Страница:
Ты - единственная причина всего, что я делаю и зачем живу. Даже если тебе в какой-то миг покажется, что это не так - не верь. Чувства иногда - нередко - обманывают нас. Судьба - никогда. Только об одном прошу тебя, моя Рэйчел - не сдавайся. Никогда не сдавайся, моя Рэйчел, ведь ты - моя Рэйчел. Моя судьба. И потому - мы обязательно будем вместе. И это случится тогда, когда всё ещё будет иметь настоящий смысл - и жизнь, и чувства. И всё остальное. Ты ведь помнишь - я всегда обещаю лишь то, что могу, и могу лишь то, что обещаю. Пожалуйста, верь - это возможно, и это непременно случится.
Я обещаю тебе, что найду кольцо. И оно обязательно будет твоим - если захочешь, если я буду достоин. Я люблю тебя, Рэйчел. Никого, нигде, никогда, - только тебя, моя Рэйчел".
Рэйчел давно поняла - он уедет. Не от неё - но она, со всей своей любовью, ничего не в силах изменить. Как и он - слово, неважно, когда и в каких обстоятельствах данное, должно быть исполнено. Ей было самой не занимать смелости - но то, как готовился Гурьев, как готовил её к своему отсутствию, - это было больше, чем просто любовь и забота. Гораздо, гораздо больше. Он выстроил - вокруг неё, для неё - целый мир. В точности, как и обещал. Море людей, невероятное количество дел - она будет думать о нём, но никогда не найдёт времени сосредоточиться на своей тоске, на своей боли. Слишком много будет вокруг того, что станет требовать усилий её души. Тосковать и болеть - на это просто не останется ни секунды.
Рэйчел знала: это письмо - последнее. Он больше не станет ни писать, ни звонить. Она будет знать о нём всё, как и он о ней, но - ни писем, ни разговоров. Ничего этого не будет. Потому что ни он, ни она - оба - каждый из них - не выдержат. Сорвутся с резьбы, слетят с нарезки. Для того, чтобы делать настоящее дело, нужно кого-нибудь очень сильно любить и жить надеждой на встречу. Иначе - ничего не нужно. И ничего невозможно - иначе.
Он запретил его провожать - она знала, почему. И позволила ему настоять на своём. Пусть всё будет именно так, как ты задумал. Если ты всё же задумал, что мы встретимся, Джейк - пусть мы и расстанемся именно так, как ты задумал. Пусть всё идёт по твоему плану. Всё равно, что - только знать, что ты жив и любишь меня. Под этим небом, под этим солнцем.
На этой земле.
Монино, санаторий-усадьба "Глинки". Октябрь 1935 г.
Ближняя дача Сталина. Ноябрь 1935 г.
Я обещаю тебе, что найду кольцо. И оно обязательно будет твоим - если захочешь, если я буду достоин. Я люблю тебя, Рэйчел. Никого, нигде, никогда, - только тебя, моя Рэйчел".
* * *
Письмо выскользнуло из её пальцев, и Рэйчел показалось, что лист бумаги опускается на паркет целую вечность. Она смотрела на этот полёт, словно завороженная, и ничего не чувствовала - только огромную, заполняющую всё её существо пустоту.Рэйчел давно поняла - он уедет. Не от неё - но она, со всей своей любовью, ничего не в силах изменить. Как и он - слово, неважно, когда и в каких обстоятельствах данное, должно быть исполнено. Ей было самой не занимать смелости - но то, как готовился Гурьев, как готовил её к своему отсутствию, - это было больше, чем просто любовь и забота. Гораздо, гораздо больше. Он выстроил - вокруг неё, для неё - целый мир. В точности, как и обещал. Море людей, невероятное количество дел - она будет думать о нём, но никогда не найдёт времени сосредоточиться на своей тоске, на своей боли. Слишком много будет вокруг того, что станет требовать усилий её души. Тосковать и болеть - на это просто не останется ни секунды.
Рэйчел знала: это письмо - последнее. Он больше не станет ни писать, ни звонить. Она будет знать о нём всё, как и он о ней, но - ни писем, ни разговоров. Ничего этого не будет. Потому что ни он, ни она - оба - каждый из них - не выдержат. Сорвутся с резьбы, слетят с нарезки. Для того, чтобы делать настоящее дело, нужно кого-нибудь очень сильно любить и жить надеждой на встречу. Иначе - ничего не нужно. И ничего невозможно - иначе.
Он запретил его провожать - она знала, почему. И позволила ему настоять на своём. Пусть всё будет именно так, как ты задумал. Если ты всё же задумал, что мы встретимся, Джейк - пусть мы и расстанемся именно так, как ты задумал. Пусть всё идёт по твоему плану. Всё равно, что - только знать, что ты жив и любишь меня. Под этим небом, под этим солнцем.
На этой земле.
Монино, санаторий-усадьба "Глинки". Октябрь 1935 г.
– И что мне теперь делать? - потерянно спросил Городецкий. - Дела сдавать? Да-а. Я предполагал, в общем-то, что ты кое-чего достиг, но такого - извини, братец.
– Ну, а что уже такого особенного? - пожал Гурьев плечами. - Структура - да, имеет место быть. Опорный пункт. Но - не более того. Теперь, Варяг, только теперь - начнётся настоящая работа. И только тогда, когда я с ним поговорю. Не раньше.
– Подожди. А эта женщина?
– Не надо сейчас об этой женщине, Варяг. Не надо.
– Извини. Тогда о другом. На что ты надеешься?
– На то, что мы с ним очень похожи. Только он не знает, как, и у него - слишком много таких друзей, с которыми никакие враги не требуются. Вот именно на то, что он это почувствует, я и рассчитываю. Если так - то мы должны быть во всеоружии. Но - и пути отхода тоже надо подготовить. Потому что класть голову я не собираюсь - мне есть, ради кого жить.
– Понятно.
– Это радует.
– И что? Ты думаешь, он сразу тебе поверит?
– Ну, таким дураком он вряд ли окажется. Я думаю, он меня долго будет щупать. Но у меня есть в запасе пара фокусов - их он не сможет ни обойти, ни перепрыгнуть. Поэтому, Варяг - давай браться за работу. Надо подготовить несколько самых неотложных постановлений, чтобы запустить маховик - если он всё-таки начнёт со мной играть. Когда мы его раскрутим - остановить будет невозможно. Так это работает, Сан Саныч. Вот так - и никак иначе.
– Есть, товарищ Царёв.
– И я - царёв, и ты - царёв, Варяг. И даже Сталин - и тот царёв.
– Вот откуда имечко, значит.
– Правильно. Оттуда.
– Что тебе на всё это сказать? - Городецкий потянулся за очередной папиросой. - Честное слово - ума не приложу. Получается, я тоже каким-то боком виноват в том, что ты до такого вот… докатился?
– Я долго катился, дружище, - усмехнулся Гурьев. - Очень долго.
– Я от бабушки ушёл, я от дедушки ушёл, - Городецкий зажёг папиросу, с удовольствием затянулся и выпустил дым в потолок: - Так какой же у тебя всё-таки план? Я слушаю.
– Расскажу - содним условием: ты мне поможешь. Поможешь ведь?
– А что я - нерусский?!
– Ну, а что уже такого особенного? - пожал Гурьев плечами. - Структура - да, имеет место быть. Опорный пункт. Но - не более того. Теперь, Варяг, только теперь - начнётся настоящая работа. И только тогда, когда я с ним поговорю. Не раньше.
– Подожди. А эта женщина?
– Не надо сейчас об этой женщине, Варяг. Не надо.
– Извини. Тогда о другом. На что ты надеешься?
– На то, что мы с ним очень похожи. Только он не знает, как, и у него - слишком много таких друзей, с которыми никакие враги не требуются. Вот именно на то, что он это почувствует, я и рассчитываю. Если так - то мы должны быть во всеоружии. Но - и пути отхода тоже надо подготовить. Потому что класть голову я не собираюсь - мне есть, ради кого жить.
– Понятно.
– Это радует.
– И что? Ты думаешь, он сразу тебе поверит?
– Ну, таким дураком он вряд ли окажется. Я думаю, он меня долго будет щупать. Но у меня есть в запасе пара фокусов - их он не сможет ни обойти, ни перепрыгнуть. Поэтому, Варяг - давай браться за работу. Надо подготовить несколько самых неотложных постановлений, чтобы запустить маховик - если он всё-таки начнёт со мной играть. Когда мы его раскрутим - остановить будет невозможно. Так это работает, Сан Саныч. Вот так - и никак иначе.
– Есть, товарищ Царёв.
– И я - царёв, и ты - царёв, Варяг. И даже Сталин - и тот царёв.
– Вот откуда имечко, значит.
– Правильно. Оттуда.
– Что тебе на всё это сказать? - Городецкий потянулся за очередной папиросой. - Честное слово - ума не приложу. Получается, я тоже каким-то боком виноват в том, что ты до такого вот… докатился?
– Я долго катился, дружище, - усмехнулся Гурьев. - Очень долго.
– Я от бабушки ушёл, я от дедушки ушёл, - Городецкий зажёг папиросу, с удовольствием затянулся и выпустил дым в потолок: - Так какой же у тебя всё-таки план? Я слушаю.
– Расскажу - содним условием: ты мне поможешь. Поможешь ведь?
– А что я - нерусский?!
Ближняя дача Сталина. Ноябрь 1935 г.
Гурьев некоторое время любовался затылком Сталина с толстыми, зачёсанными ото лба назад волосами, когда-то тёмно-рыжими, а теперь, скорее, пегими с сединой. Сталин стоял у окна, чуть отодвинув штору, - так, чтобы видеть происходящее за стеклом и чтобы его самого невозможно было разглядеть с улицы: старая, проверенная привычка подпольщика и боевика. Судя по всему, Сталина беспокоило отсутствие охранника, до того слонявшегося, как маятник, внизу, с интервалом около десяти минут. Ну, пора, решил Гурьев.
Гурьев демонстративно громко кашлянул и тотчас же принял расслабленную позу с опущенными вдоль тела руками, чуть откинутой назад головой и разведёнными в стороны носками ботинок - позу, излучающую спокойствие и доброжелательность. Никакой угрозы. Зачем нам ссориться, промелькнуло у него в голове, мы просто мило побеседуем. И разойдёмся. Или не разойдёмся. Пятьдесят на пятьдесят. Сталин плавно и стремительно развернулся на пятках своих сапожек, - бесшумно, стремительно и плавно, как кошка. Жёлтые с коричневыми и зелёными крапинками глаза разъярённого и испуганного тигра - прицельный прищур, сузившиеся зрачки - уставились на Гурьева.
Сталин молчал. Молчал, понимая: посетитель, неведомо как очутившийся в кабинете, прошедший все кордоны охраны, смертельно опасен. Гораздо опаснее всех, с кем ему, Сталину, прежде доводилось сталкиваться. Надо выждать, решил Сталин. Выждать. Убить меня хочет? Если да - чего ждёт?
Гурьев решил, что паузу пора заканчивать. Он улыбнулся - ясной, обезоруживающей своей улыбкой:
– Здравствуйте, Иосиф Виссарионович.
Сталин кивнул - но молча.
– Вы же видите, Иосиф Виссарионович, - Гурьев чуть развернул в сторону Сталина ладони и немного ослабил левую ногу в колене, демонстрируя полнейшее миролюбие и невозмутимость. - Я говорю очень тихо, не совершаю резких движений, не покидаю безопасную зону, зону контроля. Видите?
– И что это значит? - спросил Сталин. Голос его был спокоен, хотя Гурьев и чувствовал - спокойствие собеседнику дорого стоит.
– Это значит - я вам не угрожаю, не собираюсь причинять вам боль или покушаться на вашу жизнь, у меня нет оружия ни в руках, ни под одеждой. Нам необходимо поговорить, и вы понимаете уже - я не стану записываться к вам на приём. Как не записывался на приём к Пию Одиннадцатому, с которым мы чудесно пообщались около двух лет назад, и расстались совершеннейшими приятелями. Не исключено - нечто подобное произойдёт и сегодня.
– Я вас слушаю, - тихо произнёс Сталин, бросая быстрый взгляд в сторону своего рабочего стола.
– Спасибо, Иосиф Виссарионович, - снова улыбнулся Гурьев. - И хотя это пока ещё не так - вы не столько слушаете меня, сколько пытаетесь определить, насколько я опасен, - но всё же я более или менее успешно заговариваю вам зубы, Иосиф Виссарионович, и вы уже понимаете: непосредственная опасность вам не угрожает. Потому что, по вашим вычислениям, мне потребуется не менее шести - семи секунд, чтобы преодолеть разделяющее нас расстояние, а за это время, как вам кажется, вы успеете прыгнуть к столу и нажать тревожную кнопку. В принципе, это почти верно. Проблема в том, что, во-первых, кнопка не сработает, а, во-вторых, времени мне нужно гораздо меньше. Но, однако, как вы снова с недоумением видите, я по-прежнему не двигаюсь и по-прежнему заговариваю вам зубы. Может быть, у меня всё-таки нет агрессивных намерений? Понятно, что верить можно только себе, да и то следует постоянно взвешиваться, измеряться и проверяться. Но, всё-таки.
– Что же за дело у вас ко мне? - сейчас в голосе Сталина акцент был слышен куда более явственно, чем Гурьеву было знакомо по записям его речей.
– Нет, так не пойдёт, - грустно вздохнул Гурьев, покачав головой. - Давайте договоримся вот о чём. Вы сейчас сядете за свой рабочий стол, почувствуете себя увереннее, но при этом не станете выдирать наган из ящика и пытаться проделать во мне несколько отверстий. Это у вас не выйдет, а, отбирая у вас револьвер, я могу нечаянно причинить вам боль, чего я вовсе не хочу, Иосиф Виссарионович, и потому я очень, очень прошу вас - сядьте, пожалуйста. А потом пригласите и меня присесть, и мы, наконец, сможем поговорить. А то преамбула уже затянулась.
Некоторое время Сталин продолжал разглядывать незваного гостя. Гурьев улыбнулся и кивнул. Сталин, осторожно ступая и всё ещё косясь на Гурьева, стараясь не подать виду, как напряжён и напуган, прошёл к столу, сел в кресло, чуть подвинулся вперёд. И, конечно же, попытался нажать тревожную кнопку. Гурьев ждал. Сталин нахмурился - еле заметно, но нахмурился, вскинул быстрый взгляд тигриных глаз на Гурьева. Гурьев видел, что Сталин в бешенстве, и говорить с ним в таком состоянии было нельзя, да и невозможно. В общем-то, Гурьев был готов к долгой прелюдии, поэтому ему не составило никакого труда по-прежнему изображать на лице безмятежность. Сталин задумался, и, вероятно, решив для себя - чем сильнее будет опасный гость занят беседой, изложением своих требований и претензий, чем скорее он войдёт в состояние просителя, тем меньше у него будет шансов напасть внезапно, - кивнул, всё ещё очень напряжённо, но уже как будто бы соглашаясь:
– Я вас внимательно слушаю, товарищ.
– Яков Кириллович. Не называйте меня, пожалуйста, этим словом - "товарищ", я привык его слышать лишь в оценочно-поведенческой коннотации - и не хочу отвыкать. Нет, Иосиф Виссарионович, вы меня не слушаете, а очень сердитесь и боитесь. Это, право же, вы совершенно напрасно делаете. Во-первых, вы забыли предложить мне присесть. Я не обижаюсь, прекрасно понимая ваше состояние. Во-вторых, вы сейчас тщательно пытаетесь понять, как я сюда попал и сколько у меня - и у вас - времени. Отвечаю: времени достаточно, хотя и не бесконечно. Внешний периметр охраны я прошёл без особенных проблем, хотя там люди довольно хороши, дисциплинированны и организованны. Внутренняя же охрана, несмотря на вроде бы специальную подготовку, никуда не годится. Потому что у внешних и внутренних разные задачи, а этого вот понимания и не наблюдается. Ну и, собственно, поэтому их тоже не составило большого труда нейтрализовать.
– Они мертвы? - отрывисто спросил Сталин.
– Двоих мне пришлось убить, остальные надёжно обездвижены и усыплены специальными, мало кому на земле известными приёмами. Эти двое, будь они настоящими профессионалами, не стали бы доводить меня до крайних мер, но… Они оказались даже худшими дилетантами, чем я предполагал. Задача охраны ведь состоит не в том, чтобы умереть, а в том, чтобы умереть, выполняя задачу, верно? А если задачу выполнить невозможно - профессионал обязан это понять и принять. Зачем же умирать напрасно? Это неумно. Мне в самом деле жаль, Иосиф Виссарионович, что пришлось это сделать - я не испытываю никакого удовольствия от причинения смерти живым существам. Так что до утра у нас где-то часа четыре. За это время можно вчерне очень многое обсудить.
Сталин помолчал, посмотрел в сторону. Потом кивнул:
– Садитесь.
– Благодарю вас, Иосиф Виссарионович. - Гурьев осторожно, медленно шагнул вперёд и, отодвинув крайний стул у стола совещаний, сел.
– О чём же вы хотите со мной беседовать?
– Нет, нет, ещё рано, рано, Иосиф Виссарионович, - улыбка на лице Гурьева просто светилась. - Вы ещё не спросили всего, что хотели, затем, чтобы уяснить, с кем имеете дело. Я вам помогу, Иосиф Виссарионович. Я не шпион иностранных разведок, не наёмный или идейный террорист, не троцкист, не ленинец, не правый и не левый. Я русский. По убеждениям, прежде всего. В результате одного давнего, очень странного происшествия - поражения атмосферным электричеством - мои мозг и тело приобрели некоторые новые возможности, которые, неимоверно усугубив мои и без того весьма незаурядные способности и усовершенствовавшись в результате длительных тренировок по специальным методикам, привели к ещё более странным результатам. Перечислять всё долго и незачем, я назову лишь основные. Итак, я способен думать, оценивать и анализировать поступающую в мой мозг информацию с гораздо большей скоростью, чем любой высокообразованный человек с развитыми навыками критического мышления. С какой - сказать затрудняюсь, методики измерения субъективны, - но точно гораздо быстрее, чем считается возможным. Я могу делать это свободно на двух дюжинах языков. Я двигаюсь примерно в двадцать раз быстрее отлично тренированного боксёра и в восемь - десять раз быстрее бойца подразделения коммандос, находящегося в так называемом "боевом трансе" под воздействием стероидов и препаратов наподобие эфедрина или амфетамина. Я не слишком много непонятных терминов употребляю, Иосиф Виссарионович?
– Нет. Я понимаю, - разлепил губы Сталин.
– Ну, вот, - расстроенно произнёс Гурьев и всплеснул руками. - А сейчас вы подумали: Боже мой, да ведь этого монстра надо немедленно уничтожить, ведь если он захватит власть… Тут есть маленькое "но". Мне не хочется - да и не нужно - хватать власть. Почему? Я это попытаюсь объяснить чуть позже. Пока просто, то есть - совсем просто: не нужна, Иосиф Виссарионович. Вам даже может показаться - хотя на самом деле всё куда сложнее - что я вообще не совсем нормальный: ещё два месяца назад я жил в прекрасном поместье недалеко от одной из мировых столиц, вращался в свете, имел массу влиятельных знакомых, которые наперебой стремились сделать мне что-нибудь невообразимо приятное без всяких усилий с моей стороны их к этому принудить, посещал модные курорты - как вы догадываетесь, отнюдь не в одиночестве, и вообще всячески ублажал себя. И мне это даже нравилось - не буду скрывать и изображать из себя Савонаролу [35]. И вот - я бросил всё это и примчался сюда, чтобы поговорить с вами. Мне кажется, такие ужасные, в общем, жертвы заслуживают того, чтобы вы, Иосиф Виссарионович, меня хотя бы выслушали. Скажете, нет?
– Я вас слушаю, - чуть улыбнулся Сталин. Впрочем, глаза оставались настороженными, так что Гурьев знал - расслабляться рано. Со Сталиным - вообще никогда невозможно будет расслабиться.
– А у вас тут есть что-нибудь выпить? Вино, коньяк, сельтерская, боржом, на самый крайний случай? Как-то мы негостеприимно с вами расположились.
– Нет, - чуть мотнул головой Сталин. - Всё приносят. Я не пью, когда работаю. Вода в графине, можете налить себе, если хотите.
– Спасибо, Иосиф Виссарионович, - проникновенно сказал Гурьев и чуть поклонился. - Может, вам тоже налить себе пару глотков? Это снизит натянутое в воздухе поле напряжённости ещё на пару гауссов.
– Я не хочу пить, - спокойно сказал Сталин. - Я хочу знать, что вам нужно.
– На самом деле вы сейчас пытаетесь понять, чего я хочу у вас попросить и что будет, когда вы мне откажете. Вы понимаете, - вроде бы - что, если такому типу, как я, всё обещать, он не поверит, и станет требовать так называемой "честности" и "правды". Значит, придётся отказывать. И что же тогда? Нет, отвечаю я на ваш невысказанный тайный вопрос, Иосиф Виссарионович. Я ничего не стану у вас просить и, если мы с вами не придём к какому-то подобию консенсуса по всему кругу затрагиваемых вопросов, я вас покину навсегда и обоснуюсь на каком-нибудь острове в тёплом океане, чтобы уцелеть в будущей войне и сохранить жизни стольким из моих друзей, скольким получится. Убивать я вас не стану, мне это неинтересно. Лет восемь - десять назад эту мысль ещё можно было повертеть в голове так и сяк, но не сегодня. Нет.
– Почему же?
– Ну, одна из самых главных причин - это то, что из всей этой публики, которая окопалась в Кремле, из всех этих, как они себя называют, "вождей международного рабочего и коммунистического движения", - вы, Иосиф Виссарионович, - самый терпеливый, самый выносливый, самый изворотливый, самый стратегически мыслящий, самый бесстрашный, самый неприхотливый, самый, пожалуй, умный, самый обучаемый и самый способный. Железный. Действительно - Сталин. Все остальные - просто пена. Шлак. Конечно, вам не хватает знаний для того, чтобы действовать по-настоящему дальновидно, но это ещё поправимо. Вы практически всех уже переиграли, затасовали в конец колоды, и скоро просто вышвырнете вон. И я даже вам аплодирую - в самом деле, вся эта троцкистско-бухаринская хевра большего не заслуживает. Допустим, я не стал бы их убивать - противно, они ведь начнут - наперебой, наперегонки - каяться, клясться в любви и преданности, разоружаться перед партией. Пфуй. Мерзость. Но вы их, конечно же, перебьёте - ну и ладно. Я уж точно не заплачу. Ну, что? Лесть лучше действует, чем уверения в добрых намерениях? А, Иосиф Виссарионович?
– Нет, - несколько резче, чем следует, ответил Сталин и тут же постарался смягчить тон улыбкой. - Я всё-таки не понимаю, что вам нужно. Яков Кириллович.
– Ну, мне кажется, вы уже немного привыкли к моему голосу, присутствию и тому факту, что нам придётся побеседовать, хотя ещё минут пять назад вы так не думали, Иосиф Виссарионович. Я ведь намеренно, демонстрируя вам инструменты, которыми владею и пользуюсь, всё время даю понять: это - инструменты, и не более того. Отчасти - готовлю вас к тому, что по уровню цинизма и утилитарного подхода к действительности мы с вами примерно в равных, выражаясь специальным языком, весовых категориях. Отчасти - затем, чтобы вы, наконец, поняли: я буду с вами предельно откровенен. Ведь если два циника не могут договориться - это плохо, очень плохо. Просто беда. Скажите, Иосиф Виссарионович, как вы думаете - сколько вы проживёте? При самом удачном стечении обстоятельств.
– Возможно, до утра, - Сталин выложил руки на стол.
Гурьев счёл это хорошим знаком и слегка демонстративно обиделся:
– Ну, я же сказал, что не стану суетиться и заниматься глупостями вроде индивидуального террора. Индивидуальный террор в принципе достаточно бесперспективен, ибо существуют некие мощные мировые, исторические силовые линии, по которым всё и движется - медленным шагом, робким зигзагом, но движется. Важно вовремя почувствовать направление. Так сколько, как вы полагаете?
– А сколько вы бы мне посулили?
– Хороший вопрос, - вздохнул Гурьев. - Ну, скажем так. Если я буду раз в полгода проводить с вами сеанс иглотерапии, а вы станете следовать моим рекомендациям в питании, полагаю, до восьмидесяти двух - восьмидесяти трёх вы легко доберётесь. Если нет - лет на восемь-девять меньше. Согласитесь, Иосиф Виссарионович: восемь-девять лет - это довольно много. Ну, и, разумеется - никакого маразма, никаких неприятных штучек вроде обызвесткования мозга или паралича.
– Ц-ц-ц, - прищёлкнул языком Сталин. - Такая разница? Из-за диеты? У вас интересная манера предлагать услуги врача.
– Яков Кириллович.
– Простите?!
– Это очень простой и очень действенный психологический приём, Иосиф Виссарионович. Произнося имя собеседника, вы тем больше располагаете его к себе, чем чаще это делаете. Люди очень любят слышать собственное имя, Иосиф Виссарионович. Ни вы, ни я - не исключение. И вы помните многие сотни, если не тысячи, имён - именно для того, чтобы в нужный момент обратиться к человеку по имени. Вы уже знаете, уловили, как это окрыляет людей. А теперь я вам рассказываю дальше - надо чаще, Иосиф Виссарионович. Чаще. Чем чаще, тем лучше. У этого явления очень глубокие корни, это ассоциации с матерью, домом, любовью, безопасностью. Очень, очень важно, Иосиф Виссарионович.
– Я учту.
– Пожалуйста, всегда рад быть полезным, - снова поклонился Гурьев. - На самом деле я никаких, как вы выразились, услуг вам не предлагаю: это не услуга, не условие, а результат соглашения, - долгая, здоровая, полная побед и свершений жизнь. И лёгкая, красивая, мгновенная смерть. Согласитесь, это замечательно. Нет, нет, я не Мефистофель. Даже близко ничего подобного. Но мы с вами знаем, что по ту сторону нет ничего. Всё здесь. А, Иосиф Виссарионович?
– И что же вам нужно за восемь лет моей жизни? Яков Кириллович.
– Я же говорю - вы замечательно быстро учитесь, - лучезарно улыбнулся Гурьев. - Не хотите пересесть ко мне поближе? Мне кажется, мы уже немного продвинулись в деле установления взаимного доверия. По крайней мере, вы уже начинаете смутно догадываться, что на убийцу-террориста я не очень-то похож. Ну, разве что на маньяка-болтуна. Или разрешите мне к вам приблизиться?
Сталин несколько тяжеловато поднялся, немного помешкав, взял со стола трубку, пачку папирос и спички, - и, почти бесшумно ступая, подошёл к столу, где сидел Гурьев, с противоположной стороны. Пока он усаживался, Гурьев задумчиво проговорил:
– Сапоги у вас, Иосиф Виссарионович, замечательные. По звуку слышно - настоящая работа, редкость по нынешним временам.
Он подождал, пока Сталин набьёт трубку папиросным табаком, раскурит её, попыхтит, смакуя привычный вкус "Герцеговины". Все эти расслабляющие ритуальные действия работали сейчас на Гурьева, поэтому он спокойно ждал.
– Вы так и не приблизились ни на шаг к своим требованиям, - Сталин установил трубку на краю пепельницы и, выпустив дым через ноздри, посмотрел на Гурьева.
– Нет никаких требований, Иосиф Виссарионович, - мягко возразил Гурьев. - Я понимаю, как сложно вам в это поверить. Но вы скоро сами во всём убедитесь. Итак, мы остановились на том, что одним - подчеркиваю, всего лишь одним из - результатов нашего Entente Cordiale [36]может стать плюс восемь или даже девять лет интересной, насыщенной жизни. Второе, что тоже, на мой взгляд, должно крайне интересовать здраво, реалистично и рационально мыслящих людей - это лёгкая и мгновенная смерть. Потому что смерть в окружении врачей и сестёр милосердия, среди капельниц и запахов лекарств и карболки, в беспамятстве и невозможности ни шевельнуться, ни даже произнести сакраментальное "Ich sterbe" [37]- ну, это такая гадость! Даже не хочется об этом думать. Что скажете, Иосиф Виссарионович?
Сталин снова взял трубку, неглубоко затянулся:
– Допустим, я заинтересован. Продолжайте, Яков Кириллович.
– Продолжаю, Иосиф Виссарионович, - кивнул Гурьев, - и делаю это, поверьте, с огромным удовольствием. Особенно, когда представляю на вашем месте какого-нибудь трясущегося от страха Зиновьева или Бухарчика. Троцкий, при всём его позёрстве - не трус. Ну, впрочем, не о них речь.
– Можем поговорить и о них. Это интересно. Это интересные люди.
– Сейчас вы думаете: а может ли этот странный, опасный молодой нахал вот так же точно пройти к кому-нибудь ещё? Например, к Троцкому. Может, Иосиф Виссарионович. Хотите, чтобы я убил его для вас? - Гурьев улыбнулся. - Это хорошее правило - не оставлять в живых сильного врага. Мы позже вернёмся к этой теме, если у вас сохранится к ней интерес, Иосиф Виссарионович. Но думаю, новые перспективы увлекут вас куда больше. Двадцать лет, Иосиф Виссарионович. Двадцать два года. Ну, хорошо - четверть века. А потом?
– Не очень вас понимаю.
– Развалят же всё, Иосиф Виссарионович. Растащат, разнесут по чуланам. Но сначала - развалят. Стержня больше не будет. Страха не будет. Великого Сталина. Госстраха. Госужаса. Кончился. Умер. Бога - тоже нет. Значит - всё можно. Чувствуете, какой зыбучий песок под ногами? Вы оглядываетесь вокруг - нет ничего. Никого, кому можно было бы оставить Дело. Старший сын - тряпка. Младший сын - тоже тряпка. Не потянет. Власик - дурак, алкоголик, спаивает мальчишку. Светлана? Зять? Смешно, правда, Иосиф Виссарионович?
– Хорошие у вас источники. Доверяете им?
– Нет, - улыбнулся Гурьев. - Конечно, нет. Именно поэтому - хорошие. Самые лучшие. Идём дальше. Смотрим шире. Партия. Партия - это Сталин. Но на самом-то деле - это просто лозунг. Мыльный пузырь. Партия - это аппарат. Исполнительный, послушный. Верный. Вы его создавали и создаёте таким, Иосиф Виссарионович. Другим он не может быть, не может работать по-иному. Это правильная политика, верная линия, ничего не скажешь. Но - и там нет наследника. Нет в принципе, они невозможны, наследники в аппарате. Потому что никто из них не железный. Не Сталин. Знаете, Иосиф Виссарионович, меня прямо мороз по коже дерёт. Честно признаюсь - мне страшно. За четверть века - ну, пусть война, это даже полезно - победоносная война на чужой территории, - можно построить великую страну. Настоящую империю. Вернуться на границу России по Пруту и Висле, по тридцать восьмой, сороковой параллели - и на Кавказе, и в Маньчжурии. А потом - ухнуть всё это к чёртовой матери только потому, что нет, на самом деле, никакой идеи, никакой концепции, никакого смысла. Мировая революция? Не выйдет, уже ясно. Дураков нет, и у страха глаза велики. Я сижу сейчас перед вами, Иосиф Виссарионович, весь из себя такой-растакой - и, ей-богу, мне хочется умереть, чтобы не видеть, как всё кончится. Как окончательно не будет больше России - моей страны. Как придут на её развалины бритты и янки, боши и лягушатники, макаронники и косоглазые, жиды и черножопые, и станут рвать, драть, отгрызать, тащить, переть, тянуть, хапать. А всё почему, Иосиф Виссарионович? Потому, что вы оказались таким же тупым ишаком, как Троцкий и Ленин. Вы не позаботились о двух вещах, о которых должен - всегда и в первую очередь - думать хозяин. Хозяин державы. О концепции развития - и о наследнике. Я хочу вам предложить подумать об этом. Пока ещё не поздно.
Гурьев демонстративно громко кашлянул и тотчас же принял расслабленную позу с опущенными вдоль тела руками, чуть откинутой назад головой и разведёнными в стороны носками ботинок - позу, излучающую спокойствие и доброжелательность. Никакой угрозы. Зачем нам ссориться, промелькнуло у него в голове, мы просто мило побеседуем. И разойдёмся. Или не разойдёмся. Пятьдесят на пятьдесят. Сталин плавно и стремительно развернулся на пятках своих сапожек, - бесшумно, стремительно и плавно, как кошка. Жёлтые с коричневыми и зелёными крапинками глаза разъярённого и испуганного тигра - прицельный прищур, сузившиеся зрачки - уставились на Гурьева.
Сталин молчал. Молчал, понимая: посетитель, неведомо как очутившийся в кабинете, прошедший все кордоны охраны, смертельно опасен. Гораздо опаснее всех, с кем ему, Сталину, прежде доводилось сталкиваться. Надо выждать, решил Сталин. Выждать. Убить меня хочет? Если да - чего ждёт?
Гурьев решил, что паузу пора заканчивать. Он улыбнулся - ясной, обезоруживающей своей улыбкой:
– Здравствуйте, Иосиф Виссарионович.
Сталин кивнул - но молча.
– Вы же видите, Иосиф Виссарионович, - Гурьев чуть развернул в сторону Сталина ладони и немного ослабил левую ногу в колене, демонстрируя полнейшее миролюбие и невозмутимость. - Я говорю очень тихо, не совершаю резких движений, не покидаю безопасную зону, зону контроля. Видите?
– И что это значит? - спросил Сталин. Голос его был спокоен, хотя Гурьев и чувствовал - спокойствие собеседнику дорого стоит.
– Это значит - я вам не угрожаю, не собираюсь причинять вам боль или покушаться на вашу жизнь, у меня нет оружия ни в руках, ни под одеждой. Нам необходимо поговорить, и вы понимаете уже - я не стану записываться к вам на приём. Как не записывался на приём к Пию Одиннадцатому, с которым мы чудесно пообщались около двух лет назад, и расстались совершеннейшими приятелями. Не исключено - нечто подобное произойдёт и сегодня.
– Я вас слушаю, - тихо произнёс Сталин, бросая быстрый взгляд в сторону своего рабочего стола.
– Спасибо, Иосиф Виссарионович, - снова улыбнулся Гурьев. - И хотя это пока ещё не так - вы не столько слушаете меня, сколько пытаетесь определить, насколько я опасен, - но всё же я более или менее успешно заговариваю вам зубы, Иосиф Виссарионович, и вы уже понимаете: непосредственная опасность вам не угрожает. Потому что, по вашим вычислениям, мне потребуется не менее шести - семи секунд, чтобы преодолеть разделяющее нас расстояние, а за это время, как вам кажется, вы успеете прыгнуть к столу и нажать тревожную кнопку. В принципе, это почти верно. Проблема в том, что, во-первых, кнопка не сработает, а, во-вторых, времени мне нужно гораздо меньше. Но, однако, как вы снова с недоумением видите, я по-прежнему не двигаюсь и по-прежнему заговариваю вам зубы. Может быть, у меня всё-таки нет агрессивных намерений? Понятно, что верить можно только себе, да и то следует постоянно взвешиваться, измеряться и проверяться. Но, всё-таки.
– Что же за дело у вас ко мне? - сейчас в голосе Сталина акцент был слышен куда более явственно, чем Гурьеву было знакомо по записям его речей.
– Нет, так не пойдёт, - грустно вздохнул Гурьев, покачав головой. - Давайте договоримся вот о чём. Вы сейчас сядете за свой рабочий стол, почувствуете себя увереннее, но при этом не станете выдирать наган из ящика и пытаться проделать во мне несколько отверстий. Это у вас не выйдет, а, отбирая у вас револьвер, я могу нечаянно причинить вам боль, чего я вовсе не хочу, Иосиф Виссарионович, и потому я очень, очень прошу вас - сядьте, пожалуйста. А потом пригласите и меня присесть, и мы, наконец, сможем поговорить. А то преамбула уже затянулась.
Некоторое время Сталин продолжал разглядывать незваного гостя. Гурьев улыбнулся и кивнул. Сталин, осторожно ступая и всё ещё косясь на Гурьева, стараясь не подать виду, как напряжён и напуган, прошёл к столу, сел в кресло, чуть подвинулся вперёд. И, конечно же, попытался нажать тревожную кнопку. Гурьев ждал. Сталин нахмурился - еле заметно, но нахмурился, вскинул быстрый взгляд тигриных глаз на Гурьева. Гурьев видел, что Сталин в бешенстве, и говорить с ним в таком состоянии было нельзя, да и невозможно. В общем-то, Гурьев был готов к долгой прелюдии, поэтому ему не составило никакого труда по-прежнему изображать на лице безмятежность. Сталин задумался, и, вероятно, решив для себя - чем сильнее будет опасный гость занят беседой, изложением своих требований и претензий, чем скорее он войдёт в состояние просителя, тем меньше у него будет шансов напасть внезапно, - кивнул, всё ещё очень напряжённо, но уже как будто бы соглашаясь:
– Я вас внимательно слушаю, товарищ.
– Яков Кириллович. Не называйте меня, пожалуйста, этим словом - "товарищ", я привык его слышать лишь в оценочно-поведенческой коннотации - и не хочу отвыкать. Нет, Иосиф Виссарионович, вы меня не слушаете, а очень сердитесь и боитесь. Это, право же, вы совершенно напрасно делаете. Во-первых, вы забыли предложить мне присесть. Я не обижаюсь, прекрасно понимая ваше состояние. Во-вторых, вы сейчас тщательно пытаетесь понять, как я сюда попал и сколько у меня - и у вас - времени. Отвечаю: времени достаточно, хотя и не бесконечно. Внешний периметр охраны я прошёл без особенных проблем, хотя там люди довольно хороши, дисциплинированны и организованны. Внутренняя же охрана, несмотря на вроде бы специальную подготовку, никуда не годится. Потому что у внешних и внутренних разные задачи, а этого вот понимания и не наблюдается. Ну и, собственно, поэтому их тоже не составило большого труда нейтрализовать.
– Они мертвы? - отрывисто спросил Сталин.
– Двоих мне пришлось убить, остальные надёжно обездвижены и усыплены специальными, мало кому на земле известными приёмами. Эти двое, будь они настоящими профессионалами, не стали бы доводить меня до крайних мер, но… Они оказались даже худшими дилетантами, чем я предполагал. Задача охраны ведь состоит не в том, чтобы умереть, а в том, чтобы умереть, выполняя задачу, верно? А если задачу выполнить невозможно - профессионал обязан это понять и принять. Зачем же умирать напрасно? Это неумно. Мне в самом деле жаль, Иосиф Виссарионович, что пришлось это сделать - я не испытываю никакого удовольствия от причинения смерти живым существам. Так что до утра у нас где-то часа четыре. За это время можно вчерне очень многое обсудить.
Сталин помолчал, посмотрел в сторону. Потом кивнул:
– Садитесь.
– Благодарю вас, Иосиф Виссарионович. - Гурьев осторожно, медленно шагнул вперёд и, отодвинув крайний стул у стола совещаний, сел.
– О чём же вы хотите со мной беседовать?
– Нет, нет, ещё рано, рано, Иосиф Виссарионович, - улыбка на лице Гурьева просто светилась. - Вы ещё не спросили всего, что хотели, затем, чтобы уяснить, с кем имеете дело. Я вам помогу, Иосиф Виссарионович. Я не шпион иностранных разведок, не наёмный или идейный террорист, не троцкист, не ленинец, не правый и не левый. Я русский. По убеждениям, прежде всего. В результате одного давнего, очень странного происшествия - поражения атмосферным электричеством - мои мозг и тело приобрели некоторые новые возможности, которые, неимоверно усугубив мои и без того весьма незаурядные способности и усовершенствовавшись в результате длительных тренировок по специальным методикам, привели к ещё более странным результатам. Перечислять всё долго и незачем, я назову лишь основные. Итак, я способен думать, оценивать и анализировать поступающую в мой мозг информацию с гораздо большей скоростью, чем любой высокообразованный человек с развитыми навыками критического мышления. С какой - сказать затрудняюсь, методики измерения субъективны, - но точно гораздо быстрее, чем считается возможным. Я могу делать это свободно на двух дюжинах языков. Я двигаюсь примерно в двадцать раз быстрее отлично тренированного боксёра и в восемь - десять раз быстрее бойца подразделения коммандос, находящегося в так называемом "боевом трансе" под воздействием стероидов и препаратов наподобие эфедрина или амфетамина. Я не слишком много непонятных терминов употребляю, Иосиф Виссарионович?
– Нет. Я понимаю, - разлепил губы Сталин.
– Ну, вот, - расстроенно произнёс Гурьев и всплеснул руками. - А сейчас вы подумали: Боже мой, да ведь этого монстра надо немедленно уничтожить, ведь если он захватит власть… Тут есть маленькое "но". Мне не хочется - да и не нужно - хватать власть. Почему? Я это попытаюсь объяснить чуть позже. Пока просто, то есть - совсем просто: не нужна, Иосиф Виссарионович. Вам даже может показаться - хотя на самом деле всё куда сложнее - что я вообще не совсем нормальный: ещё два месяца назад я жил в прекрасном поместье недалеко от одной из мировых столиц, вращался в свете, имел массу влиятельных знакомых, которые наперебой стремились сделать мне что-нибудь невообразимо приятное без всяких усилий с моей стороны их к этому принудить, посещал модные курорты - как вы догадываетесь, отнюдь не в одиночестве, и вообще всячески ублажал себя. И мне это даже нравилось - не буду скрывать и изображать из себя Савонаролу [35]. И вот - я бросил всё это и примчался сюда, чтобы поговорить с вами. Мне кажется, такие ужасные, в общем, жертвы заслуживают того, чтобы вы, Иосиф Виссарионович, меня хотя бы выслушали. Скажете, нет?
– Я вас слушаю, - чуть улыбнулся Сталин. Впрочем, глаза оставались настороженными, так что Гурьев знал - расслабляться рано. Со Сталиным - вообще никогда невозможно будет расслабиться.
– А у вас тут есть что-нибудь выпить? Вино, коньяк, сельтерская, боржом, на самый крайний случай? Как-то мы негостеприимно с вами расположились.
– Нет, - чуть мотнул головой Сталин. - Всё приносят. Я не пью, когда работаю. Вода в графине, можете налить себе, если хотите.
– Спасибо, Иосиф Виссарионович, - проникновенно сказал Гурьев и чуть поклонился. - Может, вам тоже налить себе пару глотков? Это снизит натянутое в воздухе поле напряжённости ещё на пару гауссов.
– Я не хочу пить, - спокойно сказал Сталин. - Я хочу знать, что вам нужно.
– На самом деле вы сейчас пытаетесь понять, чего я хочу у вас попросить и что будет, когда вы мне откажете. Вы понимаете, - вроде бы - что, если такому типу, как я, всё обещать, он не поверит, и станет требовать так называемой "честности" и "правды". Значит, придётся отказывать. И что же тогда? Нет, отвечаю я на ваш невысказанный тайный вопрос, Иосиф Виссарионович. Я ничего не стану у вас просить и, если мы с вами не придём к какому-то подобию консенсуса по всему кругу затрагиваемых вопросов, я вас покину навсегда и обоснуюсь на каком-нибудь острове в тёплом океане, чтобы уцелеть в будущей войне и сохранить жизни стольким из моих друзей, скольким получится. Убивать я вас не стану, мне это неинтересно. Лет восемь - десять назад эту мысль ещё можно было повертеть в голове так и сяк, но не сегодня. Нет.
– Почему же?
– Ну, одна из самых главных причин - это то, что из всей этой публики, которая окопалась в Кремле, из всех этих, как они себя называют, "вождей международного рабочего и коммунистического движения", - вы, Иосиф Виссарионович, - самый терпеливый, самый выносливый, самый изворотливый, самый стратегически мыслящий, самый бесстрашный, самый неприхотливый, самый, пожалуй, умный, самый обучаемый и самый способный. Железный. Действительно - Сталин. Все остальные - просто пена. Шлак. Конечно, вам не хватает знаний для того, чтобы действовать по-настоящему дальновидно, но это ещё поправимо. Вы практически всех уже переиграли, затасовали в конец колоды, и скоро просто вышвырнете вон. И я даже вам аплодирую - в самом деле, вся эта троцкистско-бухаринская хевра большего не заслуживает. Допустим, я не стал бы их убивать - противно, они ведь начнут - наперебой, наперегонки - каяться, клясться в любви и преданности, разоружаться перед партией. Пфуй. Мерзость. Но вы их, конечно же, перебьёте - ну и ладно. Я уж точно не заплачу. Ну, что? Лесть лучше действует, чем уверения в добрых намерениях? А, Иосиф Виссарионович?
– Нет, - несколько резче, чем следует, ответил Сталин и тут же постарался смягчить тон улыбкой. - Я всё-таки не понимаю, что вам нужно. Яков Кириллович.
– Ну, мне кажется, вы уже немного привыкли к моему голосу, присутствию и тому факту, что нам придётся побеседовать, хотя ещё минут пять назад вы так не думали, Иосиф Виссарионович. Я ведь намеренно, демонстрируя вам инструменты, которыми владею и пользуюсь, всё время даю понять: это - инструменты, и не более того. Отчасти - готовлю вас к тому, что по уровню цинизма и утилитарного подхода к действительности мы с вами примерно в равных, выражаясь специальным языком, весовых категориях. Отчасти - затем, чтобы вы, наконец, поняли: я буду с вами предельно откровенен. Ведь если два циника не могут договориться - это плохо, очень плохо. Просто беда. Скажите, Иосиф Виссарионович, как вы думаете - сколько вы проживёте? При самом удачном стечении обстоятельств.
– Возможно, до утра, - Сталин выложил руки на стол.
Гурьев счёл это хорошим знаком и слегка демонстративно обиделся:
– Ну, я же сказал, что не стану суетиться и заниматься глупостями вроде индивидуального террора. Индивидуальный террор в принципе достаточно бесперспективен, ибо существуют некие мощные мировые, исторические силовые линии, по которым всё и движется - медленным шагом, робким зигзагом, но движется. Важно вовремя почувствовать направление. Так сколько, как вы полагаете?
– А сколько вы бы мне посулили?
– Хороший вопрос, - вздохнул Гурьев. - Ну, скажем так. Если я буду раз в полгода проводить с вами сеанс иглотерапии, а вы станете следовать моим рекомендациям в питании, полагаю, до восьмидесяти двух - восьмидесяти трёх вы легко доберётесь. Если нет - лет на восемь-девять меньше. Согласитесь, Иосиф Виссарионович: восемь-девять лет - это довольно много. Ну, и, разумеется - никакого маразма, никаких неприятных штучек вроде обызвесткования мозга или паралича.
– Ц-ц-ц, - прищёлкнул языком Сталин. - Такая разница? Из-за диеты? У вас интересная манера предлагать услуги врача.
– Яков Кириллович.
– Простите?!
– Это очень простой и очень действенный психологический приём, Иосиф Виссарионович. Произнося имя собеседника, вы тем больше располагаете его к себе, чем чаще это делаете. Люди очень любят слышать собственное имя, Иосиф Виссарионович. Ни вы, ни я - не исключение. И вы помните многие сотни, если не тысячи, имён - именно для того, чтобы в нужный момент обратиться к человеку по имени. Вы уже знаете, уловили, как это окрыляет людей. А теперь я вам рассказываю дальше - надо чаще, Иосиф Виссарионович. Чаще. Чем чаще, тем лучше. У этого явления очень глубокие корни, это ассоциации с матерью, домом, любовью, безопасностью. Очень, очень важно, Иосиф Виссарионович.
– Я учту.
– Пожалуйста, всегда рад быть полезным, - снова поклонился Гурьев. - На самом деле я никаких, как вы выразились, услуг вам не предлагаю: это не услуга, не условие, а результат соглашения, - долгая, здоровая, полная побед и свершений жизнь. И лёгкая, красивая, мгновенная смерть. Согласитесь, это замечательно. Нет, нет, я не Мефистофель. Даже близко ничего подобного. Но мы с вами знаем, что по ту сторону нет ничего. Всё здесь. А, Иосиф Виссарионович?
– И что же вам нужно за восемь лет моей жизни? Яков Кириллович.
– Я же говорю - вы замечательно быстро учитесь, - лучезарно улыбнулся Гурьев. - Не хотите пересесть ко мне поближе? Мне кажется, мы уже немного продвинулись в деле установления взаимного доверия. По крайней мере, вы уже начинаете смутно догадываться, что на убийцу-террориста я не очень-то похож. Ну, разве что на маньяка-болтуна. Или разрешите мне к вам приблизиться?
Сталин несколько тяжеловато поднялся, немного помешкав, взял со стола трубку, пачку папирос и спички, - и, почти бесшумно ступая, подошёл к столу, где сидел Гурьев, с противоположной стороны. Пока он усаживался, Гурьев задумчиво проговорил:
– Сапоги у вас, Иосиф Виссарионович, замечательные. По звуку слышно - настоящая работа, редкость по нынешним временам.
Он подождал, пока Сталин набьёт трубку папиросным табаком, раскурит её, попыхтит, смакуя привычный вкус "Герцеговины". Все эти расслабляющие ритуальные действия работали сейчас на Гурьева, поэтому он спокойно ждал.
– Вы так и не приблизились ни на шаг к своим требованиям, - Сталин установил трубку на краю пепельницы и, выпустив дым через ноздри, посмотрел на Гурьева.
– Нет никаких требований, Иосиф Виссарионович, - мягко возразил Гурьев. - Я понимаю, как сложно вам в это поверить. Но вы скоро сами во всём убедитесь. Итак, мы остановились на том, что одним - подчеркиваю, всего лишь одним из - результатов нашего Entente Cordiale [36]может стать плюс восемь или даже девять лет интересной, насыщенной жизни. Второе, что тоже, на мой взгляд, должно крайне интересовать здраво, реалистично и рационально мыслящих людей - это лёгкая и мгновенная смерть. Потому что смерть в окружении врачей и сестёр милосердия, среди капельниц и запахов лекарств и карболки, в беспамятстве и невозможности ни шевельнуться, ни даже произнести сакраментальное "Ich sterbe" [37]- ну, это такая гадость! Даже не хочется об этом думать. Что скажете, Иосиф Виссарионович?
Сталин снова взял трубку, неглубоко затянулся:
– Допустим, я заинтересован. Продолжайте, Яков Кириллович.
– Продолжаю, Иосиф Виссарионович, - кивнул Гурьев, - и делаю это, поверьте, с огромным удовольствием. Особенно, когда представляю на вашем месте какого-нибудь трясущегося от страха Зиновьева или Бухарчика. Троцкий, при всём его позёрстве - не трус. Ну, впрочем, не о них речь.
– Можем поговорить и о них. Это интересно. Это интересные люди.
– Сейчас вы думаете: а может ли этот странный, опасный молодой нахал вот так же точно пройти к кому-нибудь ещё? Например, к Троцкому. Может, Иосиф Виссарионович. Хотите, чтобы я убил его для вас? - Гурьев улыбнулся. - Это хорошее правило - не оставлять в живых сильного врага. Мы позже вернёмся к этой теме, если у вас сохранится к ней интерес, Иосиф Виссарионович. Но думаю, новые перспективы увлекут вас куда больше. Двадцать лет, Иосиф Виссарионович. Двадцать два года. Ну, хорошо - четверть века. А потом?
– Не очень вас понимаю.
– Развалят же всё, Иосиф Виссарионович. Растащат, разнесут по чуланам. Но сначала - развалят. Стержня больше не будет. Страха не будет. Великого Сталина. Госстраха. Госужаса. Кончился. Умер. Бога - тоже нет. Значит - всё можно. Чувствуете, какой зыбучий песок под ногами? Вы оглядываетесь вокруг - нет ничего. Никого, кому можно было бы оставить Дело. Старший сын - тряпка. Младший сын - тоже тряпка. Не потянет. Власик - дурак, алкоголик, спаивает мальчишку. Светлана? Зять? Смешно, правда, Иосиф Виссарионович?
– Хорошие у вас источники. Доверяете им?
– Нет, - улыбнулся Гурьев. - Конечно, нет. Именно поэтому - хорошие. Самые лучшие. Идём дальше. Смотрим шире. Партия. Партия - это Сталин. Но на самом-то деле - это просто лозунг. Мыльный пузырь. Партия - это аппарат. Исполнительный, послушный. Верный. Вы его создавали и создаёте таким, Иосиф Виссарионович. Другим он не может быть, не может работать по-иному. Это правильная политика, верная линия, ничего не скажешь. Но - и там нет наследника. Нет в принципе, они невозможны, наследники в аппарате. Потому что никто из них не железный. Не Сталин. Знаете, Иосиф Виссарионович, меня прямо мороз по коже дерёт. Честно признаюсь - мне страшно. За четверть века - ну, пусть война, это даже полезно - победоносная война на чужой территории, - можно построить великую страну. Настоящую империю. Вернуться на границу России по Пруту и Висле, по тридцать восьмой, сороковой параллели - и на Кавказе, и в Маньчжурии. А потом - ухнуть всё это к чёртовой матери только потому, что нет, на самом деле, никакой идеи, никакой концепции, никакого смысла. Мировая революция? Не выйдет, уже ясно. Дураков нет, и у страха глаза велики. Я сижу сейчас перед вами, Иосиф Виссарионович, весь из себя такой-растакой - и, ей-богу, мне хочется умереть, чтобы не видеть, как всё кончится. Как окончательно не будет больше России - моей страны. Как придут на её развалины бритты и янки, боши и лягушатники, макаронники и косоглазые, жиды и черножопые, и станут рвать, драть, отгрызать, тащить, переть, тянуть, хапать. А всё почему, Иосиф Виссарионович? Потому, что вы оказались таким же тупым ишаком, как Троцкий и Ленин. Вы не позаботились о двух вещах, о которых должен - всегда и в первую очередь - думать хозяин. Хозяин державы. О концепции развития - и о наследнике. Я хочу вам предложить подумать об этом. Пока ещё не поздно.