Страница:
князю.
Была весенняя ночь. Соловьи жарко отстукивали в едва прикрытое
окошко. В горницу к князю Ивану струил роскошное благоухание зацветший
шиповник. И князь Иван словно поплыл в этих струях. Он плывет во сне
все дальше и дальше. "Куда? - думает он. - В Гощу либо в Самбор?.. К
царевичу Димитрию?.. Но царевич давно умер! Тринадцать лет тому назад
он играл в тычку со своими сверстниками и набросился на ножик сам".
"Ха!.. - грохочет пан Феликс над ухом князя Ивана. - Князь ваша
милость знает, что это такие же поповские басни. Царевич жив!"
"Жив, жив!.." - закричали из всех углов желтые шапки и стали
трясти своими витыми кудерками.
"Жив!.. - залязгал зубами выползший из кузницы на четвереньках
мужик. И заскулил: - Хле-эбца пиченова кусочик..."
Князь Иван хотел бросить ему краюшку хлеба, но никак не поднять
было руки, которая обвисла, точно кулек, полный мякины. И князь
дернулся, чтобы хоть раскачать немного руку, но тут что-то грохнуло,
смешалось, завертелось. И вот примечает князь Иван, что лежит он у
себя в горнице на лавке и лавка та ездит под ним от стены к стене все
тише и тише и наконец и вовсе остановилась в углу, вдоль ковра, на
месте своем. Князь Иван еле разомкнул веки и услышал внизу вопль и
стук.
Рано, перед зарею, друг дружку перемогая, пропели петухи на
курятном дворе, и раскрашенная слюда в окошках хворостининского дома
чуть побелела, зарумянилась, загорелась разноцветным пламенем. Над
чердаком умолк жестяной флюгер, повернувшийся солнцу навстречу, а оно
уже скользило над росными лугами, над не кошенной еще травой и словно
стрелами, добытыми из огненного колчана, прорывалось сквозь зеленый
пух кремлевских садов. Разыгравшись во всю свою силу, солнце метнуло
полную горсть самоцветов в спальню к Андрею Ивановичу, который лежал,
как вчера, как тому назад полгода, на постели своей под стеганым
желтым одеялом. Княгиня Алена Васильевна все в той же траурной своей
телогрее заснула, сидя на скамье, опершись обеими руками на костыль.
Возле двери на полу, захлебываясь, храпел козлобородый мужик,
Арефа-колдун, шептавший над Андреем Ивановичем всю ночь.
Красное солнечное пятно попало на подол княгининой телогреи и
медленно поползло вверх, светлея и расплываясь, захватывая все больше
коричневого лоснящегося шелка. Вот уже к верхним пуговкам плотно
застегнутой одежины подобралось солнце и перекатилось затем на
княгинино желтое, вялое, до времени утратившее белизну и румянец лицо.
Алена Васильевна покачнулась на скамейке, провела рукою по лицу и,
поднявшись с места, тихо подошла к князю.
Старик лежал недвижимо. Мутные глаза его были открыты. Жалкая
улыбка пряталась в укромном серебре бороды. Алена Васильевна приникла
к восковой щеке мужа, но черные губы ее точно обожглись могильным
холодом его ввалившихся щек. И княгиня отшатнулась, выронила из рук
своих костыль, заломила руки, закричала, завопила, грохнулась всем
грузным телом на растянутое по полу алое сукно. Арефа перестал храпеть
и вскочил на ноги. Он отплевался, почесался, взглянул на лежавшую без
дыхания Алену Васильевну, подбежал к князю и сунул руку к нему в
подголовок. Из груды ключей и других звонких предметов выудил колдун
кожаную мошну, запихнул ее себе за пазуху и стал поспешно выбираться
из комнат, которыми владела теперь смерть. Когда князь Иван,
проснувшийся от вопля и стука внизу, распахнул окошко и выглянул на
двор, то увидел козлобородого мужика, шагавшего к так и не починенным
до сих пор воротам.
А внизу разрастался шум, двери заскрипели там по всем покоям, по
всему дому пошла шаркотня. Князь Иван накинул на себя комнатную шубку
и сбежал вниз, в спальню к отцу. Здесь он увидел старую туркиню,
которая сидела на лавке и мотала во все стороны головой. А стряпейка
Антонидка стояла на коленях подле растянувшейся на полу Алены
Васильевны и лила княгине на голову воду из оловянного ведра.
Князь Иван глянул отцу в лицо. В мутных глазах старика ничего не
прочитал он, но улыбка покойника была жалка и горька; казалось, вот
зашевелит он губами и молвит... Что молвит?.. Князь Иван пал на колени
перед отцом и поцеловал его бескровную, холодную руку. И когда снова
заглянул ему в очи, то как будто разобрал, что хотел сказать старик
сыну своему в последний раз.
"Бедный ты!.. Несмышленый ты... - читал князь Иван в горькой
улыбке отца. И даже в потухших глазах его уже разбирал князь Иван не
хулу, не укоризну, а только сожаление о нем, о князе Иване: - Увы
нам!.. Увы!.."
Но возле постели Андрея Ивановича сразу столпились люди. Какой-то
монах, отслонив князя Ивана, закрыл покойнику глаза. И стал омывать он
Андрея Ивановича, одевать его в саван смертный, словно собирать его в
далекую путину.
Синий дым из брякнувшего кадила начал клубиться в углу,
подтягиваясь к открытому окошку, где на высоком подоконнике поставлена
была, по тогдашнему обычаю, серебряная чаша с водой да с мукою медная
кованая миска. Под вопли и причитания подняли с постели старого князя,
чтобы положить его в столовой на стол, покрытый коричневой скатертью.
И тут заблекотал потерянным голосом дьячок, подхватил заупокойную
молитву монах, и хоромы стали наполняться боярами, приказными людьми,
торговыми мужиками, пришедшими дать последнее целование безжизненному
телу князя Хворостинина-Старка.
Два дня тащились они, Алена Васильевна с князем Иваном, с
доброхотами и челядинцами, в Троице-Сергиев монастырь вслед за
дрогами, на которые поставлен был тяжелый гроб. Конюх Кузьма с вожжами
в руке бежал подле, приваливаясь к дрогам плечом на кривых накатах, на
выбоинах и горбах. Дорога пролегала по дворцовым полям, где, обутые в
лыки, топтались за сохой государевы холопы. Протяжным звоном встречали
и провожали путников панихидные колокола. В селах по пути были всюду
нищей братии корм и денежная милостыня. На распутьях суеверные люди
окуривались ладаном от нечистого духа.
За Талицами они проехали болото с выплясывавшими на кочках
журавлями; а за болотом пошло чернолесье, и на узкой просеке дороги
едва разминуться можно было со встречной коляской. Алена Васильевна с
туркиней Булгачихой ехали в большой красной колымаге, а подле,
перетянутый отцовскою саблею, раскачивался на буром своем жеребчике
князь Иван. Он похудел, возмужал, нечесаная бородка разошлась по щекам
его кольчиками. Все перемешалось в его голове за последние дни:
россказни пана Заблоцкого, безбожная, как ее называют, латынь,
последняя улыбка отца, полная горечи и сожаления.
Но конь под князем Иваном неожиданно взмыл, чуть не выбив
раздумавшегося всадника из седла. По лесу пошел злодейский какой-то
свист, холщовые колпаки замелькали в дубках вдоль дороги, княжеского
конька схватил под уздцы косоокий мужичина, поднявший вверх навязанный
на палку нож. Князь Иван дернулся к сабле, но его екнул кто-то дубиной
по руке и мигом срезал саблю с ременного тесмяка.
- Чьи таковы?! - заорал косой, размахнувшись ножом своим у самых
глаз князя Ивана.
- Что ты, злодей, не видишь?.. - вскипел князь Иван и показал ему
пальцем на остановившиеся вдали дроги с гробом, прикрытым куньей
шубой.
Но косоокий, не оборачиваясь, гаркнул:
- Вижу я на тебе однорядку сукна аглицкого, а мне, сироте, где бы
добыть хоть сермяжный зипун! Велено вас, таких, побивать и добро ваше
на государево имя забирать.
Народ, сколько его было с печальным обозом, бросился в лес. В
колымаге хрипела и кричала Алена Васильевна. Старая туркиня свесила
черный тюрбан свой из окошка возка.
- Что ты врешь, холоп, злодей!.. - крикнул князь Иван, которого
уже стащили с коня на землю. - Клевещешь на великого государя!.. Грабь
живых и мертвых до поры - ответишь палачу на Козьем болоте.
- Да ты, я вижу, боярин молодой, речист! Скажу тебе: палачей у
государя и про вас хватит. Один он у нас, свет государь, - Димитрий
Иванович. А тебе, такому, он, ведомо, не государь.
Неизвестно, как обернулось бы это дальше для князя Ивана, если бы
к косому не подбежал запарившийся мужик с куньей шубою, содранною
только что с княжеского гроба. Мужик шепнул что-то косому, и тот,
обернувшись, разглядел впереди на дрогах обитый вишневым бархатом
гроб. Сдернув с головы колпак свой, косой перекрестился трижды и
посмотрел на князя Ивана, раскосив от смущения оба свои ока.
- Вон оно-то как вышло негоже! Зачем, боярин, не сказался сразу?
Спорить стал?.. Государевы мы работники, а с умерлым чего уж делать!
Сродного кого хоронишь?
- Отца родного, - глянул князь Иван в ту сторону, где на дрогах
стоял неукрытым княжеский гроб: - Хворостинина Андрея Ивановича.
- Андрея Ивановича!.. - встрепенулся мужик и даже нож свой на
палке из рук выронил. - Чего бывает, чего бывает! - заохал он и стал
снова размахиваться крестами по латаной своей рубахе. - Да ты
постой... постой... Да ты, выходит, князь Иван?.. Так и выходит: князь
Иван. Вишь ты, какой срослый стал!
- Отколь это я так ведом тебе? - молвил с досадою князь Иван,
потирая больно ушибленную злодейскою дубиною руку.
- Да господи, да как же! - спохватился мужик. - Да все мы тут
хворостининские, княженецкие, вашинские мы, дворовые. Да вон и
Куземка! Гей, Кузьма!
Но Кузьме уже напихали полон рот пакли, а самого его накрепко
привязали к дрогам, так что конюх только головой вертел да глаза
таращил. Косой же до того разжалобился, что не замечал и детины,
стоявшего позади князя Ивана, обхвативши его руками и не давая ему
сдвинуться с места.
- Чего бывает, чего бывает!.. - продолжал сокрушаться косоокий. -
Батюшка твой - чего уж об умерлом говорить! - в обиде мы на батюшку
твоего. В голодные леты разгонил он нас всех... Чего станешь делать!..
А как прошли те голодные леты, почал он нас ловить да взыскивать с
нас. Ну, да полно про то баять! Прошло уже то.
У князя Ивана заныла наконец грудь, сдавленная детиною, не
выпускавшим пленника своего из рук. Князь Иван рванулся и покатился
вместе с детиною этим на землю под колеса княгининой колымаги. Тут
только опомнился косой, сунул в рот два пальца и свистнул так, что вся
княгинина четверка, прянувши в сторону, едва не опрокинула возок, из
которого, словно из скворечни, выглядывала туркиня. А косой бросился к
колымаге, к гробу, забежал в дубки, разросшиеся по краям дороги,
заорал во всю глотку:
- Браты, гей, браты!.. Метай обратно дуван!* С умерлого чего
возьмешь!.. Путило, Нелюб, Субботка!.. Обратно метай!.. (* Дуван - в
старину у казаков и у разбойников - добыча.)
И он живо повытаскал клочья пакли изо рта Куземки и развязал
ремни, которыми тот был опутан.
Князь Иван, измятый, встрепанный, весь серый от приставшей к нему
дорожной пыли, вылез из-под колымаги и заглянул к Алене Васильевне в
дверку. Бледная, перепуганная лежала на подушках вдовая княгиня, с
лицом, мокрым от испарины и слез. Увидя сына, она стала шептать ему:
- Наши они и впрямь: кто холоп, кто кабальный работник. Беглые
грамоты дадены нам на них на всех - ловить злочинцев и на двор к нам
приводить.
- Да что уж грамоты те!.. - махнул только рукой князь Иван. -
Кого ловить?.. Куда водить?..
А косой собрал тем временем вокруг себя всю свою ватагу. Он до
того разбегался, что даже сквозь портки стал прошибать у него большими
проплешинами пот. Но мужик все не унимался, свистел, кричал,
уговаривал:
- Ну, чего бывает, чего бывает, други!.. Андрей-то Иванович,
князь... А?.. Сколько лет жил, да вот те и помер! А с умерлого чего
возьмешь?.. Впрягай коней в дроги, кидай все обратно, браты... Гей,
браты!.. - И он принялся укрывать гроб Андрея Ивановича куньей
княжеской шубой.
Мало-помалу стали показываться из лесу провожатые, притаившиеся
там за трухлыми пеньками, за кучами всякого сору. Из оврага выполз поп
с кадилом; притащились откуда-то и нищеброды, шедшие за гробом от села
к селу. Князь Иван сел на коня, потер ушибленную руку и взялся за
повод. Но к нему подбежал косой.
- Тут, князь, по Троицкой дороге, ватажек лихих теперь не счесть,
- молвил он, уставившись одним глазом в князя Ивана, а другой скосив в
сторону, где перешептывались станичники, должно быть не вполне
довольные таким исходом дела. - Время ноне, - продолжал косоокий, -
сам знаешь... Не вышло б беды... Доведем ужо мы тебя да слобод,
князь... А то... ведомо тебе... время-то ноне... А?
И потащились вновь погребальные дроги по дорогам и селениям со
звоном колокольным, с дымом кадильным, с пением панихидным. Ватага
холщовых колпаков шла позади обоза, предводимая косооким мужичиною с
длинным ножом, вздетым на палку. Версты за четыре до Кукуевских
слобод, едва только стали выезжать из лесу дроги, косоокий вдруг
свистнул, и колпаки его бросились в лес и пропали меж деревьями все
сразу, так что князь Иван не успел и обернуться.
"В обиде мы на батюшку твоего, - вспомнил он слова косоокого,
видимо атамана ватаги. - В голодные леты разгонил он нас всех, а как
прошли те голодные леты, почал он нас ловить да взыскивать с нас".
И уже весь остальной путь до белых Сергиевых стен не переставал
князь Иван думать о холщовых колпаках, которые одними почитались
просто разбойниками, а по другим толкам были государевыми людьми
где-то таившегося еще царевича, живого Димитрия, сына Иоанна.
Сорок дней после смерти отца проходил князь Иван, по старому
обычаю, в синей траурной своей однорядке. Она была измарана и изодрана
детиною, стянувшим князя Ивана с коня наземь, когда холщовые колпаки
напали на Троицкой дороге на обоз, сопровождавший погребальные
княжеские дроги. Но князь Иван не снимал с себя траурного платья, пока
не отведал яиц и кутьи на сороковой после смерти Андрея Ивановича
день, когда, как говорили, уже и сердце старого князя истлело в
дубовом гробу, обитом внутри малиновым шелком.
Князь Иван за эти сорок дней не видал пана Феликса ни разу. Чего
доброго, неуемный шляхтич насмеялся бы и над кутьей, над нечесаными
волосами князя Ивана, над дырявой его однорядкой, назвав и это, по
обыкновению своему, поповскими штуками. Но, когда миновали поминки и
сороковой после смерти Андрея Ивановича день, опять потянуло князя
Ивана к пану Феликсу Заблоцкому. "Что за притча! - раздумывал князь
Иван все это время, то и дело вспоминая о холщовых колпаках и о том,
как обошлись они с ним на Троицкой дороге. - Вот разгонили и голодные
годы холопов, а теперь их ловят, беглые грамоты на них выправляют..."
И князь Иван решил непременно рассказать пану Феликсу о холщовых
колпаках, государевых будто работниках, засевших в лесу по дороге в
Троице-Сергиев монастырь.
В ближайшую же субботу снарядился снова князь Иван за
Москву-реку, на двор забубенного пана. Но хоть день был и жарок, даже
лопухи у шляхтича посерели и поникли долу, а окошко его "замка" было
захлопнуто и дверь была прикрыта. К князю Ивану вышла из задворной
избушки Анница с грудным младенцем, у которого только что усов и хохла
не было, а так был вылитый пан Феликс.
- Пан-то твой что же?.. - молвил князь, разглядывая младенчика,
щурившегося на солнце. - Государь твой, что же он?..
- Феликс Акентьич?.. Да он, милый, теперь что ни день, так ни
свет ни заря на конь да в поле: ученье у них ратное до ночи, воевать
кого-то будут.
- Воевать?.. Да что ты!
- Так и есть... Завоевался там на рубеже какой-то турский или
крымский...
- Ты чего-то не то... Так ли это?..
- Нет, так, - стояла на своем Анница. - Стрельцов-то уж из
слободки угонили тьму... Стрельчихи плачут, стрельчата, ребятки малые,
от дворов отбились...
"Вон что!" - задумался князь Иван, потом глянул на младенца,
которого держала на руках своих Анница.
- А ты что?.. Твойский это?
- Мой, - словно засветилась Анница вся. - Вона какой сыночек!..
Сыночек! Василек!
Князь Иван улыбнулся мальчику, пощекотал его кистью своей опояски
и пошел к пану Феликсу в избу. Там было все по-старому, только подле
печки зачем-то навалены были покрытые пылью, изогнутые и изломанные
ратные доспехи: шлемы с наушинами, да булатные щиты, да кольчужные
панцири... Только того и было нового; да еще некрашеная скамейка у
стола, которою с недавних пор - должно быть, для зачастивших к нему
гостей - обзавелся Заблоцкий пан.
На столе под пустою фляжкою заметил князь письмо: буквы
латинские, но писано польскою речью... И пана Феликсова рука: строки
ровные, твердые, не по-русски отчетливые. Уразумел их князь Иван
наполовину, а на другую половину догадался, о чем шла речь в этом
письме. "Бояре и народ, - извещал кого-то пан Феликс, - встретят его с
ликованием. Все только того и ждут, когда же наконец воплотится эта
страшная для Годунова тень. И нет сомнения, что царевич, сам
просвещенный науками отнюдь не у иезуитов, а в Гоще, в знаменитой
академии гойских социниан, будет на московском престоле покровителем
нашего дела". В письме, кроме того, несколько раз упоминался
"ученейший и несравненный муж, досточтимый Фавст Социн".
"Так, - подумал князь Иван, пробежав письмо. - Вон уж до чего
добрались". И, обмакнув в оловянной чернильнице обкусанное гусиное
перо, написал он пану Феликсу на шершавом листочке:
"Пане Феликс, друже мой любый. Ведомо мне, что ратного учения
гораздо много тебе стало. Со двора сходишь на рассвете, а обратно
идешь ночью. Прошу ж тебя, пане, как удосужливей будет, приходи на
Чертолье, на хворостининский двор, на княженецкий, что у Ильинской
церкви на горке. Только прошу тебя, пане, приходи поосторожней,
сбросив на время кунтуш* польский, а приходи в русском платье. Без
промешки приходи, пане милостивый, как от ратного учения освободишься.
Ivan Kvorostinin dux рукою своей писал". (* Кунтуш - старинная
польская длинная одежда с разрезными рукавами, которые откидывались на
плечи.)
Князь Иван покосился на польское письмо, лежавшее на столе,
походил по горнице взад и вперед, ткнул по пути ногою брошенную в угол
кольчугу и вышел на двор.
Было знойно и тихо. Только в задворной избушке, слышно было,
Анница укачивала с песнею сонное дитя:
На той на орленой грядочке
Сидит птицынька райская,
Поет-то песенки царские...
Князь Иван постоял, послушал... Сорвал кровавый лепесток мака,
выросшего на завалине, и растер в руке. Потом, не сказавшись Аннице,
шагнул через канаву и пошел прочь со двора.
Близится уже и черед князя Ивана. Конну, людну и оружну ехать ему
по весне в Дикое поле* к государевым рубежам порубежную службу
служить. А может статься, что еще и в это лето кликнут? Война,
говорят, война... Турский там или крымский двинул ордынцев на Русь?
Или, может быть, это только болтают про турского и крымского? И войну
совсем другую воевать теперь Москве? (* Диким полем назывались
обширные, преимущественно степные пространства к югу от Оки.)
Князь Иван раздумался, сидя у стола в отцовском покое, куда он
перебрался после смерти Андрея Ивановича со своими книгами и
тетрадями. Ими укрыт был едва ли не весь стол. Оставалось еще
маленькое не занятое книгами местечко, но и на нем князь Иван
развернул большую тетрадь, переплетенную в темно-лазоревый атлас.
Князь Иван перелистал страницы тетради одну за другою. Много
здесь было написано им еще со времен Онисифора Васильича, обучившего
юного князя слагать рифмованные стихи.
Днесь у нас плач и рыданье безмерно...
Это было сложено недавно об отце, об Андрее Ивановиче, о смерти
его и плаче по нем. А вот о боярах, о властвующих людях, написано
после встречи с холщовыми колпаками:
Сеете землю гречою да рожью,
А бываете сыты кривдой и ложью...
Князь Иван потянулся к перу, чтобы сложить еще несколько строк о
том, что узнал он от пана Феликса и что увидел в последнее время
собственным оком. Но на дворе загрохали цепью псы, взлаялись
непереносно, и князь Иван, высунувшись в окно, разглядел высоченного
мужика, который проталкивался в приоткрытую Куземкой калитку. Хоть и
лето стояло, а на мужике был беличий тулуп, и бараний треух нахлобучен
был у него на голове. Да еще и ворот меховой мужик тот поднял, точно в
лютую стужу. Конюх хватил его за длинный рукав, болтавшийся чуть не до
полы, но мужик выдернул из рук Куземки рукав свой и на журавлиных
ногах зашагал к хоромам.
"Пан!" - мелькнуло у князя Ивана, и он побежал на лестницу
встречать долгожданного гостя. А Куземка бросился было за мужиком
вдогонку, но остановился посреди двора с выпяленными от удивления
глазами. Ведь князь молодой так и кинулся на крыльце мужику тому на
шею, стал целовать его дружелюбно и повел затем в хоромы как есть, в
беличьем тулупе и шапке бараньей.
Мужик, войдя в комнату к князю Ивану, скинул с себя и шапку и
шубу, и перед сияющим от радости князем предстал пан Феликс,
разваренный, красный, мокрый от катившегося с него в три ручья пота.
- Уф! - молвил только шляхтич и, опустившись на лавку, стал
отдуваться и обмахиваться взятой со стола книгой.
- Теперь тебе квасу, лучше нет холодного квасу, пане мой милый! -
И князь Иван открыл дверь и крикнул: - Гей, вы там, на сенях! Квасу
мне нацедите!.. - И снова подошел к пану Феликсу, сел с ним рядом,
схватил его руки и опять вскочил: - Да что ж это я!.. Квасом ли мне
потчевать гостя дорогого!.. Гей вы, сенные!.. Вина мне подайте в
петухе серебряном, да караваю масленого, да зайца под взваром. Чего
там у вас получше, несите мне сюда!
По дому пошел шум. Расскрипелись на приржавевших петлях двери по
всем хоромам. Из крестовой вышла Алена Васильевна и, волоча ноги,
потащилась к сыну. Князь Иван издали услышал стук ее костыля и
бросился матери навстречу:
- Не ходи ко мне, матушка: там у меня иноземец сидит, государев
начальный человек.
- Иноземец?! - Глаза Алены Васильевны сделались круглыми. - С
нами крестная сила!
- Ничего, матушка, посидит и уйдет... Нужен он мне...
Из глаз Алены Васильевны покатились слезы.
- Я тебе, сынок, не указ. Был у тебя указчик - отец твой,
государь мой свет, а его теперь уж нет. - И она стала захлебываться в
плаче.
- Да что ты, матушка!.. Посидит и уйдет... Не кто-нибудь -
начальник он, капитан государев...
- Да он же поганый! Вера-то у него же собацкая! И ладану не
наберешься окуриваться после него. В доселюшние времена, как и
родилась, николи того не бывало - нехристей на двор к себе пускать.
- Ах, матушка, ты не плачь же!.. Не гнать нам на улицу
человека!.. Не кто-нибудь он!.. -твердил князь Иван.
- Хоть я тебя родила на свет, - махнула зажатым в руке платком
Алена Васильевна, - да жить, видно, тебе теперь, сынок, по свойской
воле. Чай, и жениться тебе давно приспела пора. А я уйду, уйду душу
свою спасать, на Горицы в монастырь уйду от мирской суеты и докуки.
Скажу тебе только... - И она завопила тут на весь голос: - Скажу тебе,
сынок, бога помни, отца своего помни! Авось русский ты человек - не
иноземец поганый...
Плача и причитая, тяжело постукивая на ходу костылем, заковыляла
она вперевалку обратно в крестовую, где просиживала теперь по целым
дням, с восхода до заката.
Шляхтич наконец отдулся, отдышался, вытер пот с лица добытым из
кармана платочком и обратил взор свой к серебряному петуху,
принесенному в покой сенною девушкою Матренкою Белошейкой. Князь Иван
стал разливать в серебряные чары золотистое питье, и шляхтич, не
дождавшись приглашения, промочил пересохшее горло первой чаркой,
потом, пожелав хозяину здоровья, втянул в себя вторую и только после
третьей ткнул нос в большое блюдо с масленым караваем.
- Доброе вино, князь ваша милость, - молвил он, заливая сладким
напитком сдобное тесто. - Доброе, ароматное и крепкое. И каравай
превкусный. Сам пан царь, коли попробует такой каравай, - ха! - еще
попросит.
- Ну и кушай во здравие, пан Феликс. До чего рад я тебе, пане мой
любый!.. Сколь долго не видались с тобою! Сколько суббот-то прошло с
той поры!
- А мне уже, князь, и на мысль пришло, что ты дорогу забыл к
моему замку. Чего ж так: с три года все ходил, да и на, - оставил?..
- Батюшка у меня помер, - вздохнул князь Иван. - Старый человек.
Хоронили мы его, потом пошли поминки, всякие заботы, всякая докука...
- Ай-яй-яй!.. - закачал головою шляхтич, поднял вверх очи и
молвил: - Requiescat in pace. - И объяснил: - Так это всегда говорится
по-латински, а по-русски это будет: да упокоится с миром. Ай-яй-яй!..
- И он приклонил петуха к чарке князя и наполнил его сосудец
прозрачным, слегка подправленным гвоздикою напитком. - Выпьем, княже
Иване, за вечный покой пана отца твоего, и то так и знай, как философы
в книгах пишут: старый помрет, молодой народится, на том и земля вся
вертится.
Князь Иван выпил свою чарку и подумал: "Вишь ты, как у него ладно
выходит! И убиваться не надо. До чего он человек легкий! И все у них
так: пригнано одно к одному".
- Дозволь мне... Спрошу я тебя, пан Феликс... Не понять мне, что
тут кругом. Кто говорит - война будет, кто - конец света. Вокруг
Москвы все дороги заложены ватагами разбойничьими. Вот и нас наши же
холопы едва не перебили и не переграбили, когда к Троице ехали,
батюшку хоронили. Проезжих обирают до нитки, а называют себя
государевыми работниками, царевича, мол, Димитрия люди...
Шляхтич глянул куда-то в сторону, вскочил с места, зашагал, по
комнате, выглянул за дверь, прихлопнул полуоткрытое окошко.
- Так и есть, князь ваша милость, - зашипел он, сев рядом с
Была весенняя ночь. Соловьи жарко отстукивали в едва прикрытое
окошко. В горницу к князю Ивану струил роскошное благоухание зацветший
шиповник. И князь Иван словно поплыл в этих струях. Он плывет во сне
все дальше и дальше. "Куда? - думает он. - В Гощу либо в Самбор?.. К
царевичу Димитрию?.. Но царевич давно умер! Тринадцать лет тому назад
он играл в тычку со своими сверстниками и набросился на ножик сам".
"Ха!.. - грохочет пан Феликс над ухом князя Ивана. - Князь ваша
милость знает, что это такие же поповские басни. Царевич жив!"
"Жив, жив!.." - закричали из всех углов желтые шапки и стали
трясти своими витыми кудерками.
"Жив!.. - залязгал зубами выползший из кузницы на четвереньках
мужик. И заскулил: - Хле-эбца пиченова кусочик..."
Князь Иван хотел бросить ему краюшку хлеба, но никак не поднять
было руки, которая обвисла, точно кулек, полный мякины. И князь
дернулся, чтобы хоть раскачать немного руку, но тут что-то грохнуло,
смешалось, завертелось. И вот примечает князь Иван, что лежит он у
себя в горнице на лавке и лавка та ездит под ним от стены к стене все
тише и тише и наконец и вовсе остановилась в углу, вдоль ковра, на
месте своем. Князь Иван еле разомкнул веки и услышал внизу вопль и
стук.
Рано, перед зарею, друг дружку перемогая, пропели петухи на
курятном дворе, и раскрашенная слюда в окошках хворостининского дома
чуть побелела, зарумянилась, загорелась разноцветным пламенем. Над
чердаком умолк жестяной флюгер, повернувшийся солнцу навстречу, а оно
уже скользило над росными лугами, над не кошенной еще травой и словно
стрелами, добытыми из огненного колчана, прорывалось сквозь зеленый
пух кремлевских садов. Разыгравшись во всю свою силу, солнце метнуло
полную горсть самоцветов в спальню к Андрею Ивановичу, который лежал,
как вчера, как тому назад полгода, на постели своей под стеганым
желтым одеялом. Княгиня Алена Васильевна все в той же траурной своей
телогрее заснула, сидя на скамье, опершись обеими руками на костыль.
Возле двери на полу, захлебываясь, храпел козлобородый мужик,
Арефа-колдун, шептавший над Андреем Ивановичем всю ночь.
Красное солнечное пятно попало на подол княгининой телогреи и
медленно поползло вверх, светлея и расплываясь, захватывая все больше
коричневого лоснящегося шелка. Вот уже к верхним пуговкам плотно
застегнутой одежины подобралось солнце и перекатилось затем на
княгинино желтое, вялое, до времени утратившее белизну и румянец лицо.
Алена Васильевна покачнулась на скамейке, провела рукою по лицу и,
поднявшись с места, тихо подошла к князю.
Старик лежал недвижимо. Мутные глаза его были открыты. Жалкая
улыбка пряталась в укромном серебре бороды. Алена Васильевна приникла
к восковой щеке мужа, но черные губы ее точно обожглись могильным
холодом его ввалившихся щек. И княгиня отшатнулась, выронила из рук
своих костыль, заломила руки, закричала, завопила, грохнулась всем
грузным телом на растянутое по полу алое сукно. Арефа перестал храпеть
и вскочил на ноги. Он отплевался, почесался, взглянул на лежавшую без
дыхания Алену Васильевну, подбежал к князю и сунул руку к нему в
подголовок. Из груды ключей и других звонких предметов выудил колдун
кожаную мошну, запихнул ее себе за пазуху и стал поспешно выбираться
из комнат, которыми владела теперь смерть. Когда князь Иван,
проснувшийся от вопля и стука внизу, распахнул окошко и выглянул на
двор, то увидел козлобородого мужика, шагавшего к так и не починенным
до сих пор воротам.
А внизу разрастался шум, двери заскрипели там по всем покоям, по
всему дому пошла шаркотня. Князь Иван накинул на себя комнатную шубку
и сбежал вниз, в спальню к отцу. Здесь он увидел старую туркиню,
которая сидела на лавке и мотала во все стороны головой. А стряпейка
Антонидка стояла на коленях подле растянувшейся на полу Алены
Васильевны и лила княгине на голову воду из оловянного ведра.
Князь Иван глянул отцу в лицо. В мутных глазах старика ничего не
прочитал он, но улыбка покойника была жалка и горька; казалось, вот
зашевелит он губами и молвит... Что молвит?.. Князь Иван пал на колени
перед отцом и поцеловал его бескровную, холодную руку. И когда снова
заглянул ему в очи, то как будто разобрал, что хотел сказать старик
сыну своему в последний раз.
"Бедный ты!.. Несмышленый ты... - читал князь Иван в горькой
улыбке отца. И даже в потухших глазах его уже разбирал князь Иван не
хулу, не укоризну, а только сожаление о нем, о князе Иване: - Увы
нам!.. Увы!.."
Но возле постели Андрея Ивановича сразу столпились люди. Какой-то
монах, отслонив князя Ивана, закрыл покойнику глаза. И стал омывать он
Андрея Ивановича, одевать его в саван смертный, словно собирать его в
далекую путину.
Синий дым из брякнувшего кадила начал клубиться в углу,
подтягиваясь к открытому окошку, где на высоком подоконнике поставлена
была, по тогдашнему обычаю, серебряная чаша с водой да с мукою медная
кованая миска. Под вопли и причитания подняли с постели старого князя,
чтобы положить его в столовой на стол, покрытый коричневой скатертью.
И тут заблекотал потерянным голосом дьячок, подхватил заупокойную
молитву монах, и хоромы стали наполняться боярами, приказными людьми,
торговыми мужиками, пришедшими дать последнее целование безжизненному
телу князя Хворостинина-Старка.
Два дня тащились они, Алена Васильевна с князем Иваном, с
доброхотами и челядинцами, в Троице-Сергиев монастырь вслед за
дрогами, на которые поставлен был тяжелый гроб. Конюх Кузьма с вожжами
в руке бежал подле, приваливаясь к дрогам плечом на кривых накатах, на
выбоинах и горбах. Дорога пролегала по дворцовым полям, где, обутые в
лыки, топтались за сохой государевы холопы. Протяжным звоном встречали
и провожали путников панихидные колокола. В селах по пути были всюду
нищей братии корм и денежная милостыня. На распутьях суеверные люди
окуривались ладаном от нечистого духа.
За Талицами они проехали болото с выплясывавшими на кочках
журавлями; а за болотом пошло чернолесье, и на узкой просеке дороги
едва разминуться можно было со встречной коляской. Алена Васильевна с
туркиней Булгачихой ехали в большой красной колымаге, а подле,
перетянутый отцовскою саблею, раскачивался на буром своем жеребчике
князь Иван. Он похудел, возмужал, нечесаная бородка разошлась по щекам
его кольчиками. Все перемешалось в его голове за последние дни:
россказни пана Заблоцкого, безбожная, как ее называют, латынь,
последняя улыбка отца, полная горечи и сожаления.
Но конь под князем Иваном неожиданно взмыл, чуть не выбив
раздумавшегося всадника из седла. По лесу пошел злодейский какой-то
свист, холщовые колпаки замелькали в дубках вдоль дороги, княжеского
конька схватил под уздцы косоокий мужичина, поднявший вверх навязанный
на палку нож. Князь Иван дернулся к сабле, но его екнул кто-то дубиной
по руке и мигом срезал саблю с ременного тесмяка.
- Чьи таковы?! - заорал косой, размахнувшись ножом своим у самых
глаз князя Ивана.
- Что ты, злодей, не видишь?.. - вскипел князь Иван и показал ему
пальцем на остановившиеся вдали дроги с гробом, прикрытым куньей
шубой.
Но косоокий, не оборачиваясь, гаркнул:
- Вижу я на тебе однорядку сукна аглицкого, а мне, сироте, где бы
добыть хоть сермяжный зипун! Велено вас, таких, побивать и добро ваше
на государево имя забирать.
Народ, сколько его было с печальным обозом, бросился в лес. В
колымаге хрипела и кричала Алена Васильевна. Старая туркиня свесила
черный тюрбан свой из окошка возка.
- Что ты врешь, холоп, злодей!.. - крикнул князь Иван, которого
уже стащили с коня на землю. - Клевещешь на великого государя!.. Грабь
живых и мертвых до поры - ответишь палачу на Козьем болоте.
- Да ты, я вижу, боярин молодой, речист! Скажу тебе: палачей у
государя и про вас хватит. Один он у нас, свет государь, - Димитрий
Иванович. А тебе, такому, он, ведомо, не государь.
Неизвестно, как обернулось бы это дальше для князя Ивана, если бы
к косому не подбежал запарившийся мужик с куньей шубою, содранною
только что с княжеского гроба. Мужик шепнул что-то косому, и тот,
обернувшись, разглядел впереди на дрогах обитый вишневым бархатом
гроб. Сдернув с головы колпак свой, косой перекрестился трижды и
посмотрел на князя Ивана, раскосив от смущения оба свои ока.
- Вон оно-то как вышло негоже! Зачем, боярин, не сказался сразу?
Спорить стал?.. Государевы мы работники, а с умерлым чего уж делать!
Сродного кого хоронишь?
- Отца родного, - глянул князь Иван в ту сторону, где на дрогах
стоял неукрытым княжеский гроб: - Хворостинина Андрея Ивановича.
- Андрея Ивановича!.. - встрепенулся мужик и даже нож свой на
палке из рук выронил. - Чего бывает, чего бывает! - заохал он и стал
снова размахиваться крестами по латаной своей рубахе. - Да ты
постой... постой... Да ты, выходит, князь Иван?.. Так и выходит: князь
Иван. Вишь ты, какой срослый стал!
- Отколь это я так ведом тебе? - молвил с досадою князь Иван,
потирая больно ушибленную злодейскою дубиною руку.
- Да господи, да как же! - спохватился мужик. - Да все мы тут
хворостининские, княженецкие, вашинские мы, дворовые. Да вон и
Куземка! Гей, Кузьма!
Но Кузьме уже напихали полон рот пакли, а самого его накрепко
привязали к дрогам, так что конюх только головой вертел да глаза
таращил. Косой же до того разжалобился, что не замечал и детины,
стоявшего позади князя Ивана, обхвативши его руками и не давая ему
сдвинуться с места.
- Чего бывает, чего бывает!.. - продолжал сокрушаться косоокий. -
Батюшка твой - чего уж об умерлом говорить! - в обиде мы на батюшку
твоего. В голодные леты разгонил он нас всех... Чего станешь делать!..
А как прошли те голодные леты, почал он нас ловить да взыскивать с
нас. Ну, да полно про то баять! Прошло уже то.
У князя Ивана заныла наконец грудь, сдавленная детиною, не
выпускавшим пленника своего из рук. Князь Иван рванулся и покатился
вместе с детиною этим на землю под колеса княгининой колымаги. Тут
только опомнился косой, сунул в рот два пальца и свистнул так, что вся
княгинина четверка, прянувши в сторону, едва не опрокинула возок, из
которого, словно из скворечни, выглядывала туркиня. А косой бросился к
колымаге, к гробу, забежал в дубки, разросшиеся по краям дороги,
заорал во всю глотку:
- Браты, гей, браты!.. Метай обратно дуван!* С умерлого чего
возьмешь!.. Путило, Нелюб, Субботка!.. Обратно метай!.. (* Дуван - в
старину у казаков и у разбойников - добыча.)
И он живо повытаскал клочья пакли изо рта Куземки и развязал
ремни, которыми тот был опутан.
Князь Иван, измятый, встрепанный, весь серый от приставшей к нему
дорожной пыли, вылез из-под колымаги и заглянул к Алене Васильевне в
дверку. Бледная, перепуганная лежала на подушках вдовая княгиня, с
лицом, мокрым от испарины и слез. Увидя сына, она стала шептать ему:
- Наши они и впрямь: кто холоп, кто кабальный работник. Беглые
грамоты дадены нам на них на всех - ловить злочинцев и на двор к нам
приводить.
- Да что уж грамоты те!.. - махнул только рукой князь Иван. -
Кого ловить?.. Куда водить?..
А косой собрал тем временем вокруг себя всю свою ватагу. Он до
того разбегался, что даже сквозь портки стал прошибать у него большими
проплешинами пот. Но мужик все не унимался, свистел, кричал,
уговаривал:
- Ну, чего бывает, чего бывает, други!.. Андрей-то Иванович,
князь... А?.. Сколько лет жил, да вот те и помер! А с умерлого чего
возьмешь?.. Впрягай коней в дроги, кидай все обратно, браты... Гей,
браты!.. - И он принялся укрывать гроб Андрея Ивановича куньей
княжеской шубой.
Мало-помалу стали показываться из лесу провожатые, притаившиеся
там за трухлыми пеньками, за кучами всякого сору. Из оврага выполз поп
с кадилом; притащились откуда-то и нищеброды, шедшие за гробом от села
к селу. Князь Иван сел на коня, потер ушибленную руку и взялся за
повод. Но к нему подбежал косой.
- Тут, князь, по Троицкой дороге, ватажек лихих теперь не счесть,
- молвил он, уставившись одним глазом в князя Ивана, а другой скосив в
сторону, где перешептывались станичники, должно быть не вполне
довольные таким исходом дела. - Время ноне, - продолжал косоокий, -
сам знаешь... Не вышло б беды... Доведем ужо мы тебя да слобод,
князь... А то... ведомо тебе... время-то ноне... А?
И потащились вновь погребальные дроги по дорогам и селениям со
звоном колокольным, с дымом кадильным, с пением панихидным. Ватага
холщовых колпаков шла позади обоза, предводимая косооким мужичиною с
длинным ножом, вздетым на палку. Версты за четыре до Кукуевских
слобод, едва только стали выезжать из лесу дроги, косоокий вдруг
свистнул, и колпаки его бросились в лес и пропали меж деревьями все
сразу, так что князь Иван не успел и обернуться.
"В обиде мы на батюшку твоего, - вспомнил он слова косоокого,
видимо атамана ватаги. - В голодные леты разгонил он нас всех, а как
прошли те голодные леты, почал он нас ловить да взыскивать с нас".
И уже весь остальной путь до белых Сергиевых стен не переставал
князь Иван думать о холщовых колпаках, которые одними почитались
просто разбойниками, а по другим толкам были государевыми людьми
где-то таившегося еще царевича, живого Димитрия, сына Иоанна.
Сорок дней после смерти отца проходил князь Иван, по старому
обычаю, в синей траурной своей однорядке. Она была измарана и изодрана
детиною, стянувшим князя Ивана с коня наземь, когда холщовые колпаки
напали на Троицкой дороге на обоз, сопровождавший погребальные
княжеские дроги. Но князь Иван не снимал с себя траурного платья, пока
не отведал яиц и кутьи на сороковой после смерти Андрея Ивановича
день, когда, как говорили, уже и сердце старого князя истлело в
дубовом гробу, обитом внутри малиновым шелком.
Князь Иван за эти сорок дней не видал пана Феликса ни разу. Чего
доброго, неуемный шляхтич насмеялся бы и над кутьей, над нечесаными
волосами князя Ивана, над дырявой его однорядкой, назвав и это, по
обыкновению своему, поповскими штуками. Но, когда миновали поминки и
сороковой после смерти Андрея Ивановича день, опять потянуло князя
Ивана к пану Феликсу Заблоцкому. "Что за притча! - раздумывал князь
Иван все это время, то и дело вспоминая о холщовых колпаках и о том,
как обошлись они с ним на Троицкой дороге. - Вот разгонили и голодные
годы холопов, а теперь их ловят, беглые грамоты на них выправляют..."
И князь Иван решил непременно рассказать пану Феликсу о холщовых
колпаках, государевых будто работниках, засевших в лесу по дороге в
Троице-Сергиев монастырь.
В ближайшую же субботу снарядился снова князь Иван за
Москву-реку, на двор забубенного пана. Но хоть день был и жарок, даже
лопухи у шляхтича посерели и поникли долу, а окошко его "замка" было
захлопнуто и дверь была прикрыта. К князю Ивану вышла из задворной
избушки Анница с грудным младенцем, у которого только что усов и хохла
не было, а так был вылитый пан Феликс.
- Пан-то твой что же?.. - молвил князь, разглядывая младенчика,
щурившегося на солнце. - Государь твой, что же он?..
- Феликс Акентьич?.. Да он, милый, теперь что ни день, так ни
свет ни заря на конь да в поле: ученье у них ратное до ночи, воевать
кого-то будут.
- Воевать?.. Да что ты!
- Так и есть... Завоевался там на рубеже какой-то турский или
крымский...
- Ты чего-то не то... Так ли это?..
- Нет, так, - стояла на своем Анница. - Стрельцов-то уж из
слободки угонили тьму... Стрельчихи плачут, стрельчата, ребятки малые,
от дворов отбились...
"Вон что!" - задумался князь Иван, потом глянул на младенца,
которого держала на руках своих Анница.
- А ты что?.. Твойский это?
- Мой, - словно засветилась Анница вся. - Вона какой сыночек!..
Сыночек! Василек!
Князь Иван улыбнулся мальчику, пощекотал его кистью своей опояски
и пошел к пану Феликсу в избу. Там было все по-старому, только подле
печки зачем-то навалены были покрытые пылью, изогнутые и изломанные
ратные доспехи: шлемы с наушинами, да булатные щиты, да кольчужные
панцири... Только того и было нового; да еще некрашеная скамейка у
стола, которою с недавних пор - должно быть, для зачастивших к нему
гостей - обзавелся Заблоцкий пан.
На столе под пустою фляжкою заметил князь письмо: буквы
латинские, но писано польскою речью... И пана Феликсова рука: строки
ровные, твердые, не по-русски отчетливые. Уразумел их князь Иван
наполовину, а на другую половину догадался, о чем шла речь в этом
письме. "Бояре и народ, - извещал кого-то пан Феликс, - встретят его с
ликованием. Все только того и ждут, когда же наконец воплотится эта
страшная для Годунова тень. И нет сомнения, что царевич, сам
просвещенный науками отнюдь не у иезуитов, а в Гоще, в знаменитой
академии гойских социниан, будет на московском престоле покровителем
нашего дела". В письме, кроме того, несколько раз упоминался
"ученейший и несравненный муж, досточтимый Фавст Социн".
"Так, - подумал князь Иван, пробежав письмо. - Вон уж до чего
добрались". И, обмакнув в оловянной чернильнице обкусанное гусиное
перо, написал он пану Феликсу на шершавом листочке:
"Пане Феликс, друже мой любый. Ведомо мне, что ратного учения
гораздо много тебе стало. Со двора сходишь на рассвете, а обратно
идешь ночью. Прошу ж тебя, пане, как удосужливей будет, приходи на
Чертолье, на хворостининский двор, на княженецкий, что у Ильинской
церкви на горке. Только прошу тебя, пане, приходи поосторожней,
сбросив на время кунтуш* польский, а приходи в русском платье. Без
промешки приходи, пане милостивый, как от ратного учения освободишься.
Ivan Kvorostinin dux рукою своей писал". (* Кунтуш - старинная
польская длинная одежда с разрезными рукавами, которые откидывались на
плечи.)
Князь Иван покосился на польское письмо, лежавшее на столе,
походил по горнице взад и вперед, ткнул по пути ногою брошенную в угол
кольчугу и вышел на двор.
Было знойно и тихо. Только в задворной избушке, слышно было,
Анница укачивала с песнею сонное дитя:
На той на орленой грядочке
Сидит птицынька райская,
Поет-то песенки царские...
Князь Иван постоял, послушал... Сорвал кровавый лепесток мака,
выросшего на завалине, и растер в руке. Потом, не сказавшись Аннице,
шагнул через канаву и пошел прочь со двора.
Близится уже и черед князя Ивана. Конну, людну и оружну ехать ему
по весне в Дикое поле* к государевым рубежам порубежную службу
служить. А может статься, что еще и в это лето кликнут? Война,
говорят, война... Турский там или крымский двинул ордынцев на Русь?
Или, может быть, это только болтают про турского и крымского? И войну
совсем другую воевать теперь Москве? (* Диким полем назывались
обширные, преимущественно степные пространства к югу от Оки.)
Князь Иван раздумался, сидя у стола в отцовском покое, куда он
перебрался после смерти Андрея Ивановича со своими книгами и
тетрадями. Ими укрыт был едва ли не весь стол. Оставалось еще
маленькое не занятое книгами местечко, но и на нем князь Иван
развернул большую тетрадь, переплетенную в темно-лазоревый атлас.
Князь Иван перелистал страницы тетради одну за другою. Много
здесь было написано им еще со времен Онисифора Васильича, обучившего
юного князя слагать рифмованные стихи.
Днесь у нас плач и рыданье безмерно...
Это было сложено недавно об отце, об Андрее Ивановиче, о смерти
его и плаче по нем. А вот о боярах, о властвующих людях, написано
после встречи с холщовыми колпаками:
Сеете землю гречою да рожью,
А бываете сыты кривдой и ложью...
Князь Иван потянулся к перу, чтобы сложить еще несколько строк о
том, что узнал он от пана Феликса и что увидел в последнее время
собственным оком. Но на дворе загрохали цепью псы, взлаялись
непереносно, и князь Иван, высунувшись в окно, разглядел высоченного
мужика, который проталкивался в приоткрытую Куземкой калитку. Хоть и
лето стояло, а на мужике был беличий тулуп, и бараний треух нахлобучен
был у него на голове. Да еще и ворот меховой мужик тот поднял, точно в
лютую стужу. Конюх хватил его за длинный рукав, болтавшийся чуть не до
полы, но мужик выдернул из рук Куземки рукав свой и на журавлиных
ногах зашагал к хоромам.
"Пан!" - мелькнуло у князя Ивана, и он побежал на лестницу
встречать долгожданного гостя. А Куземка бросился было за мужиком
вдогонку, но остановился посреди двора с выпяленными от удивления
глазами. Ведь князь молодой так и кинулся на крыльце мужику тому на
шею, стал целовать его дружелюбно и повел затем в хоромы как есть, в
беличьем тулупе и шапке бараньей.
Мужик, войдя в комнату к князю Ивану, скинул с себя и шапку и
шубу, и перед сияющим от радости князем предстал пан Феликс,
разваренный, красный, мокрый от катившегося с него в три ручья пота.
- Уф! - молвил только шляхтич и, опустившись на лавку, стал
отдуваться и обмахиваться взятой со стола книгой.
- Теперь тебе квасу, лучше нет холодного квасу, пане мой милый! -
И князь Иван открыл дверь и крикнул: - Гей, вы там, на сенях! Квасу
мне нацедите!.. - И снова подошел к пану Феликсу, сел с ним рядом,
схватил его руки и опять вскочил: - Да что ж это я!.. Квасом ли мне
потчевать гостя дорогого!.. Гей вы, сенные!.. Вина мне подайте в
петухе серебряном, да караваю масленого, да зайца под взваром. Чего
там у вас получше, несите мне сюда!
По дому пошел шум. Расскрипелись на приржавевших петлях двери по
всем хоромам. Из крестовой вышла Алена Васильевна и, волоча ноги,
потащилась к сыну. Князь Иван издали услышал стук ее костыля и
бросился матери навстречу:
- Не ходи ко мне, матушка: там у меня иноземец сидит, государев
начальный человек.
- Иноземец?! - Глаза Алены Васильевны сделались круглыми. - С
нами крестная сила!
- Ничего, матушка, посидит и уйдет... Нужен он мне...
Из глаз Алены Васильевны покатились слезы.
- Я тебе, сынок, не указ. Был у тебя указчик - отец твой,
государь мой свет, а его теперь уж нет. - И она стала захлебываться в
плаче.
- Да что ты, матушка!.. Посидит и уйдет... Не кто-нибудь -
начальник он, капитан государев...
- Да он же поганый! Вера-то у него же собацкая! И ладану не
наберешься окуриваться после него. В доселюшние времена, как и
родилась, николи того не бывало - нехристей на двор к себе пускать.
- Ах, матушка, ты не плачь же!.. Не гнать нам на улицу
человека!.. Не кто-нибудь он!.. -твердил князь Иван.
- Хоть я тебя родила на свет, - махнула зажатым в руке платком
Алена Васильевна, - да жить, видно, тебе теперь, сынок, по свойской
воле. Чай, и жениться тебе давно приспела пора. А я уйду, уйду душу
свою спасать, на Горицы в монастырь уйду от мирской суеты и докуки.
Скажу тебе только... - И она завопила тут на весь голос: - Скажу тебе,
сынок, бога помни, отца своего помни! Авось русский ты человек - не
иноземец поганый...
Плача и причитая, тяжело постукивая на ходу костылем, заковыляла
она вперевалку обратно в крестовую, где просиживала теперь по целым
дням, с восхода до заката.
Шляхтич наконец отдулся, отдышался, вытер пот с лица добытым из
кармана платочком и обратил взор свой к серебряному петуху,
принесенному в покой сенною девушкою Матренкою Белошейкой. Князь Иван
стал разливать в серебряные чары золотистое питье, и шляхтич, не
дождавшись приглашения, промочил пересохшее горло первой чаркой,
потом, пожелав хозяину здоровья, втянул в себя вторую и только после
третьей ткнул нос в большое блюдо с масленым караваем.
- Доброе вино, князь ваша милость, - молвил он, заливая сладким
напитком сдобное тесто. - Доброе, ароматное и крепкое. И каравай
превкусный. Сам пан царь, коли попробует такой каравай, - ха! - еще
попросит.
- Ну и кушай во здравие, пан Феликс. До чего рад я тебе, пане мой
любый!.. Сколь долго не видались с тобою! Сколько суббот-то прошло с
той поры!
- А мне уже, князь, и на мысль пришло, что ты дорогу забыл к
моему замку. Чего ж так: с три года все ходил, да и на, - оставил?..
- Батюшка у меня помер, - вздохнул князь Иван. - Старый человек.
Хоронили мы его, потом пошли поминки, всякие заботы, всякая докука...
- Ай-яй-яй!.. - закачал головою шляхтич, поднял вверх очи и
молвил: - Requiescat in pace. - И объяснил: - Так это всегда говорится
по-латински, а по-русски это будет: да упокоится с миром. Ай-яй-яй!..
- И он приклонил петуха к чарке князя и наполнил его сосудец
прозрачным, слегка подправленным гвоздикою напитком. - Выпьем, княже
Иване, за вечный покой пана отца твоего, и то так и знай, как философы
в книгах пишут: старый помрет, молодой народится, на том и земля вся
вертится.
Князь Иван выпил свою чарку и подумал: "Вишь ты, как у него ладно
выходит! И убиваться не надо. До чего он человек легкий! И все у них
так: пригнано одно к одному".
- Дозволь мне... Спрошу я тебя, пан Феликс... Не понять мне, что
тут кругом. Кто говорит - война будет, кто - конец света. Вокруг
Москвы все дороги заложены ватагами разбойничьими. Вот и нас наши же
холопы едва не перебили и не переграбили, когда к Троице ехали,
батюшку хоронили. Проезжих обирают до нитки, а называют себя
государевыми работниками, царевича, мол, Димитрия люди...
Шляхтич глянул куда-то в сторону, вскочил с места, зашагал, по
комнате, выглянул за дверь, прихлопнул полуоткрытое окошко.
- Так и есть, князь ваша милость, - зашипел он, сев рядом с