Давыдов Вадим. Наследники по прямой. Книга третья.

   – Я знаю. Знаю. И ты - не попробовал? Ни разу - не попробовал?
   – Нет. Конечно, мне было страшно. Не просто страшно - я не жил всё это время, хоть и знал, что ничего с ним не случится. Умом знал - а сердце… Но запретить - не имел права. Потому что человек, юноша, мужчина, солдат, которого мама-папа - сестричка с наставником - воевать не пустили, - это конченый человек. Живой покойник. И государя из него не выйдет. А так - всё получится, Иосиф Виссарионович. Конечно, у государя - иные обязанности, и долг его - не саблей махать, это ясно. Но он пока - не государь. Он просто отважный и чистый мальчик. Ни пятнышка на нём. Понимаешь, Иосиф Виссарионович? И только ты, своей страшной властью, которую ты выгрыз из глоток у всех остальных, - только им, только сделав его государем, можешь спастись. И страну спасти. Державу, империю. Если ты не сделаешь - никто после тебя не осмелится, не сдюжит. Кишка тонка. А ты - можешь. Значит - должен. Делай, что должен. И тогда - случится, чему суждено.
   – Да. Прав ты, прав. Опять - прав. Всегда прав. Прямо как товарищ Сталин. Пусть заходит. Оба пускай заходят.
   Есть Бог, подумал Сталин. Есть. Он повернулся к открывающейся двери, посмотрел, как мальчик и девочка входят - волнуются, конечно, волнуются, он видел, умел это видеть, умел хорошо, - и увидел, что мальчик и девочка волнуются правильно, по-хорошему волнуются, по-настоящему. И обрадовался. Поздоровался тепло, по-сталински тепло, как он сам это про себя называл, - мальчику руку пожал, отметил - крепкое пожатие, тёплое, рука сухая, сильная, хорошо; девочку тоже подержал за руку, - рука прохладная, приятно, по-женски прохладная, не дрожит, не суетится; очень, очень милая девочка, глазки какие синие, подумал он. Отпустил, сделал широкий, гостеприимный жест - присаживайтесь, будьте как дома. Искоса на Гурьева посмотрел - этот, как всегда. Пушкой его не пробьёшь. Ничем не пробьёшь. Всегда всё знает, что ни спросишь - всегда ответит. Ни разу не было ещё такого: Сталин спрашивает, а Яков Кириллович не может ответить. Всегда, всегда отвечает. Если бы такого, ещё одного, - хотя бы. Нету. Негде взять. Городецкий хорош тоже, очень хорош. Но без Якова Кирилловича - нет, не потянет. Не потянет. Тоже - не Сталин.
   – Расскажите мне о Вашей поездке, Андрей Вениаминович, - Сталин "маячил", как обычно, неслышно ступая, прижимая изуродованную руку с зажатой в ней погасшей трубкой к кителю. - Мне Яков Кириллович сообщил в общих чертах. Хочу теперь услышать от вас.
   – Это невозможно себе представить, Иосиф Виссарионович, до тех пор, пока сам не увидишь, своими глазами, - тихо заговорил юноша и посмотрел на Дашу, которая быстро кивнула несколько раз в ответ на его взгляд. - Страна - бескрайняя, в ней действительно дышится полной грудью. Это было очень правильное решение, и я благодарен - и вам, и Якову Кирилловичу - за то, что у меня появилась такая возможность и за то, что её удалось осуществить.
   – Вам понравилось, - констатировал Сталин.
   – Да, - спокойно подтвердил Андрей. - Я не думаю, что возможно найти абсолютно точные слова для того, чтобы правильно передать свои ощущения. Это было потрясающее путешествие, наполненное удивительными встречами с удивительно разными людьми - действительно разными, не только хорошими, - он снова посмотрел на Дашу, и она, закусив губу, чуть покраснела. - Люди разные везде, в том числе и в России, в Советском Союзе. Но мне кажется, это нормально. Обыкновенно.
   – Понравилось, - кивнул Сталин. - Понравилось. Замечательно, Андрей Вениаминович. Прекрасно. А что же вам всё-таки не понравилось, Андрей Вениаминович? Ведь не может всё нравиться. Так не бывает, - покачал головой Сталин и лукаво улыбнулся: - И мне кажется, что это тоже нормально. Мы ведь с вами, Андрей Вениаминович, не на митинге, мы разговариваем, как государственные люди. Расскажите мне об этом тоже.
   – Конечно, Иосиф Виссарионович, - Андрей посмотрел на Гурьева. - Вы правы. Мне не понравилось, что в России - такое огромное государство.
   Сталин остановился - как будто споткнулся. Повернувшись, мягко и легко, по-кошачьи, он приблизился к столу, отодвинул стул, сел. И снова посмотрел на юношу:
   – Очень интересно. Расскажите мне поподробнее, как вы увидели это. Как вы вообще это видите.
   – Государство не должно быть огромным, какой бы великой или малой не была страна. Государство обязано быть эффективным, обязано чётко и своевременно реагировать, отвечать на вызовы эпохи. Государство - это, прежде всего, то, что по-английски называется "инфраструктура" - невидимые нити взаимосвязей между элементами государства. Эффективность - это залог долголетия государства, а гибкость, компактность - способы эту эффективность обеспечить. Невозможно проконтролировать всё и успеть везде - и это совершенно не нужно. Более чем достаточно - просто держать руку на пульсе. Разумеется, сейчас, накануне войны, всё должно быть предельно мобилизовано для решения задачи защиты страны. Тем более, когда перед нами - такой могучий, серьёзный враг. Для мобилизации страны, её экономики, на войну нужны - это очевидно - чрезвычайные меры. В этих условиях тотальный контроль оправдан и необходим, потому что не все люди способны одновременно проникнуться важностью мобилизационных задач. Людям свойственно жить, не задумываясь о таких вещах, и это нормально, правильно - для этого существует государство. Но война закончится - закончится нашей победой, в этом у меня нет ни тени сомнения. Важно не просто закончить войну, важно именно победить, чтобы нельзя было оспаривать право победившей державы решать, как устроить мир по-новому - так, чтобы избегать войн как можно дольше в будущем и решать возникающие противоречия мирным путём.
   – Да. Это очень правильные мысли. Государственные мысли. Мне приятно, что вы, Андрей Вениаминович, выражаете их так чётко, таким хорошим, правильным русским языком. Не только потому, что Ваши мысли во многом созвучны моим собственным размышлениям. Кто научил вас, британского аристократа, русскому языку так хорошо?
   – Сначала - сестра, ведь наша мать хотела, чтобы я знал русский язык. Потом - за дело взялся Яков Кириллович, и результат, Иосиф Виссарионович, вы видите. Благодаря ему я вырос в окружении людей, для которых русский - родной язык. Среди настоящих патриотов русского языка, русского духа. Если вы считаете, что результат заслуживает положительной оценки, я очень этому рад.
   – Готовили вас к беседе с товарищем Сталиным, - Сталин, улыбаясь в усы, вскрыл новую пачку "Герцеговины".
   – Безусловно, Иосиф Виссарионович. Я и сам готовился. К разговору с вами все готовятся, даже Яков Кириллович, хоть и кажется, что он ко всему и всегда готов. И это правильно.
   Сталин улыбнулся, довольный, несколько раз чуть заметно кивнул. Неплохо, решил Гурьев. Неплохо. Настроение у товарища Сталина правильное - и это неплохо.
   – Хорошо, - Сталин начал набивать трубку и обратился к Даше: - Если я закурю - я вам не помешаю, Дарья Михайловна?
   – Нет, Иосиф Виссарионович. Пожалуйста, - и Даша улыбнулась - своей улыбкой, от которой у Сталина сверкнули глаза - даже у Сталина. - Только не очень много. Яков Кириллович считает, что вы много курите, а это не очень здорово для лёгких.
   – Андрей Вениаминович не курит? - заинтересованно спросил Сталин. - Нет?
   – Нет, - опять улыбнулась Даша.
   – Вы ему не разрешаете? - улыбнулся Сталин в ответ.
   – Я не могу ничего разрешить или запретить Андрею Вениаминовичу, - вздохнула Даша. - Я могу только советовать и расстраиваться, если Андрей Вениаминович не прислушается. А ведь хочется, чтобы прислушался - поэтому приходится поломать голову над аргументами. Это хорошо помогает - я ведь выросла в семье военного моряка, командира боевого корабля, без матери, приходилось искать и находить аргументы для моего отца. А это - непросто, особенно для девочки, Вы же сами воспитываете дочь, Иосиф Виссарионович, так что вам это, несомненно, знакомо. - Сталин опять кивнул, несколько раз, теперь - намного отчётливее. Даша посмотрела на Гурьева: - Мне кажется, Андрею Вениаминовичу вовсе не по душе, когда я расстраиваюсь, поэтому, даже если мой совет ему не очень нравится, он всё-таки старается хотя бы для виду к нему прислушаться. Бывает, женский взгляд интересен - например, тем, что отличается от мужского, - Даша, улыбаясь, посмотрела сначала на мужа, а потом - на Сталина. - И я стараюсь никогда ничего не повторять по два раза. Меня научили этому - вовремя и железно.
   Так это или нет, подумал Гурьев, любуясь девушкой, мы, наверное, никогда не узнаем. Но форма, форма! Отвечать Сталин не стал, - просто кивнул, но с таким видом, что Гурьев понял - Даша попала в "десятку". И снова повернул голову к Андрею:
   – Продолжайте, Андрей Вениаминович. Я вас очень внимательно слушаю. Мы говорили о крупных задачах, стоящих перед государством.
   – Да, - наклонил голову Андрей. - И о задачах, и об эффективных механизмах их решения. Есть задачи такого масштаба, которые не в состоянии решить никто, кроме государства. Например, задача разработки и развития мощных вычислительных машин для математических расчётов. Никакая частная компания справиться с этим не в состоянии - это коммерчески невыгодно. Например, на кораблях, и уже на самолётах, таких, как мой, стоит мощный баллистический вычислитель. Пока он механический, и, хотя он всё равно считает лучше, чем человек, но баллистический вычислитель на транзисторах будет ещё более эффективен - во много раз. Уже сейчас ясно, что развитие индустрии транзисторов будет связано с важнейшим вопросом чистоты кремния для их производства. Никто не станет решать такую проблему, кроме государства. А ведь вычислительные машины могут облегчить не только вопросы вычисления траекторий полёта снарядов или бомб. Это ещё и важнейшие вопросы управления. Яков Кириллович рассказывал, что вы, Иосиф Виссарионович, в состоянии держать в памяти тысячи, если не десятки тысяч, имён и сведений, так или иначе связанных с этими именами. Но ведь такими способностями обладают единицы, и государство не может позволить себе зависеть от гениальности вождя. И снова - это лишь одна из многих возможностей применения таких машин.
   – А где же ещё их можно, по-вашему, применять?
   – В производстве - всего, чего угодно. Не сегодня, сегодня ещё нет важного элемента - способа сопряжения. Но такой способ непременно найдётся - в каждой из отраслей экономики. Ведь огромные заводы очень непросто перестраивать на выпуск новых видов продукции. С помощью машин это можно будет делать быстрее и с меньшими затратами. И есть ещё один очень важный аргумент в пользу машин, - Андрей сделал паузу и посмотрел в глаза Сталину. Спокойно осмотрел, без страха, без трепета. Ему нечего было бояться, но - всё-таки.
   – Продолжайте, Андрей Вениаминович, продолжайте, - кивнул Сталин.
   – Машину гораздо легче выключить рубильником, чем человека, - улыбнулся Андрей. - Выключить - и разобраться, почему она не работает так, как мы от неё ожидаем. Перенастроить, починить, - и включить снова. Именно поэтому мы стараемся заменить машинами людей на производстве. В вопросах управления тоже много автоматических, рутинных операций, где машины будут более, чем кстати. Человек незаменим там, где нужно сделать рискованный, неожиданный шаг, обойти, перепрыгнуть. Машина, оперирующая логикой "да - нет", на это не способна.
   – Что же - отправим на свалку товарища Сталина? - улыбаясь, Сталин немного отстранился, выпустил дым изо рта - произвольно или нет, но сделал он это, чуть отвернувшись, в противоположном от Даши направлении.
   – Зачем же так, Иосиф Виссарионович, - спокойно возразил Андрей. - На свалку можно отправить машину, а человек - не машина. Не только к счастью - иногда к сожалению. Даже солдату непросто погасить жизнь, пусть и зная, что это - жизнь врага. Ведь это - жизнь. Кроме того, до времени, когда машина сможет заменить человека на посту даже самого небольшого руководителя - пройдёт ещё очень и очень немало времени. Но готовиться нужно заранее, Иосиф Виссарионович. И себя готовить к такому развитию событий, и страну, и производство. Иначе нас опередят, обойдут, обставят - хуже нет, чем ждать и догонять.
   Сталину явно понравилось это "нас":
   – Вы полагаете, делается для этого недостаточно?
   – Делается много, Иосиф Виссарионович, но не всё возможное. А надо - всё. Поэтому товарищу Сталину рано думать даже о пенсии, не говоря о чём-то ещё, - Андрей улыбнулся. - Без людей всё равно ничего не получится, потому что работа машины основана на информации, заложенной человеком, и в рамках задач, определённых человеком. Для людей, разумеется. Потому что и государство существует для людей и ради людей. И если человек подаст ложную информацию на входе в машинный алгоритм, на выходе мы тоже получим полную чепуху. Поэтому нельзя ни в коем случае допускать искажения информации на входе в механизм принятия решений - попросту говоря, нельзя врать. Враньё есть государственное преступление, в какой бы области оно не происходило. Попытка скрыть ошибку, произвести нужное впечатление - намного хуже, чем сама ошибка, потому что враньё, путаница имеют свойство разрастаться до бесконечности мгновенно. Некомпетентность - это тоже следствие вранья, самому себе, например. Человек должен знать: нельзя врать. Никому, никогда. Если в моей машине высотомер станет показывать десять метров высоты вместо восьми - и этого достаточно, чтобы разбиться вдребезги. А с государством сложнее: у людей часто возникает ложное ощущение - да, можно немножко присочинить, чтобы понравиться руководителю, вождю, а там - как-нибудь. Я всегда в такие минуты вспоминаю Оскара Брукса - это генеральный управляющий банком моей сестры: трудно вообразить себе более колючего, чопорного, желчного типа. Но он бесценен - всегда говорит правду, даже если вам хочется убить его за это.
   – То есть - аппарат всё-таки необходимо чистить, - улыбнулся Сталин.
   – Конечно, Иосиф Виссарионович. Обязательно. Но и смазывать тоже. И потом: человек - всё-таки не машина. Поэтому человека можно и, я считаю, нужно предупредить - один раз, и при этом он должен очень хорошо знать и понимать: второго раза - не будет.
   – Но всё-таки вы считаете - надо мягче.
   – После войны, Иосиф Виссарионович. После войны. Сейчас - нельзя.
   – Считаете, что война обязательно будет?
   –Она уже идёт, Иосиф Виссарионович. Хотим мы или нет - уже ясно, что придётся воевать и придётся победить.
   Они говорили уже очень долго - гораздо дольше, чем Гурьев предполагал, но беседа шла лучше, гораздо лучше, чем он мог надеяться в самых смелых своих мечтах. Он готов, подумал Гурьев. Он готов, мой мальчик, мой малыш. Не знаю, будет ли у меня когда-нибудь сын, но ученик - уже есть. Лучший из лучших. Гурьев смотрел на них - на светлые, чистые лица детей, на лицо Сталина, с какими-то вдруг обмякшими и разгладившимися чертами, смотрел на румянец, проступающий сквозь серо-жёлтую старческую бледность, и понимал, что угадал. Я опять угадал, подумал он. Сумел сделать невозможное. Не только угадать мечту великого Сталина - воплотить её. Вочеловечить. Очеловечить. Самую главную мечту - мечту бывшего грузина, ставшего русским беззаконным царём, о его, бывшего грузина, русских детях. Вот, они сидят сейчас в кабинете у Сталина - самого великого Сталина! - вдвоём, чудесные, ненаглядные русские дети, будущие, да что там - в общем, уже состоявшиеся хозяева земли русской, два необыкновенных, неописуемой красоты и чистоты алмаза, превращённые им, Гурьевым, в бриллианты. Не для Сталина, нет - даже если Сталин и думает так, сам Сталин. Пускай. Ну да, ну да. Я просто делал, что мог. Что должен. И вот - случилось. Случилось, чему суждено. А Сталин? Сталин. Его время кончается, истончается, утекает между пальцев. Наступает другое, уже наступило. Почти.
   – Спасибо вам, Андрей Вениаминович, спасибо, что нашли время со мной побеседовать, - Сталин остановился, снова вернулся к столу, сел и посмотрел на ребят. И вдруг совсем другим голосом проговорил: - Спасибо вам, дети. - Он два раза как-то немного странно дёрнул головой, кашлянул и повторил: - Спасибо, дети. Идите. Яков Кириллович. Ты останься, пожалуйста.
   Гурьев сделал знак глазами - подчиняйтесь. Даша и Андрей - в самом деле, как дети - поднялись, попрощались, и, взявшись за руки, не оглядываясь, как учил их Гурьев, вышли из кабинета. Сталин, глядя им в затылки так, словно хотел просверлить, смотрел, смотрел - пока тяжёлая двойная дверь не затворилась за ними. Он перевёл взгляд на Гурьева, и тихий, еле слышный, торжествующий рык вырвался из его глотки. Гурьеву даже сделалось не по себе. Сталин молча набил трубку, раскурил, посмаковал дым. И снял телефонную трубку прямой связи с Поскрёбышевым:
   – Запускай.
   Что это с ним такое, обеспокоился Гурьев. Спятил, что ли, от счастья, великий вождь?
   В кабинет, кивая Гурьеву, как старому знакомцу, входили - один за другим - члены Политбюро, здоровались со Сталиным - а тот молчал, глядел своим неподъёмным взглядом, - и молчал. Возникло некоторое замешательство, и все услышали тихий голос Сталина:
   – Встаньте. Вон там. Встаньте. - И мундштуком трубки показал, где им всем встать.
   Растерянные, даже напуганные непонятным сталинским поведением, члены Политбюро сгрудились у края ковровой дорожки. Сталин тяжело выбрался из-за стола и подошёл к ним.
   – Я сказал - встаньте. Встаньте ровно. Товарищи.
   Гурьев едва не дёрнулся - с такой неприкрытой издёвкой прозвучало из уст Сталина это слово. Да что происходит, ещё больше забеспокоился Гурьев. Он, конечно, очень надеялся, да что там - был уверен, что Сталин будет в восторге от "детей". Но такой вот реакции он, конечно, не ожидал.
   Сталин молча прохаживался перед выстроившимися, как солдаты на параде, членами Политбюро. Молотов. Маленков. Хрущёв. Каганович. Жданов. Ворошилов. Останавливался перед каждым, подолгу смотрел в лицо, пока человек, тянувшийся перед ним, не становился серым или сизым от ужаса.
   Уроды, думал Сталин. Уроды. Страшные. Противные. Брюха висят. Ноги кривые. Рожи обрюзгшие. Пьяницы. Обжоры. Глазки свиные. Поросячьи глазки. Уроды. Смотреть противно. Уроды. Дерьмо. Ненавидят Сталина. Ненавидят. Ждут - не дождутся, когда сдохнет Сталин. Мечтают - всё продадим. Скорей, думают, скорей. Сами без Сталина - никто. Нули. Ничтожества. Быдло. Прав, прав. Всех убью. Уничтожу. Мразь. Убийцы. Враги. Магис деда матхар, шен хлео, могитхар, набитхваро, магра гамабразе, дедас могитхан. Раздавлю. Уничтожу. Яшка. Дурак. Васька. Дурак. Нерусь. Нацмены. Полукровки. Жиды. А этот. Андрей. Андрюша. Русский мальчик. Русский. Отчество какое странное - Вениаминович - не подходит ему. Совсем не подходит. Иосифович лучше. Тоже библейское. Ничего. Наследник. Будет Иосифович. Хорошо. Девочка красивая. Мальчик красивый. Стройный, высокий. Дети красивые будут. Храбрый. Да. Какой храбрый, а?!. Молодец какой. Восемь фашистских самолётов сбил. Восемь фашистских асов. Подводную лодку потопил. Фашистскую. Целую подводную лодку. Героя надо дать. Нет, нельзя. Может Сталин царя наградить? Или не может? Не знаю. Что, Гитлер? Съел?! Нет у тебя ничего. Ничего нет. А у Сталина есть. Всё есть. В глаза смотрит. Смелый. Честный. Не боится. Как отцу смотрит. Да. Сын. Наследник. А этих - всех убью. Всех.
   Сталин опять издал это тихое, жуткое утробное рычание - и улыбнулся, увидев, как отшатнулись "соратники". Он снова прошёлся вдоль шеренги "вождей", снова смерил каждого взглядом, от которого можно было прикуривать:
   – Видели? Слышали? Царь. Всем царь. Ваш царь. Русский царь. Поняли? Если только волос с его головы упадёт. С её головы. Их детей. Детей их детей. Убью. Поняли? Убью. Сам убью. Он убьёт, - Сталин мотнул головой в сторону, туда, где сидел Гурьев. Все стояли, даже Сталин, - а Гурьев сидел. - Поняли?! А теперь - пошли вон.
   Вот это да, подумал Гурьев. Вот это я его пришпилил. Уконтропупил. Ай да Яков Кириллович. Ай да сукин сын.
   Они остались в кабинете вдвоём. Сталин опустился на один из стульев, вытянувшихся вдоль стены с окнами, похлопал ладонью по сиденью рядом с собой. Гурьев поднялся, подошёл, сел. Сталин молчал. Молчал и Гурьев, понимая, что лучшее из возможного сейчас - это молчать. Молчать и ждать. Молча сидеть - и ждать.
   – Настоящий, - тихо проговорил Сталин. - Настоящий. Ни у кого нет - а у Сталина есть. Вот так. Заслужил Сталин. Заслужил?
   – Заслужил, - согласился Гурьев. - Что да - то да. Заслужил.
   – Подожди, - вдруг обеспокоился Сталин. - А жить они где будут? Пусть в Кремле живут. Я на дачу перееду. Совсем. Связь вон какая теперь. Зачем Кремль мне? Не люблю Кремль. Не люблю.
   – Сам не любишь - а детей туда засунуть хочешь?! Сначала вычистить надо этот могильник, а потом - видно будет.
   – Смотри, что. Прав, опять прав. А Сталин от радости чепуху сказал. Никогда чепуху не говорил - сегодня сказал. Да. Опять спрячешь?
   – Пока ещё спрячу. У тебя под носом и спрячу. В Рязани. Или в Суздале. В вотчине Рюриковой. Или вообще - вон, в Сурожске. Климат, море, фрукты. Целее будут.
   – Смотри, чтоб всё было у них. Чтоб всё было. Ты отвечаешь.
   – Отвечаю, - кивнул Гурьев, по-прежнему не глядя на Сталина. - У них всё есть - и всё будет. Главное - чтобы они были.
   – Вот. И я об этом. Охраняй. Как пёс, охраняй. Нет, как лев. Как тигр. Кто сунется - бей, режь, стреляй, никого не спрашивай. Сталин разрешает.
   – Это куманьковы всякие от народа прячутся, Иосиф Виссарионович. А царь - нет. Царь среди народа живёт. Царь с народом - на "ты". И народ с царём - тоже на "ты". Последний холоп на Руси царю "ты" говорил. Батюшка-царь, государь, заступник, Ваше Величество - но "ты".
   – Хорошо сказал. Хорошо. Умеешь, а? Так это ты меня воспитывал, да? Сталина учил?
   – Да кто бы посмел, - он вздохнул.
   Как-то он вдруг слово "товарищ" позабыл, отметил Гурьев.
   – Молодец. Молодец. Ах, какой молодец… А в Англии почему?
   – По-родственному. Удобнее мне там было. Тысячу лет там лежало - могло ещё пять-шесть лет полежать. А что?
   – Ничего. А девочка как уцелела?
   – Это ты своих хохряковых-куманьковых спроси, - усмехнулся Гурьев. - Они тебе живо виноватого разыщут. Недострелил-недорезал.
   – Их всех нет уже.
   – Один есть ещё.
   – Хочешь его убить? Давно хочешь. Не разрешаю - прошу: убей. Только не сразу. Спроси сначала: как так? Выходит, есть Бог, да? Спроси, ладно? Хочу знать, что скажет. Набитхваро. Убийцы.
   – Ох, любишь ты людей, Иосиф Виссарионович, - покачал головой Гурьев. - Хлебом тебя не корми, дай только человечка полюбить как следует.
   – Да, - Сталин улыбнулся, собрав морщинки в уголках глаз. - А он знает? Мальчик - знает?
   – Что? Какой ты есть? Знает. И девочка знает. Да ты же сам видел. Он знает, а она…
   – Что?!
   – Она ещё и простила. И тебя, и меня. Вот так, товарищ Сталин.
   Сталин вздохнул, посмотрел на Гурьева, мелко-мелко покачал головой. И долго, долго молчал - кажется, целую вечность. А когда заговорил - Гурьев едва узнал его голос:
   – Хочу, чтобы ты мне сказал.
   – Сказал - что?
   – Чего хочешь. На самом деле. Говори. Всё дам. Всё.
   Гурьев повернул к нему лицо и, улыбаясь, посмотрел в сталинские глаза. Я хочу тебя убить, Иосиф Виссарионович, подумал он. Хочу тебя убить, товарищ Сталин. Сначала - тебя, а потом - себя. За всё, что мы с тобой - оба - сделали с нашей страной. С нашими людьми. И с нашими детьми. Вот за них, за наших детей, товарищ Сталин, и за их детей, - особенно. Мне кажется, что у меня даже руки дрожат - так я хочу убить нас, товарищ Сталин. Чтобы вернуть нам всем нашу страну - мы ведь чуть не убили её, товарищ Сталин. Впрочем, ты вряд ли это поймёшь. А если поймёшь - то совсем не так.
   – Хочешь меня убить, - Сталин улыбнулся в ответ. - Убить хочешь Сталина. Ненавидишь. И себя. Вот поэтому ты - не Сталин. Поэтому Сталин - опять победил.
   – Это правильно, Иосиф Виссарионович, - ты опять победил, - продолжая улыбаться, подтвердил Гурьев. - Но ведь иначе и быть не могло. Ведь ты - великий Сталин. Ты победитель. Ты - побеждаешь и пользуешься победой. Пожинаешь её плоды. А тот, кто готовил её для тебя, обречён лишь помнить её вкус на своих губах, но насытиться ею - нет, ему не суждено. Таков великий пасьянс ролей, разложенный великим Сталиным. Ведь если бы Сталин не победил уже - разве пришёл бы к нему Яков Кириллович? Нет. Он, может, и пришёл бы, но к другому. Не к Сталину. А так - он пришёл к Сталину. И приготовил ему восхитительное блюдо - "Победа". И теперь стоит и смотрит, как Сталин смакует его - глоток за глотком, кусок за кусочком. Об одном ты забыл, Иосиф Виссарионович. Повар никогда не бывает голоден. И повар не желает быть едоком. Повар хочет убить едока, когда едок недоволен поваром. А когда повар видит, что едок наслаждается его блюдом - он, повар, вовсе не хочет его убивать. И я не хочу тебя убивать, Иосиф Виссарионович. И ненависти у меня к тебе нет. Давным-давно уже нет. Поначалу - да, была, не скрою. Была. А теперь - ничего подобного. - Гурьев вдруг с удивлением и с ужасом осознал, что нисколько, нисколечко не лукавит, что всё это - правда. - Тебе ведь понравилось моё блюдо, не так ли?
   – Хорошо, - кивнул Сталин. - Хорошо, хорошо. Молодец. Правильно всё говоришь, Яков Кириллович. Правильно. Умно. Очень умно. Ты умнее всех, я знаю. В сто раз. В тысячу раз. В миллион. Но не забывай: я тебе в глаза смотрел. Я видел.
   – Это цена, Иосиф Виссарионович. С тех пор, как я с тобой познакомился, я всегда хочу кого-нибудь убить. По-моему, это нормально. И не говори, будто тебе это не нравится.
   – И что? - улыбнулся Сталин. - Ничего так и не попросишь?