Страница:
стоя у окна, читал послание смиренного коадъютора краковский Общества
Иисуса провинциал.
"...Тем плодоносней будет перед господом конечная наша победа,
когда и эти северные страны вольются в великую и правоверную Польскую
державу и народ московский вместе со всеми признает власть Рима над
своими душами, осуществляемую его святейшеством папой, аминь!"
Сам пан Езус с аньелами,
Матка боска с святниками, -
пели на площади за окном, и при этих словах с еврея была содрана его
лисья шапка. "Врага" уже народившегося бога надлежало крестить в
огненной купели, и еврей был брошен в бассейн, в огонь, в пылающий
фонтан. Сделав свое черное дело, толпа шарахнулась прочь, а из фонтана
брызнул живой факел и заметался по пустой площади, падая в снег и
вновь поднимаясь, размахивая в воздухе двумя огненными крылами. Но
отец Деций уже не глядел на площадь: он все читал и читал и
перечитывал.
"...Еще приблизил к себе великий князь некоего мудролюбивого
юношу от древнего, хотя и обедневшего рода Хворостининых, который
юноша мог бы также быть для нас орудием, если бы не еретическое и
злопагубное влияние..."
Стемнело совсем. Вошел слуга, зажег свечи, закрыл железные
ставни, задернул черные бархатные завесы на окнах. У отца Деция
разболелась голова от чтения в темноте. Он решил пропустить великую
вечерню и остался дома. Лечил он головную боль не постом и молитвой, а
каплуном со свеклой, рисовой кутьей с изюмом и водкой на корице. И,
забравшись под пуховое одеяло на лебяжью свою перину, потягивался отец
Деций и улыбался в полумраке опочивальни и даже чуть подхихикивал в
подушку. Потому что голова у него прошла, и московские вести, ловко
пересланные шпионом-иезуитом, были все же благоприятны, и святки
начались, как обычно в "богохранимом" католическом городе Кракове:
кострами и гульбищем на площади и яркой звездою в небе.
На святках же вернулся в Москву князь Семен Иванович
Шаховской-Харя с княгинею своею, с обозом пожитков и челядинцев. Князь
бил челом государю-царю, получил от него поместья и жалованье
денежное, но оставлен был по-прежнему в стольниках* и в Верх** не был
больше зван. Закручинился князь, дома сидя, новых милостей дожидаясь,
был желтым с лица - стал зеленый весь; сидел сиднем и не выдержал:
поехал по боярам, кто повыше породою и летами древнее. (* Стольник -
старинное придворное звание. Стольники на парадных обедах прислуживали
за царским столом. ** Во дворец.)
У Василия Ивановича Шуйского, в низких, темных и прокопченных
хоромах, вонявших овчиною и прелою ветошью, князь Семен пробыл с
полдня. Василий Иванович непрестанно вздыхал, потом плакал злыми
слезами об окончательном разорении и близкой гибели всех родов
боярских от злого антихриста и от лютеран и латынцев. Князь Семен тоже
вздыхал и сокрушался, хотя Василий Иванович говорил вообще, не
упоминая Димитрия, которого как раз и разумел под тем, кого называл
антихристом и плотоядным медведем. Со смутою на сердце воротился князь
Семен к своему двору, а на другой день послал звать к себе на пир
Ивана Хворостинина, племянника своего троюродного.
- Жду его сегодня ж блинов ести. Так и молви... - напутствовал
Семен Иванович посланца своего, стремянного Лаврашку. - Немешкотно
ехал бы князь Иван. Я его жду.
В покое, обитом алым сукном, уставленном по шкафчикам и полкам
серебряными блюдами и кувшинами золочеными, стал поджидать князь Семен
гостя, которого помнил еще совсем безусым. А теперь гляди, как высоко
превознесся он, этот мальчишка-голоус, при новом государе! Из дворян
да в окольничие сразу скочил. А и в окольничих не засиделся голоус - в
крайчие* уже объявлен, и поместья ему и вотчины... Мудро, мудро!.. (*
Крайчий - старинное придворное звание, дававшееся особо приближенным к
царю лицам. На парадных обедах крайчий прислужив вал самому царю.)
Князь Семен похаживал из угла в угол, собирая раздумчиво в горсть
свою бороду и вновь ее распуская, похмыкивая носом и бормоча себе под
нос одно и то же:
- Мудро, мудро! Сколь мудро! Из дворян да в окольничие... Был
окольничий - стал крайчий... Мудро!..
Но, заслышав стук в ворота, он торопливо расправил на себе шубу,
сел на лавку, расставил ноги и пальцы в перстнях растопырил, чтобы так
встретить гостя. Еще к Андрею Ивановичу покойному выходил князь Семен
на крыльцо, а этот... голоус - только и чести, что крайчий.
Стукнула дверь в сенях, зашабаршили ноги по соломе, идет к князю
Семену в покой не мальчишка-голоус, - борода - лопата заиндевелая -
надвигается из сеней в покой на князя Семена. Припадает борода на
ходу, останавливается борода у притолоки, и молвит борода голосом
стремянного Лаврашки:
- Кланялся тебе князь Иван Андреевич и благодарствовать велел.
- А где же сам князь Иван Андреевич? Зачем не едет до сих пор?
- Сказал - не приедет... У царя, слышишь, нынче королевские люди
посольство правят, так он к царю.
- Гм... так-так... Ступай!.. Ну, ступай!.. Постой!.. Королевские,
говоришь?..
- Королевские.
- Так-так... Королевские... Мудро, мудро!.. Сколь мудро! Ну,
ступай, Лаврашка, поди, куда надобно тебе!.. Королевские!.. Ну-ну!..
И князь Семен снова двинулся по палате бороду свою мять и носом
хмыкать.
Князь Иван не приехал и на другой день и на третий. Не приехал и
к себе звать не присылал. Семен Иванович еще выждал и уже без счетов
сам наконец собрался к князю Ивану. В ростепель великим постом, в
грязевище по брюхо, захлюпал князя Семена конь с Лубянки на Чертолье и
внес князя Шаховского-Харю в хворостининский двор, знакомый с давней
поры. Но хозяин, как уехал на рассвете, так домой еще и не
возвращался.
- Ты, боярина, подожди его в хоромах в княженецких, - посоветовал
Семену Ивановичу распухший чернец в коричневой манатейке, выглянувший
из надворной избушки. - Надо быть, скоро воротится Иван Андреевич...
Ибо время приспело сему... Час сему пришел... Хо-хо!..
Чернец усмехнулся - должно быть, собственному своему красноречию
- и поплелся неведомо чего ради вместе с Семеном Ивановичем в хоромы.
Оба они поднялись по лестнице, прошли сенями и переходом теплым в
столовую и наследили всюду немилосердно. Первым стал натаптывать в
комнатах Семен Иванович. За ним печатал раскосо сапожищами своими
чернец. И уж за чернецом вслед ползла на коленях Матренка с ведерком и
тряпкою; тяжело отдуваясь, растирала Матренка грязь по дубовым
брускам, настланным на полу.
Семен Иванович опустился на лавку, на место, на котором сиживал и
при старом князе Андрее Ивановиче. И вспомнил князь Семен черемуховый
мед в серебряном петухе и речи, которые вели они за медом тем.
"Кошкины дети пошли ноне в ход, - жаловался тогда старик. - Кобыльи
родичи, литвяки да татаровя"... "Ан и Годуновых - татаровей ноне не
стало, - подумал князь Семен: - все перемучены да в ссылку разосланы.
Новаков же, выскочек всяких и теперь не оберешься. Еще и поболе того
расплодилось их: Басманов, польских людей орда... Всюду новины. Даже
тут, в палате хворостининской, и то новины".
Что-то и впрямь не видывал князь Семен в прежнее время у князей
Хворостининых мужиков голых, подобных идолам языческим. А вот и стоят
теперь двое на шкафу, часы серебряные на загорбках держат. И у дверей
тоже вот...
Князь Семен подошел к двери, глянул в незавешенное, вопреки
тогдашнему обычаю, зеркало и рассмотрел в нем образ довольно поносный:
мятая борода на зеленом лице и в рябинках шишкою нос. "Ох-хо, -
вздохнул он. - Новины, все новины..." - повернулся и увидел того же
припухшего чернеца в манатейке, устроившегося на скамье в углу.
- Новины, батя, - ткнул князь Семен в серебряных "идолов",
державших на загорбке часы. - Все новины... Сего не бывало прежде.
Чернец поморщился, словно уксусу отведал.
- Новины, боярин, - подтвердил он.
- Уж иконы святые и то стали писать по-новому, по римскому
образцу. Называется богородица, а видом как есть пошлая девка: руками
машет, словно пляшет. Поисшаталась старина, батя. Ты как скажешь?
- Поисшаталась, боярин, - согласился чернец. - Остались от
старины той ноги да роги, а тулово черт взял.
- Истинно так, батя, - продолжал Семен Иванович. - Ноги да
роги... Истинно так. Вот ноне и у нас, с царя Бориса повелось: уже
стали люди бороды себе подстригать...
- Ус подкусывают!.. - воскликнул чернец.
- Все это от чужеземцев, батя, - объяснил Семен Иванович. - От
мерзкого обычая их.
- Так, боярин, - подтвердил и это чернец. - Так.
Семен Иванович присел на скамейку, стоявшую подле, собрал в
горсть бороду свою, распустил ее и завздыхал опять о поисшатавшейся
старине.
- Этого прежде не было и никогда не слыхано этого, - молвил он
даже гневно. - Ездил я намедни к Шуйскому Василию Ивановичу. Поведал
мне Шуйский, будто и на Москве ноне есть такие, что в трубки смотрят
на круг небесный. И выискано будто через трубки в небе святом четыре
заблудших звезды.
Чернец и тут хотел от себя добавить и слова Семена Ивановича
подтвердить, но в сенях по мосту дощатому дробно забарабанили чьи-то
ноги, и чернец не успел и рта раскрыть, как в комнату вбежал
раскрасневшийся князь Иван.
Он был без шапки, которую швырнул на сундук в сенях, и в шубе
собольей поверх гусарского платья - поверх куртки венгерской и узких,
в обтяжку, штанов. Голоус не голоус, не мал был у него ус, но русая
бородка была подстрижена, и волосы причесаны, как у царя - небольшими
по вискам кудрями.
Семен Иванович поднялся со скамейки; встал с места своего и
чернец. А князь Иван остановился в дверях как вкопанный, только шубу
на себе запахнул.
- Князь Иван Андреевич, - молвил Семен Иванович Шаховской, -
приехал я поклониться тебе и о здоровье твоем спросить.
- Будь гостем, Семен Иванович, - поклонился князю Семену хозяин.
- Рад я гостю. О здоровье твоем позволь и мне спросить и о здоровье
княгини твоей, Настасеи Михайловны. - И князь Иван подошел к гостю и
поцеловался с ним. - Садись, Семен Иванович, а я тут... Я сейчас.
Князь Иван бросился по лесенке наверх куда-то, оборотился быстро
и снова предстал перед Семеном Ивановичем, но уже в атласном зипуне до
колен и шелками шитой тюбетейке.
- Ну, вот... я-су с тобой... Садись, садись же!.. И ты, Григорий,
сядь, - обратился он к чернецу. - С нами побудь... Надобно слово
молвить тебе... Сядь... Посиди...
Как и встарь, как и при Андрее Ивановиче, стоял на столе
серебряный петух, и даже не с медом - с вином фряжским*, которым
потчевал гостя молодой крайчий. Но князь Семен не стал пить вина в
пост, а покопался только пальцами в блюде с заливной рыбой. Зато
Григорий-дьякон, решив, должно быть, по пословице, что пост не мост -
можно и объехать, так и ринулся к петуху и в малое время справился с
ним один. Семен Иванович только глазами хлопал, взирая, как мнет
чернец петуха, как теребит он его, чтобы добыть из его утробы
последний стаканчик. И Семен Иванович снова заговорил о поисшатавшейся
старине и о людях монашеского звания, которые в эти смутные дни тоже
не могут противостоять соблазну. Но дело было сделано: петух был пуст,
и чернец встал из-за стола. Чуть пошатываясь, добрался он до теплой
лежанки, взгромоздился на нее и выказал охоту вздремнуть до поры, пока
не понадобится князю Ивану молвить свое слово ему. (* Заграничным,
заморским.)
- Кто он, этот винопийца великопостный? - спросил Семен Иванович,
обсасывая свои пальцы и вытирая их о браную скатерть.
- Железноборовского монастыря постриженник, Чудова монастыря
дьякон, - ответил князь Иван. - Называется Григорий Богданов, сын
Отрепьев. Живет у меня, книги пишет...
- Так-так... - покачал головой Семен Иванович. - Ну-ну... Уж и
поста ноне не стало на Руси... Разорилась наша православная вера до
конца... Телятину жрут*, скоро псов станут ести. Великий государь,
сказывали... - Семен Иванович глянул на Отрепьева, но тот сидел на
лежанке и удил карасей носом. - Великий государь... - продолжал Семен
Иванович, понизив голос. - Тоже... великий государь! (* Употреблять в
пищу телятину считалось в старину грехом.)
- Что великий государь? - улыбнулся князь Иван.
- Был я намедни у Василия Ивановича Шуйского, - наклонился низко
к столу Семен Иванович. - Сказывал Шуйский, будто и великий государь
Димитрий Иванович поганое это кушанье ест.
- Да почему же оно погано? - удивился князь Иван. - В странах
европейских едят, короли и цесари едят, почему бы и нам не ести?
- Не подобает нам, - возразил Семен Иванович. - От латынцев и
люторей мерзкого их обычая перенимать не подобает. Подобает нам
православную веру держать. Называемся Русь святая, третий Рим,
истинной веры камень...
- Только и того, что называемся Русь святая, - заметил князь
Иван, - да еще коли будет свята! А вот в странах европейских, погляди,
какое ныне кипение, рост и цвет...
- Так-так... В странах европейских... Это у кого же? - крикнул
Семен Иванович, даже чернеца на лежанке вспугнув. - У люторей?.. У
латынцев?..
- А хотя б и у латынцев, - пожал плечами князь Иван. - Добра и от
латынцев почему б не перенять?
- Так-так, князь Иван Андреевич, - закачался из стороны в сторону
Семен Иванович сокрушенно. - Сиживал я за столом сим не раз, а речи
такие слышу здесь впервой. От батюшки твоего, окольничего, таких речей
не слыхивано...
- Батюшка мой прожил на свете годов с восемьдесят! - стукнул
солонкою об стол князь Иван. - Прожил свое и упокоился навек. О том
только и молвить можно: да упокоится с миром - requiescat in pase.
- Чего это? - вытаращил глаза от изумления Семен Иванович. -
Воскреснет подьячий?.. Как ты это?.. - И он нахватал бороды своей в
руку полную горсть.
Князь Иван дернул плечом, вспыхнул, покраснел, как никогда прежде
краснеть ему не приходилось.
- Нет, это я так, - молвил он растерянно. - Не подьячий... Кой
там еще подьячий! Что ты!
- А-а... - успокоился Семен Иванович. - Почудилось мне - молвил
ты: воскреснет подьячий... Ну-ну... То почудилось мне так... - И,
взглянув в тоске на "идолов", державших часы, он повторил еще раз
угрюмо: - Почудилось... Бес ли меня смущает? Господи!.. Домой мне
пора... К вечерне пора...
Князь Иван не удерживал гостя, не упрашивал его о чести еще
посидеть, взять с блюда того, другого. А Семен Иванович помялся на
лавке, похмыкал носом и опять:
- Пора, пора... Домой пора...
Но князь Иван по-прежнему молчал.
Семен Иванович стал разглядывать перстни свои на пальцах и,
выровняв их по разноцветным камням, молвил:
- У великого государя в Верху, как там ноне?..
- Ого! - оживился князь Иван. - В Верху там гораздо много всякой
нови. С римским цесарем будет союз - воевать султана к лету... До
того, на весне, государевой радости быть: с воеводенкой сандомирской,
с Мнишковной, брачными узами сочетается, с Мариной Юрьевной. На
фоминой неделе поезжай, Семен Иванович, в Можайск московскую царицу
встречать.
- На фоминой?
- Будет на фоминой в Можайске, коли не раньше.
- Поеду, поеду в Можайск, ударю челом царице, - задвигался на
лавке своей князь Семен. - А ты бы, Иван Андреевич, попомня родство
наше и племя, слово молвил в Верху: отчего в Верх не зовут, в
стольниках меня до сих пор держат? Пожаловали б и меня еще хотя б
малым чем, поместьицем с крестьянишками, да велели б мне государевых
очей видеть...
"Не в чести теперь стародумы да пустосвяты", - чуть было не
вырвалось у князя Ивана, но он сдержал себя.
- Отчего в Верх не зовут, Семен Иванович? - сказал он, откинув
назад голову. - Скажу тебе прямо: не та ныне пора, не та и дуда. А ты
только кручинишься: новины да новины... Дай сроку, такие ль еще новины
будут на Москве!.. Изопрела твоя старина да изотлела вся. Так ли,
спрошу тебя, в иных землях, в европейских странах?.. Не та, Семен
Иванович, теперь погудка и не в ту дуду.
- Не та так и не та, - согласился Семен Иванович. - В какую
повелят дуду, в ту и "ду-ду". А ты роду-племени не отметай, своей
братье радей... Поместьицем или иным чем... Так повелось - всяк своему
норовит... И ты мне услужи, ан и я тебя в чести держать буду. А в дуду
можно во всяку... Что та дуда - дунуть ли беда?.. В какую повелят, в
ту и дунем, - молвил он, поднимаясь с места и целуясь на прощанье с
князем Иваном. - А ты меня не забывай... Рад буду гостю в доме моем.
И он побрел в сени мимо чернеца, дремавшего на лежанке, мимо
зеркала, в котором покосился на князя Семена его же собственный,
довольно-таки нелепый лик.
Разделавшись уже на лестнице с незваным гостем, князь Иван словно
гору тяжелую с плеч сбросил. Как только выехал Семен Иванович за
ворота, вскочил князь Иван обратно в хоромы и здесь, в столовом покое,
наскочил на чернеца, стоявшего с серебряным петухом у окошка и нещадно
трясшего и мявшего безответную птицу в тщетной надежде излить из
мудреного сосуда что-то не перестававшее позванивать и переливаться в
невидимых его недрах.
- Ну вот, - повалился на лавку князь Иван, - сбыл гостюшку...
Слыхал, Григорий Богданыч?..
- Чего надо - слыхал, - отозвался Отрепьев, не оставляя возни
своей с петухом. - А чего не надо - и не слыхал, - добавил он, после
того как поставил петуха обратно на стол, потеряв окончательно надежду
поживиться чем-нибудь от исчахшей его утробы.
- Пусто? - спросил князь Иван, сдернув с себя тюбетейку и зипун
расстегнув.
- Был изобилен весьма, - ответил Григорий, - и вот стал теперь
тощ и пуст.
- Скажи там... Эй, Матренка!.. И мне охота испить после дударя
того. Во всякую, говорит, дуду можно... В какую повелят, в ту и
дунет... А я ему еще и помоги... Ах ты, образ твой блудоносный!
Князь Иван налил себе питья из принесенного Матренкой кувшина и
выпил залпом.
- Григорий Богданыч, - молвил он, развалившись на лавке, -
Григорий Богданыч...
- Что скажешь, княже мой любимиче? - откликнулся Отрепьев и
подсел к новому кувшину, имевшему вид уже не петуха, а башни с пушкой
наверху, изливавшей при надобности из жерла мед либо иное питье.
- А скажу тебе, Григорий Богданыч, что негоже так. Уже и государю
ведомо это. Бражничаешь ты день в день, по рынкам и кабакам
скитаешься, не чуешь, что творишь, с пьяных очей имя государево
треплешь. Не в Диком ты поле; скажу и тебе: пора ныне не та...
- А зачем в Верх не берет и меня государь?.. Хо-хо!.. Великий
государь всея Руси... Государю царю и великому князю... Хо-хо!..
- Потому и не берет, что лихо с тобой. Повседневно ты шумен и
пьян... Бражничаешь неистово... Облако хмельное мутится перед твоими
глазами беспрестанно. А государю это не любо, мерзко ему вино
хмельное: сам не пьет вина и пьяниц не жалует.
- Жаловал он меня раньше, - поник головою Григорий, - а теперь уж
я и ненадобен ему, уж я ему и негож. Попов латынских и люторских
набрал он себе полное дворище, а чего ж меня в Верх в богомольцы свои
не возьмет? В Верху б я жил смирно да богу б молился прилежно.
- Ну, и поживи смирно; авось не забудет тебя великий государь,
пожалует, в Верх возьмет... Будешь ты в Верху, как в раю.
- Мне-то в раю и быть, - прищурил глаз Отрепьев. - Кому не можно,
а бражникам в рай можно!.. Помнишь, рассказывал тебе повесть о
бражнике, как он попал в рай? Не пускали его апостолы: бражник,
дескать, ты; а он их у райских пределов изобличил и других тоже на
чистую воду вывел, ну и полез в райские кущи.
- Полез?.. Как это он?.. Ты в ту пору не досказал мне...
- Не досказал - доскажу, - ухмыльнулся дьякон. - Поведаю тебе...
Хо-хо!.. Поведаю... А ты кушай и слушай.
И черноризец, довольный, что о другом пошла у них с князем Иваном
речь, сразу же начал, промочив только горло добрым глотком из стакана
своего:
- Апостолы те, вспомни, разбежались от бражника по кущам в
великом ужасе - правда глаза колет, - и сидят они по кущам, как бы
блаженствуют. А бражник все толчется, надрывается, горлопан... И
слышит из-за тына словно гусли и тимпан*: (* Древний музыкальный
ударный инструмент, род литавр.)
"Аллилуйя, аллилуйя, отец и сын!.. Кто ты, толкущийся в райский
тын?"
"Я есмь бражник, и в рай мне охота. А ты кто такой? Поешь
аллилуйю: "Свят, свят, свят..." Но кто же ты, поющий у райских врат?"
И бражнику из-за тына в гусли бренчит:
"Я есмь псалмопевец, царь Давид. Ты же - бражник, пьяный человек,
а бражникам сюда не можно ныне и вовек".
"Поешь ты не гладко, - сказал ему бражник. - Ну-ка молви,
псалмопевец: взял ты кровь невинных на душу свою?.. Почему ж мне в рай
не можно, коли сам ты в раю? И как это вы в рай попали, грешники,
убойцы!.."
Побежал и царь Давид от бражника-распойцы. Тимпан потерял, гусли
изодрал, в кущу залез, сидит "святой" псалмопевец Давид. А бражник все
толчется, не унимается, заплутай, ибо время приспело и бражнику в рай.
И слышит из-за тына - кричат ему тотчас:
"Кто там толкается? Невежа, вертопляс!"
"Я есмь бражник; а ты кто таков?"
И слышит из-за тына - другой пустослов; вопит на всю округу,
кричит во всю мочь:
"Я Никола-угодник, ты же поди прочь!"
"Га!.. И ты тут!.. - вскричал тогда бражник шумно весьма. - На
соборе вселенском я ли Ария убил? Кто Ария убил?.. Ну-ка молви,
угодник святой!.."
И отбежал Никола в кущи к апостолам тем. Сидит угодник молчит,
как бы блаженствует в куще. А бражник и пуще в рай толкается, не
унимается.
"Почему, - кричит, - не пускают?.. Душа моя жаждала вина, и пил я
до дна. А теперь в рай мне охота, только о том и забота - в кущу
зеленую, под ветвь благовонную. Хотя я распойца, да не смертный
убойца".
И стучится бражник и толчется, криком своим молебны заглушает...
Всполошилось в раю священство:
"Не стало нам в кущах блаженства..."
"Не слышно "Аллилуйи", ни "Хвалите"..."
"Да киньте ж ему ключи те!.."
"Вынь да подай!.."
"Пустите его в рай!.."
Повылезли из кущей угодники божьи, а бражник из-за тына вопиет им
все то же:
"Я не убойца, я есмь распойца... Святой Николай, пусти же меня в
рай!"
И сказал тут Иоанн Богослов:
"Душа его жаждала вина. Ныне жаждет душа его покойцу. Пустимте,
братия, в рай и распойцу. Переспит под кущами, протрезвится, захочет
напиться, ан вина-то и нет, нету вина - тем душа его и спасена. А
пойдет отсюда в адову державу и пустит там о нас недобрую славу. Не
было б заботы - откройте ему вороты".
И открыли ему ворота, и вошел бражник в рай и сел под кущи на
лучшем месте. По сей день там сидит, блаженствует.
- Все?.. - спросил князь Иван, когда Отрепьев умолк.
- Все, - ответил чернец, опять пробираясь к лежанке.
- Ох, Григорий, - погрозил ему пальцем князь Иван. - Отче
Григорий!..
Не молвив ничего больше, князь Иван поднялся с лавки и пошел к
себе.
На Пожаре подле скамей и палаток стала выбиваться трава в
непрохожих местах; цвел мох по изветшавшим кровелькам съестных
избушек; над пестрыми куполами в поднебесной высоте медленно кружил
сарыч.
Из Никольских ворот против Земского приказа вышли двое в суконных
однорядках и с саблями на кованых тесмяках. Было тихо на площади, и
даже на Земском дворе* умолкли вопли истязуемых и гиканье палачей. (*
В ведении Земского двора (Земского приказа) находились главным образом
всякие полицейские дела: по борьбе с преступным миром и пожарами, по
охране общественной тишины и спокойствия и пр. Учреждение это было
расположено на месте нынешнегоГосударственного Исторического музея.)
Отобедала Москва и теперь отдыхала от торгов, сутяги и
государевых дел. Только из нор каких-то под лавками торговцев
вырывался по временам стук молотка либо визг пилы.
Из сторожки у земских ворот высунулась простоволосая баба и,
завидя людей, опоясанных саблями, юркнула обратно в сени. А
растянувшийся на пороге воротный сторож, тот и вовсе чуть со ступенек
не скатился, когда глянул на однорядку, шедшую впереди по измочаленным
бревнам. Мужик вскочил на ноги, содрал с себя колпак и бухнул на
колени, раскачиваясь в поклонах промелькнувшим однорядкам вслед. А те,
миновавши Земский двор, взяли напрямик к Китай-городу. Но шедший
впереди остановился, поднял вверх голову и загляделся на дикую птицу,
парившую в глубокой лазури.
- На каленую стрелу его взять, пал бы камнем на сырую землю!
- Стрелой, государь, его не добыть. Из мушкета пальнуть, авось
был бы сарыч твой.
- Кликнуть ли нам стрельца с мушкетом?.. Не так... Летай себе,
сарычок. Для чего мушкетом народ полошить? Вишь, спят, как мертвые. С
курами ложатся, а и в обед спят и мал и велик. Пойдем, Иван Андреевич,
дале, по Москве походим...
И оба, Димитрий с князем Иваном, стали вновь пробираться к
Китай-городу меж кучами мусору, ржавья какого-то истлевшего и людьми,
разлегшимися вповалку на едва обсохшей под негорячим еще солнцем
земле.
За каменными рядами у амбара копошилось несколько кожевников
подле вороха телячьих шкур. Дух нестерпимый шел от кади с загнившей
водой, в которой вымачивали кожевники свои изделия. Князь Иван зашагал
было быстрей, но Димитрий остановился у амбара и стал глядеть на
старика, то и дело наваливавшегося впалою грудью на деревянный рычаг.
- Лет тебе сколько, старче?.. - обратился к кожевнику Димитрий.
- А для чего их считать, господине? - молвил старик, тяжело дыша,
голосом исчахшим. - Считать их незачем и неколи. Борода седа, голова
плешата, значит, и лет богато.
- Вишь ты, и борода у тебя седа, - заметил ему Димитрий, - а
кобылку* под самую бороду поднял. Ты спусти кобылку пониже, тогда и
навал у тя станет покруче. Да и мнешь ты, дед, один только телячий
хвост. Ты мне середку и по краю обминай. (* Деревянный обрубок, на
котором кожевники выминают кожу при ручной ее обработке.)
Из амбара вышли люди в кожаных передниках, с руками,
изъязвленными от соли и дубового корья. Дед протер кулаком гноившиеся
Иисуса провинциал.
"...Тем плодоносней будет перед господом конечная наша победа,
когда и эти северные страны вольются в великую и правоверную Польскую
державу и народ московский вместе со всеми признает власть Рима над
своими душами, осуществляемую его святейшеством папой, аминь!"
Сам пан Езус с аньелами,
Матка боска с святниками, -
пели на площади за окном, и при этих словах с еврея была содрана его
лисья шапка. "Врага" уже народившегося бога надлежало крестить в
огненной купели, и еврей был брошен в бассейн, в огонь, в пылающий
фонтан. Сделав свое черное дело, толпа шарахнулась прочь, а из фонтана
брызнул живой факел и заметался по пустой площади, падая в снег и
вновь поднимаясь, размахивая в воздухе двумя огненными крылами. Но
отец Деций уже не глядел на площадь: он все читал и читал и
перечитывал.
"...Еще приблизил к себе великий князь некоего мудролюбивого
юношу от древнего, хотя и обедневшего рода Хворостининых, который
юноша мог бы также быть для нас орудием, если бы не еретическое и
злопагубное влияние..."
Стемнело совсем. Вошел слуга, зажег свечи, закрыл железные
ставни, задернул черные бархатные завесы на окнах. У отца Деция
разболелась голова от чтения в темноте. Он решил пропустить великую
вечерню и остался дома. Лечил он головную боль не постом и молитвой, а
каплуном со свеклой, рисовой кутьей с изюмом и водкой на корице. И,
забравшись под пуховое одеяло на лебяжью свою перину, потягивался отец
Деций и улыбался в полумраке опочивальни и даже чуть подхихикивал в
подушку. Потому что голова у него прошла, и московские вести, ловко
пересланные шпионом-иезуитом, были все же благоприятны, и святки
начались, как обычно в "богохранимом" католическом городе Кракове:
кострами и гульбищем на площади и яркой звездою в небе.
На святках же вернулся в Москву князь Семен Иванович
Шаховской-Харя с княгинею своею, с обозом пожитков и челядинцев. Князь
бил челом государю-царю, получил от него поместья и жалованье
денежное, но оставлен был по-прежнему в стольниках* и в Верх** не был
больше зван. Закручинился князь, дома сидя, новых милостей дожидаясь,
был желтым с лица - стал зеленый весь; сидел сиднем и не выдержал:
поехал по боярам, кто повыше породою и летами древнее. (* Стольник -
старинное придворное звание. Стольники на парадных обедах прислуживали
за царским столом. ** Во дворец.)
У Василия Ивановича Шуйского, в низких, темных и прокопченных
хоромах, вонявших овчиною и прелою ветошью, князь Семен пробыл с
полдня. Василий Иванович непрестанно вздыхал, потом плакал злыми
слезами об окончательном разорении и близкой гибели всех родов
боярских от злого антихриста и от лютеран и латынцев. Князь Семен тоже
вздыхал и сокрушался, хотя Василий Иванович говорил вообще, не
упоминая Димитрия, которого как раз и разумел под тем, кого называл
антихристом и плотоядным медведем. Со смутою на сердце воротился князь
Семен к своему двору, а на другой день послал звать к себе на пир
Ивана Хворостинина, племянника своего троюродного.
- Жду его сегодня ж блинов ести. Так и молви... - напутствовал
Семен Иванович посланца своего, стремянного Лаврашку. - Немешкотно
ехал бы князь Иван. Я его жду.
В покое, обитом алым сукном, уставленном по шкафчикам и полкам
серебряными блюдами и кувшинами золочеными, стал поджидать князь Семен
гостя, которого помнил еще совсем безусым. А теперь гляди, как высоко
превознесся он, этот мальчишка-голоус, при новом государе! Из дворян
да в окольничие сразу скочил. А и в окольничих не засиделся голоус - в
крайчие* уже объявлен, и поместья ему и вотчины... Мудро, мудро!.. (*
Крайчий - старинное придворное звание, дававшееся особо приближенным к
царю лицам. На парадных обедах крайчий прислужив вал самому царю.)
Князь Семен похаживал из угла в угол, собирая раздумчиво в горсть
свою бороду и вновь ее распуская, похмыкивая носом и бормоча себе под
нос одно и то же:
- Мудро, мудро! Сколь мудро! Из дворян да в окольничие... Был
окольничий - стал крайчий... Мудро!..
Но, заслышав стук в ворота, он торопливо расправил на себе шубу,
сел на лавку, расставил ноги и пальцы в перстнях растопырил, чтобы так
встретить гостя. Еще к Андрею Ивановичу покойному выходил князь Семен
на крыльцо, а этот... голоус - только и чести, что крайчий.
Стукнула дверь в сенях, зашабаршили ноги по соломе, идет к князю
Семену в покой не мальчишка-голоус, - борода - лопата заиндевелая -
надвигается из сеней в покой на князя Семена. Припадает борода на
ходу, останавливается борода у притолоки, и молвит борода голосом
стремянного Лаврашки:
- Кланялся тебе князь Иван Андреевич и благодарствовать велел.
- А где же сам князь Иван Андреевич? Зачем не едет до сих пор?
- Сказал - не приедет... У царя, слышишь, нынче королевские люди
посольство правят, так он к царю.
- Гм... так-так... Ступай!.. Ну, ступай!.. Постой!.. Королевские,
говоришь?..
- Королевские.
- Так-так... Королевские... Мудро, мудро!.. Сколь мудро! Ну,
ступай, Лаврашка, поди, куда надобно тебе!.. Королевские!.. Ну-ну!..
И князь Семен снова двинулся по палате бороду свою мять и носом
хмыкать.
Князь Иван не приехал и на другой день и на третий. Не приехал и
к себе звать не присылал. Семен Иванович еще выждал и уже без счетов
сам наконец собрался к князю Ивану. В ростепель великим постом, в
грязевище по брюхо, захлюпал князя Семена конь с Лубянки на Чертолье и
внес князя Шаховского-Харю в хворостининский двор, знакомый с давней
поры. Но хозяин, как уехал на рассвете, так домой еще и не
возвращался.
- Ты, боярина, подожди его в хоромах в княженецких, - посоветовал
Семену Ивановичу распухший чернец в коричневой манатейке, выглянувший
из надворной избушки. - Надо быть, скоро воротится Иван Андреевич...
Ибо время приспело сему... Час сему пришел... Хо-хо!..
Чернец усмехнулся - должно быть, собственному своему красноречию
- и поплелся неведомо чего ради вместе с Семеном Ивановичем в хоромы.
Оба они поднялись по лестнице, прошли сенями и переходом теплым в
столовую и наследили всюду немилосердно. Первым стал натаптывать в
комнатах Семен Иванович. За ним печатал раскосо сапожищами своими
чернец. И уж за чернецом вслед ползла на коленях Матренка с ведерком и
тряпкою; тяжело отдуваясь, растирала Матренка грязь по дубовым
брускам, настланным на полу.
Семен Иванович опустился на лавку, на место, на котором сиживал и
при старом князе Андрее Ивановиче. И вспомнил князь Семен черемуховый
мед в серебряном петухе и речи, которые вели они за медом тем.
"Кошкины дети пошли ноне в ход, - жаловался тогда старик. - Кобыльи
родичи, литвяки да татаровя"... "Ан и Годуновых - татаровей ноне не
стало, - подумал князь Семен: - все перемучены да в ссылку разосланы.
Новаков же, выскочек всяких и теперь не оберешься. Еще и поболе того
расплодилось их: Басманов, польских людей орда... Всюду новины. Даже
тут, в палате хворостининской, и то новины".
Что-то и впрямь не видывал князь Семен в прежнее время у князей
Хворостининых мужиков голых, подобных идолам языческим. А вот и стоят
теперь двое на шкафу, часы серебряные на загорбках держат. И у дверей
тоже вот...
Князь Семен подошел к двери, глянул в незавешенное, вопреки
тогдашнему обычаю, зеркало и рассмотрел в нем образ довольно поносный:
мятая борода на зеленом лице и в рябинках шишкою нос. "Ох-хо, -
вздохнул он. - Новины, все новины..." - повернулся и увидел того же
припухшего чернеца в манатейке, устроившегося на скамье в углу.
- Новины, батя, - ткнул князь Семен в серебряных "идолов",
державших на загорбке часы. - Все новины... Сего не бывало прежде.
Чернец поморщился, словно уксусу отведал.
- Новины, боярин, - подтвердил он.
- Уж иконы святые и то стали писать по-новому, по римскому
образцу. Называется богородица, а видом как есть пошлая девка: руками
машет, словно пляшет. Поисшаталась старина, батя. Ты как скажешь?
- Поисшаталась, боярин, - согласился чернец. - Остались от
старины той ноги да роги, а тулово черт взял.
- Истинно так, батя, - продолжал Семен Иванович. - Ноги да
роги... Истинно так. Вот ноне и у нас, с царя Бориса повелось: уже
стали люди бороды себе подстригать...
- Ус подкусывают!.. - воскликнул чернец.
- Все это от чужеземцев, батя, - объяснил Семен Иванович. - От
мерзкого обычая их.
- Так, боярин, - подтвердил и это чернец. - Так.
Семен Иванович присел на скамейку, стоявшую подле, собрал в
горсть бороду свою, распустил ее и завздыхал опять о поисшатавшейся
старине.
- Этого прежде не было и никогда не слыхано этого, - молвил он
даже гневно. - Ездил я намедни к Шуйскому Василию Ивановичу. Поведал
мне Шуйский, будто и на Москве ноне есть такие, что в трубки смотрят
на круг небесный. И выискано будто через трубки в небе святом четыре
заблудших звезды.
Чернец и тут хотел от себя добавить и слова Семена Ивановича
подтвердить, но в сенях по мосту дощатому дробно забарабанили чьи-то
ноги, и чернец не успел и рта раскрыть, как в комнату вбежал
раскрасневшийся князь Иван.
Он был без шапки, которую швырнул на сундук в сенях, и в шубе
собольей поверх гусарского платья - поверх куртки венгерской и узких,
в обтяжку, штанов. Голоус не голоус, не мал был у него ус, но русая
бородка была подстрижена, и волосы причесаны, как у царя - небольшими
по вискам кудрями.
Семен Иванович поднялся со скамейки; встал с места своего и
чернец. А князь Иван остановился в дверях как вкопанный, только шубу
на себе запахнул.
- Князь Иван Андреевич, - молвил Семен Иванович Шаховской, -
приехал я поклониться тебе и о здоровье твоем спросить.
- Будь гостем, Семен Иванович, - поклонился князю Семену хозяин.
- Рад я гостю. О здоровье твоем позволь и мне спросить и о здоровье
княгини твоей, Настасеи Михайловны. - И князь Иван подошел к гостю и
поцеловался с ним. - Садись, Семен Иванович, а я тут... Я сейчас.
Князь Иван бросился по лесенке наверх куда-то, оборотился быстро
и снова предстал перед Семеном Ивановичем, но уже в атласном зипуне до
колен и шелками шитой тюбетейке.
- Ну, вот... я-су с тобой... Садись, садись же!.. И ты, Григорий,
сядь, - обратился он к чернецу. - С нами побудь... Надобно слово
молвить тебе... Сядь... Посиди...
Как и встарь, как и при Андрее Ивановиче, стоял на столе
серебряный петух, и даже не с медом - с вином фряжским*, которым
потчевал гостя молодой крайчий. Но князь Семен не стал пить вина в
пост, а покопался только пальцами в блюде с заливной рыбой. Зато
Григорий-дьякон, решив, должно быть, по пословице, что пост не мост -
можно и объехать, так и ринулся к петуху и в малое время справился с
ним один. Семен Иванович только глазами хлопал, взирая, как мнет
чернец петуха, как теребит он его, чтобы добыть из его утробы
последний стаканчик. И Семен Иванович снова заговорил о поисшатавшейся
старине и о людях монашеского звания, которые в эти смутные дни тоже
не могут противостоять соблазну. Но дело было сделано: петух был пуст,
и чернец встал из-за стола. Чуть пошатываясь, добрался он до теплой
лежанки, взгромоздился на нее и выказал охоту вздремнуть до поры, пока
не понадобится князю Ивану молвить свое слово ему. (* Заграничным,
заморским.)
- Кто он, этот винопийца великопостный? - спросил Семен Иванович,
обсасывая свои пальцы и вытирая их о браную скатерть.
- Железноборовского монастыря постриженник, Чудова монастыря
дьякон, - ответил князь Иван. - Называется Григорий Богданов, сын
Отрепьев. Живет у меня, книги пишет...
- Так-так... - покачал головой Семен Иванович. - Ну-ну... Уж и
поста ноне не стало на Руси... Разорилась наша православная вера до
конца... Телятину жрут*, скоро псов станут ести. Великий государь,
сказывали... - Семен Иванович глянул на Отрепьева, но тот сидел на
лежанке и удил карасей носом. - Великий государь... - продолжал Семен
Иванович, понизив голос. - Тоже... великий государь! (* Употреблять в
пищу телятину считалось в старину грехом.)
- Что великий государь? - улыбнулся князь Иван.
- Был я намедни у Василия Ивановича Шуйского, - наклонился низко
к столу Семен Иванович. - Сказывал Шуйский, будто и великий государь
Димитрий Иванович поганое это кушанье ест.
- Да почему же оно погано? - удивился князь Иван. - В странах
европейских едят, короли и цесари едят, почему бы и нам не ести?
- Не подобает нам, - возразил Семен Иванович. - От латынцев и
люторей мерзкого их обычая перенимать не подобает. Подобает нам
православную веру держать. Называемся Русь святая, третий Рим,
истинной веры камень...
- Только и того, что называемся Русь святая, - заметил князь
Иван, - да еще коли будет свята! А вот в странах европейских, погляди,
какое ныне кипение, рост и цвет...
- Так-так... В странах европейских... Это у кого же? - крикнул
Семен Иванович, даже чернеца на лежанке вспугнув. - У люторей?.. У
латынцев?..
- А хотя б и у латынцев, - пожал плечами князь Иван. - Добра и от
латынцев почему б не перенять?
- Так-так, князь Иван Андреевич, - закачался из стороны в сторону
Семен Иванович сокрушенно. - Сиживал я за столом сим не раз, а речи
такие слышу здесь впервой. От батюшки твоего, окольничего, таких речей
не слыхивано...
- Батюшка мой прожил на свете годов с восемьдесят! - стукнул
солонкою об стол князь Иван. - Прожил свое и упокоился навек. О том
только и молвить можно: да упокоится с миром - requiescat in pase.
- Чего это? - вытаращил глаза от изумления Семен Иванович. -
Воскреснет подьячий?.. Как ты это?.. - И он нахватал бороды своей в
руку полную горсть.
Князь Иван дернул плечом, вспыхнул, покраснел, как никогда прежде
краснеть ему не приходилось.
- Нет, это я так, - молвил он растерянно. - Не подьячий... Кой
там еще подьячий! Что ты!
- А-а... - успокоился Семен Иванович. - Почудилось мне - молвил
ты: воскреснет подьячий... Ну-ну... То почудилось мне так... - И,
взглянув в тоске на "идолов", державших часы, он повторил еще раз
угрюмо: - Почудилось... Бес ли меня смущает? Господи!.. Домой мне
пора... К вечерне пора...
Князь Иван не удерживал гостя, не упрашивал его о чести еще
посидеть, взять с блюда того, другого. А Семен Иванович помялся на
лавке, похмыкал носом и опять:
- Пора, пора... Домой пора...
Но князь Иван по-прежнему молчал.
Семен Иванович стал разглядывать перстни свои на пальцах и,
выровняв их по разноцветным камням, молвил:
- У великого государя в Верху, как там ноне?..
- Ого! - оживился князь Иван. - В Верху там гораздо много всякой
нови. С римским цесарем будет союз - воевать султана к лету... До
того, на весне, государевой радости быть: с воеводенкой сандомирской,
с Мнишковной, брачными узами сочетается, с Мариной Юрьевной. На
фоминой неделе поезжай, Семен Иванович, в Можайск московскую царицу
встречать.
- На фоминой?
- Будет на фоминой в Можайске, коли не раньше.
- Поеду, поеду в Можайск, ударю челом царице, - задвигался на
лавке своей князь Семен. - А ты бы, Иван Андреевич, попомня родство
наше и племя, слово молвил в Верху: отчего в Верх не зовут, в
стольниках меня до сих пор держат? Пожаловали б и меня еще хотя б
малым чем, поместьицем с крестьянишками, да велели б мне государевых
очей видеть...
"Не в чести теперь стародумы да пустосвяты", - чуть было не
вырвалось у князя Ивана, но он сдержал себя.
- Отчего в Верх не зовут, Семен Иванович? - сказал он, откинув
назад голову. - Скажу тебе прямо: не та ныне пора, не та и дуда. А ты
только кручинишься: новины да новины... Дай сроку, такие ль еще новины
будут на Москве!.. Изопрела твоя старина да изотлела вся. Так ли,
спрошу тебя, в иных землях, в европейских странах?.. Не та, Семен
Иванович, теперь погудка и не в ту дуду.
- Не та так и не та, - согласился Семен Иванович. - В какую
повелят дуду, в ту и "ду-ду". А ты роду-племени не отметай, своей
братье радей... Поместьицем или иным чем... Так повелось - всяк своему
норовит... И ты мне услужи, ан и я тебя в чести держать буду. А в дуду
можно во всяку... Что та дуда - дунуть ли беда?.. В какую повелят, в
ту и дунем, - молвил он, поднимаясь с места и целуясь на прощанье с
князем Иваном. - А ты меня не забывай... Рад буду гостю в доме моем.
И он побрел в сени мимо чернеца, дремавшего на лежанке, мимо
зеркала, в котором покосился на князя Семена его же собственный,
довольно-таки нелепый лик.
Разделавшись уже на лестнице с незваным гостем, князь Иван словно
гору тяжелую с плеч сбросил. Как только выехал Семен Иванович за
ворота, вскочил князь Иван обратно в хоромы и здесь, в столовом покое,
наскочил на чернеца, стоявшего с серебряным петухом у окошка и нещадно
трясшего и мявшего безответную птицу в тщетной надежде излить из
мудреного сосуда что-то не перестававшее позванивать и переливаться в
невидимых его недрах.
- Ну вот, - повалился на лавку князь Иван, - сбыл гостюшку...
Слыхал, Григорий Богданыч?..
- Чего надо - слыхал, - отозвался Отрепьев, не оставляя возни
своей с петухом. - А чего не надо - и не слыхал, - добавил он, после
того как поставил петуха обратно на стол, потеряв окончательно надежду
поживиться чем-нибудь от исчахшей его утробы.
- Пусто? - спросил князь Иван, сдернув с себя тюбетейку и зипун
расстегнув.
- Был изобилен весьма, - ответил Григорий, - и вот стал теперь
тощ и пуст.
- Скажи там... Эй, Матренка!.. И мне охота испить после дударя
того. Во всякую, говорит, дуду можно... В какую повелят, в ту и
дунет... А я ему еще и помоги... Ах ты, образ твой блудоносный!
Князь Иван налил себе питья из принесенного Матренкой кувшина и
выпил залпом.
- Григорий Богданыч, - молвил он, развалившись на лавке, -
Григорий Богданыч...
- Что скажешь, княже мой любимиче? - откликнулся Отрепьев и
подсел к новому кувшину, имевшему вид уже не петуха, а башни с пушкой
наверху, изливавшей при надобности из жерла мед либо иное питье.
- А скажу тебе, Григорий Богданыч, что негоже так. Уже и государю
ведомо это. Бражничаешь ты день в день, по рынкам и кабакам
скитаешься, не чуешь, что творишь, с пьяных очей имя государево
треплешь. Не в Диком ты поле; скажу и тебе: пора ныне не та...
- А зачем в Верх не берет и меня государь?.. Хо-хо!.. Великий
государь всея Руси... Государю царю и великому князю... Хо-хо!..
- Потому и не берет, что лихо с тобой. Повседневно ты шумен и
пьян... Бражничаешь неистово... Облако хмельное мутится перед твоими
глазами беспрестанно. А государю это не любо, мерзко ему вино
хмельное: сам не пьет вина и пьяниц не жалует.
- Жаловал он меня раньше, - поник головою Григорий, - а теперь уж
я и ненадобен ему, уж я ему и негож. Попов латынских и люторских
набрал он себе полное дворище, а чего ж меня в Верх в богомольцы свои
не возьмет? В Верху б я жил смирно да богу б молился прилежно.
- Ну, и поживи смирно; авось не забудет тебя великий государь,
пожалует, в Верх возьмет... Будешь ты в Верху, как в раю.
- Мне-то в раю и быть, - прищурил глаз Отрепьев. - Кому не можно,
а бражникам в рай можно!.. Помнишь, рассказывал тебе повесть о
бражнике, как он попал в рай? Не пускали его апостолы: бражник,
дескать, ты; а он их у райских пределов изобличил и других тоже на
чистую воду вывел, ну и полез в райские кущи.
- Полез?.. Как это он?.. Ты в ту пору не досказал мне...
- Не досказал - доскажу, - ухмыльнулся дьякон. - Поведаю тебе...
Хо-хо!.. Поведаю... А ты кушай и слушай.
И черноризец, довольный, что о другом пошла у них с князем Иваном
речь, сразу же начал, промочив только горло добрым глотком из стакана
своего:
- Апостолы те, вспомни, разбежались от бражника по кущам в
великом ужасе - правда глаза колет, - и сидят они по кущам, как бы
блаженствуют. А бражник все толчется, надрывается, горлопан... И
слышит из-за тына словно гусли и тимпан*: (* Древний музыкальный
ударный инструмент, род литавр.)
"Аллилуйя, аллилуйя, отец и сын!.. Кто ты, толкущийся в райский
тын?"
"Я есмь бражник, и в рай мне охота. А ты кто такой? Поешь
аллилуйю: "Свят, свят, свят..." Но кто же ты, поющий у райских врат?"
И бражнику из-за тына в гусли бренчит:
"Я есмь псалмопевец, царь Давид. Ты же - бражник, пьяный человек,
а бражникам сюда не можно ныне и вовек".
"Поешь ты не гладко, - сказал ему бражник. - Ну-ка молви,
псалмопевец: взял ты кровь невинных на душу свою?.. Почему ж мне в рай
не можно, коли сам ты в раю? И как это вы в рай попали, грешники,
убойцы!.."
Побежал и царь Давид от бражника-распойцы. Тимпан потерял, гусли
изодрал, в кущу залез, сидит "святой" псалмопевец Давид. А бражник все
толчется, не унимается, заплутай, ибо время приспело и бражнику в рай.
И слышит из-за тына - кричат ему тотчас:
"Кто там толкается? Невежа, вертопляс!"
"Я есмь бражник; а ты кто таков?"
И слышит из-за тына - другой пустослов; вопит на всю округу,
кричит во всю мочь:
"Я Никола-угодник, ты же поди прочь!"
"Га!.. И ты тут!.. - вскричал тогда бражник шумно весьма. - На
соборе вселенском я ли Ария убил? Кто Ария убил?.. Ну-ка молви,
угодник святой!.."
И отбежал Никола в кущи к апостолам тем. Сидит угодник молчит,
как бы блаженствует в куще. А бражник и пуще в рай толкается, не
унимается.
"Почему, - кричит, - не пускают?.. Душа моя жаждала вина, и пил я
до дна. А теперь в рай мне охота, только о том и забота - в кущу
зеленую, под ветвь благовонную. Хотя я распойца, да не смертный
убойца".
И стучится бражник и толчется, криком своим молебны заглушает...
Всполошилось в раю священство:
"Не стало нам в кущах блаженства..."
"Не слышно "Аллилуйи", ни "Хвалите"..."
"Да киньте ж ему ключи те!.."
"Вынь да подай!.."
"Пустите его в рай!.."
Повылезли из кущей угодники божьи, а бражник из-за тына вопиет им
все то же:
"Я не убойца, я есмь распойца... Святой Николай, пусти же меня в
рай!"
И сказал тут Иоанн Богослов:
"Душа его жаждала вина. Ныне жаждет душа его покойцу. Пустимте,
братия, в рай и распойцу. Переспит под кущами, протрезвится, захочет
напиться, ан вина-то и нет, нету вина - тем душа его и спасена. А
пойдет отсюда в адову державу и пустит там о нас недобрую славу. Не
было б заботы - откройте ему вороты".
И открыли ему ворота, и вошел бражник в рай и сел под кущи на
лучшем месте. По сей день там сидит, блаженствует.
- Все?.. - спросил князь Иван, когда Отрепьев умолк.
- Все, - ответил чернец, опять пробираясь к лежанке.
- Ох, Григорий, - погрозил ему пальцем князь Иван. - Отче
Григорий!..
Не молвив ничего больше, князь Иван поднялся с лавки и пошел к
себе.
На Пожаре подле скамей и палаток стала выбиваться трава в
непрохожих местах; цвел мох по изветшавшим кровелькам съестных
избушек; над пестрыми куполами в поднебесной высоте медленно кружил
сарыч.
Из Никольских ворот против Земского приказа вышли двое в суконных
однорядках и с саблями на кованых тесмяках. Было тихо на площади, и
даже на Земском дворе* умолкли вопли истязуемых и гиканье палачей. (*
В ведении Земского двора (Земского приказа) находились главным образом
всякие полицейские дела: по борьбе с преступным миром и пожарами, по
охране общественной тишины и спокойствия и пр. Учреждение это было
расположено на месте нынешнегоГосударственного Исторического музея.)
Отобедала Москва и теперь отдыхала от торгов, сутяги и
государевых дел. Только из нор каких-то под лавками торговцев
вырывался по временам стук молотка либо визг пилы.
Из сторожки у земских ворот высунулась простоволосая баба и,
завидя людей, опоясанных саблями, юркнула обратно в сени. А
растянувшийся на пороге воротный сторож, тот и вовсе чуть со ступенек
не скатился, когда глянул на однорядку, шедшую впереди по измочаленным
бревнам. Мужик вскочил на ноги, содрал с себя колпак и бухнул на
колени, раскачиваясь в поклонах промелькнувшим однорядкам вслед. А те,
миновавши Земский двор, взяли напрямик к Китай-городу. Но шедший
впереди остановился, поднял вверх голову и загляделся на дикую птицу,
парившую в глубокой лазури.
- На каленую стрелу его взять, пал бы камнем на сырую землю!
- Стрелой, государь, его не добыть. Из мушкета пальнуть, авось
был бы сарыч твой.
- Кликнуть ли нам стрельца с мушкетом?.. Не так... Летай себе,
сарычок. Для чего мушкетом народ полошить? Вишь, спят, как мертвые. С
курами ложатся, а и в обед спят и мал и велик. Пойдем, Иван Андреевич,
дале, по Москве походим...
И оба, Димитрий с князем Иваном, стали вновь пробираться к
Китай-городу меж кучами мусору, ржавья какого-то истлевшего и людьми,
разлегшимися вповалку на едва обсохшей под негорячим еще солнцем
земле.
За каменными рядами у амбара копошилось несколько кожевников
подле вороха телячьих шкур. Дух нестерпимый шел от кади с загнившей
водой, в которой вымачивали кожевники свои изделия. Князь Иван зашагал
было быстрей, но Димитрий остановился у амбара и стал глядеть на
старика, то и дело наваливавшегося впалою грудью на деревянный рычаг.
- Лет тебе сколько, старче?.. - обратился к кожевнику Димитрий.
- А для чего их считать, господине? - молвил старик, тяжело дыша,
голосом исчахшим. - Считать их незачем и неколи. Борода седа, голова
плешата, значит, и лет богато.
- Вишь ты, и борода у тебя седа, - заметил ему Димитрий, - а
кобылку* под самую бороду поднял. Ты спусти кобылку пониже, тогда и
навал у тя станет покруче. Да и мнешь ты, дед, один только телячий
хвост. Ты мне середку и по краю обминай. (* Деревянный обрубок, на
котором кожевники выминают кожу при ручной ее обработке.)
Из амбара вышли люди в кожаных передниках, с руками,
изъязвленными от соли и дубового корья. Дед протер кулаком гноившиеся