деревне. Рыцарь Косс
бежал по улице, а под ноги бросались ему не прислужники сатаны -
собаки всей округи. Из окон, дверей, ворот и калиток стали выбегать на
улицу заспанные мужики. Дед Касьян бил деревянной колотушкой в доску у
колодца. Но рыцарь Косс был уже в поле. Он с восторгом соображал, что
еще, видимо, не умер, жив, здравствует, существует. У него даже
хватило отваги остановиться, швырнуть комом земли в последнего пса,
гонявшегося за ним не отставая, и потом снова припустить во все
лопатки прочь от этих страшных мест, которые в эту ночь показались
рыцарю Коссу загробным адом.
Чем дальше уносили беглеца ноги, обретшие юношескую резвость, тем
больше светлело небо, тем звонче становилось щебетание птичье в
высоких елях в лесу, куда забежал рыцарь.
Он стал путаться между деревьями, набрел на ручей, в котором омыл
свое избитое, исцарапанное, вымаранное во всякой дряни тело, пожевал
корешков каких-то горьких и терпких, пошел дальше и наконец свалился
на полянке, окруженной кустами цветущего барбариса. И он заснул сразу,
словно камнем канул в бездонную яму, и спал долго, без грез и
сновидений. Он и сам не мог бы сказать, сколько проспал он, - может
быть, час, может быть, неделю. Была суббота, когда ограбил его
татарин, а когда проснулся рыцарь Косс от толчка князя Ивана, то уже
не мог сообразить, какой нынче день. С удивлением узнал потом Косс,
что это в понедельник набрели на него в лесу сын воеводы Хворостинина
и монах в коричневой манатье, опоясанный турецкою саблей.
С первого взгляда не узнал рыцарь Косс князя Ивана. Он просто
увидел перед собой молодцеватого человека в козловых сапогах, в
суконной однорядке, в шапке, отороченной куньим мехом. А он, рыцарь
Косс, был гол, как новорожденный, искусан всяким ползающим и летающим
гнусом, обожжен солнцем немилосердным. Значит, надо было отнять у
этого молодца однорядку, надеть на изъязвленные ноги эти сапожки с
загнутыми кверху носками, прикрыть плешь свою щегольскою шапкой с
куницей на околыше, с дорогими бляшками на тулье. У рыцаря Косса до
того помутилось в глазах от такого богатства, что даже пистоля не
разглядел он сразу в руке незнакомца; только тогда блеснул граненый,
серебром насеченный ствол рыцарю Коссу, когда, отброшенный в сторону
пинком князя Ивана, упал на траву рыцарь, схватившись за живот свой,
занывший нестерпимо.
"С ума сбрел?.. Сдичал которым-нибудь делом иноземец?.." -
подумалось князю Ивану, встрепанному неожиданной рыцаревой хваткой.
- Эй, Мартын Егорыч, опомнись!.. - молвил он Коссу. - Глянь-ка на
меня еще раз, авось признаешь Ивана Хворостинина, снова придешь в
разум... Вспомни: года четыре тому назад приходил я к тебе на
Покровку... Книгу космографию тебе показывал, еще быть обещался, да не
вышло тогда мне... Мартын Егорыч!..
Косс перестал кататься по траве, глянул на молодчика, угостившего
его пинком в живот, и где лежал, там и сел, поджав ноги под себя. И
хоть не о разуме рыцаря Косса могла тут идти речь - голяк этот только
выглядел сумасшедшим и одержимым бесом, - но ясная память, изрядно
отшибленная у Косса в эти дни татарином Хозяйбердеем и мужиками
деревенскими, у которых искал спасения рыцарь, теперь как бы снова
вернулась к нему. И он вспомнил... Вспомнил сына воеводы Хворостинина,
побывавшего у него на Покровке с большой растрепанной книгой; вспомнил
русские слова, словно растерянные в эти дни рыцарем в путанице
дорожной, когда гонял он, как выходило, уже не за Хозяйбердеем - за
собственной тенью.
- Ты князь Кворостини?.. - молвил он потухшим голосом, осипшим от
зноя дневного, от ночной прохлады в гусином хлеву, от всего, что
претерпел за эти дни рыцарь.
И вдруг встрепенулся Косс, точно брызнули на него живой водой,
блеснул его взор, скривилась в улыбку учтивую припухшая губа.
- А что батючка твой, воевода Кворостини, жив?.. На война ходит?
Какой полк ведет?..
Но, вспомнив, что не к чему ему теперь уже это знать, что погиб
драгоценный пергамент, погибло все, рыцарь Косе махнул рукой и головою
поник.
Выглянувший из-за кустов барбариса Отрепьев с немалым удивлением
увидел сильно встрепанного князя Ивана и пониклого голяка, сидевшего,
точно татарин, поджав под себя ноги.
Кое-как приодели князь Иван и Отрепьев рыцаря Косса, и выглядел
теперь рыцарь гороховым чучелом в износках и отопках, в рептухе*
вместо шапки, в конской попоне вместо епанчи. Под дуплистым дубом
сидели они трое. Отрепьев варил толокно над костром в котелке, а
рыцарь Косс, умолчав о пергаменте, о яхонтах в подпуши и о золоте в
кошелях, рассказывал подробно, как поехал он по указу великого
государя Федора Борисовича против вора, как ограбил его у речки
татарин Хозяйбердей и как много перенес он, Косс из Далена, за эти
дни, борясь за правду и пролив даже кровь. (* Рептух - торба, мешочек,
из которого в дороге кормят лошадей овсом.)
- Это против которого ж вора посылан ты? - молвил Отрепьев,
ухмыльнувшись в ус.
Рыцарь, поевший уже досыта хлеба и вяленой рыбы, хлебнувший и
вина немного, ждал, когда поспеет горячая толокнуха.
- Гричка Отрепия, - ответил он чернецу, болтавшему в котелке
железным прутом.
Князь Иван расхохотался, а чернец только глаз прищурил. Но рыцарь
Косс сидел по-прежнему потухший и только носом тянул запах,
поднимавшийся вместе с паром от бурлившего варева.
- Гричка Отрепия, - повторил он сипло, почесывая свои волдыри и
болячки под попоной. - Вор Гричка Отрепия.
- Опоздал ты, Мартын Егорыч, - растянулся на траве князь Иван,
подложив под голову седло. - Уже вся земля поддалась Димитрию
Ивановичу. Двух недель не пройдет, как увидишь ты его на площади, на
месте Лобном.
- Надобно тебе было против вора промыслить раньше, - добавил и
Отрепьев. - Чего зря на Москве сидел, блох ловил, брюхо чесал?..
Но Коссу было все равно, против кого ни промышлять, потому что
всегда и всюду промышлял он только о себе самом. Он и теперь
поглядывал то на толокнуху, закипавшую в котелке, то на стреноженную
лошадь, щипавшую поблизости траву. Хорошо бы, поев толокнухи, сгрести,
как Хозяйбердей, в одну охапку все, что ни разметано было здесь под
дубом, вскочить хотя бы вон на того жеребца гнедого, прихватить и
белого бахмата и пуститься вскачь по дороге, все равно какой, куда бы
ни привела она. Рыцарь Косс рассеянно слушал речи Григория и князя
Ивана, одно пропускал мимо ушей, на другое отвечал невпопад.
Скоро и толокнуха была готова. Князь Иван хлебнул несколько ложек
и снова приник к седлу головой. Пришлось Отрепьеву с Коссом поесть из
одного сосуда, вдвоем опростать котелок.
Отрепьев хлебал ложку за ложкой: зачерпнет, подует, оближет. Косс
ел жадно, давясь и обжигаясь, норовя поскорее и побольше наглотаться.
Уже и Отрепьев отложил ложку прочь, а рыцарь все еще шарпал по стенкам
котла.
- Молвил ты: "вор Гришка Отрепьев", - сказал чернец, вытирая
бороду краем манатьи. - Почему же он вор, Отрепьев? Когда заворовал,
против кого своровал?..
- Самозванес, - ответил безучастно рыцарь. - Обманывать.
- Ну, коли так, то, известное дело, вор, - согласился Отрепьев,
зевнул и лег на спину, заложив за голову руки.
Рыцарь Косс пошарпал еще в котелке, поглядел на чернеца и князя
Ивана, которые лежали неподвижно, ровно дыша, и встал. Встало чучело
гороховое в рептухе на плеши, в красной попоне вместо епанчи, походило
меж узелков и сумок, разбросанных повсюду, поторкало одно-другое ногой
в драном башмаке и двинулось зачем-то на лужок к коням.
Князь-Иванов бахмат отошел от гнедого далеко. Надо было свести их
вместе, распутать им ноги, привязать до поры к дереву, а потом
прихватить уздечки и хотя бы одно седло, брошенное в одну кучу под
дубом вместе с прочею дорожною снастью. Рыцарь Косс был уже подле
жеребца, уже гривку на конской холке стал гладить и теребить рыцарь,
когда услышал чей-то кашель позади. Рыцарь затоптался на месте,
отпрянул немного в сторону, присел на корточки, обернулся. Шагах в
двадцати стоял спиною к рыцарю широкоплечий чернец, разглядывавший
что-то в разросшихся здесь густых кустах. Рыцарь обмер. Он, если бы
мог, то и вовсе врылся б в землю либо распластался по ней плоским
червем, которого нельзя и раздавить. А чернец стоял, словно окаменел,
и не пересидеть его было рыцарю Коссу в траве, не переждать его,
казалось, и ввек. Но вот чернец повернулся, увидел, как бы невзначай,
скрючившегося на земле рыцаря и хмыкнул в бороду...
- И, ты тут, Мартын?.. Я разверз очи, гляжу - ан тебя и нету...
Думал, не сказался Мартын, побежал Хозяйбердея ловить. А ты лучше
спать ляг... Пойдем... поспи...
Отрепьев покосился на стреноженных коней и пошел обратно под дуб,
а за ним поплелся и рыцарь Косс, путаясь ногами в непомерно длинной
попоне.
Спит князь Хворостинин; не шелохнется во сне и чернец;
почесывается свернувшийся в калач рыцарь. Спустя малое время Косс
снова на ногах. С седлом и уздечкой топчется он по лугу, зануздывает
жеребца, продевает ему хвост в пахву, опускается на колени, чтобы и
путы снять. Но взревел тут рыцарь Косс от ужаса и боли, потому что был
он не таким уже плоским червем, чтобы не почувствовать сапога, который
обрушился ему на плечо. С конскими путами в руках рыцарь покатился по
траве; с обуявшей его тоски он глаз не посмел поднять. Только когда
прожгло его что-то сквозь попону, так что взбунтовались под ней все
болячки и шишки, разомкнул веки Косс и увидел над собой чернеца в
седле и сыромятную плеть, которая желтыми молниями сверкала у рыцаря в
глазах.
- Злокозненный проныр! - гаркнул чернец, чье сердце было охвачено
гневом до краев. - Хитролис лукавый! Ели мы с тобой хлеб из одной
печи, хлебали толокно из одного котла... Так-то ты за нашу
хлеб-соль!.. - И чернец зацепил плетью по рептуху на Коссовой голове.
Рептух был дырявый, и, должно быть, в прорешку какую-нибудь
угодил сыромятный ремень. Света не взвидел рыцарь Косс. Он вскочил на
ноги и побежал по лугу, а чернец пустился за ним верхом на своем
жеребце. Рыцарь норовил в лес, а чернец, не давая ему этого, выгнал
его на дорогу и гнал с версту либо более, размахивая над ним плетью,
приговаривая:
- Беги, Мартын, скачи, проныр... А ну, бегом, скачи козлом!..
Москва волновалась и кипела который уже день.
С тех пор как не стало царя Бориса Федоровича, купцы в торговых
рядах словно забыли о купле и продаже: только и разговоров было у
купчин, что о близких переменах. И ремесленный люд тоже совсем
забросил работу, горланил по целым дням на толчках и у пивных кабаков,
кричал, что и Федора Борисовича надо свести с престола немедля.
Прошел-де уж и Тулу прирожденный государь Димитрий Иванович, ведет за
собой несметную рать, льготит будто и простым и служилым. Приезжали
гонцы, показывали листы за царь-Димитриевой подписью. А в листах тех
не корит Димитрий Иванович московских людей за измену, - тишину и
покой обещает он всему православному христианству.
Князь Иван и Отрепьев когда добрались до Москвы, то не застали
уже и Федора Борисовича на царстве. Михалко Молчанов с Андреем
Шерефединовым выскочили на крыльцо старого царь-Борисова дома и
объявили, что Федор Борисович и старая царица Марья Григорьевна, не
снеся тоски, отравили себя смертными отравами. Народ, запрудивший всю
Троицкую улицу в Кремле и весь двор царя Бориса, замер, услышав такую
весть, даже на площади как будто стих вековечный гул, только плеск
голубиный шел сверху, с высоких кремлевских пролетов.
- А почему ж, Михайла, рыло у тебя в крови и на руках тоже
кровь?.. - молвил чей-то голос тускло.
Молчанов толкнулся в сторону, вытер рукавом кафтана рот, заложил
за спину руки.
- Бежал я переходом темным, расшибся...
Он отступил назад, в сени; остался на крыльце один чумазый
Шерефединов.
- А красоту годуновскую, Аксенью-царевну, пожалел ты, Андрей? -
молвил тот же голос.
- Жива Аксенья! - крикнул зло Шерефединов и сплюнул сквозь зубы.
Из сеней выполз на брюхе стриженый комнатный пес, лег на
ступеньке и заскулил.
- Га, демоново племя!.. - шибнул его ногою Шерефединов, соскочил
с крыльца и пошел по двору прочь меж рядами расступавшихся перед ним в
ужасе людей.
- Аксенья!.. - заплакал кто-то в толпе тотчас. - Царевна!.. Малая
птичка, белая перепелка!..
- Ох, тебе, молодой, и горевати! - подхватил другой голос,
пронзительный, бабий, долгий.
- Боже, спас милосердный! - раздалось кругом и пошло по улице, по
площади, по Китай-городу, по всей Москве.
Князь Иван с Отрепьевым подъехали в это время к Чертольским
воротам. Сидели там старухи убогие, протягивали коричневые руки,
закатывали глаза, тянули дребезжащими голосами:
Боже, спас милосердный,
Едет к Москве изменник,
Гришка Отрепьев, расстрига...
Путники и не переглянулись, только подхлестнули коней и поскакали
переулками к Ильинской церкви. За Ильей Громоносным, у крытых ворот с
белыми заплатами на посеревших створах, князь Иван осадил коня и стал
стучать в калитку рукоятью плети.
- Сейчас, сейчас... Экий скорый!.. - отозвался со двора Куземка,
звякнул воротной цепью, стукнул колком и выглянул на улицу. -
Батюшка!.. Иван Андреевич!.. - всплеснул он руками. - Ждал тебя, ждал,
да уж и ждать перестал... Сейчас тебе открою ворота, не сходи с коня,
жалуй к крыльцу в седле.
В широко распахнутые ворота въехали князь Иван и Отрепьев на
заросший травою двор и понеслись вскачь к хоромам, а навстречу им
бежали Матренка, Антонидка-стряпейка, дворники и работники - все, что
осталось от прежних хворостининских слуг и холопов. Они помогли князю
Ивану сойти с коня, под руки довели Ивана Андреевича до нижних перил и
поклонились ему земно. Князь Иван взошел на крыльцо, поднялся по
лестнице и глянул с крыльца на двор. Все, как было: амбары, конюшни,
житница; за житницей - зеленые ветви деревьев; над деревьями вдали
легко вознеслись золотые главы кремлевских церквей; а внизу, у
крыльца, - малая ватажка челядинцев, конюх Кузьма, раздобревший за эти
полгода на покое, рядом с ним стоит Матренка Белошейка, улыбается,
щурится, видимо спросонок...
Еще до обеда князь Иван и Отрепьев парились в бане. Князь Иван
лежал на верхней приступке полка с намоченным в холодной воде
полотенцем на лбу, а Куземка в мокрых портках то принимался мочалить
веники на широкой спине чернеца, то отбегал к каменке и с размаху
хлестал из ушата в раскаленные булыжники квасом. Князю Ивану стало
наконец нестерпимо в этом жару. Ему уже казалось, что он тает, сам
стекая водой по приступкам, расходясь под потолком белым паром. Князь
присел на полке, но так пришлось ему еще тяжелей. Тогда он спустился
вниз и вышел в мыленку. Он распластался там на липовой лавке под
образом, запотевшим от банного пара, и кликнул Куземку:
- Кузьма! Пусть там водки мне принесут... Зашлось у меня... в
грудях...
Куземка выскочил на двор. За слюдяным окошком слышно было, как
хлопает он по тропке босыми ногами...
Но князю Ивану стало в мыленке легче, и он, не дождавшись
Куземки, повернулся к стене, подложил под голову мокрый кулак и
задремал.
Когда Отрепьев вышел в мыленку, он застал там Куземку, который
стоял со стаканом водки и луковицей подле князя Ивана. Чернец, не
молвя слова, взял с подноса стакан, перекрестился, выпил его залпом и,
закусив луковицей, стал обсыпать себя золой из стоявшей на лавке
коробейки. Куземка глянул растерянно на князя Ивана, лежавшего лицом к
стене, на чернеца, разлегшегося на другой лавке у окна, и, отставив
поднос со стаканом, принялся тереть чернецу спину какою-то жесткою
тряпицею, намоченною в лохани, в которой распущен был целый брус
костромского мыла.
Еще в дороге подрядился Отрепьев раздобыть и переписать князю
Ивану "некоторые тетради". Это были еретические и вольнодумные
сочинения Матвея Башкина, Вассиана и Феодосия Косых, Ермолая Еразма,
всяческие послания и поучения, направленные против попов, против
почитания икон, против всякого лжеверия и суеверия. Отрепьев знал, что
за подобные дела и переписчикам, и заказчикам, и всем, кто такие