Страница:
Еще в ставропольской ссылке припал Лопатин к Марксовой критике политической экономии. И очень развеселился, прочитав, что даже любовь не сделала стольких людей дураками, как мудрствования по поводу сущности денег. Он не сделался дураком от любви к вдове полковника фон Неймана. И не одурел от мудрствования по поводу денег. Первым он был обязан самому себе. Вторым – доктору Марксу.
У врат науки Маркс выставил строки Данте, предпосланные путешествию в ад: «Здесь нужно, чтоб душа была тверда; здесь страх не должен подавать совета». Как тяжко ворочались эти фунты кофе, аршины холста, этот анализ товара, меновая стоимость и рыночная цена. А метаморфозы благородных металлов? Извлеченные из мира подземного, они излучают самородный свет, озаряющий мир земной. Золото и серебро по своей природе не деньги, но деньги по своей природе – золото и серебро. Они – продукт природы, и они – продукт общественного процесса.
И вот он, прямой добытчик самородного света Степан Мокеев. И уж Герман Лопатин постарается, чтобы этот прозрел. Но и Лопатину необходим не книжный «агент производства», а этот чернявый, сухой, горячий сибиряк с приисков мильонщика Базанова.
В его потребности были не только «химические» сродство и связь, которые Лопатин ощущал и в степных ставропольских станицах, и в приангарских деревнях, а была еще и взаимная зависимость по душе и судьбе: и этот Степан Мокеев, и он, Лопатин, шли одной дорогой, где «страх не должен подавать совета», дорогой в царство, не обозначенное на географической карте, но уже возвещенное знаменем Коммуны на парижской ратуше.
Мокеев отчетливо сопоставлял фунт лиха с золотником благородного металла. Золото и лихо держались в обнимку на берегах дикой реки. Роясь во тьме ущелий и грохоча в валунах, она грызла горные хребты, потом текла в долине посреди сосняка, посреди кедровника, вливаясь в Лену тремя рукавами: река Витим – золото и лихо.
– Как учнут поднимать в третьем часу утра…
Желваками играл Степан Мокеев: не вспоминал он, не рассказывал, не жаловался, а словно опять лежал на полу земляного барака.
Лопатин видел лондонское «воронье гнездо» – Сент-Джайлс, читал у Энгельса о трущобах. Видел и ночлежки, в каждой комнате по пять-шесть коек. Земляных же нор без окон и воздуха, без коек не видел – выспрашивал подробности. Мокеев усмехался: изволь, Лександрыч… Потом продолжал:
– Учнут нас будить в третьем-то часу утра, так мы повскакиваем, точно полоумные. Ходим, как отравленные мухи, сталкиваемся друг с другом, ничего не понимаем. Другого и не добудишься, пока не вытянут плетью. Опомнишься порядком уже на утреннем ветру, по колено в воде, в забое.
Опять Лопатин мягко тормозил Степана: до забоя надо ж что-то опустить в желудок? Он читал, как штрафуют английских лавочников за низкое качество мяса и овощей.
– Штрафуют?! – Степан скрипел зубами. – А не жалаешь ли, как праздничка, солонинки, от которой воротит рыло? Чай да краюха с солью – жуй, запивай. А коровьим маслицем заправлен чаек – благодать.
Герман читал у Энгельса о тифозных, чахоточных, рахитичных, цинготных; не по карману английскому работнику частный врач, обращается в благотворительные учреждения, их множество; все равно недостаточно, но множество, и больницы, и аптеки.
– А как же? – ощеривался Степан Мокеев. – И у нас больничка, и у нас фершал. А только кто он такой, Ксенофонтыч? Он же от Базанова Ивана Иваныча нанят, стало быть, не жди, чтоб дал тебе дух перевесть. А ежели и положит на койку, так день, другой – и поплыл туда, где нет ни забоя, ни кирпичного чайку.
Что такое truck-system, Лопатин знал: в хозяйских магазинах на фабриках рабочему вместо денег платили товарами. Оказалось, что и на приисках, в базановском княжестве, такую же хитрую механику устроили.
– Ты берешь, – рассказывал Мокеев, – а тебе записывают в расчетную книжку. Всякая дрянь рублями пахнет… Но погоди, до расчетной книжки – цельная вечность. Ты подымайся затемно, в третьем часу, ты шабаш затемно, в девятом часу. Это сколько выходит, а? Вот то-то! Напоследок робишь при факелах, так и трещат берестой. А глядь-поглядь – мать честная! – опять кубик недодал, урок не сполнил. Уж, кажись, и не разгибался, без мешка за спиной горбачом был, а нет – не вытянул. Коли так, волочи свою недоимку на другой день, на следующий – нипочем от этой волокуши не отцепишься. А времечко идет, и вот наползает середка сентября. Над каждой головушкой возносит приказчик расчетную книжку. Кричи не кричи, матерись не матерись, а весь ты как есть – со своим «забором», штрафами и кубиками… Однако припрятано то, что зовется «подъемным», а еще зовется «пшеничкой». Не каждому давались они, фартовому давались! Ради того и старались старатели. И прятали «подъемное» золотишко, прятали «пшеничку» кто в горбушку, кто в каблук. Обыск такой, что ни в каком остроге. Ну а потом – идите, ребятушки, не поминайте лихом, а того лучше выставляйте-ка своеручный крест на листе с контрактом: даст бог сезон – даст и пищу. Не жалаешь, рыло воротишь? Ну что ж, не каторжный, ступай – впереди слобода Витим…
Шли горбачи – мешок на хребте, вот и горбатый, – шли таежными тропами, берегами трех рукавов, впадающих в Лену. А на другой, высокой стороне Лены дымили печные трубы. Там, в слободе Витим, и бабы и мужики обитали как птицы небесные – без пахоты, без сева, без жатвы: ниспосылалась им манна – витимские приискатели. Выйдут из тайги одичалые, лохматые, в отрепьях – страда в Витимской слободе, в кабаках ее и избах, в лавках с товаром, доставленным илимским волоком. Да что там кабаки – каждая изба кабак. Жарят, парят, мужики у ворот зазывалами. А то и сопливых вышлют.
– Дяденьки, а дяденьки, – хватает мальчонка за портки, за мешок. – Дяденьки, идите к нам: у нас б… есть.
– Много ли? – хохочут горбачи.
– Мамка да сестра, с вас хватит, – пищит мальчонка.
И вот уж простоволосая молодайка, сидя на сундуке, лузгает кедровые орешки. А на столе штоф с полугаром, рупь за каждый шкалик-крючок. «Угорает» горбач, разевая рот на этих «крючках», но держится, пока еще держится.
– Дед, а дед, ну чего это унучка твоя со мною не поговорит?
Дед, восприявший от щедрот горбача, строго пришамкивает:
– Слышь, Дунька, поговори с парнем-то! – И, не дожидаясь ответа, хвастает: – Во, вишь, этих-то мне все дочки нарожали. А ты говоришь: плохо без сыновей. А на кой мне хрен сын-то? Меня девки прокормят получше твово сына, да-а, получше и без затрещин… Эй, Дунька, чего молчишь? Велено тебе, поговори с парнем.
– А какой с им разговор, – щурясь, отзывается молодайка, колыхнув грудями, – известно, плати еще рупь, вот те и разговор.
Гуляет Витим, гудит Витим, гармонь и балалайка. Веселая слобода! В каждой избе два входа-выхода: один на улицу, а другой на зады, к реке. Ляжет ночка, учинят горбачу обыск, да и выволокут бесчувственного на зады. А зашебаршит, подаст признаки жизни – река рядом. Ха-ха, ну что ты, право, какая там земская полиция? Пустое! Ищи-свищи. Да и на кой ляд? Прибило мертвяка к берегу – толкани шестом, плыви, брат, к белым медведям.
Гудит Витим, гуляет Витим. И вот они, скупщики «подъемного». Это ты верно: золото – не деньги, но деньги – золото. Вот он и говорит, морда этакая, скупщик: «Ну-кась, давай-кась пшеничку-то. Делать неча, по два с полтиной. Сколь тут, а? – Взвешивает сукин сын. – Тэк-с, сорок золотников. Значится, должон я тебе сто рублев. Сичас принесу».
Три года Степан имел дело с рябым Бурдиным. А на четвертый – минувшей осенью: сичас, говорит, принесу. Уходит за перегородку, жду, все хорошо. Вдруг – выскакивает и орет: «Ты кто такой? Чего надо? Какие деньги?! Да ты что? Чтоб я краденое скупал! Ах, ты… твою мать! Сичас в волость стащу! Эй, люди!»
Не то чтобы Степан про такое и слыхом не слыхал. Нет, бывало. Редко, но бывало. И тут уж беги, не оглядывайся. Да ведь с рябым не впервой, без опаски. И какое же «краденое», ежели найденное? А ежели и краденое, то у первейшего вора Базанова! Горячий-то он, Степан, горячий, а вроде бы оледенел. Чудно даже: кровь кипит, а сам ледяной. И за голенище… Без ножа нельзя, народ на приисках ндравный, быстро сатанеет, нельзя без ножа… Вытянул из-за голенища, а рябой ни с места. И вдруг то-о-оненько, как заяц. Ну и Степана Мокеева вдрызг разнесло, вот так, никогда нож не кровенил, а тут-то и приключилось.
А Витим гулял разгулом особенным – уже с надрыва. Почему с надрыва? А вот почему: базановские приказчики пошныривали. Они как? Тронутся горбачи из тайги – приказчики полегоньку подаются следом, туда же, на гульбище. Иные из Иркутска поспешают. И зачинаются свадьбы. «Что, малый, в полугаре прогорел? Ничо, не ты первый, не ты последний. Вот тебе контракт, вот тебе задаток, изволь пачпорт. Не кобенься, с тобою по-божески, а ты носом вертишь». Гудит Витим. Вот такая политическая экономия.
А Шишкин ронял: «Все от власти происходит».
Глаза у Шишкина черные, пристальные, медленные. Таких, как Шишкин, Лопатин еще не встречал. Да только ли он? Каторжан-«рысаков» навидалось начальство, приставленное к каторге, а Шишкины были внове. Оторопь брала, руки опускались как плети, а плети повисали как руки. Одно ему было определение, равно и от каторги, и от начальства: «Не наш». Будто явился он из незнаемого, неведомого. Говорил, остались в России, в деревне, жена и дети. Не вор Шишкин, не убийца, не разбойник – кто же? Одно слово: не наш. Не было для Шишкина ни загадок, ни тайн, а было неприятие и отрицание. И бога не было. Говорил: «Вашему богу нет до меня дела, а мне нету дела до вашего бога. Да и на вас он плюет. В здешнем-то замке, почитай, с полсотни невинных наберется. Попы гундосят: волос-де не упадет без божьего соизволения. Так чего ж бог? Все до единого в каторгу пойдут».
Сам-то Шишкин уже ходил в каторгу.
Не вор, не убийца, не разбойник, бог весть за что был он некогда сослан из Калужской губернии в губернию Иркутскую. Трижды ее покидал и трижды был изловлен. На третий раз присургучили каторжные работы на промыслах.
Пришел он с партией душ в триста. Близ тюремных ворот – стол, за столом комиссия. Начался прием: в комплекте ли казенная одежа, хороши ли кандалы с подкандальниками, потом сортировка по разрядам, то есть бессрочных – к бессрочным, долгосрочных – к долгосрочным, малосрочных – к малосрочным. Выкликали по списку. Каждый, гремя железом, подходил, обнажал голову и подвергался досмотру, осмотру, зачислению в такой-то или такой-то острог.
Выкрикнули:
– Шишкин Василий.
Он подошел: высокий, костлявый, годов под пятьдесят, бородища чернее ночи.
– Шапку! – крикнул полковник. – Шапку долой, мерзавец!
И все услышали безучастный громкий голос:
– Шапка не твоя, а моя. У тебя своя есть, ты ее и сымай.
Полковник растерянно мазнул ладонью по лбу. И взорвался:
– Что-о-о? Что ты сказал?
Пауза была гробовая. Только в каторжных шеренгах кто-то брякнул цепью. Шишкин безучастно повторил свое. С минуту и полковник, и его подчиненные находились в параличе. Потом полковник, пригнувшись, мотая руками, выбежал из-за стола, подбежал к Шишкину, ударил по лицу, брызнула кровь, Шишкин упал, а полковник, хрипло матерясь, принялся бить ногами лежачего. Наконец вскрикнул, как придушенный: «Розог! Розог!» – и прочь пошел шаткой, пьяной походкой.
Шишкина положили ничком на скамью для экзекуции. «Пейте кровь, – молвил он. – Пейте, захлебнетесь». Истязание вынес молча. Его бросили в карцер, он был уже без чувств.
Год, другой и третий обламывали Шишкина. Сашке-палачу наказывали: лупцуй до смерти. Год, другой, третий валялся Шишкин в карцерах. Пробовали усовестить: «Нехорошо-с, Шишкин! Казна кормит, обувает-одевает, а ты знай жрешь и не отрабатываешь». Он отвечал: «Казна не моя, а твоя. Мне до нее дела нету. Ты меня засадил и бьешь – а за что? Не крал, не убивал, не мошенничал. И ты это знаешь. А выпустить не можешь. Захоти по совести – не можешь. А ты выпусти, я себя прокормлю, твоя казна тебе останется. Здесь все ваше, а не наше, мне ничего вашего не надо».
Начальники втихомолку ежились: любая христианская душа треснула б, раскололась, а этот только глазищами ворочает. Оторопь брала смотрителей, конвойных, офицеров, полковника. Такая оторопь, что, право, лучше уж подальше от этого Шишкина. А нельзя! Вот ведь у каторжных в какой чести: мученик, блаженный. Каторжные ему сполна доверяют, заведется копейка – Василию Яковличу на сохраненье, этот не зажилит. Какой пример! Это что же получится, коли каждый Шишкиным обернется? Конец и разруха государственному устроению. Чистый нигилист. Нет, нельзя – пример безобразный, возмутительный.
Упрятали Шишкина безвыходно в карцер. И будто забыли. Не месяц, не два – полгода минуло. Смотритель однажды заглянул в карцер – впотьмах слышалось слабое сопение. Зажгли свечу, склонились над Шишкиным. Глаза были закрыты. Лицо, борода, грудь белесо шевелились мириадами вшей. Босые цинготные ноги распухли, кандальное железо огрузло в язвах, не то черви, не то вши копошились в изъязвленном теле, сизый язык и десны тоже были во вшах…
По отбытии пятилетнего срока определили Шишкина на житье в одну из забайкальских волостей. Он дождался лета и – в путь, в дальний путь, домой, на родину. Байкал пересек счастливо, но был пойман близ Иркутска.
И надо ж было так случиться, что в Иркутском остроге Шишкин в первый же день попался на глаза губернскому прокурору. Тот наведывался в острог, обходил общие камеры, заглядывал и в секретные. Ну и понятно, в одной из общих: «Эй! Какая там каналья в шапке сидит?!» А в ответ ровный, безучастный, громкий голос: «Шапка не моя – казенная. Коли нужно, так и сымай». Смотритель шепнул прокурору: «Сумасшедший». Юстиция оборотилась тылом и вон из камеры, а вслед юстиции – ровный, громкий голос: «Дубина, какой ты начальник? Вот кабы ты исправника в тюрьму упрятал да еще кое-кого, ну, тогда стоило б тебя начальником звать. А то что? Наел харю, и вся недолга».
Лучше выдумать смотритель не мог: «не наш» – умом тронутый, с него взятки гладки, себе ж дороже. Стал Шишкин жить-поживать, дожидаясь судебного решения «по новой», зная, что выйдет по-старому. Был смирен, никому не набивался, отвечал нехотя, будто б цедил сквозь зубы: отвяжись, дескать. Но к Григорию Лександрычу его тянуло. Может, потому, что молодой барин уходил и «на ура», и с поселения, а может, и оттого, что угадал непримиримость, похожую на свою. Как бы ни было, а в камеру к Лопатину хаживал.
Послушав Степана Мокеева, ронял:
– Все от власти происходит.
Лопатин нарочито вопросительно поглядывал на вчерашнего горбача-приискателя: что, мол, скажешь? И вот ведь неожиданность: просыпался в Мокееве, «государственник».
– Э, дядя, – возражал он, – это ж с какой стороны оборотить. Без власти тоже нельзя.
– Ты мужик ничего, и умишко у тебя зубастый, – говорил Шишкин Мокееву, – а вот трухлявый орешек раскусить не умеешь. Пусть ее, власти этой, тыща человек будет. Ну из них пусть сто, двести с совестью. Остальные что же? Остальные одно знают: «мое», «мне», «себе». И ничего не получается. И нипочем не получится.
– Ты, дядя, разбери, – горячился Степан. – Давай так возьмем: вот на тебе рубаха. Она мне ндравится, а я тебя, скажем, сильнее – взял да и отнял. Кто сильнее, тот и прав. Что ты со мной сделаешь?
– А что я с тобою теперь сделаю? Рубахе полтина красная цена. А чтоб мне ее обратно получить, истратишь рубля три, а не истратишь – ходи гольем.
– А без власти и за три не вернешь, – возражал Степан.
– Ну, врешь. Ты силен, а за меня такие же слабые встанут, мы тебе холку-то и намнем. Глядь, другому, такому силачу, и неповадно.
– Ну и зачнутся, дядя, убийства. Убивать будут друг друга, а работать когда?
– Небось! Еще как чудесно жить станем. Не по приказу, не поклоняться, не подчиняться – все равные.
– Такому не бывать! – гвоздил Мокеев. И объяснял: – Хоть каждый и сотворен по образу и подобию, а в голове-то разное, и руки разные, и сметка, и прочее.
– Древние люди в равенстве жили, – продолжал Шишкин. – А потом вышли от вашего бога указы: делай так, а не эдак, то исть делай, как он хочет. А ежли я по образу и подобию, зачем он мне приказывает? Я вот без бога живу, а не делаю никому худо. А я что за птица такая? И у других совесть есть, да только спит беспробудно. Даже и у хороших людей спит, не умеют они по-своему жить. Возьми дохтура, на каторге который. Я ж видел: душа у него плачет, когда человека бьют. Да ведь когда бьют, без него нельзя, и его, дохтура этого, беспременно зовут. Ну а ты не ходи! Один не пойдет, другой не пойдет – шабаш извергам. А то ведь у господина Кокосова душа плачет, а все едино – наемник. Нет, ты делай, как думаешь, это и есть корень. Им надо подати, пачпорты, а мне не надо. Им надо, чтоб я работал, а работа не моя, я и не работаю.
– Вот они из тебя и кровь ведрами.
– Верно, парень, их сила. Ан не только сила: боятся – вот что. Тебя-то они не боятся, хоть ты на них с ножом кинься, с топором и вилами. Не в том соль, что у них пушки. Пусть и у тебя пушки будут. Не в том соль. Они знаешь чего боятся? Они того боятся, что душу мою взять не могут. Все взяли, а душу не могут. Им и страшно.
– Может, и боятся, да ведь все равно пригибают.
– До поры.
– Когда рак свистнет?
– Вот тебе задача. Тебе скоро в каторгу. Так? Так. Ты, говоришь, сильный, вот они тебе и скажут: иди, Мокеев, в палачи заместо Сашки-палача. Что ответишь?
Степан как захлебнулся:
– Я?! Мне? Да никогда! Да нипочем!
– В палачи заместо Сашки не хочешь, – отметил Шишкин. – Теперь дальше. Когда истязуют на кобыле-скамейке, из нашего же брата четверо за ноги, за руки держат. Вот тебя и назначат. Пойдешь?
Мокеев перекрестился.
– Пойдешь? – настаивал Шишкин. – Не пойдешь – сам на скамью ляжешь.
– Ну не я, так…
– А я не про другого, я про тебя – Степку Мокеева… Ладно, не к тому, чтоб тебе кишки мотать. А вот что в палачи не пойдешь – верю. А что это значит? А то, что рак-то уже и присвистнул. Чуток, а присвистнул. Понял?
Маркс сказал однажды о ярлыках на системе взглядов: в отличие от ярлыков на товарах, они подчас обманывают не только покупателя, но и продавца. Бакунин был из таких «продавцов». Шишкин в ярлыках не нуждался. Цельный был, без трещинки. И обходился без гипотезы о боге. «Ничего у меня нет, одна душа. Попробуй отыми. Это у вас, – говорил Шишкин, – есть русские, жиды, татары, а у меня – все люди, только что не так говорят. Обычаи разные, да они не помеха, всем земли и воды хватит». Альфой и омегой было Шишкину всяк сам по себе. Не отсюда ли, думал Лопатин, и начинать?
Необитаемым островом, робинзонадой начал Лопатин. И едва моряк очутился на необитаемом острове, едва оказался «сам по себе» – большие, темные, в рубцах и ссадинах, узловатые руки Шишкина оставили возню с коробочками и свистульками – он вечно мастерил их в подарок ребятишкам: здешним, тем, что со своими мамками пережидали в казенном доме, когда отцов-кандальников погонят дальше, за Байкал.
Герман уже приступил вместе с Робинзоном к гончарному и портняжному делу, когда в камеру проскользнул помощник смотрителя. На простецком круглом лице была смесь растерянности и почтительности. Мокееву с Шишкиным он досадливо рукой махнул, к Лопатину же обратился, изобразив нечто вроде полупоклона: в острог приехали господин генерал-губернатор, и оне сей секунд направляются к господину Лопатину.
Однако желанье испросить отставку, упредив получение ее без всякой просьбы, Синельников гнал. Тут было и упрямство, и самолюбие, но было и то, что он называл надеждой все же принести пользу вопреки комитету министров. И вопреки слухам об учреждении Сибирского наместничества с вручением оного великому князю Алексею Александровичу, за которым Синельников, говоря по совести, не числил ума государственного.
Совершенно же внове было то, что он стал посматривать на подчиненных с иного, нежели прежде, ракурса: ревниво, болезненно, стариковски-подозрительно, исподтишка: не примечают ли за ним убыли энергии, слабости, нерешительности? Он сделался еще более скор на гнев, на бранный разнос с топотом и сотрясанием кулаков, солдатское лицо его грубо багровело, и он переставал различать предметы, словно был без очков. Но гнев, топот и крик не давали, как бывало, облегчения, потому что теперь он неизменно ощущал свое бессилие переменить «отрасли сибирского дела».
Ужасным следствием его тогдашнего душевного состояния было происшествие в театре.
Городской театр недавно закончили постройкой. Поднять занавес Синельников решил непременно накануне Николы зимнего, не позже. Но последние отделочные работы еще не завершились, чего-то не хватало, что-то не ладилось. В другое время Синельников вник бы – как, что, почему, а тут… Был он не в генеральской шинели, а в шубе, без адъютанта и полицмейстера, вроде бы инкогнито обозревал свою столицу, да и нагрянул в театр.
Там пахло краской, клеем, беспорядок был, стружки, доски, Синельникову показалось, что все бездельничают ему назло, он сразу повысил голос. Явился бледный, запыхавшийся десятник Эйхмиллер, седенький, в очках, и то, что десятник был тоже в очках, почему-то особенно разозлило генерала. Он зашелся в ругани и, замахнувшись тяжелой тростью, наступал на десятника. Тот пятился, но вдруг остановился, и генерал внезапно и близко увидел, как у этого мерзавца быстро-быстро вздрагивают губы, увидел – и в ту же секунду обрушил трость. Удар пришелся по загривку, очки у десятника слетели и разбились, кто-то из рабочих громко охнул, а генерал, еще пуще озлясь, что ударил неловко, снова занес трость, но в то же мгновенье пошатнулся от крепкой затрещины.
Последующее Синельников вспомнить не мог, да и старался не вспоминать, а помнил только, что мотал головою, будто стараясь стряхнуть, сбросить эту пощечину, и еще помнил дурацкое желание спросить, что же такое с ним произошло.
Ссыльнопоселенец Игнатий Эйхмиллер, краснодеревец и резчик, человек тихий, незлобивый и даже, как всем казалось, робкий, был тотчас арестован.
Подполковник Купенков обещал поляку полное прощение, ежели тот, умолчав о генеральских побоях, всю вину возьмет на себя. Странно: Эйхмиллер знал, что пан Купенков большой курвин сын, но послушался, поверил.
Суд был краток, как и следствие. Военные судьи могли бы натянуть: близорукий Эйхмиллер не разобрал, кто перед ним; могли бы заключить: генерал, одетый в партикулярное, не находился при исполнении служебных обязанностей – и все обернулось бы иначе. Но курвин сын был начеку. Господа, сказал он военным судьям, не мне объяснять вам, кого представляет в Восточной Сибири их высокопревосходительство генерал-адъютант свиты его величества Николай Петрович Синельников; господа, сказал он военным судьям, решайте по совести и долгу, а генерал-губернатор, несомненно, смягчит ваш приговор ввиду полного раскаяния преступника.
Военный суд приговорил Эйхмиллера к смертной казни через расстреляние. Эйхмиллер спокойно выслушал приговор – ведь он поступил так, как советовал ему господин штаб-офицер.
В тот вечер «весь Иркутск» был в театре. Давали старую пьесу «Дедушка русского флота». Синельников сидел в ложе. Публика, рукоплеща, поворачивалась к нему: Николая Петровича поздравляли и с премьерой, и с днем ангела… Минувшей осенью он стоял на Английской набережной – был ветер, дождь, палили пушки, Синельников мрачно думал об утрате петровского духа и петровской дубинки. Он и сейчас, в театре, думал об этом, но как бы не впрямую, а по касательной… Главная же, сквозная мысль была вот о чем: нынче, утвердив приговор, он исполнил долг. Суровый, беспощадный, в точном соответствии с буквой и духом петровского регламента… И еще он думал о ссыльном поляке Рогинском, – он, Синельников, ходатайствовал о возвращении бывшего мятежника в родные польские пределы… Но именно потому, что Синельников как бы убеждал себя в своем беспристрастии, именно потому, что он как бы призывал Рогинского в свидетели своей справедливости, Николай Петрович сознавал – все это сейчас нужно ему, чтобы не думать об Эйхмиллере, которому уже объявлен смертный приговор.
После спектакля длинный поезд экипажей устремился к дворцу генерал-губернатора, где имел быть парадный обед по случаю именин его высокопревосходительства.
За обедом произносились речи. Синельников благодарил. Обычно весьма умеренный, он нынче испытывал потребность в выпивке, как случалось в те давние годы, когда он служил под Аракчеевым и все было ясно, определенно, четко.
Коротким офицерским броском отправляя в рот рюмку, Синельников, однако, не хмелел, а чувствовал все большее напряжение, словно ожидая чего-то до крайности неприятного. Насупясь, он слушал, что говорил этот Шелашников, пустобрех и лежебока, его, Синельникова, подколодный друг.
У врат науки Маркс выставил строки Данте, предпосланные путешествию в ад: «Здесь нужно, чтоб душа была тверда; здесь страх не должен подавать совета». Как тяжко ворочались эти фунты кофе, аршины холста, этот анализ товара, меновая стоимость и рыночная цена. А метаморфозы благородных металлов? Извлеченные из мира подземного, они излучают самородный свет, озаряющий мир земной. Золото и серебро по своей природе не деньги, но деньги по своей природе – золото и серебро. Они – продукт природы, и они – продукт общественного процесса.
И вот он, прямой добытчик самородного света Степан Мокеев. И уж Герман Лопатин постарается, чтобы этот прозрел. Но и Лопатину необходим не книжный «агент производства», а этот чернявый, сухой, горячий сибиряк с приисков мильонщика Базанова.
В его потребности были не только «химические» сродство и связь, которые Лопатин ощущал и в степных ставропольских станицах, и в приангарских деревнях, а была еще и взаимная зависимость по душе и судьбе: и этот Степан Мокеев, и он, Лопатин, шли одной дорогой, где «страх не должен подавать совета», дорогой в царство, не обозначенное на географической карте, но уже возвещенное знаменем Коммуны на парижской ратуше.
Мокеев отчетливо сопоставлял фунт лиха с золотником благородного металла. Золото и лихо держались в обнимку на берегах дикой реки. Роясь во тьме ущелий и грохоча в валунах, она грызла горные хребты, потом текла в долине посреди сосняка, посреди кедровника, вливаясь в Лену тремя рукавами: река Витим – золото и лихо.
– Как учнут поднимать в третьем часу утра…
Желваками играл Степан Мокеев: не вспоминал он, не рассказывал, не жаловался, а словно опять лежал на полу земляного барака.
Лопатин видел лондонское «воронье гнездо» – Сент-Джайлс, читал у Энгельса о трущобах. Видел и ночлежки, в каждой комнате по пять-шесть коек. Земляных же нор без окон и воздуха, без коек не видел – выспрашивал подробности. Мокеев усмехался: изволь, Лександрыч… Потом продолжал:
– Учнут нас будить в третьем-то часу утра, так мы повскакиваем, точно полоумные. Ходим, как отравленные мухи, сталкиваемся друг с другом, ничего не понимаем. Другого и не добудишься, пока не вытянут плетью. Опомнишься порядком уже на утреннем ветру, по колено в воде, в забое.
Опять Лопатин мягко тормозил Степана: до забоя надо ж что-то опустить в желудок? Он читал, как штрафуют английских лавочников за низкое качество мяса и овощей.
– Штрафуют?! – Степан скрипел зубами. – А не жалаешь ли, как праздничка, солонинки, от которой воротит рыло? Чай да краюха с солью – жуй, запивай. А коровьим маслицем заправлен чаек – благодать.
Герман читал у Энгельса о тифозных, чахоточных, рахитичных, цинготных; не по карману английскому работнику частный врач, обращается в благотворительные учреждения, их множество; все равно недостаточно, но множество, и больницы, и аптеки.
– А как же? – ощеривался Степан Мокеев. – И у нас больничка, и у нас фершал. А только кто он такой, Ксенофонтыч? Он же от Базанова Ивана Иваныча нанят, стало быть, не жди, чтоб дал тебе дух перевесть. А ежели и положит на койку, так день, другой – и поплыл туда, где нет ни забоя, ни кирпичного чайку.
Что такое truck-system, Лопатин знал: в хозяйских магазинах на фабриках рабочему вместо денег платили товарами. Оказалось, что и на приисках, в базановском княжестве, такую же хитрую механику устроили.
– Ты берешь, – рассказывал Мокеев, – а тебе записывают в расчетную книжку. Всякая дрянь рублями пахнет… Но погоди, до расчетной книжки – цельная вечность. Ты подымайся затемно, в третьем часу, ты шабаш затемно, в девятом часу. Это сколько выходит, а? Вот то-то! Напоследок робишь при факелах, так и трещат берестой. А глядь-поглядь – мать честная! – опять кубик недодал, урок не сполнил. Уж, кажись, и не разгибался, без мешка за спиной горбачом был, а нет – не вытянул. Коли так, волочи свою недоимку на другой день, на следующий – нипочем от этой волокуши не отцепишься. А времечко идет, и вот наползает середка сентября. Над каждой головушкой возносит приказчик расчетную книжку. Кричи не кричи, матерись не матерись, а весь ты как есть – со своим «забором», штрафами и кубиками… Однако припрятано то, что зовется «подъемным», а еще зовется «пшеничкой». Не каждому давались они, фартовому давались! Ради того и старались старатели. И прятали «подъемное» золотишко, прятали «пшеничку» кто в горбушку, кто в каблук. Обыск такой, что ни в каком остроге. Ну а потом – идите, ребятушки, не поминайте лихом, а того лучше выставляйте-ка своеручный крест на листе с контрактом: даст бог сезон – даст и пищу. Не жалаешь, рыло воротишь? Ну что ж, не каторжный, ступай – впереди слобода Витим…
Шли горбачи – мешок на хребте, вот и горбатый, – шли таежными тропами, берегами трех рукавов, впадающих в Лену. А на другой, высокой стороне Лены дымили печные трубы. Там, в слободе Витим, и бабы и мужики обитали как птицы небесные – без пахоты, без сева, без жатвы: ниспосылалась им манна – витимские приискатели. Выйдут из тайги одичалые, лохматые, в отрепьях – страда в Витимской слободе, в кабаках ее и избах, в лавках с товаром, доставленным илимским волоком. Да что там кабаки – каждая изба кабак. Жарят, парят, мужики у ворот зазывалами. А то и сопливых вышлют.
– Дяденьки, а дяденьки, – хватает мальчонка за портки, за мешок. – Дяденьки, идите к нам: у нас б… есть.
– Много ли? – хохочут горбачи.
– Мамка да сестра, с вас хватит, – пищит мальчонка.
И вот уж простоволосая молодайка, сидя на сундуке, лузгает кедровые орешки. А на столе штоф с полугаром, рупь за каждый шкалик-крючок. «Угорает» горбач, разевая рот на этих «крючках», но держится, пока еще держится.
– Дед, а дед, ну чего это унучка твоя со мною не поговорит?
Дед, восприявший от щедрот горбача, строго пришамкивает:
– Слышь, Дунька, поговори с парнем-то! – И, не дожидаясь ответа, хвастает: – Во, вишь, этих-то мне все дочки нарожали. А ты говоришь: плохо без сыновей. А на кой мне хрен сын-то? Меня девки прокормят получше твово сына, да-а, получше и без затрещин… Эй, Дунька, чего молчишь? Велено тебе, поговори с парнем.
– А какой с им разговор, – щурясь, отзывается молодайка, колыхнув грудями, – известно, плати еще рупь, вот те и разговор.
Гуляет Витим, гудит Витим, гармонь и балалайка. Веселая слобода! В каждой избе два входа-выхода: один на улицу, а другой на зады, к реке. Ляжет ночка, учинят горбачу обыск, да и выволокут бесчувственного на зады. А зашебаршит, подаст признаки жизни – река рядом. Ха-ха, ну что ты, право, какая там земская полиция? Пустое! Ищи-свищи. Да и на кой ляд? Прибило мертвяка к берегу – толкани шестом, плыви, брат, к белым медведям.
Гудит Витим, гуляет Витим. И вот они, скупщики «подъемного». Это ты верно: золото – не деньги, но деньги – золото. Вот он и говорит, морда этакая, скупщик: «Ну-кась, давай-кась пшеничку-то. Делать неча, по два с полтиной. Сколь тут, а? – Взвешивает сукин сын. – Тэк-с, сорок золотников. Значится, должон я тебе сто рублев. Сичас принесу».
Три года Степан имел дело с рябым Бурдиным. А на четвертый – минувшей осенью: сичас, говорит, принесу. Уходит за перегородку, жду, все хорошо. Вдруг – выскакивает и орет: «Ты кто такой? Чего надо? Какие деньги?! Да ты что? Чтоб я краденое скупал! Ах, ты… твою мать! Сичас в волость стащу! Эй, люди!»
Не то чтобы Степан про такое и слыхом не слыхал. Нет, бывало. Редко, но бывало. И тут уж беги, не оглядывайся. Да ведь с рябым не впервой, без опаски. И какое же «краденое», ежели найденное? А ежели и краденое, то у первейшего вора Базанова! Горячий-то он, Степан, горячий, а вроде бы оледенел. Чудно даже: кровь кипит, а сам ледяной. И за голенище… Без ножа нельзя, народ на приисках ндравный, быстро сатанеет, нельзя без ножа… Вытянул из-за голенища, а рябой ни с места. И вдруг то-о-оненько, как заяц. Ну и Степана Мокеева вдрызг разнесло, вот так, никогда нож не кровенил, а тут-то и приключилось.
А Витим гулял разгулом особенным – уже с надрыва. Почему с надрыва? А вот почему: базановские приказчики пошныривали. Они как? Тронутся горбачи из тайги – приказчики полегоньку подаются следом, туда же, на гульбище. Иные из Иркутска поспешают. И зачинаются свадьбы. «Что, малый, в полугаре прогорел? Ничо, не ты первый, не ты последний. Вот тебе контракт, вот тебе задаток, изволь пачпорт. Не кобенься, с тобою по-божески, а ты носом вертишь». Гудит Витим. Вот такая политическая экономия.
А Шишкин ронял: «Все от власти происходит».
Глаза у Шишкина черные, пристальные, медленные. Таких, как Шишкин, Лопатин еще не встречал. Да только ли он? Каторжан-«рысаков» навидалось начальство, приставленное к каторге, а Шишкины были внове. Оторопь брала, руки опускались как плети, а плети повисали как руки. Одно ему было определение, равно и от каторги, и от начальства: «Не наш». Будто явился он из незнаемого, неведомого. Говорил, остались в России, в деревне, жена и дети. Не вор Шишкин, не убийца, не разбойник – кто же? Одно слово: не наш. Не было для Шишкина ни загадок, ни тайн, а было неприятие и отрицание. И бога не было. Говорил: «Вашему богу нет до меня дела, а мне нету дела до вашего бога. Да и на вас он плюет. В здешнем-то замке, почитай, с полсотни невинных наберется. Попы гундосят: волос-де не упадет без божьего соизволения. Так чего ж бог? Все до единого в каторгу пойдут».
Сам-то Шишкин уже ходил в каторгу.
Не вор, не убийца, не разбойник, бог весть за что был он некогда сослан из Калужской губернии в губернию Иркутскую. Трижды ее покидал и трижды был изловлен. На третий раз присургучили каторжные работы на промыслах.
Пришел он с партией душ в триста. Близ тюремных ворот – стол, за столом комиссия. Начался прием: в комплекте ли казенная одежа, хороши ли кандалы с подкандальниками, потом сортировка по разрядам, то есть бессрочных – к бессрочным, долгосрочных – к долгосрочным, малосрочных – к малосрочным. Выкликали по списку. Каждый, гремя железом, подходил, обнажал голову и подвергался досмотру, осмотру, зачислению в такой-то или такой-то острог.
Выкрикнули:
– Шишкин Василий.
Он подошел: высокий, костлявый, годов под пятьдесят, бородища чернее ночи.
– Шапку! – крикнул полковник. – Шапку долой, мерзавец!
И все услышали безучастный громкий голос:
– Шапка не твоя, а моя. У тебя своя есть, ты ее и сымай.
Полковник растерянно мазнул ладонью по лбу. И взорвался:
– Что-о-о? Что ты сказал?
Пауза была гробовая. Только в каторжных шеренгах кто-то брякнул цепью. Шишкин безучастно повторил свое. С минуту и полковник, и его подчиненные находились в параличе. Потом полковник, пригнувшись, мотая руками, выбежал из-за стола, подбежал к Шишкину, ударил по лицу, брызнула кровь, Шишкин упал, а полковник, хрипло матерясь, принялся бить ногами лежачего. Наконец вскрикнул, как придушенный: «Розог! Розог!» – и прочь пошел шаткой, пьяной походкой.
Шишкина положили ничком на скамью для экзекуции. «Пейте кровь, – молвил он. – Пейте, захлебнетесь». Истязание вынес молча. Его бросили в карцер, он был уже без чувств.
Год, другой и третий обламывали Шишкина. Сашке-палачу наказывали: лупцуй до смерти. Год, другой, третий валялся Шишкин в карцерах. Пробовали усовестить: «Нехорошо-с, Шишкин! Казна кормит, обувает-одевает, а ты знай жрешь и не отрабатываешь». Он отвечал: «Казна не моя, а твоя. Мне до нее дела нету. Ты меня засадил и бьешь – а за что? Не крал, не убивал, не мошенничал. И ты это знаешь. А выпустить не можешь. Захоти по совести – не можешь. А ты выпусти, я себя прокормлю, твоя казна тебе останется. Здесь все ваше, а не наше, мне ничего вашего не надо».
Начальники втихомолку ежились: любая христианская душа треснула б, раскололась, а этот только глазищами ворочает. Оторопь брала смотрителей, конвойных, офицеров, полковника. Такая оторопь, что, право, лучше уж подальше от этого Шишкина. А нельзя! Вот ведь у каторжных в какой чести: мученик, блаженный. Каторжные ему сполна доверяют, заведется копейка – Василию Яковличу на сохраненье, этот не зажилит. Какой пример! Это что же получится, коли каждый Шишкиным обернется? Конец и разруха государственному устроению. Чистый нигилист. Нет, нельзя – пример безобразный, возмутительный.
Упрятали Шишкина безвыходно в карцер. И будто забыли. Не месяц, не два – полгода минуло. Смотритель однажды заглянул в карцер – впотьмах слышалось слабое сопение. Зажгли свечу, склонились над Шишкиным. Глаза были закрыты. Лицо, борода, грудь белесо шевелились мириадами вшей. Босые цинготные ноги распухли, кандальное железо огрузло в язвах, не то черви, не то вши копошились в изъязвленном теле, сизый язык и десны тоже были во вшах…
По отбытии пятилетнего срока определили Шишкина на житье в одну из забайкальских волостей. Он дождался лета и – в путь, в дальний путь, домой, на родину. Байкал пересек счастливо, но был пойман близ Иркутска.
И надо ж было так случиться, что в Иркутском остроге Шишкин в первый же день попался на глаза губернскому прокурору. Тот наведывался в острог, обходил общие камеры, заглядывал и в секретные. Ну и понятно, в одной из общих: «Эй! Какая там каналья в шапке сидит?!» А в ответ ровный, безучастный, громкий голос: «Шапка не моя – казенная. Коли нужно, так и сымай». Смотритель шепнул прокурору: «Сумасшедший». Юстиция оборотилась тылом и вон из камеры, а вслед юстиции – ровный, громкий голос: «Дубина, какой ты начальник? Вот кабы ты исправника в тюрьму упрятал да еще кое-кого, ну, тогда стоило б тебя начальником звать. А то что? Наел харю, и вся недолга».
Лучше выдумать смотритель не мог: «не наш» – умом тронутый, с него взятки гладки, себе ж дороже. Стал Шишкин жить-поживать, дожидаясь судебного решения «по новой», зная, что выйдет по-старому. Был смирен, никому не набивался, отвечал нехотя, будто б цедил сквозь зубы: отвяжись, дескать. Но к Григорию Лександрычу его тянуло. Может, потому, что молодой барин уходил и «на ура», и с поселения, а может, и оттого, что угадал непримиримость, похожую на свою. Как бы ни было, а в камеру к Лопатину хаживал.
Послушав Степана Мокеева, ронял:
– Все от власти происходит.
Лопатин нарочито вопросительно поглядывал на вчерашнего горбача-приискателя: что, мол, скажешь? И вот ведь неожиданность: просыпался в Мокееве, «государственник».
– Э, дядя, – возражал он, – это ж с какой стороны оборотить. Без власти тоже нельзя.
– Ты мужик ничего, и умишко у тебя зубастый, – говорил Шишкин Мокееву, – а вот трухлявый орешек раскусить не умеешь. Пусть ее, власти этой, тыща человек будет. Ну из них пусть сто, двести с совестью. Остальные что же? Остальные одно знают: «мое», «мне», «себе». И ничего не получается. И нипочем не получится.
– Ты, дядя, разбери, – горячился Степан. – Давай так возьмем: вот на тебе рубаха. Она мне ндравится, а я тебя, скажем, сильнее – взял да и отнял. Кто сильнее, тот и прав. Что ты со мной сделаешь?
– А что я с тобою теперь сделаю? Рубахе полтина красная цена. А чтоб мне ее обратно получить, истратишь рубля три, а не истратишь – ходи гольем.
– А без власти и за три не вернешь, – возражал Степан.
– Ну, врешь. Ты силен, а за меня такие же слабые встанут, мы тебе холку-то и намнем. Глядь, другому, такому силачу, и неповадно.
– Ну и зачнутся, дядя, убийства. Убивать будут друг друга, а работать когда?
– Небось! Еще как чудесно жить станем. Не по приказу, не поклоняться, не подчиняться – все равные.
– Такому не бывать! – гвоздил Мокеев. И объяснял: – Хоть каждый и сотворен по образу и подобию, а в голове-то разное, и руки разные, и сметка, и прочее.
– Древние люди в равенстве жили, – продолжал Шишкин. – А потом вышли от вашего бога указы: делай так, а не эдак, то исть делай, как он хочет. А ежли я по образу и подобию, зачем он мне приказывает? Я вот без бога живу, а не делаю никому худо. А я что за птица такая? И у других совесть есть, да только спит беспробудно. Даже и у хороших людей спит, не умеют они по-своему жить. Возьми дохтура, на каторге который. Я ж видел: душа у него плачет, когда человека бьют. Да ведь когда бьют, без него нельзя, и его, дохтура этого, беспременно зовут. Ну а ты не ходи! Один не пойдет, другой не пойдет – шабаш извергам. А то ведь у господина Кокосова душа плачет, а все едино – наемник. Нет, ты делай, как думаешь, это и есть корень. Им надо подати, пачпорты, а мне не надо. Им надо, чтоб я работал, а работа не моя, я и не работаю.
– Вот они из тебя и кровь ведрами.
– Верно, парень, их сила. Ан не только сила: боятся – вот что. Тебя-то они не боятся, хоть ты на них с ножом кинься, с топором и вилами. Не в том соль, что у них пушки. Пусть и у тебя пушки будут. Не в том соль. Они знаешь чего боятся? Они того боятся, что душу мою взять не могут. Все взяли, а душу не могут. Им и страшно.
– Может, и боятся, да ведь все равно пригибают.
– До поры.
– Когда рак свистнет?
– Вот тебе задача. Тебе скоро в каторгу. Так? Так. Ты, говоришь, сильный, вот они тебе и скажут: иди, Мокеев, в палачи заместо Сашки-палача. Что ответишь?
Степан как захлебнулся:
– Я?! Мне? Да никогда! Да нипочем!
– В палачи заместо Сашки не хочешь, – отметил Шишкин. – Теперь дальше. Когда истязуют на кобыле-скамейке, из нашего же брата четверо за ноги, за руки держат. Вот тебя и назначат. Пойдешь?
Мокеев перекрестился.
– Пойдешь? – настаивал Шишкин. – Не пойдешь – сам на скамью ляжешь.
– Ну не я, так…
– А я не про другого, я про тебя – Степку Мокеева… Ладно, не к тому, чтоб тебе кишки мотать. А вот что в палачи не пойдешь – верю. А что это значит? А то, что рак-то уже и присвистнул. Чуток, а присвистнул. Понял?
Маркс сказал однажды о ярлыках на системе взглядов: в отличие от ярлыков на товарах, они подчас обманывают не только покупателя, но и продавца. Бакунин был из таких «продавцов». Шишкин в ярлыках не нуждался. Цельный был, без трещинки. И обходился без гипотезы о боге. «Ничего у меня нет, одна душа. Попробуй отыми. Это у вас, – говорил Шишкин, – есть русские, жиды, татары, а у меня – все люди, только что не так говорят. Обычаи разные, да они не помеха, всем земли и воды хватит». Альфой и омегой было Шишкину всяк сам по себе. Не отсюда ли, думал Лопатин, и начинать?
Необитаемым островом, робинзонадой начал Лопатин. И едва моряк очутился на необитаемом острове, едва оказался «сам по себе» – большие, темные, в рубцах и ссадинах, узловатые руки Шишкина оставили возню с коробочками и свистульками – он вечно мастерил их в подарок ребятишкам: здешним, тем, что со своими мамками пережидали в казенном доме, когда отцов-кандальников погонят дальше, за Байкал.
Герман уже приступил вместе с Робинзоном к гончарному и портняжному делу, когда в камеру проскользнул помощник смотрителя. На простецком круглом лице была смесь растерянности и почтительности. Мокееву с Шишкиным он досадливо рукой махнул, к Лопатину же обратился, изобразив нечто вроде полупоклона: в острог приехали господин генерал-губернатор, и оне сей секунд направляются к господину Лопатину.
* * *
Как и прежде, до горькой поездки в Петербург, Николай Петрович неукоснительно держался спартанского правила – вставал спозаранку, обливался студеной водою, растеревшись докрасна и надев свежую рубашку, кушал кофий и тотчас приступал к занятиям. Как и прежде, не запирался от посетителей любого чина и звания, наряжал следствия, карал взяточников, все желал объять своим неусыпным попечением. Ничего будто бы не переменилось, а между тем петербургский урок не прошел бесследно, и Синельников втайне испытывал то, что сам же и определил «полуразрушенной энергией». И это сознание надорванности, разрушенности точило все сильнее и больнее по мере приближения пятидесятилетнего юбилея его службы.Однако желанье испросить отставку, упредив получение ее без всякой просьбы, Синельников гнал. Тут было и упрямство, и самолюбие, но было и то, что он называл надеждой все же принести пользу вопреки комитету министров. И вопреки слухам об учреждении Сибирского наместничества с вручением оного великому князю Алексею Александровичу, за которым Синельников, говоря по совести, не числил ума государственного.
Совершенно же внове было то, что он стал посматривать на подчиненных с иного, нежели прежде, ракурса: ревниво, болезненно, стариковски-подозрительно, исподтишка: не примечают ли за ним убыли энергии, слабости, нерешительности? Он сделался еще более скор на гнев, на бранный разнос с топотом и сотрясанием кулаков, солдатское лицо его грубо багровело, и он переставал различать предметы, словно был без очков. Но гнев, топот и крик не давали, как бывало, облегчения, потому что теперь он неизменно ощущал свое бессилие переменить «отрасли сибирского дела».
Ужасным следствием его тогдашнего душевного состояния было происшествие в театре.
Городской театр недавно закончили постройкой. Поднять занавес Синельников решил непременно накануне Николы зимнего, не позже. Но последние отделочные работы еще не завершились, чего-то не хватало, что-то не ладилось. В другое время Синельников вник бы – как, что, почему, а тут… Был он не в генеральской шинели, а в шубе, без адъютанта и полицмейстера, вроде бы инкогнито обозревал свою столицу, да и нагрянул в театр.
Там пахло краской, клеем, беспорядок был, стружки, доски, Синельникову показалось, что все бездельничают ему назло, он сразу повысил голос. Явился бледный, запыхавшийся десятник Эйхмиллер, седенький, в очках, и то, что десятник был тоже в очках, почему-то особенно разозлило генерала. Он зашелся в ругани и, замахнувшись тяжелой тростью, наступал на десятника. Тот пятился, но вдруг остановился, и генерал внезапно и близко увидел, как у этого мерзавца быстро-быстро вздрагивают губы, увидел – и в ту же секунду обрушил трость. Удар пришелся по загривку, очки у десятника слетели и разбились, кто-то из рабочих громко охнул, а генерал, еще пуще озлясь, что ударил неловко, снова занес трость, но в то же мгновенье пошатнулся от крепкой затрещины.
Последующее Синельников вспомнить не мог, да и старался не вспоминать, а помнил только, что мотал головою, будто стараясь стряхнуть, сбросить эту пощечину, и еще помнил дурацкое желание спросить, что же такое с ним произошло.
Ссыльнопоселенец Игнатий Эйхмиллер, краснодеревец и резчик, человек тихий, незлобивый и даже, как всем казалось, робкий, был тотчас арестован.
Подполковник Купенков обещал поляку полное прощение, ежели тот, умолчав о генеральских побоях, всю вину возьмет на себя. Странно: Эйхмиллер знал, что пан Купенков большой курвин сын, но послушался, поверил.
Суд был краток, как и следствие. Военные судьи могли бы натянуть: близорукий Эйхмиллер не разобрал, кто перед ним; могли бы заключить: генерал, одетый в партикулярное, не находился при исполнении служебных обязанностей – и все обернулось бы иначе. Но курвин сын был начеку. Господа, сказал он военным судьям, не мне объяснять вам, кого представляет в Восточной Сибири их высокопревосходительство генерал-адъютант свиты его величества Николай Петрович Синельников; господа, сказал он военным судьям, решайте по совести и долгу, а генерал-губернатор, несомненно, смягчит ваш приговор ввиду полного раскаяния преступника.
Военный суд приговорил Эйхмиллера к смертной казни через расстреляние. Эйхмиллер спокойно выслушал приговор – ведь он поступил так, как советовал ему господин штаб-офицер.
В тот вечер «весь Иркутск» был в театре. Давали старую пьесу «Дедушка русского флота». Синельников сидел в ложе. Публика, рукоплеща, поворачивалась к нему: Николая Петровича поздравляли и с премьерой, и с днем ангела… Минувшей осенью он стоял на Английской набережной – был ветер, дождь, палили пушки, Синельников мрачно думал об утрате петровского духа и петровской дубинки. Он и сейчас, в театре, думал об этом, но как бы не впрямую, а по касательной… Главная же, сквозная мысль была вот о чем: нынче, утвердив приговор, он исполнил долг. Суровый, беспощадный, в точном соответствии с буквой и духом петровского регламента… И еще он думал о ссыльном поляке Рогинском, – он, Синельников, ходатайствовал о возвращении бывшего мятежника в родные польские пределы… Но именно потому, что Синельников как бы убеждал себя в своем беспристрастии, именно потому, что он как бы призывал Рогинского в свидетели своей справедливости, Николай Петрович сознавал – все это сейчас нужно ему, чтобы не думать об Эйхмиллере, которому уже объявлен смертный приговор.
После спектакля длинный поезд экипажей устремился к дворцу генерал-губернатора, где имел быть парадный обед по случаю именин его высокопревосходительства.
За обедом произносились речи. Синельников благодарил. Обычно весьма умеренный, он нынче испытывал потребность в выпивке, как случалось в те давние годы, когда он служил под Аракчеевым и все было ясно, определенно, четко.
Коротким офицерским броском отправляя в рот рюмку, Синельников, однако, не хмелел, а чувствовал все большее напряжение, словно ожидая чего-то до крайности неприятного. Насупясь, он слушал, что говорил этот Шелашников, пустобрех и лежебока, его, Синельникова, подколодный друг.