Де Анри. Амфисбена

   Г-н Жернон соорудил себе престранный костюм, купленный, вероятно, у старьевщика. На нем нечто вроде синей матроски, такой потертой, что в некоторых местах она лоснится. К этой матроске надеты белые панталоны с обившимися краями. Обычное соломенное свое канотье он заменил колониальной каской. Каска эта скроена дыней и затылочная часть ее так низко спускается, что при некоторых движениях встречается с воротником матроски, от чего она вновь поднимается и нахлобучивает переднюю часть на нос бедному г-ну Жернону, который должен восстановить неустойчивое равновесие своего головного убора. Несмотря на это неудобство, г-н Жернон очень горд своим нарядом. Он заявляет также, что очень доволен предпринятым им морским путешествием, которое он именует своим "мореплаванием". Ему очень лестно путешествовать в таком изысканном обществе, потому он намерен следовать правилам лучшего тона. Итак, сегодня утром он явился за мной в мою каюту расспросить меня, каково употребление некоторых принадлежностей туалета, возможная полезность которых была ему неизвестна. Я насколько мог разъяснил ему и показал, как действует ванна. По-видимому, он живо заинтересовался этой демонстрацией и его восхитило остроумие сооружения. Тем не менее он посмотрел, как течет вода, не выражая ни малейшего желания принять ванну. Тут он признался мне, что, конечно, он мог бы обратиться за этим и к прислуге, но предпочел воспользоваться моею осведомленностью. Он решил как можно реже прибегать к услугам служебного персонала, так как в конце путешествия их надо будет отблагодарить чаевыми, что уже теперь начинает его беспокоить. Почтеннейший Жернон ужасно скуп. Это тем более непростительно, что он отнюдь не нуждается, по уверению г-на Феллера, отлично знающего нашего оригинала.
   Г-жа де Лерэн недолго приготовлялась, и скоро я увидел ее наверху лестницы, свежею и нарядною. На ней темно-серое платье и большая шляпа, обвитая тонкой развевающейся вуалью. Лодка ждет нас внизу лестницы. Весла мерно разбивают воду, и через несколько минут мы пристаем к набережной, где нас встречает толпа мальчишек, которые скачут и кривляются вокруг нас. По бронзовому цвету кожи, по огненным глазам эти ребятишки из Бонифацио уже итальянцы, но, в отличие от их соотечественников из Генуи и Неаполя, они не просят у нас милостыни. Эти юные корсиканцы, более или менее оборванные, скромны и горды. Они ограничиваются тем, что идут за нами следом несколько минут, потом разбегаются и предоставляют нам идти своей дорогой.
   Бонифацио – странный городок. Его узкие улицы с крутыми подъемами вымощены острыми голышами, о которые трутся подошвы. Дома вдоль улиц каменные, массивные, приземистые. Некоторые украшены лепными дверями. Общий вид полупровансальский, полуитальянский, не особенно гостеприимный. Люди безразлично смотрят; как мы проходим, а мы подымаемся к крепости, желтая тяжелая груда которой квадратится на синем небе.
   Вот мы и добрались до этой крепости. У ее подножия простирается эспланада, откуда широкий вид на море. Вдали вычерчивается берег Сардинии. Воздух весь полон яркого солнца. Камни низенького парапета нагрелись, и г-жа де Лерэн гладит их своей рукой без перчатки, покуда мы стоим там, почти не разговаривая. Иногда ветерок колышет вуаль Г-жи де Лерэн. Иногда ласточка пролетает вблизи нас с пронзительным криком. Г-жа де Лерэн следит за нею взглядом и снова впадает в мечтательность. Она кажется счастливой и спокойной. О чем она думает? Какие мысли рождаются в этом грациозном лбу?
   На эспланаде, невдалеке от нас, три, четыре дерева со скудными листьями, бросающие немного тени. Несколько мальчиков и девочек приютилось там. Вдруг г-жа де Лерэн показала мне кончиком зонтика:
   – Посмотрите, Дельбрэй, какие занятные ребятишки!
   Я смотрю. Сцена действительно комическая. Три маленьких девочки закутались в большие полотнища белой кисеи, покрывающие их почти с головы до ног. У каждой в руках по букету цветов, и они подвигаются, жеманничая и делая церемонные реверансы. Мальчики отвечают им поклонами, полными важности и претенциозности. Потом девочки и мальчики, кончив свой церемонии, берут друг друга под руки и начинают прохаживаться вокруг деревьев торжественно и официально. Во что они играют? В прием господина префекта или в свадьбу? Я думаю, скорее, что свадьбу. Впереди шествия идет молодец семи-восьми лет, в дырявых штанишках, удивительно подражая шуму барабана. Другой малыш орудует с палкой вдвое выше его самого. Этот, очевидно, изображает кого-то вроде церемониймейстера. Он так забавен, что г-жа де Лерэн начинает смеяться. Потом смех обрывается, и она остается молчаливой, меж тем как маленькая процессия продолжает под барабанный бой обходить вокруг деревьев с редкими листьями на эспланаде, залитой солнцем, над которой высится большая желтая крепость.
   Ах, Лаура де Лерэн, почему я не знал вас, когда вы были ровесницей этих девочек, и почему я тогда не был ровесником этих мальчиков? Мы бы жили в каком-нибудь маленьком, старинном городке, пустынном и захолустном. Я бы участвовал в ваших играх. Мы также играли бы, может быть, в свадьбы, с цветами в руках. Прошло бы время, и воспоминание об этих играх могло бы сделаться действительностью… Наши жизни соединились бы естественно, просто, крепко, вместо того чтобы встретиться, как они встретились, в том возрасте, когда жизнь сделала сердца нерешительными, когда слишком много вещей примешалось к существованию, когда любовь обратилась в сложную игру, полную тонкостей и случайностей, томлений, желаний и опасений.
   Мы возвратились на яхту через узкие спуски улиц Бонифацио, вдоль потемневших домов. В гавани нас ждала лодка, но перед посадкой на борт г-жа де Лерэн захотела еще прокатиться по бухте. Мы проехали мимо руля "Амфисбены" и вдоль высокой скалистой стены. Вода была глубокого спокойствия, синего, почти черного, цвета. Лодка оставляла длинную борозду. Иногда мы почти касались скалистых стен. От них исходил странный запах морских трав, необычайный соленый дух. Так мы доплыли до узкого отверстия в гавань. Оттуда "Амфисбена", стоящая на якоре, производит отличное впечатление со своими белыми боками, трубой, мачтами, изящным и мощным видом, со своим красным вымпелом, на котором выделяется эмблема сказочной двуглавой змеи, название которой она носит, название, приводящее в отчаянье добрую г-жу Сюбаньи, которая никак не может его запомнить и перевирает на самые нелепые манеры.
 
    6 июня
   Следующим нашим заходом будет Неаполь, где мы остановимся на несколько дней.
 
    7 июня
    Открытое море
   Завтра утром Неаполь будет виден. "Амфисбена" регулярно делает свои одиннадцать узлов. Я разговаривал с Антуаном Гюртэном. Это происходило после завтрака. Он растянулся на шезлонге. Около него стояла кипа романов. С тех пор как он заболел, он принялся читать, а прежде не открывал ни одной книги. Теперь он проглатывает по три, четыре тома в сутки. По большей части это описания путешествий. В них он вознаграждает себя за бездеятельную жизнь, так как плаванье, которое он совершает, преследует единственную цель – леченье свежим воздухом и отдыхом. В конце концов, я нахожу, что ему лучше, хотя он и уверяет, что никогда не чувствовал себя так плохо и что он никогда не выздоровеет. Я предоставляю ему говорить и, со своей стороны, уверен, что мы привезем его обратно в Марсель совершенно здоровым. Сегодня он в душевном упадке. В такие минуты я стараюсь его подбодрить, уговаривая, что ничто не потеряно, что он переживает только кризис, из которого, конечно, выйдет победителем, запасшись терпением и волей, что таково мнение доктора Тюйэ и всех докторов, с которыми он советовался.
   Обычно эти доводы сердят его, он жалуется, ругает свою неудачливость и еще раз проклинает нелепый образ жизни, который он вел.
   Я сидел около него и рассеянно слушал его жалобы, смотря на г-жу де Лерэн, которая прохаживалась взад и вперед по палубе. Он заметил мою невнимательность и проворчал:
   – Все-таки, дорогой, ты мог бы меня слушать повнимательнее. Я знаю, что я всем надоедаю с моим здоровьем. В конце концов, я не имею права на тебя сердиться. Ты был мил, согласился участвовать в этом скучнейшем путешествии… Не опровергай, пожалуйста, это ни к чему. На яхте ужасная скука, и так и будет продолжаться. Это неизбежно. Ты знаешь, как я понимаю плаванье? Вроде американского банкира Морлэнда! Каждый год он возит несколько друзей на яхте. Ее нагружают ящиками с шампанским, портвейном и с утра до вечера играют в покер… В прошлом году они ездили к Зеленому мысу; никто из участников носу не показал на палубу. Через месяц они снова были в Марселе, откуда выехали, и все в том же положении, за карточным столом. Морлэнд проиграл четыреста тысяч франков, и в трюме не осталось ни одной бутылки. Вот это путешествие! А так – фу! Что ты присоединился к этому похоронному предприятию, конечно, очень шикарно и мило с твоей стороны, но согласись, что и я кое-что для тебя сделал и заслуживаю в ответ, чтобы ты немного любезнее выслушивал мои сетования, сообщения о состоянии моего желудка и прочие не менее интересные признания!
   Я не понимал совершенно, что хотел сказать Антуан. Видя мое недоуменье, он хлопнул меня по руке:
   – Ну, старина, не валяй дурака! Ты знаешь, что я хочу сказать. Ты не заставишь же меня обратить твое внимание на тонкую предусмотрительность по отношению к тебе. Ну так вот что: когда ты принял тетушкино приглашение, меня стала мучить совесть при мысли, что целых два месяца ты будешь проводить в мрачном обществе неудачника, как я, имея в виде развлечения ежедневную компанию старых Сюбаньи и этого дяди Жернона, у которого не все дома. Я подумал: "Что же несчастный Дельбрэй будет делать на этой галере?" У меня-то есть занятия: я дышу, щупаю себе пульс, осматриваю свой язык, соблюдаю режим, стараюсь переделать во что-нибудь более представительное развалину, в которую я обратился. У тетушки существую я! Сюбаньи ни в ком не нуждаются. Ты увидишь, что за потешную пару они представляют!
   Что касается до Жернона, он вкушает неизъяснимую прелесть дарового проезда и питания и наслаждается уважением, которое доставит ему в академических кругах его плаванье… Но ты, бедный Жюльен, что бы ты стал делать на этих плавучих досках в течение шестидесяти дней? Ты бы умер от скуки или бросил бы нас на третьей остановке. А что бы стало тогда со мной? Ничего не поделаешь, ты – единственное живое существо, не возбуждающее в данную минуту во мне отвращения. Уверяю тебя, это так! Может быть, это потому, что нас связывают общие воспоминания, относящиеся к тому времени, когда я еще не начал идиотских кутежей, которые меня доконали. Ты единственный человек, которому мне не хочется дать пинка ногой, как я охотно сделал бы этому кретину Жернону. Ты мне необходим, и я не хочу, чтобы ты меня бросил.
   Видя, что я пожал плечами, он продолжал: – Ты отвергаешь это, но я отлично знаю, что это было бы так. Ты бы и двух недель не вытерпел такой жизни. Я знаю, что ты умеешь заполнять свое время, что ты культурный молодой человек, одним словом, что-то вроде художника в душе, у тебя в голове масса мыслей; у тебя есть воображение; ты, как говорится, мечтатель; тебя занимает смотреть на цвет воды в море, считать звезды. Я знаю, что тебя интересует масса пустяков: пейзажи, города, которые попадутся на пути, всякого рода ерунда. Но, не в обиду тебе будь сказано, тем не менее ты нас бросил бы. И вот, принимая все это в расчет, я подумал: "Необходимо что-нибудь найти, что бы удержало его на судне". Это было трудно. К счастью, я вспомнил, что ты мне часто говорил о г-же де Лерэн. Ты рассказывал, что ты водишь ее по Парижу, что у вас превосходные товарищеские отношения. Тогда у меня явилась блестящая мысль, и я внушил тетушке, что она обязательно должна пригласить также и г-жу де Лерэн. Она свободна как ветер, будучи только что разведена. Она дитя, ее позабавит видеть белый свет! И какое приятное общество для Жюльена! Она поможет ему провести время. Не скрою от тебя, что сначала тетушка стала брыкаться. Ее конек – приличия, у тетушки Брюван! Но я был настойчив. Я доказал ей, что если яхта – удивительное место для ухаживания, то оно никуда не годится для дальнейшего. Эти нравственные соображения успокоили тетушку Брюван, да и г-жу де Лерэн, вероятно, так как, ты видишь, она приняла приглашение. В результате у тебя на два месяца обеспечена приятная компания. А? Что ты скажешь о моей стратегии?…
   Нас прервал служащий мальчик. Он принес Антуану на подносе лекарство: мадеру с желтком. Выпив микстуру и прищелкнув языком, Антуан продолжал:
   – Теперь, скрытник ты этакий, ты не будешь уверять, что ты не влюблен в г-жу де Лерэн? Ты знаешь, у меня на это глаз наметан. Как бы ты ни отпирался, я ни одному слову не поверю. Хотя я поглупел и выжил из ума, по-видимому, но в этом отношении меня не проведешь. Ты любишь г-жу де Лерэн, старина; доказательством служит то, что в течение трех месяцев ты везде ее таскаешь за собою и у нее на побегушках. Конечно, ты от природы услужлив, но, во всяком случае, ты перешел несколько за пределы простой вежливости и услужливости. Трудно согласиться четыре раза в неделю служить проводником какой-то еле знакомой особе, не имея задних мыслей. Иначе ты был бы просто дуралей, потому что, по правде сказать, нет ничего скучнее, как водить гулять женщину. Они никогда вовремя не готовы, всегда усталы, вечно у них нелепые капризы. Они делают нас ответственными за все неприятности. Дождик идет, ветрено – всё мы виноваты. Мы провинились в том, что слишком жарко, и наша же вина, если слишком холодно. И потом, у женщин нет никакой последовательности в мыслях. Вдруг они ни за что не хотят того, чего только что безумно желали.
   Наоборот, вдруг неожиданно у них являются желания, которые мы должны тотчас же удовлетворить, если не хотим прослыть у них невежами… Вот народ-то! Я не припомню ни одной увеселительной поездки, которая не была бы испорчена женским капризом, дурацкой обидой или глупой ссорой. Ты можешь мне возразить, конечно, что моя опытность требует еще подтверждения, что я не имел дела с дамами вполне приличными, лучшего общества. Это правда, но, видишь ли, в сущности все они одинаковы; только с девчонками, по крайней мере, можно поругаться как следует. Этого преимущества мне очень не хватало бы в обществе светских женщин, и потому я в этой области не работаю. С кое-какими мне приходилось сталкиваться, но мне надоедают их жеманства, предисловия, манера торговаться. Я в любви стоял за проворность. К чему вертеть волынку? Женщина представляет интерес только в постели. К этому всегда и нужно приходить. В конце концов, они и сами это отлично знают, и если с ними долго церемониться, то они обижаются. Они видят в этом недостаток нетерпения, которого они нам не прощают. И они злопамятны, негодяйки! Так что в последнюю минуту, когда вы все исподволь подготовили, достаточно выказали деликатности и считаете, что незаметно их довели до желаемой точки, – вдруг они у вас ускользают между пальцев, делают вам реверанс и прямо в нос хохочут. Для них нет большего удовольствия, как разыграть такую штуку. Они обожают рисковать нашей головой. Видишь ли, в любви есть такой момент, и этот момент не следует слишком откладывать, в который следует быть решительным, отложив в сторону все прекрасные чувства и деликатности, в который все сомнения бесполезны и опасны. Помолчав немного, он продолжал: – Я чувствую, что ты со мною не согласен и всегда считал меня довольно грубою личностью. В сущности, в твоем определении есть доля правды. Да, я – самец, а ты – любовник. Ну, будем говорить начистоту. Я уверен, что ты ни разу не взял женщину силой. Ты всегда ждешь, чтобы она сама отдалась. Ты всегда даешь им время решиться принадлежать тебе.
   Я насквозь вижу твою методу, мой дорогой. У тебя есть убедительность и чувствительность; ты возразишь мне, что, кроме того, твоя метода не так плоха и достигает цели, что, пользуясь ею, ты имел столько же любовниц, как и всякий другой. Может быть, это и справедливо, но тут дело в личной привлекательности. Успехом своим ты обязан тому, что ты молодой человек, приличный, симпатичный, умеешь разговаривать, умеешь быть нежным, галантным, милым. Да, у тебя есть ум и сердце, одним словом, ты выигрываешь при ближайшем знакомстве. Если расположение, которое женщина может иметь к тебе, вначале несколько неустойчиво, оно может укрепиться по мере того, как она будет узнавать твои достоинства. В конце концов, такого рода успех не имеет в себе ничего неприятного. Должно быть, даже занятно видеть, как мало-помалу завоевываешь почву и что тебя ценят все больше и больше. Не говоря уже о том, что, вероятно, очень возбудительно наблюдать, как зреет плод, касаться его, ощупывать, удостоверяться, что он почти готов, скоро упадет. Это все прекрасно, но признайся, что для этого нужны способности, которых у меня, скорее, нет. Во-первых, обладаю ли я внешностью, подходящей для такого образа действий? Разве люди такого сорта, как я, могут производить медленные операции? Что бы я выиграл от ближайшего знакомства, спрашиваю тебя? Представь себе толстого Антуана Гюртэна в роли соблазнителя, пускающего в ход свои чары? Надо мною стали бы смеяться. Я прибегнул к другим способам и так удачно, что теперь ты можешь полюбоваться, куда это меня привело.
   Антуан Гюртэн, вздохнув, умолк. Вдали, в конце яхты, г-жа де Лерэн проворно карабкалась на капитанский мостик. Ее силуэт элегантно выделялся на синем небе. Я встал, боясь, что Антуан снова заговорит о моей любви к г-же де Лерэн. Кажется, он понял мою мысль, потому что только добавил со смущенным видом:
   – Послушай, Жюльен, я должен тебе сказать одну вещь, которая меня мучает уже некоторое время. Четыре года тому назад я не очень хорошо поступил по отношению к тебе в некоторых обстоятельствах. Я был не прав и надеюсь, что ты перестал сердиться на меня. И вот я хотел, я постарался… Одним словом, я был бы рад, если бы мог как-нибудь загладить окончательно это скверное воспоминание. Ну, иди же к г-же де Лерэн, видишь, она делает тебе знаки, чтобы ты поднялся к ней на капитанский мостик. Довольно сегодня я тебе надоедал, старина.
   Смешной человек, этот Антуан! Итак, он захотел предоставить мне "компенсацию" тем, что пригласил через свою тетушку г-жу де Лерэн на "Амфисбену". Со стороны всякого другого человека это могло бы показаться оскорбительным и несколько бесцеремонным, но к Антуану нельзя относиться так строго.
 
    В море. Тот же день
   Маленькая Сирвиль, и Жюльета из виллы Вальмарана, и все другие, которых я считал любимыми мною, – как ваши тщетные маленькие тени рассеялись от воздуха открытого моря! Они жили в закоулке моей памяти. Иногда они на минуту выходили оттуда, и каждая несла в своих руках еще не остывший пепел воспоминаний. Теперь, когда они приходят мне на ум, я едва узнаю их. Их отдаленным, стертым лицам не удается более улыбаться или плакать, до того они смутны и неопределенны. Когда я произношу их имена, они не будят отзвука в моем сердце. Их формы представляют собою не более как неясный пар. Они навсегда умерли, а между тем каждая из них выражала какой-нибудь момент моей жизни, настоящей жизни, той жизни, в которой я любил, как мне казалось. И вот теперь они больше ничего не значат. С этих пор на другом лице, на других формах сосредоточены для меня желание любви и жизни. Другое существо владеет всеми моими мыслями.
   Да, всё, кроме нее, на этом судне кажется мне как бы не существующим и химеричным. Спутники путешествия, матросы экипажа для меня лишь смутные призраки. Напрасно стараюсь я возбудить в себе интерес к ним. Я терпеливо слушаю, что говорит мне славная г-жа Брюван, я слушаю, что говорит мне Жернон, я присутствую при достопочтенном супружеском флирте, что продолжают с неустанной настойчивостью г-н и г-жа Сюбаньи в течение сорока лет своего супружества. Какую важность все это могло иметь? Сейчас только я слушал слова Антуана Гюртэна. Единственно, что у меня осталось от них, это то, что он произнес имя Лауры де Лерэн. Остальное – только жалкий улетучившийся шум. Иногда мне кажется, что я живу среди автоматов. Когда я наклоняюсь к машинному отделению и вижу, как двигаются составные части с клапанами, как вращаются оси, я воображаю, что этот мощный и сложный механизм предназначен не только для того, чтобы двигать "Амфисбену". Я приписываю ему помимо воли более странные воздействия. Не он ли заставляет и всех людей на судне двигаться взад и вперед, говорить, есть? Когда винт перестанет действовать, начатый жест остановится, разговор прервется на полуслове. Все окружающие меня куклы застынут в тех положениях, в каких застанет их эта остановка.
   Да, "Амфисбена" производит на меня впечатление заколдованного корабля, управляемого каким-нибудь таинственным и благорасположенным волшебником. Он предоставил это судно нам, мне и Лауре де Лерэн. Одни мы в нем по-настоящему живем, остальные – не более как иллюзия. Волшебник создал их лишь для того, чтобы сделать наше одиночество более полным. Куда же везет нас этот властитель судеб? Не все ли мне равно, как называются места, куда мы плывем: Неаполь, Палермо или Сиракузы! Я желаю только, чтобы одни любимые глаза улыбались красоте моря, прелести пейзажей, живописности городов. И особенно желаю я, чтобы как-нибудь вечером благосклонное ухо выслушало мои слова и рука в знак согласия легла на мою руку. О всемогущий волшебник, одари меня этим счастьем. А ты, корабль с легендарным названием, мифологическая "Амфисбена", будь послушен веленьям любви!
 
    8 июня. Море
   Я поднялся на палубу… Мною владело необыкновенное волнение. Свежий воздух меня успокоил. День еще не наступил, но не было уже совершенно темно. Окружающая нас темнота более легкого состава, словно тоньше, не так компактна, реже. На мостике я нахожу дежурным помощника капитана, г-на Бертэна. Это молодой человек с белокурой бородой, с приятными манерами. Я уже не один раз беседовал с ним, и я предпочитаю его капитану, г-ну Ламондону, довольно необщительному человеку. Г-н Бертэн облокотился на доску, где четырьмя кнопками прикреплена карта. При свете маленькой электрической лампочки он указывает мне наш путь и пункт, где мы должны находиться в настоящую минуту. Мы приближаемся. Вскоре г-н Бертэн показывает мне пальцем налево далекий огонек, который зажжен на острове Иския. Г-н Бертэн потирает руки. В эту минуту я замечаю, что я различаю землю. Понемногу вокруг нас распростирается неопределенная белизна. Вся яхта словно выплыла из темноты. Море странной молочной бледности. Воздух посветлел, очистился от мрака. Это самое начало зари, ее свежесть, ее трепет, ее печаль.
   Г-жа де Лерэн взяла с меня обещание, что я ее разбужу, как только рассветет." Она хочет видеть, как мы будем подъезжать к Неаполю. Я сошел с мостика и спустился снова на палубу. Двери в кают-компанию были открыты. Машинально я взошел туда и сел на диван. В этом салоне нет ничего корабельного; можно подумать, что находишься в какой нибудь парижской квартире. Тут удобно и элегантно. Только столы привинчены на случай качки, и стоит особенный запах, которым на море пропитаны все предметы. В первый раз со своего отъезда я вспоминаю о Париже, о моей квартире на Бальзамной улице, о старом доме в Клесси-ле-Гранваль, о матушке, от которой, вероятно, завтра в Неаполе получу письмо, о матушке, которая простила бы мне мою неаккуратность, если бы узнала, что я стою лицом к лицу с самым большим приключением в моей жизни, с решительной ставкой моей судьбы.
   Теперь почти рассвело, и нужно идти предупредить г-жу де Лерэн. Я направляюсь к лестнице в каюты. Внизу в коридоре все потушено, и царит почти полная тьма. Я поворачиваю кнопку, и блестящие лампочки зажигаются. Свет отражается на белых лакированных стенках, по которым развешены акварели, изображающие рыб, водоросли, кораллы. Похоже на коридор дорогой гостиницы. Каюта г-жи де Лерэн в самом конце. Проходя мимо кают г-жи Брюван и г-жи Сюбаньи, я стараюсь не шуметь. Предприятие мое вполне невинно, и тем не менее я осторожен и чувствую себя стесненным. Сердце у меня бьется. Вот я перед дверью г-жи де Лерэн. Вероятно, она еще спит. Как разбудить ее? Тихонько ли постучаться или громко?. Мною овладевает необыкновенная робость. Наконец я решаюсь: я стучусь еле-еле; стучусь громче. Ничего. Наверное, г-жа де Лерэн глубоко спит. Лучше всего, пожалуй, подняться на палубу. Но вдруг на меня нападает сильное, властное желание видеть ее. Мне кажется, что я Бог знает сколько времени провел без нее. Я стучу сильно. Чистый веселый голос кричит мне: "Входите же, входите, г-н Дельбрэй, я не совсем готова". В ту же минуту г-жа де Лерэн открывает дверь, и я нахожусь прямо перед ней. Она одета в длинное мягкое платье и закутана в широкую накидку из тонкой шерсти. Электричество зажжено. У каюты праздничный вид. Я осматриваю ее с порога, ослепленный, взволнованный при виде кровати, где она спала, неубранной постели, с которой на коврик свесилась простыня. Г-жа де Лерэн подошла к зеркалу. Она надевает на свою прическу изящную морскую фуражку. Втыкая длинную шпильку, она говорит мне: "Очень мило с вашей стороны, что вы пришли предупредить меня. Я уже проснулась, но поджидала вас… Я видела, как постепенно светлел иллюминатор. Это похоже было на странную и печальную луну. Это был подлинный глаз моря, смотревший на меня. Я бы никогда не решилась одеваться под этим взглядом. Тогда зажгла свет. Мы еще далеко от Неаполя? Ну, вот я и готова, мне осталось только обуться". Она села на край кровати. Босой ногой она отбросила в угол каюты зеленую туфельку, такого цвета, будто в ней только что ходили по морю.